Хрупкий лед (СИ)

ГЛАВА 5

Тем вечером Настю так и не отвели в приют. Тетя Наташа позвонила Вере Семеновне, предупредив, что девочка останется ночевать у них. А после — они еще долго сидели на кухне. Саша упрямо заявлял, что не хочет больше уезжать в Россию и становится хоккеистом, тетя Наташа пыталась добиться от него вразумительных ответов почему, а Настя… Настя молчала. Она не считала, что имеет право что-то говорить.

Наконец когда все устали до предела, тетя Наташа подвела итог. Она предложила сыну не торопиться ни с одним вариантом решения. Все равно, поездка еще «вилами по воде писана». Пусть Шурка подумает, взвесит, посмотрит. И, если, в итоге, когда их пригласят, он не захочет — они никуда не поедут.

Саша согласился с матерью, и крепко ее обнял. Настя продолжала молчать, и только покорно улеглась спать, когда их отправили в комнату. Но уснуть смогла значительно позже. Она лежала у самого края кровати и во все глаза смотрела на спокойно спящего Сашку. Ее друг, похоже, полностью успокоенный заверениями матери, мирно спал. А Настя — не могла уснуть. Ей очень хотелось навсегда запомнить его. Хотелось поверить, что Сашка, и правда, никуда не уедет. Только, она же понимала, что так просто нельзя. Несправедливо по отношению к нему. А что делать, и как решить — не могла придумать. Ее с ними никто не отпустит. Да и, вообще…

Потому, мучаясь нелегкими думами, Настя лежала, и смотрела, смотрела, смотрела, еще не зная тогда, что жизнь все решит и за нее, и за Сашку.

С момента первого появления Дмитрия Валерьевича и Альберта Романовича в его жизни, прошло три недели. Саша почти свыкся с тем, что первый из них, Дмитрий, зачастил к ним в гости. Правда, не к самому Саше. Да и не о хоккее он говорил. Этот мужчина приходил к его маме.

Сначала Сашка был против и настороженно следил за тем, как эти двое сидели часами на кухне или на лавочке у их подъезда, и о чем-то разговаривали. Он не знал о чем, не подслушивал. Однако не мог не видеть, как радуется его мама этим визитам, и как «расцветает» от одного взгляда Дмитрия Валерьевича. Да и тот — смотрел на его маму так, словно никогда не видел такой женщины.

Нет, Сашка, разумеется, знал, что его мама самая лучшая и красивая на свете. Но все же, испытывал закономерные сомнения, что и Дмитрий Валерьевич может так считать. Он-то, не ее сын, и может не понимать, насколько мама классная. И из-за этих сомнений, Саша продолжал приглядываться к мужчине, сомневаясь в «чистоте» его намерений. Но, постепенно, тому все больше удавалось убедить Сашу, что настроен серьезно. Даже сложно было сказать почему, то ли оттого, с каким уважением Дмитрий Валерьевич относился к его маме, то ли потому, что тренер и его мнение, самого Саши, всегда учитывал, и серьезно, без смеха или шутки, спрашивал разрешения на то, чтобы куда-то ту пригласить. Даже их с Настей часто с собой звал. И если они соглашались — уделял им внимание не вынужденно, что ощущалось бы, а с настоящим интересом. В общем, Саша начинал по чуть-чуть доверять этому человеку. И даже радовался, что его мама выглядела куда веселее и счастливее в эти недели.

Так же, Дмитрий Валерьевич и Альфред Романович продолжали приходить на тренировки. Они ни с кем из ребят не разговаривали, да и ему самому никак не давали понять, что выделяют Сашу из всех занимающихся в секции. Мужчины сидели, наблюдая за игрой, что-то обсуждали между собой и с Эдуардом Альбертовичем, записывали какие-то моменты на видеокамеру. Та, кстати, вызвала настоящий переполох среди мальчишек, никто из них еще не видел такой вблизи. И потому, каждый, старался под любым предлогом подойти ближе и лучше рассмотреть это «чудо».

Саша тоже ходил и смотрел. А еще — играл. Играл хорошо, замечательно, наверное. Потому что все больше убеждался, что никуда не поедет. Не мог он Настю оставить. Не мог. А потому, старался наиграться в хоккей, понимая, что его решение не позволит ему пойти куда-то дальше этой секции. Разве что в их стране случится чудо и государство резко бросится спасать этот вид спорта.

Чего пока, к огромному сожалению, не наблюдалось.

А еще, они с мамой тщательно готовили праздник для Насти, чтобы этот «день рождения» вышел самым-самым лучшим, каким только мог быть. Правда, к своему огорчению, Саша никак не мог выбрать подарок. Осталось меньше недели, а он еще не определился, что же подарить подруге и размышлял об этом все время.

Сегодня, как и всегда после школы, он отправлялся на тренировку. Сейчас он зайдет в приют за Настей, и они вместе отправятся на лед. Саша как раз одевался, слушая тихие разговоры мамы и Анны Трофимовны на кухне, когда кто-то позвонил в дверь. Странно, к ним редко кто-то приходил. Разве что бабушка Аня. Так она и сейчас у них. Или это Дмитрий Валерьевич, который теперь приходил едва ли ни ежедневно? Хотя, тот, обычно, заглядывал в гости вечером.

— Я открою! — крикнул Саша маме, решив не гадать, а проверить, кто пришел.

Выйдя в коридор, он глянул в глазок и с удивлением распахнул входные двери перед Верой Семеновной, директором Настиного приюта. Женщина казалось очень грустной и, сейчас, стоя у них под дверью, она плакала.

— Здравствуйте. — Немного растерянно произнес Саша. — А я к вам собирался…

Даже кивнул и отступил, пропуская женщину внутрь. А у самого внутри что-то сжалось, сдавило. Сашка не то, что умом, чем-то другим, примитивным и диким понял, что случилось что-то. С Настей. И это было плохо. Очень плохо.

И он до рези в глазах сейчас всматривался в директрису, отчаянно желая понять, что произошло, и до дрожи в коленях боясь этого.

— Шурка, кто там? — Мама и Анна Трофимовна выглянули из кухни.

Но ни Саша, ни Вера Семеновна не обернулись. Директриса смотрела только на него, и он не мог глаза отвести.

— Саша… — Вера Семеновна глубоко вздохнула. — Тебе уже не за чем к нам приходить. Настя… ее нет. Ее забрали сегодня.

Женщина принялась утирать слезы. А Саша… Он просто не мог понять, что она имеет в виду.

— Как это — нет? — Переспросил он, удивившись, отчего это голос стал таким хриплым и ломанным. — Куда забрали? Кто?

— Социальная служба. Ее документы восстановили. И за ней сегодня приехали, чтобы перевести в детский дом для старших детей. — Прерывисто, все еще всхлипывая, объяснила Вера Семеновна.

— Нет. — Саша покачал головой. — НЕТ! — Крикнул он. — Она бы не уехала, не рассказав мне. Не попрощавшись. Я сейчас пойду. Скажу, что ее нельзя забирать…

— Саша. — Вера Семеновна ухватила его за руку. А он и не заметил, что рванул к дверям. — Ей не дали, Сашенька. Настя очень просила отпустить ее попрощаться. Рассказать. И я просила, объясняла. Мы плакали. Но, понимаешь, у них и другие дети были. Беспризорники, которых милиция передала. А ехать далеко. В нашем городе сейчас нет детского дома для старших детей. Объединили с соседней областью. И социальный работник не захотела ждать, не разрешила. Мы так просили… А они уехали, Сашенька. Уже уехали. А я к вам сразу… — Вера Семеновна опять заплакала. — Они мне даже не сказали, куда ее переведут. В соседнюю область, или в другое место. «Еще не решено», вот и все что мне ответили.

Саша ощущал себя потерянно. Оглушено. Так, как когда с размаху получал в живот. Еще не осознав, не поняв, он оглянулся, словно надеялся, что мама сейчас улыбнется и все решит. Так, как всегда это делала. Все уладит. Она же все может…

Но мама, глядя на него печальными, полными слез глазами, зажимала ладонью рот. А бабушка Аня в открытую плакала.

Это окончательно добило его.

— Нет! — вдруг закричал Саша. — Нет! — Он замотал головой, будто пытался оттолкнуть, стряхнуть с себя правду. — Нет!

Не понимая зачем, для чего, куда, он рванул с места, и выбежал из квартиры.

— Сашенька! — Несся за ним вслед объединенный крик испуганных женщин. — Сынок!

Но он не оборачивался. Просто не мог. Ему надо было.

Что именно надо — Саша не знал. Но остановиться не мог. Казалось, что если он хоть на секундочку остановится — станет так больно, что он просто не вынесет, не выдержит. И Саша бежал куда-то, не замечая никого на своем пути, не разбирая самой дороги.

Он не мог поверить, что Настю забрали. Не мог! И это тогда, когда он сам решил отказаться от хоккея, лишь бы остаться здесь, с ней!

Как они могли? Как!? Даже не пустить ее попрощаться, не дать рассказать, не сообщить, куда…

Сашке так сильно хотелось кого-нибудь поколотить. Чтоб больно-больно. Чтоб до крови. Не за что-то конкретное, а потому, что ему сейчас было так больно внутри. Потому что, казалось, в животе завязали все тугим узлом, а потом порвали. Настолько больно было. Но он не останавливался, все бежал и бежал, пока не понял, что добрался до дворца спорта и катка.

Сашка стоял посреди темного зала и тяжело дышал. Пот градом катился по лицу и телу, щипал глаза и губы. Надрывные вдохи громко, хрипло разносились по пустому пока еще помещению.

Рано. Он рано пришел. Ведь собирался же еще зайти за Настей…

Эта мысль окатила его новой болью. Словно он не остановился, а с размаху врезался в стену. Так больно, просто невыносимо. Он сжал веки. Сильно-сильно. Глаза пекло не только от пота. Хотелось плакать, выть в голос. Но он же мальчик. А мальчики не плачут. Они сильные. Они должны защищать девочек, это тем позволено плакать.

Сашка вспомнил, что Вера Семеновна сказала — Настя плакала. От этой мысли и дышать стало трудно. Он пошел. Опять попытался отвлечься движением. Добрел до катка. Несколько мгновений смотрел на сверкающий лед, убеждая себя, что этого от его сияния глаза режет.

А потом, словно наяву, услышал ее голос. Вспомнил, как она «болела» за него во время тренировок, как заставляла отрабатывать удары. И как ругалась, если Сашка, ненароком, бормотал ругательства, когда у него не получалось. Совсем, как Эдуард Альфредович. Мелюзга же, а его учила…

Он не выдержал. Вышел на лед в сандалиях, сел на корточки, упершись спиной в ограждение. И заплакал. Заплакал так, что не мог остановиться. Тер глаза, прижимал те кулаками, но слезы все равно лились, будто сами по себе. А он не мог те остановить. Так же, как не мог теперь пойти и забрать Настю.

Сашка ревел, как дите в песочнице, но не мог иначе. Всхлипывал, закусывал губу. И плакал. Все равно плакал. Он не знал, что теперь делать и как быть дальше. Просто не знал. Даже встать не мог. Хоть уже было холодно, и он дрожал, обхватывая себя руками. И надо было уйти, до того, как соберутся парни на тренировку. Но не выходило. Не получалось. Только эти дурацкие слезы, которые никак не желали заканчиваться, все лились, и лились. И нос сопел, и вот-вот, кажется, икота могла начаться.

— Саша?

Он даже не сразу услышал, что его зовут. Только когда Дмитрий Валерьевич опустился на корточки прямо перед ним и напряженно заглянул в глаза, понял, что уже не один здесь. Может, и еще кто-то пришел. И видел, как он позорно ревет, словно малолетка. Только и стыдно не было. Кроме боли и отчаяния Сашка сейчас ничего не ощущал.

— Саша, что случилось? Что-то с мамой? — Тренер опустил ему руку на плечо, стараясь привлечь внимание. — Что с тобой?

Он не мог внятно ответить. Только затряс головой, так, что зубы клацнули.

— Мама… Мама… Хорошо. С ней… хорошо. Все. — Заикаясь, с трудом, с мукой, о которой уже позабыл за эти месяцы, принялся он выталкивать из себя слова. Забывая и путая, что и как говорить. — Настя…

Сашка не держался, опять всхлипнул. Тут же зажал рот кулаком.

Дмитрий Валерьевич помрачнел и крепче сжал его плечо. Осмотрелся.

— Где она? С ней что-то случилось, Саш? Что? Да, не молчи же, Сашка?!

Уж этот мужчина, столько времени проводя с ними за последние недели, точно знал, что Настя никогда не пропускает тренировок Саши.

— Ее забрали. — Выдохнул Саша. — Все. Увез… ли. Кто-то. Не знаю. Не пустили ко мне. Даже не прощались. И куда — не знаю. — Сбивчиво попытался объяснить он, как мог. — Все. Забрали.

Саша уставился глазами в лед. Голова казалась чужой, тяжелой, и язык не слушался. И в животе болело все так же сильно. И в груди пекло.

Дмитрий Валерьевич помолчал несколько минут, после чего надавил ему на плечо.

— Саш, давай, поднимайся, парень. Знаю, верю, что тяжело. И больно. Но если ты сейчас еще и заболеешь — никому легче не станет. Мать знает, где ты?

Саша покачал головой, но поднялся, опираясь одной рукой на ограждение.

— Давай-ка, я тебя домой отведу. На тренировке тебе нечего сегодня делать. — Решил Дмитрий Валерьевич. — Эдуарду Альфредовичу я все потом объясню. А ты дома нужнее. Маме твоей, тоже, нелегко сейчас, наверное. Она же Настю, не меньше тебя любила. Как родную

Сашке захотелось закричать, топнуть ногой, поспорить.

Никто не любил Настю, как он! Даже его мама. Никто! И она никого так не любила, как его. Она же его лучший друг! И была, и будет! Его!

Но он не стал этого говорить вслух. Понимал, что Дмитрий Валерьевич прав, может и не во всем, но во многом. И он своей маме сейчас нужен. И она ему — тоже. Потому Саша послушно пошел следом за тренером.

— Прорвешься, парень. — Негромко заметил тот. — Ты прорвешься. Сильный. И Настя твоя — сильная. Не грусти раньше времени. Постараемся узнать, куда ее перевели. Съездим, поговорите. Переписываться, хотя бы, сможете.

И он поверил. Как-то легче стало. И отпустило внутри что-то. Он ее найдет, обязательно. А там — там они еще что-то придумают.

Однако им так ничего и не удалось узнать. Сколько не звонила начальству Вера Семеновна, сколько не писала обращений в социальную службу его мама — никто не сказал им, где Настя. Недели шли, превращаясь в месяцы. Началось лето. Он сам, в одиночестве, даже от мамы тайком, отметил ее день рождения. С горечью, и слезами, которым уже не дал пролиться из глаз.

Саша повзрослел после того дня. Понял вдруг, что есть вещи, на которые даже его мама не в силах повлиять. Никто не может. И что, как бы сильно ты не любил кого-то, у тебя могут отнять этого человека, не спросив, и даже не дав попрощаться.

Он стал взрослым. Не столько физически. В душе.

Дмитрий Валерьевич с Альбертом Романовичем уехали в свою страну, и теперь первый регулярно звонил его маме. Саша продолжал ходить в секцию и надеяться, надеяться…

Но ничего не менялось. За три месяца они не узнали о Насте ничего. А потом — в августе, его с мамой пригласили на «смотрины» в команду. Мама не заставляла, говорила, что они могут остаться и продолжать искать. Но он по ее глазам видел, что веры в успех у мамы уже не осталось. И Саша так не хотел, чтобы мама снова была несчастна как тогда, когда они ушли от папы. И не только потому, что он может упустить такой шанс. Но и из-за Дмитрия Валерьевича, который, похоже, настолько сильно ей нравился.

Он не смог отказаться. Не смог. На их семью и одного несчастного хватит. Маме страдать необязательно. И двадцатого августа они уехали в Россию, понимая, что, вероятнее всего, не вернутся. По словам и Дмитрия Валерьевича, который приехал им помогать, и Альберта Романовича, который и звонил им, приглашая — тренера основной команды очень заинтересовались подрастающим игроком. И если только сам Сашка не подведет — его готовы тренировать и «растить» для основного состава команды.

И он уехал, настроенный работать столько, сколько понадобится. Но с пониманием, что иногда даже осуществление самой заветной мечты не приносит радость.

Ночи становились все холоднее и легкая курточка, которая сильно износилась за эти месяцы, уже не согревала, не спасала от пробирающей дрожи. Когда она находила какой-то подвал или чердак, где можно было поспать ночью, это не имело значения. Но сегодня Настя брела по улице, и холод заставлял ее зябко обнимать себя руками, а кожу покрываться противными мурашками. Она старалась не обращать на это внимание. Просто брела вперед, переставляя уставшие ноги, и убеждая себя, что осталось совсем немного. Она так долго шла. Так долго…

Но теперь, уже немного осталось. Совсем чуть-чуть, и Настя найдет то, что ищет. Главное, что удалось вернуться в свой город.

Так странно, тогда, весной, когда ее забрали, дорога до приюта заняла пять часов на микроавтобусе, в котором, кроме Насти, ехало еще четыре ребенка. Назад же она добирается уже четвертый месяц. Почему? Почему она такая маленькая? Почему такая глупая? Почему столько раз умудрялась теряться и идти не в ту сторону? Ведь, чего проще, иди себе вдоль трассы… Но, на самом деле, все было совсем не так просто.

Рука болела. Не осознавая, Настя потерла плечо ладонью и поморщилась от ноющей боли. Почему-то рана никак не заживала полностью. Покрывалась коркой, вроде бы. Но из-под той, то и дело, начинал сочиться гной, а кожа вокруг давно стала одутловатой и синюшной. Впрочем, Настя уже настолько привыкла к этой боли, что, чаще всего, и внимания не обращала. А ведь именно после того, как она получила эту рану, и решила сбежать.

Вот так, волей-неволей, но ее мысли постоянно возвращались туда, к тому моменту, как ее увезли. Неожиданно. Ни о чем не предупредив. Кода-то Настя мечтала о том, что ее документы, наконец, восстановят и она сможет общаться со сверстниками. Но то было до того, как она познакомилась с Сашкой.

Саша… При любой мысли о нем ей так хотелось плакать, что дыхание пропадало, а в груди все, словно горело. Ей так хотелось домой, к нему, к тете Наташе. А эти люди даже не позволили им тогда попрощаться. Она плакала всю дорогу в автобусе. Тайком, чтобы никто не видел. Уставилась в окно и ни на кого не обращала внимания. Настя даже не представляла, что ждет ее впереди и, если судить о тех, кого вместе с ней везли в приют — хорошего в этом будущем было мало. А она могла думать только о тех, кто уже остался позади.

Почему?! Почему кто-то дал право чужим, незнакомым ей людям решать, как поступать с ее жизнью? Почему? Они же ничего не знают о ней, не интересуются тем, чего она хочет и о чем мечтает. По какому праву они забирают и увозят Настю от людей, которые ее любят? Которых так сильно любит Настя? От Саши…

Но ее мнения не собирались спрашивать. И слишком скоро Настя поняла, что совершенно зря мечтала покинуть свой детский дом «Солнышко». Приют, куда ее перевели, был переполнен. Государство не имело возможности выделять много денег на сирот, и с каждым годом детских домов становилось все меньше. Здесь под одной крышей собрали и тех, кто с детства воспитывался в приютах, подобно самой Насте, и тех, кто слонялся по улицам, попрошайничая или воруя из-за того, что их родители вели не самый законопослушный или образцовый способ жизни. Было тяжело, очень. Эти дети… Они и детьми, кажется, не были. Насте они казались взрослыми, даже те, кто был младше ее самой. И не сразу она поняла, что это последний год, полный любви и внимания Саши и его мамы, сделали ее такой. Других же воспитанников этого приюта жизнь так не баловала. И они стали жестокими, злыми. Настолько, что Настя пришла в ужас от того, куда попала.

В первый же вечер ей устроили «темную» в туалете. И только своевременное появление воспитателя, спасло Настю и еще двух девочек из новеньких, от серьезных травм, хоть они и отчаянно дрались, защищаясь от тех, кто давно жил здесь. Тогда она отделалась несколькими синяками и царапинами от ногтей. Но чем дальше, тем злее становились дети. А воспитатели, по большей части, закрывали глаза на мелки драки и ссоры, их было мало и они просто не успевали уследить за всем. Наверное, именно из-за этого Настя попал в медпункт спустя две недели, когда изо всех старалась отстоять свое право на владение своей же вещью. Одна из девчонок заметила у нее брелок, подаренный Сашкой. Раньше Настя проявляла большую осторожность, старательно скрывая тот от посторонних глаз, а в тот день — зазевалась, о чем-то не подумала. И одна из младших девчонок, желая выслужиться перед местной главной — тут же доложила о сокровище. На нее опять напали толпой, девчонок пять, дрались молча, пуская в ход и зубы, и ногти, и даже попавшуюся под руку половую тряпку. И, наверное, осталась бы Настя без своего брелока, если бы кто-то не ударил ее по плечу шваброй. Та была старой, потертой, с сучковатой ручкой местами. Один из этих выступов и порвал кожу, оставив длинную неровную царапину. Крови хлынуло столько, что девчонки просто испугались и смылись из туалета, словно и духу их там не было. А Настя, стиснув зубы и ощущая боль в каждой мышце, поплелась к медсестре, сжимая в кулаке бесценный брелок с фотографией Харламова.

Рану ей промыли и перевязали, и даже, пожалев, оставили на ночь в медпункте. И именно оттуда Настя сбежала не взяв с собой ничего, кроме одетой на ней одежды и того самого брелока. Правда, решение это пришло спонтанно, когда проснувшись от шума и суматохи, подслушав разговоры воспитателей в коридоре, она поняла, что несколько воспитанников убежали. Именно тогда к ней и пришла идея последовать их примеру, в надежде на то, что все будут искать первых беглецов, и ее пропажу не сразу обнаружат. Настя тихонько выбралась из окна медпункта, расположенного на первом этаже, перелезла через забор, не обращая внимания на сильную боль в плече, и побежала, куда глаза глядят, лишь бы подальше от этого приюта.

Ей было страшно, очень. С той самой ночи страх стал ее постоянным спутником. Она боялась патрулей милиции, и обычных прохожих, которые могли сдать ее тем самым патрулям. А те, в свою очередь, вернули бы Настю в приют. Она боялась бродяг и таких же бездомных, которой стала сама. Но и, несмотря на страх, Настя поставила себе цель — вернуться домой, к Саше и тете Наташе, и упорно к этой цели шла. Она старалась стать незаметной, как можно меньше привлекать к себе внимания. Научилась жить впроголодь и не обращать внимания на боль, жару, холод. Часто Насте не удавалось поесть ничего, кроме диких абрикос, или кукурузы и помидор, сорванных на полях вдоль трассы, но тогда она еще радовалась. А бывали дни, когда ей не удавалось добыть и такого. Однажды голод был настолько силен, что вопреки всему, чему учили ее воспитатели и тетя Наташа с Анной Трофимовной, она стащила пирожок у уличной торговки на автовокзале какого-то городка. И, забившись между двумя киосками, не обращая внимания на грязь и вонь, идущую от этого угла, жадно съела тот пирожок до последней крошки, облизав грязные пальцы. Настя, вообще, уже забыла о том, что значит быть чистой. Она старалась купаться, если на ее пути встречались речки или ставки, но мыла у нее не было, и хорошо отмыться или хоть как-то отстирать вещи не получалось. Да и страх быть пойманной, часто гнал ее прочь, позволяя потратить на купание совсем немного времени.

Тот раз на вокзале был единственным, когда Настя украла еду. Но к своему стыду, она не могла не признать, что не делала этого больше из-за страха попасться на глаза милиции, а не оттого, что так поступать было нечестно или плохо. Теперь Настя знала очень хорошо — когда живот подводит от голода, а голова кружится оттого, что ты не ела два или три дня, становится не до норм поведения или воспитания.

Однажды она прибилась к ватаге таких же бездомных ребят, как и она сама. Насте показалось, что вместе с кем-то будет легче найти что-то поесть. Но у тех детей еды не было. Зато имелся клей и пакеты, и она, даже после всего, испугавшись до боли в животе, убежала из того канализационного канала. Вид остекленевших глаз тех детей и их непонятные смешки, судороги после того, как они дышали парами, скопившимися в полиэтиленовых пакетах, внушил Насте непередаваемый ужас.

Потом она сумела забраться в один из вагонов товарного поезда. И ей показалось, что вот он — конец ее злоключений! Однако то ли Настя проспала родной город, то ли этот поезд, вообще, не останавливался там, но вышло так, что она заблудилась еще больше, и совсем потерялась в стране. В тот момент, когда Настя это поняла, она разрыдалась так горько и зло, что ей хотелось кого-нибудь ударить или что-то сломать, лишь бы хоть как-то дать выход этим эмоциям и собственному разочарованию. А еще — ей очень хотелось к Саше. Каждый день, каждую минуту. Но она уже начала терять надежду, что сумеет до него добраться. Тем более что Настя понятия не имела, не вызвали ли его уже в Россию.

На том вокзале Настя провела три дня, почти не отдыхая и не имея, что поесть, кроме того, что другие люди выбрасывали в мусорку. Зато разобралась, куда же заехала, и как теперь добраться до своего города. В главном зале вокзала висела огромная карта страны, а название города большими буквами было написано на здании. Настя рассматривала эту карту через окно, боясь заходить внутрь. А потом долго ждала возможности спрятаться в поезде, который шел туда, куда ей было нужно. Но, в конце концов, Настя справилась и с этим.

И вот теперь она, наконец, добралась, и осталось только дойти до дома Саши. С пасмурного осеннего неба начал накрапывать противный мелкий дождь, но Настя не обращала на тот внимания. Втянув голову в плечи, она заставляла себя делать новый шаг, пока, почти не веря, что сделала это, Настя не повернула в такой знакомый двор.

Откуда взялись сил? Кто смог бы объяснить это ей? Но Настя побежала, забыв про боль в плече и ногах, про усталость и голод, про то, как сильно болела голова. Она буквально взлетела на нужный этаж и, подбежав к двери, начала терзать кнопку звонка.

Прошло, наверное, минут десять, прежде чем она осознала, что дома никого нет. И это понимание обрушилось на нее, сбив с ног и забрав дыхание. Настя медленно сползла на пол, опираясь спиной о стену, и уселась под дверью. Ее глаза бессмысленно рассматривали узор из коричневой и рыжей плитки, которой был выложен пол. Сколько она так сидела — Настя не знала. Она просто не понимала, что делать, куда идти. И решила ждать, пока не вернется Саша или тетя Наташа. О том, что они могли уже просто уехать, Настя старалась не вспоминать. И неизвестно, сколько бы ей пришлось сидеть под этой дверью, если бы, поднимаясь на свой этаж, ее не увидела бы бабушка Аня.

— Настя?! — Пожилая женщина, видимо, настолько удивилась, что выронила сумку и прижала руки к сердцу. — Девочка моя. Это ты?! — Она бросилась к Насте.

— Я.

Настя даже не подняла глаз. У нее не было сил ни на радость, ни на вежливость. Все, чего ей сейчас хотелось — свернуться клубочком и уснуть прямо здесь, на сухой тряпке, которую тетя Наташа всегда использовала вместо коврика для вытирания ног.

— Что же ты тут делаешь? Тебя же забрали. Как же… — бабушка Аня тяжело опустилась на колени напротив Насти. — Они тебя так искали. Так искали. А никто ничего не мог сказать. Сашка просто с ума сходил.

— Я сбежала, бабушка Аня. Из приюта, — прошептала Настя. — И заблудилась. А где они? Почему никто не открывает?

— Они? — пожилая женщина грустно посмотрела на Настю. — Они уехали, доченька. Уже месяц, как. В Россию.

Уехали. Месяц. Она опоздала на целый месяц…

Настя ощутила, как головная боль сменилась головокружением.

Что же ей теперь делать? Куда идти? Сашка…

— Я не хочу назад. Не вернусь! — отчаянно замотала головой Настя, ощущая ужас и почти физическую боль от того, что рядом нет друга.

Стены подъезда как-то странно закружились вокруг нее, бабушка Аня что-то говорила, но Настя не слышала уже слов. Ей вдруг стало спокойно, ушла боль и чувство голода. Все ушло, кроме отчаяния. А потом в голове стало как-то пусто и темно, и она перестала понимать, что происходит.

Наше время

Он не помнил, боялся ли так хоть раз в жизни. Нет, наверное, нет. Все его страхи и опасения, чаще всего, были связанны с результатами игр, с возможными итогами трансферов и переговорами между его агентом и владельцами клубов. Страх перед игрой всегда был бурным. Даже не страх, а предвкушение, ожидание и опасения, уверенность в том, что сделаешь все возможное, хоть зубами, но вырвешь победу у противника. Любой ценой будешь добиваться ее.

Это, скорее, было предвкушение игры, пусть и с разумными, допускаемыми сомнениями, а порой, и с вовсе неразумными суеверными приметами. С бешеным бурлением адреналина в крови, и с хладнокровным просчетом вероятных ходов и тактики соперников. Но там, как и почти в любой ситуации в его жизни, все зависело от самого Александра. Его поступки и решения влияли на исход, и он мог управлять своей жизнью.

Сейчас же от него ничего не зависело. Словно бы Александр вновь стал тем тринадцатилетним пацаном, у которого забрали лучшего друга, человечка, который был ему бесценно дорог и жизненно необходим. И теперь, как и тогда Александр не мог ничего сделать, чтобы что-то изменить. Только ждать.

Но тогда он хоть мог искать, хоть к чему-то стремиться и двигаться, а сейчас — лишь сидеть на колченогом стуле у кровати и смотреть на непонятный монитор, писк которого в этот момент, похоже, оставался его единственной связью со Стасей.

— Саша…

Он с удивлением обернулся на тихий и неуверенный голос матери, не понимая, откуда она здесь взялась? Они с отчимом сейчас, вообще, должны были находиться у себя дома, в Канаде. А вместо этого — она стояла в дверях палаты и немного неуверенно, но с любовью и состраданием смотрела на сына. И даже виновато, что странно, словно бы хоть в чем-то здесь была ее вина.

— Мам, ты откуда? — хрипло прошептал он, пытаясь сбросить с себя ощущение безнадежной усталости.

Оглянулся. Только сейчас понял, что один в палате, и нет другого “ожидающего” хоть какого-то изменения в состоянии Насти. Встал с этого дурацкого стула, растирая заросшее щетиной лицо. И ничего не дрогнуло, даже стыдно не стало, что не брит. Хоть и дал себе слово, кода понял, что уже не восстановится после травмы, что больше никогда не будет ходить «пещерным человеком». Теперь же ему не надо думать о всяких глупых приметах, которыми успели забить голову тренера и партнеры по командам, пока Сашка метался по свету.

— Ты что тут делаешь? — растерянно спросил Александр, потерев затылок. Взбодриться не выходило.

— Мне Вероника позвонила, — так же тихо, как и он, ответила мать.

Александр скривился при одном имени бывшей невесты.

— Она пыталась попросить, чтобы я на тебя повлияла. Но я отказалась об этом даже заикаться. А когда поняла, что случилось и с кем… — его мама посмотрела на Александра с искренней тревогой и сочувствием. — Мы с Димой сразу же взяли билеты и вылетели первым же рейсом.

— Не стоило… — Александр тяжело вздохнул, стараясь собраться с мыслями. — Все равно помочь не сможете, а столько хлопот и… Спасибо, мам. — Он вдруг, совсем как в детстве, крепко ее обнял.

Только вот теперь, не он, а она прижимала к его груди свою голову с первыми седыми прядями. Теперь уже мама едва доставала ему щекой до плеча, но в этот момент, от навалившегося отчаяния и неизвестности, от незнания, как еще помочь Насте, он вновь ощутил себя мальчишкой, которому так нужна поддержка матери. Ее ободрение и непоколебимое заявление, что все обязательно наладится и будет хорошо. Только так, и никак иначе.

Правда, как взрослый и немало повидавший человек, Александр прекрасно понимал, что так редко бывает.

— Ну что ты, сынок, — мама и сама его крепко обняла. — Я же знаю, что тебе нужна наша поддержка. И Насте… — он удивился, заметив, с какой осторожностью мама перевела глаза на кровать.

Словно боялась чего-то. Чего? Лицо Насти не пострадало. Так, пара ссадин. Да и, вообще, вот так глядя на нее, неподвижно лежащую на кровати, сложно было поверить, что эта женщина находится сейчас между жизнью и смертью. Разве что бледность, даже какая-то желтизна кожи, наталкивали на мысль о болезни. И еще тишина в палате, нарушаемая лишь этим треклятым попискиванием аппарата.

А казалось, что она просто спала.

Будь оно все проклято!

У Александра был когда-то друг, который вот так же «уснул», приложившись головой о лед в очередной драке во время игры. И больше не «проснулся». Его просто отключили от аппаратов в итоге. Так-то мужик, тренированный спортсмен, сильный и накачанный. А это — Настя. В ней же, наверное, и шестидесяти килограмм нет, а Вероника вытолкнула ее на дорогу. Его Настя против машины, весом в тонну…

Александр зажмурился, пытаясь прогнать из памяти картину, которая преследовала его эти два дня и ночи.

— Мам…

В этом коротком слове было столько всего, что и не расшифруешь, и не разберешься. И горе, и боль, и страх, и дикая, отчаянная нужда, мольба о поддержке.

Мама ничего не спрашивала, просто обняла его крепче.

Они так простояли какое-то время, пока Александр, сумев-таки сглотнуть комок в горле и прогнать подальше страх, не нашел в себе силы отстраниться. Со страхом и отчаянием у кровати Стаси ему делать нечего, ей нужна вся его сила. И не только его.

Слабо улыбнувшись матери, он вернулся к своему стулу.

— Сашенька, — мать подошла к подоконнику и поставила туда свою сумку. Говорила она все так же шепотом, словно боялась разбудить Настю. — Почему ты нам не рассказал? Не позвонил? Не сообщил, что вы встретились?

Александр криво улыбнулся, с опаской откинулся на спинку своего стула.

— Не знаю, мам. Честно. Все так закрутилось, завертелось. Я просто не успел. И эта проклятая Ника… — он придушил ругательство, из уважения к матери. — Своими руками ее прибил бы. Честно.

Мама кивнула. Помолчала.

— Вы давно встретились? — так же тихо и как-то очень осторожно спросила она.

— Нет, — Александр покачал головой. И даже усмехнулся, несмотря ни на что. — Еще и неделя не закончилась, кажется.

Ему самому не верилось, что прошло так мало времени. А без Насти уже не мог дня представить…

Он очень осторожно обхватил пальцами неподвижную и холодную руку.

— Она тебе рассказала?

Саша обернулся к матери.

— Что именно? — не поняв вопроса, переспросил он.

Мама смотрела на него напряженно.

— Вы с ней говорили о прошлом? О том…

Александр скривился.

— Нет. Честно, не до того, как-то было. Хоть я хотел… Но не сложилось, не было времени, толком, — ответил, не поворачиваясь к матери, все всматриваясь в неподвижное лицо.

— Саша…

Мать тяжело вздохнула. Посмотрела на Настю, словно в чем-то сомневаясь. А потом — вновь перевела глаза на него.

— Саша, — уже иначе, решительней и громче проговорила она. — Думаю, я давно должна была тебе признаться. Но все боялась, считала, что дело давнее, и не имеет уже значения. Надеялась, трусливо, конечно, что это уже не важно. Но сейчас…

Александр пока ничего не понял и понятия не имел, о чем это решила говорить мать. Но постарался не перебивать, прекрасно зная, что мама просто собирается с мыслями. И он ждал, продолжая согревать своими руками ладошку Насти.

— Это я попросила ее уйти, — вдруг, одним махом выпалила мама, опустив глаза. — Я знала, что она мне не откажет, после всего. И пришла к ней. Объяснила. И Настя послушала.

Александр нахмурился, ощущая внутри неприятную горечь и холод:

— Мам. Ты о чем? О чем ты ее просила? Когда?

— Тогда, — мама неуверенно облизнула губы. — Когда мы вернулись на лето, чтобы квартиру продать. Когда ты ей предложение сделал. Настя никогда бы от тебя не ушла. Это я ее попросила.

— ЗАЧЕМ?! — он и сам не понял, как начал орать. — Зачем, мама? — переспросил Александр тише, стараясь взять себя в руки. — Ты знаешь, как я злился тогда на нее? Как обвинял? Господи! Да ты же лучше всех это знаешь? Ты же утешала меня! ЗАЧЕМ?

Мать посмотрела на него с грустью и тихой болью:

— Я твоя мать. И мне казалось, что я лучше знаю, что тебе нужно. Понимаешь, Дима говорил, что ничего толкового не выйдет, и все спортсмены, которые женились так рано — сходили с дистанции. В большинстве случаев, на их карьере можно было ставить крест. А ты так хотел всегда стать хоккеистом. Кто из нас не влюблялся в молодости? Я прекрасно знаю, как голову кружит, но потом все проходит. И я хотела уберечь тебя от ошибки. Ты мой ребенок. Я хотела тебя защитить, не дать совершить глупость.

Александр не мог поверить в то, что слышал. Его мама. Женщина, которая, казалось, всегда понимала его, как никто. Человек, которому он верил безоговорочно. Она решила за него. Сделала выбор за него и за Настю.

— Как ты могла? — недоверчиво переспросил он, все еще не до конца это осмыслив. — КАК ты посмела решить за меня?

— Тебе был восемнадцать, Саша! Перед тобой была вся жизнь и тысячи шансов! — мать вскинула голову и посмотрела на него с вызовом. — Я не хотела и не могла допустить, чтоб ты загубил это все только потому, что влюбился в первую девчонку, с которой переспал. Даже если это и Настя!

— И ты решила за нас? Не дала нам ни одного шанса, чтобы попробовать?! — он аккуратно отпустил руку Насти, и сжал кулаки, стараясь овладеть вспыхнувшим гневом. — Ты говоришь, что я мечтал о хоккее?! О ней, — Александр указал рукой на Настю. — О ней я всегда мечтал гораздо больше! Господи! Я шестнадцать лет ее не видел, иногда, даже месяцами не вспоминал, а увидел — и все, как со всего размаху об лед приложился, понимаешь? Я вдохнуть не мог, когда ее увидел. Придумал какой-то дурацкий предлог, чтобы приехать, выведал ее адрес окольными путями. Думал, спрошу, почему все так вышло тогда, и уйду, — Александр хрипло и насмешливо рассмеялся, вспоминая свои наивные планы. — И не смог! Понимаешь?! Я даже разозлиться не смог за то, что она меня когда-то бросила. Хотелось перед ней на колени встать и попросить прощения за то, что так долго где-то шлялся.

Он яростно посмотрел на мать, которая молча глядела на него, слушая это все:

— Ты не знала, что и как будет. Просто решила за нас, не оставив выбора и шанса. Воспользовалась тем, что Настя тебя безумно уважала и любила. Как ты могла? Господи, мама, как?

— Я беспокоилась о твоих интересах, и о твоей жизни. Будут у тебя дети — ты меня поймешь, — она грустно улыбнулась. — Сейчас я не знаю, поступила ли тогда верно. Но я думала о тебе. Только о тебе в первую очередь. Всегда.

Александр зажмурился, стараясь совладать со всеми чувствами. С обидой, с гневом, злостью. И с облегчением. Облегчением от того, что ушла злость, мучившая его двенадцать лет. Настя не бросала его. Она не по своей воле ушла!

Правда, в настоящем от этого было не легче.

— Саша…

— Не надо, мам. Не сейчас, — Александр отвернулся и заставил себя вновь сесть рядом с кроватью Насти. — Я очень тебя люблю, мам. Но… Ты лучше пока уйди, ладно? Мне сейчас сложно понять тебя. Слишком больно от того, сколько всего потерянно из-за этого твоего решения.

Александр взял руку Насти и прижал к своим губам, стараясь унять ураган эмоций. Пытаясь, хоть мысленно, попросить у нее прощения за всю ту обиду, что столько лет таил на нее в душе.

Он не хотел причинять боль матери. Ни за что на свете. Но и просто пожать плечами и забыть о том, что только что узнал — не мог. Ему требовалось время. Потому Александр и не обернулся, когда за его спиной тихо прошелестели ее осторожные шаги.

— Я люблю тебя, сынок. Когда сможешь — позвони. Мы с Димой рядом, — тихо прошептала мать, и закрыла за собой дверь.

Александр не обернулся, продолжая смотреть в неподвижное и безучастное лицо Насти, и понимал, что глаза жжет от слез, которым он никогда не даст пролиться. Не мальчик уже. А мужчины не плачут, как бы больно не было.

— Что же мне делать, а, Стася? — тихо спросил он у неподвижной женщины. — Что делать с этим всем? Как тебя спасти? Как ее простить?

Настя не отвечала. Прибор продолжал тихо пищать. Александр не выдержал и уткнулся лицом в ее одеяло, продолжая прижимать безвольную руку Насти к своим губам. Он не плакал. Нет. Он молился и отчаянно пытался не потерять надежду.