Горечь рассвета

III. Марта

Я ненавижу этот мир.

Я ненавижу Лес, ненавижу Город, ненавижу Поле.

Ненавижу людей, которые в нём жили. Ненавижу. Себя я ненавижу не меньше.

Сколько раз нужно прокрутить в своём сознании это слово, чтобы окончательно убедить самоё себя? Как забыть? Как заставить что-то там внутри (душу, что ли?) перестать болеть?

Но больше всех ненавижу нашего Генерала — того, кто разрушил нас, уничтожил наши души, подавил волю. Он заставил поверить, что мы — оборвыши и голодранцы — можем быть кому-то нужны.

Но каким бы странным это не выглядело, я рада этой сокрушающей ненависти, потому что только так могу чувствовать себя живой.

Бегу через поле, мышцы ноют, словно меня отжимали как половую тряпку, рюкзак наполненный консервами больно бьёт по спине, форма превратилась в кучу смердящих по́том и гарью лохмотьев, а в голове гудит церковный колокол, набатом отсчитывающий последние часы моей жизни.

Мне осталось совсем немного. Немного до того момента, как я сдохну. Совсем одна.

Всегда знала, что одиночество — мой удел. Впервые это осознала, когда отец отвел меня, маленькую, на вокзал и, отлучившись за мороженным, так никогда больше в мою жизнь не вернулся. В прошлом остался тёплый дом, сытные ужины.

В том доме было всё, кроме любви. Деньги, слава, почёт и уважение. У этих людей было всё, чего можно только пожелать. Души у них только не было. Бездушные люди не умеют любить даже своих собственных детей.

Потом часто задумывалась, чем могла провиниться перед родителями, что они выкинули меня на улицу, как провинившегося щенка или надоевшую вещь. Я прошла все пять стадий принятия неизбежного. И в итоге мне стало абсолютно неважно, почему они так поступили.

Наверное, я была никчемным ребёнком — ни тебе надежд, ни устремлений, но, чёрт возьми, что можно требовать от шестилетнего ребёнка? Моя мамаша, наверное, хотела слепить из меня чудо-детку, чтобы показывать на ярмарке, словно дрессированную обезьянку, да только мне лишь хотелось играть с куклой Сибиллой, поить игрушечных медвежат чаем и печь пироги. Но эта женщина, по ошибке Провидения называемая моей матерью, ничего понимать не собиралась. Поэтому ли или по другим причинам в моей жизни случился вокзал, где меня оставили. И годы одинокого отчаяния.

Повезло лишь однажды: на вокзале меня нашёл не старый извращенец-педофил, а сердобольная одинокая старушка. Она не узнала во мне дочь известного певца современности — девчушку, что снимали во всех ток-шоу круглосуточно, начиная с момента слияния яйцеклетки со сперматозоидом в утробе моей прибабахнутой мамаши. Бабуля поняла лишь одно: маленькая девочка с куклой подмышкой просто хочет спать и кушать. А я не пыталась рассказать о себе хоть что-то, не плакала и никого не звала. Именно в тот момент, когда мой отец не вернулся за мной, я стала взрослой, раз и навсегда для себя уяснив, что никому больше не нужна. Поэтому вниманию старушки была очень рада и старалась вести себя как можно лучше, чтобы и она не вздумала меня оставить. И ещё. Ведь у меня никогда раньше не было бабушки — только няньки, гувернантки и репетиторы. Как оказалось, матери у меня тоже не было.

Но чудес не бывает, правда? Поэтому в итоге сиротке-найдёнышу всё-таки подобрали приличный приют, где я, собственно говоря, и выросла. Но те несколько недель, что я провела у миссис Арчер, до сих пор вспоминаю, как лучшие дни жизни.

Помню, как однажды, ещё до приюта увидела на кухонном столе газету, где на целом развороте поместили статью о том, как тяжела утрата известного на всю страну и близлежащие территории певца и его супруги. Вся страна рыдала — и миссис Арчер не исключение — над горькой судьбой эстрадного кумира. Шутка ли, потерять единственную, так горячо любимую дочь? Журналистка, орошая слезами страницы газетёнки, писала, что умерла я, оказывается, в жутких муках от неизвестной науке хвори на руках у безутешных родителей. Какой у моей жизни оказался печальный финал — обрыдаешься. После по всем каналам транслировали церемонию моих похорон — помпезных, шикарных. Чувствовала ли я что-то в тот момент? Ни-че-го. Я смотрела на этот цирк, шестилетняя, и не могла поверить. Неужели кто-то способен верить этим людям? Но страна скорбела, а до меня и дела не было никому. Только однажды миссис Арчер в разговоре с приятельницей — такой же древней старушкой — заметила, мол, как сильно эта потеряшка похожа на покойницу. Но всерьёз даже она об этом не задумалась.

Прошло несколько недель, и я всё-таки оказалась в приюте. Прекрасный снаружи, но стылый внутри, интернат встретил меня страшным оскалом, пугающим ночами и не дающим расслабиться даже под лучами самого яркого солнца в знойный летний полдень. Я была маленькая, меня некому было защитить и даже моя кукла, моя любимая Сибилла делала меня слабее в глазах новой стаи. Ведь только самая распоследняя малышня тискается всё время с куклой. Я была умной — жизнь выбила из меня всю дурь, которая обычно теснится в умах маленьких детей. И я очень быстро приспособилась к новым правилам игры.

Да, вначале было страшно, было горько и одиноко. Ныли душевные раны и не успевали заживать следы ночной охоты на новичков, когда нас — ещё неопытных и зелёных — гоняли, раздев до трусов и маек, по коридорам. В этой травле принимали участие, так или иначе, все обитатели приюта. Такое себе посвящение.

Я понимала, что дальше будет только хуже, если не научусь отстаивать себя. И я совершила первое предательство — выбросила куклу. И ведь полегчало же! Как будто последняя ниточка, связывающая с прошлым, с оглушительным треском разорвалась.

Я научилась драться, стала сильнее многих — тех, кто не справился. После того, как мне исполнилось десять, и я перешла в корпус, где жили старшие, желающих намять этой коротышке бока заметно поубавилось, ибо эта большеглазая коротышка дралась, как безумная. Смеялась над чужими слезами, ведь чаще всего именно я была причиной этих самых слёз. Меня стали бояться даже воспитатели, хоть никогда к этому особенно-то и не стремилась. Бесплатный бонус, открывающий неожиданные перспективы и заметно облегчающий жизнь — мне было позволено уходить из этого болота в любое время суток, пропадать на сколь угодно и никто не переживал. Будьте уверены, когда я однажды не вернулась, в приюте наверняка устроили праздничный парад с воздушными шарами и радостными улыбками. Даже первоклашки, сто процентов, наклюкались от радости и запели матерные частушки. Но справедливости ради, мне и в голову никогда не приходило трогать младших, потому как слишком хорошо помнила, как несладко было убегать по коридорам босиком в трусах и майке.

Не могу сказать, что меня так уж угнетала моя жизнь. Я была свободна в своих мыслях и поступках, у меня был авторитет, были приятели. А также еда, вода и тёплая кровать. И никакого контроля. Чего ещё желать подростку? Я не стремилась заводить друзей или к кому-то привязаться. Любить не хотела никого. Зачем? Чтобы опять оказаться одной на вокзале? Нет уж, лучше застрелиться. Но разве в этой жизни всегда бывает так, как нам хочется?

Однажды меня нашёл Генерал, и на один короткий миг показалось, что я нашла новую семью, где меня примут, поймут. Семью, которую заслужила. Ведь я ничуть не хуже всех тех, кого мамаши целуют на ночь и поют им песни. И пусть наша семья была далека от идеала, но мы были друг у друга, а на остальное наплевать.

Нам дали надежду, а также оружие и цель.

И за это многие из нас готовы были даже умереть.

Но потом всё начало рассыпаться как карточный домик в ветреную погоду.

Господи, сколько я уже бегу? А сколько ещё осталось? Такое чувство, что путь мой длится целую вечность, угрожая никогда не закончиться. Это чёртово поле на самом деле бесконечное. Когда-то на нём росла кукуруза, но сейчас земля, ещё вчера дарившая людям щедрый урожай и возможность в сытости пережить зиму, выжжена. Трещины пересекают её, сплетаясь в причудливые узоры, заманивая неосторожных путников в свои глубины. Если остановиться и хорошо присмотреться, там внизу, под слоем пепла, можно увидеть тех, кто поддался зову и нырнул. Но я не буду вглядываться: умирать мне пока что слишком рано, хоть временами и кажется, что уже отдала Богу душу, а все мои дальнейшие злоключения — лишь плод воспалённого воображения. Не удивлюсь, если уже умерла, только ещё не знаю об этом, но пока сознание не погасло, буду бежать, потому что не вижу другого выхода. Быть вечным беглецом? Перспектива, конечно, так себе, но ничего не поделаешь — придётся приспосабливаться.

Айс мне часто рассказывал, как убегал по этому полю от преследователей, гнавшихся за ним из-за украденного куска хлеба. Он вообще многое мне о себе рассказывал, но, странное дело, я так мало о нём знаю. Златоглавый не умел полностью доверять, и все его рассказы больше походили на мифы и легенды, чем на правду. Но я верила всему, что он рассказывал, потому что не могла по-другому — моя одержимость Айсом началась в тот самый момент, когда он, робко улыбаясь, впервые посмотрел на меня. В тот момент показалось, что без него уже не смогу дышать. Знаю, что это ненормально, но любовь к Айсу была сильнее меня — не любовь даже, а болезнь какая-то. Но от любой болезни есть лекарство, и моим исцеляющим эликсиром стало его предательство, хотя он уверен, что первой-то его предала именно я, променяв на Роланда, а мне совсем не хочется его переубеждать, ибо надоело. Айсу ведь всё равно ничего не докажешь, хотя в подвале я попыталась.

Когда Айс попал в лагерь, где Генерал собирал под тенью вековых дубов всех сирых и убогих детей, мы сразу поняли, что он далеко не так прост, как кажется на первый взгляд. В его синих глазах — ярких и холодных — скрывалась, казалось, мудрость прожитых столетий. Откуда в изможденном заморыше в рваной рубашке столько внутренней силы понять было невозможно. Не прикладывая особенных усилий, он очень быстро превратился в нашего единственного и неповторимого лидера, которого были согласны слушать абсолютно все. И странным образом склоки, недовольства и мелкие неприятности мигом закончились, как будто и не было никогда. Соратники словно обезумели от любви и восторга — восхищение Айсом стало едва ли не сильнее, чем самим Генералом, который, кажется, именно этого и добивался. Зачем-то ему нужно было, чтобы мы доверились Айсу без остатка. А что мы? Мы были и рады сделать то, что требовал от нас Генерал, потому что он заменял нам целую Вселенную.

Недовольным был только Роланд — его не устраивало, что кто-то занял место лидера, потому что, как бы он ни отрицал, стремился стать главным. И у него бы вышло, потому что Роланд был смелый и отчаянный сверх меры, но появился Айс и с размаху, надменно улыбаясь, запрыгнул на невидимый трон.

Но чем бы в итоге наша история с Айсом не закончилась, я рада, что такой человек был в моей жизни — златоглавый, синеглазый мальчик.

Кстати, Айс единственный, кто так точно мог сказать, как встретил Генерала. Все остальные, как правило, могли вспомнить лишь огромную чёрную тень (кто-то утверждал, что это медведь; кто-то, что огромный человек, но никакого единства во мнениях), обрывки фраз, вспышку и вот они уже сидят возле костра, одетые в нашу форму. Одно было общим: перед встречей с Генералом мы все убегали.

На поверку вышло, что убегать нужно было в обратном направлении.

Убегаем мы и сейчас.

Наконец пейзаж перед глазами начинает приобретать иные очертания — впереди граница, проходящая между Лесом и Полем. Впереди, сто́ит только немного пройти, будет узкая тропинка, ведущая путника в Город. Здесь тоже всё выгоревшее, уничтоженное, высушенное огненной стихией и чужой болью. Уже никогда не запоют птицы, не пробегут белки по ветвям. Даже насекомые покинули свои дома. Пожарище — не место для новой жизни.

Но ведь я ещё жива! Слышишь, Генерал — ублюдок чёртов, я жива ещё! И если я стою на краю этого проклятого, сгоревшего дотла леса, вдыхая мерзкий прогорклый воздух, что впитал в себя крики погибших и стоны раненых, то, и другие ещё не сдались, не погибли. Роланд, Ингрид, Джонни…

И Айс, без сомнения, тоже жив. Мне, во всяком случае, хочется в это верить. Потому что несмотря ни на что не могу его ненавидеть. Да, пусть наша общая история закончилась отвратительно; пусть во многом по его вине так всё произошло, но он не заслуживает смерти.

Этот Лес похож на сущий кошмар, но у меня нет другого выхода: нужно идти дальше. Осторожно ступаю с одного выгоревшего участка земли на другой, стараясь как можно меньше оглядываться по сторонам. Ибо спокойно смотреть на то, во что превратился наш прекрасный лес, невозможно.

Как только перешагнула призрачную границу, ногу пронзает дикая боль — такое чувство, что, как минимум, бешеный волк вонзил клыки в мою лодыжку, норовя отхватить здоровенный кусок на ужин. Я заорала так, как не орала до этого ни разу в жизни. Слёзы брызнули из глаз, дыхание от болевого шока перехватило, и ничего не осталось, как свалиться на землю, подвывая с каждой минутой всё жалобнее.

Какого чёрта тут происходит? В какое дерьмо я наступила? И кто, скажите на милость, это дерьмо тут оставил? И что мне собственно делать, если я совершенно одна лежу на окраине леса без малейшей надежды на спасение?

Просто чтобы не сойти с ума от боли я снова кричу во всё горло, проклиная Генерала, свою жизнь, родителей, Айса. Досталось даже ни в чем не повинным животным и птицам. Но вскоре силы оставили меня, и я вырубилась — то ли потеряла сознание, то ли сдохла наконец.

Последним образом в моем угасающем сознании были синие глаза светловолосого мальчика.