Художник моего тела

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

Гил

— Прошлое —

Забавно, как жизнь может посулить такую надежду, а потом так быстро ее отнять.

Забавно, как сердце может так сильно кого-то любить, даже если никогда не сможет его получить.

Я все еще любил Олин.

Но она не была моей.

Она никогда больше не сможет быть моей.

Моя любовь к ней не приняла этого, превратившись в нечто злобное и голодное.

Это грызло меня каждый день и терзало каждую ночь.

Я хотел, чтобы это прекратилось.

Я молил, чтобы это ушло.

Но… это только усиливалось.

Капля за каплей, и я уже тонул в мучительной боли из-за того, что потерял.

Школа перестала быть моим спасением. Теперь коридоры казались скорее могилой, чем лабиринтом, в котором я терялся. Могилой, где мое сердце было обречено на смерть, потому что мне больше не позволяли любить Олин и мечтать о нашей совместной будущей свободе.

Коридоры и классные комнаты были хуже, чем бордель, в котором я жил. Мои грехи эхом отдавались в спортзале. Порочность пятнала кирпичи здания.

Я это презирал.

У меня отняли все.

Всё.

И все же моя любовь продолжала высасывать из меня все до капли.

Но в моем темном, унылом мире, по крайней мере, женщина, обрекшая меня на такую тоску, осталась верна своему слову.

Одна ночь.

Она использовала меня на одну ночь. Она поставила на приставной столик фотографию любимой мною девушки и оттрахала меня до полусмерти. А затем…убедившись, что я не в состоянии прикоснуться к кому-либо еще, отпустила меня.

Я выбрался из ее гостиничного номера в четыре утра, весь в синяках, на дрожащих ногах и с пересохшим ртом. На моих запястьях остались красные отметины от использованных ею наручников. В том месте, где она потеряла контроль и причинила мне боль, виднелись следы зубов.

Я никогда в жизни не чувствовал себя более измотанным и брошенным на произвол судьбы, такой боли мне не причиняли даже кулаки моего отца.

Когда наступил понедельник, я не мог смотреть Олин в глаза.

Я не мог сидеть с ней на занятии, в то время как мое тело украшали царапины, сделанные нашей преподавательницей. Меня мутило всякий раз, когда я вспоминал, сколько Таллап трахала меня, убеждая в том, что я никогда больше не буду достоин Олин.

Я пришел к нашей учительнице девственником.

А вышел монстром.

И великолепная девушка, с которой я хотел связать свою жизнь, теперь была слишком хороша для такого, как я.

Я был использованным и грязным.

Запачканным.

Оскверненным.

Если это было недостаточно веским аргументом, чтобы держаться от нее подальше, то осознание того, что Таллап разрушит шансы Олин на поступление в университет, стало последним гвоздем в моем склепе.

Вид измученного и залитого слезами лица Олин вырвал мне сердце и обрек на вечные муки. Через несколько дней после нашего расставания она догнала меня на поле.

Олин уронила сумку, улыбнулась в обнадеживающем приветствии и бросилась в мои объятия с извинениями.

Извинения?

Черт, она не сделала ничего плохого.

Это все я.

Я предал ее.

Предал наше будущее и наши клятвы.

Подняв руку, я не дал ей обнять меня. Тоска душила меня так, что я чуть не сломался. Внутри у меня все сжалось, я стиснул зубы и покачнулся, стоя перед ней на коленях.

Мне чертовски сильно ее не хватало.

Но я продал свою душу дьяволу, чтобы спасти ее.

Этот кошмар должен был пережить я, а не она.

Я защищу ее будущее, отстранившись от него. Когда Таллап заткнула мне рот кляпом, я поклялся, глядя на стоящую на комоде фотографию Олин, что никогда не помешаю любимой мною девушке жить той жизнью, для которой она предназначена.

Таллап согласилась ее отпустить.

Я за это с лихвой заплатил.

Но с этого платежа все еще взимался налог. Налог на молчание. Ни единого слова девушке, которую я буду любить всегда. Ни единого намека на то, что мне все еще не все равно.

Единственное, что я мог сделать на просьбы Олин хоть что-то ей объяснить, — это отступить назад, покачать головой и уйти.

Это был второй раз, когда я разбил сердце Олин, но определенно не последний.

Каждый день она искала меня, и каждый день я не говорил ни слова. Я все больше погружался в лед, надеясь, что ледники в моих глазах предупредят ее держаться на расстоянии.

На уроке я рассматривал ее красивые волосы, пока она сидела передо мной.

Мысленно я просил прощения снова и снова.

В душе я кричал. Каждым своим вздохом я говорил, что люблю ее. Обещал ей, что всегда буду любить. Я умолял ее простить меня.

Единственным человеком, который наслаждался моим разбитым сердцем, была Таллап.

Ее легкая ухмылка, скрытая за учительским тоном. Ее самодовольные и удовлетворенные глаза.

Убийца любви, похитительница надежд.

Законченный, сука, суккуб.

— Гил! Пожалуйста, — бросилась ко мне Олин после школы.

Прошло несколько недель.

Я похудел. Я почти не спал. Сейчас я радовался побоям, которые устраивал мне мой отец, потому что это был единственный способ избавиться от боли.

Я сунул руки поглубже в карманы джинсов и зашагал быстрее.

Она побежала за мной и, когда мы завернули за угол улицы, догнала меня.

— Гил, — Олин положила ладонь мне на руку, ее глаза наполнились слезами, губы сжались от напряжения. — Я больше так не могу. Мне нужно знать, почему ты вдруг стал меня избегать.

По ее белым щекам потекли слезы.

— Прости. Я не знаю, что сделала… но я люблю тебя. Мне тебя не хватает, — она подошла ко мне и прижалась лбом к моей груди. — Мне так сильно тебя не хватает.

Я отстранился, освободившись от ее объятий.

— Иди домой, Олин.

Это было хуже всего.

Не иметь возможности проводить ее домой.

Не знать, что она в безопасности.

Не охранять ее от теней и грешников.

Она последовала за мной, ее дыхание перехватило от слез.

— Пожалуйста. Поговори со мной. Я не понимаю, что происходит.

Я молчал.

Она бежала за мной по дороге под стук моих шагов.

— Гил… пожалуйста! — у нее из груди вырвалось рыдание. — Если мы об этом поговорим, то сможем вернуться к тому, как все было.

Это было слишком.

Поверить, что мы могли бы снова быть вместе? Думать, что я мог бы обладать ею, несмотря ни на что?

Это причиняло боль.

Безумную боль.

Я резко повернулся к ней, мои ноздри раздулись от гнева.

— Оставь меня в покое, Олин. Я больше не буду повторять.

Больше никаких прозвищ, начинающихся на О.

Больше никаких встреч после школы.

Все было кончено.

Все.

Она дрожа стояла на тротуаре, открывая и закрывая рот, как будто хотела возразить, но не знала, как. На секунду в ее взгляде вспыхнула ненависть.

И это вырвало остатки моих чувств и швырнуло их в канаву.

Затем Олин бросилась на меня, потянувшись руками к моим щекам и ища губами мои губы.

Я не задумывался.

Просто среагировал.

Я толкнул ее в ответ, и она споткнулась.

Дерьмо.

Дерьмо!

Я дернулся, чтобы ее поддержать, но заставил себя отстраниться.

В последний раз ко мне прикасались и целовали против моей воли. Я полагал, что каким-то образом мне придется справиться с этим насилием, если у меня когда-нибудь появится шанс снова полюбить. Но там, на той улице, я не мог смириться с мыслью о поцелуях Олин.

Не после того, как к моим губам прикасалась Таллап.

Я больше не был чистым.

— Забудь обо мне, — пробормотал я, отворачиваясь от нее. — Просто забудь, что я когда-либо существовал.

Она обо мне не забыла.

В течение нескольких недель после этого Олин пыталась поговорить со мной бесчисленное множество раз. Загоняла меня в угол в коридоре, заманивала в ловушку в классе, гонялась за мной по территории школы.

И все это видела Таллап; меня тошнило от ее самодовольства. От ее правил мне хотелось выть, лишь бы это поскорее закончилось.

Я хотел уйти.

Сбежать.

Мне начали сниться кошмары в тех редких случаях, когда я действительно спал.

Сны о том, что я связан, на моем теле чужие пальцы, на моем члене чьи-то языки. Мне снилось, что над Олин надругались так же, как над мной. Мне снилось, что мы оба умираем.

Я просыпался в холодном поту, слушая звуки траха в соседней комнате, и жалел, что когда-то влюбился в Олин.

Потому что моя любовь к ней теперь была исковеркана тем, что произошло в том гостиничном номере.

Я ненавидел свое тело.

Ненавидел его реакцию и эрекцию, которая меня приговорила.

Мне было все равно, что меня обманом заставили принять Виагру — все равно это я трахал свою учительницу, и я не мог отделить это от выбора и приказа.

— Гил.

Я завернул за угол у спортзала, чуть не врезавшись в поджидавшую меня там Олин. Она стояла, заломив руки и поставив у ног сумку, под ее усталыми глазами залегли тени.

Я тяжело вздохнул, изображая нетерпение и холодное презрение, хотя на самом деле мне стоило немалых усилий, чтобы не прижать ее к себе и не молить о прощении.

— Я люблю тебя, Гил. Разве это ничего не значит? — Она резко и безрассудно потянулась ко мне.

И снова я просто среагировал. Инстинкты, которые больше не связывали привязанность с любовью, вырвались наружу и причинили боль единственному человеку, которого я хотел обидеть меньше всего.

Привязанность очень дорого мне обходилась. Ценой, которую я больше не мог себе позволить.

Я сомкнул руку на горле Олин и прижал ее к кирпичной стене. Я устал от борьбы, и мне больше нечего было дать.

Нечего предложить.

Я был мертв.

И она заслуживала лучшего.

— Остановись. Просто остановись.

Олин напряглась.

Я застыл.

Время остановилось, пока я причинял ей физическую боль.

Оставлял на ней синяки точно так же, как на мне Таллап.

Я отшатнулся назад, оторвавшись от нее и охваченный отвращением и тревогой.

Черт!

У меня задрожали ноги, и я чуть не упал на землю.

Олин стояла там с распахнутыми от шока глазами и тяжело дышала от страха.

И мы уставились друг на друга.

Уставились с нашей историей и нашей надеждой, зная, что это был момент, когда все действительно закончилось.

Она ничего не сказала.

Я не мог.

Я повернулся и ушел от самой лучшей, от моей единственной, от моей вечности.

Через несколько недель после того, как я оставил на ней синяк, Олин начала встречаться с Джастином Миллером.

В первый раз застав их вместе, я убежал с территории школы, чтобы не совершить нечто такое, из-за чего мог бы угодить в тюрьму за два преступления.

Увидеть ее с ним?

Я не мог этого вынести.

Не мог этого пережить.

Я сделал три шага к Олин, на языке вертелись слова извинения. Слова о том, как сильно я по ней скучал, хотел ее, нуждался в ней, жаждал ее. Я сделал еще три шага, сжав кулаки, готовый с размаху вмять лицо Джастина ему в череп.

Но каким-то образом, в тумане одержимости и боли, я остановился.

Если бы я сказал Олин, как сильно ее люблю, Таллап разрушила бы ее жизнь и посадила меня. И если бы я избил Джастина Миллера за то, что он смеялся с девушкой, которой принадлежало мое сердце, меня привлекли бы еще за одно преступление.

Это стоило мне всех моих сил, но я терпел флирт, робкие улыбки и осознание того, что Джастин к ней прикасался.

Я намеренно затеял ссору со своим стариком, когда застукал их целующимися за спортзалом, где впервые показал ей свой альбом для рисования. Я думал, что умру от того, как что-то у меня внутри раскололось напополам.

Но я не умер.

И мой отец спьяну сломал мне ребро кулаком.

Неделя за неделей мне приходилось быть свидетелем того, как Олин заменяла меня другим. И неделя за неделей я распадался изнутри, превращаясь в пустую скорлупу горя.

К тому времени, когда начались школьные каникулы, я висел на гребаном волоске.

Зная, что большую часть своего времени Олин будет проводить с Джастином.

Задаваясь вопросом, подарит ли она ему свою девственность.

Представляя, как она целует его, смеется с ним, прикасается к нему.

Черт, от этого я разрывался на миллион кусочков и ревел от ярости.

Мне снились кошмары, в которых он причинял ей боль, как мне Таллап. В которых Олин извивалась в экстазе с кем-то, кто не был мной.

Этого было достаточно, чтобы свести меня с ума.

Возможно, я уже был безумен.

Даже мой отец потихоньку оставил меня в покое. Его избиения стали уже не такими частыми, а оскорбления и пьяные тирады — не такими громкими. Как будто ему не нравилось, когда я сам их ждал, принимал и нуждался в них.

Я устроился на работу в местную строительную компанию, где мне платили наличными. В обмен за тяжелый труд я заработал деньги, чтобы погасить свои долги. Я вернулся туда, где когда-то воровал, и с точностью до доллара расплатился за то, что взял, — в магазин художественных принадлежностей, где украл баллончики с краской. В магазин канцтоваров, где я стащил альбом для рисования и карандаши.

Расплатившись с ними, я купил побольше расходных материалов и вернулся к свободе, которую давала мне живопись.

Я разрисовывал граффити уродливые закоулки города.

Раскрашивал ненужные тротуары в переулках.

Изливал на бумагу свое разбитое сердце.

И несмотря на все это, я не переставал наблюдать за ней, защищать ее, ждать на улице возле дома… убеждаясь, что она в безопасности.