И телом, и душой

18 глава

Деревня, в которую направлялась Лена, была небольшой и, хотя находилась на окраине, почти на отшибе около мелководной речушки, была довольно-таки цельным населенным пунктом. По крайней мере, так считали местные жители, которых насчитывалось, по самым лестным подсчетам, не более полутысячи человек. В таких деревнях обычно все друг друга знали, находясь в близком или дальнем родстве, а потому скрыть факт пребывания в поселке новичка не удалось бы и при желании. Это было делом получаса, не более, и новость о том, что в деревне появилась чужачка, облетит всю округу в считанные минуты.

Татьяна предупредила об этом девушку еще в поезде, когда они, миновав лесную полосу, усеянную багряно-желтой завесой листвы, поравнялись с вагонами, стоящими на путях депо, и медленно под гулкое рычание и стук колес подползли к бледно-серому зданию вокзала.

Выглянув в окно, Лена глубоко вздохнула, втягивая в себя воздух и ощущая, как сжимает грудь.

Что ее здесь ждет? Чужая, немноголюдная деревенька, затерявшаяся на карте России. Здесь она навсегда останется чужой. Правильно ли она поступила, решив уехать? Может быть, стоит бросить все, вернуться?…

— Ты моя! И моей останешься!..

— Уйди от него. Он не достоин тебя! Я все для тебя сделаю, только останься со мной!..

— Он никогда тебя не любил…

— Я тебя никуда не отпускаю! Не отпускаю, я сказал!..

Вздрогнув от пронзивших ее, будто электрическим зарядом, воспоминаний, Лена решительно поднялась со своего места и вслед за своей новой знакомой двинулась к выходу из вагона. Она сделает это. Выиграет. Выживет. Справится. И никто, никогда не сможет заставить ее, принудить… Никогда!..

Деревенька встречала ее незнакомой толпой спешащих куда-то людей и мрачной надвигающейся тьмой.

Сойдя с поезда на холодный и мрачный перрон, приветствовавшей ее туманной дымкой, погрузившей худенькую фигуру в свою влагу и серость, Лена, передернув плечами, огляделась по сторонам.

Куда теперь идти? Незнакомые люди, лица, станция, город…

Сглотнув, девушка передернула плечами, словно сбрасывая с себя оцепенение и скованность.

— Эй, Лена, — услышала она позади себя знакомый голос Татьяны и обернулась. Та спешила к ней, сжимая в руках большую сумку, доверху заваленную яблоками. — Ты хоть знаешь, куда идти-то?

Знает ли она? Лена отрицательно покачала головой. Если бы она знала. Но все сейчас представлялось ей мрачным и монотонным, а перед взором — горящие глаза хищника на смуглом лице, спешащего к ней.

Ее жизнь так изменилась, перечеркнув прошлое, которого у нее когда-то было. Все, все пропало, кануло в Лету, растворилось, ушло. Вся былая жизнь. Девять лет, или даже больше растворились в зияющей мгле.

А впереди — неизвестность, пустота, одиночество, неопределенность. Без него. Без него!..

— Боюсь, что я не знаю, куда мне идти, — проговорила Лена, наклонив голову набок.

— Так я и знала, — покачала женщина головой, тяжело вздохнув. — Вот что мне с тобой делать? — развела она руками, оглядывая девушку с ног до головы. — Эх, ладно. Пошли, хоть на автобус тебя посажу.

Смиренно кивнув, Лена поспешила за своей новой знакомой с улыбкой на губах. И все-таки ей повезло.

На остановке они стояли не долго, автобус, ожидавший пассажиров поезда, распахнул перед ними свои двери, и толпа прибывших, сметая все на своем пути, рванула в салон, занимая свободные места и держась за поручни, чтобы не упасть. Лена заняла место в задней части транспорта и, сжимая дрожащими руками ручку своей дорожной сумки, слушала, как отчаянно стучит ее сердце, отдаваясь в висках острой болью.

— Ты держись, держись, — кивнула ей Татьяна, когда девушка, пропуская пассажиров, отошла в сторону. — А то свалишься еще. Дороги у нас почти нет, одни ямы да кочки. А сейчас осень, так вообще бездорожье…

Лена хотела что-то сказать, но внезапно навалившиеся на нее люди, загородили Татьяну от ее взгляда.

Тряслись они так около сорока минут. Лена не считала, да и не могла считать, но ей казалось, что время тянулось, как нуга, медленно и вязко, оседая на ее плечах свинцовой тяжестью.

— Вот, — сказала Татьяна, едва они вышли из автобуса. — Пойдешь по этому адресу, — она протянула Лене белый скомканный листок. — Там, правда, можешь не найти, но, думаю, должна разобраться, — бросила на Лену колкий взгляд. — Ну, если что, спросишь, тебе там укажут. Я бы тебе сама показала, но в другой стороне живу, а тащиться туда с сумкой, сама понимаешь… Так вот, пойдешь по этому адресу, увидишь большое здание, магазин. Там он у нас один продуктовый, так что увидеть должна. Зайдешь, спросишь Николая Ивановича, он хоть мужик строгий и грубоватый немного, но справедливый, — бросив на Лену, сцепившую руки и взволнованно смотревшую на нее, короткий взгляд, Татьяна добавила: — Возьмет он тебя. Главное, чтобы санкнижка была.

— У меня есть, — охотно повторила Лена и улыбнулась.

— Ну, это хорошо. Покажешь ему, думаю, что он тебя в два счета определит. Только ты это… не сбегай никуда, — с подозрением сощурившись, заявила женщина. — Если не справишься, лучше сразу ему скажи. А то он у нас мужик вспыльчивый, орать как начнет, так и рот хоть не открывай. Ну, — посмотрела она на нее. — Поняла? Найдешь?

— Я попробую, — улыбаясь, проговорила Лена, взяв листок в руки и глядя на плясавшие перед нею буквы.

Татьяна что-то пробормотала себе под нос, но девушка слов не разобрала.

— Ну, а с жильем уж сама как-нибудь, — развела руками она. — И так я с тобой завозилась, — ворчливо отозвалась женщина. — У Иваныча спроси, он, может, что и подыщет тебе. Ладно, Лена, пойду я, и, надеюсь, еще увидимся, — и, подхватив сумку, неспешно тронулась в противоположную сторону.

Лена еще некоторое время смотрела ей вслед, а потом и сама двинулась в нужном направлении.

Минут через пятнадцать пути девушка почувствовала, что стал накрапывать мелкий, противный дождь, заползая холодом в воротничок ее пальто, но Лена, удерживая в руках дорожную сумку, которая сильно натирала ладони, стиснув зубы, шла вперед. Уговаривала сердце не стучать так громко, сильно, не дрожать ладони, терпеть, терпеть. Она справится. И назад не вернется… Не туда, где ее ждала новая боль и обида.

Нет, нет, она не будет об этом думать. Не станет вновь и вновь мыслями возвращаться в тот день и час, когда все рухнуло окончательно, когда ее любовь убила в ней себя, собственноручно занеся кинжал и делая решающий удар прямо в сердце. Когда она, истекая болью и предательством, еще просила, молила о пощаде, хотела, ждала, верила… во что-то. Но как всегда, ошибалась. Предатель превратился в хищника, жаждавшего крови и плоти. Убивая в ней надежду, веру, мечту, любовь… Все живое в ней убивая.

Нет! Сильно зажмурившись, Лена остановилась и тяжело задышала. Она не будет об этом думать! Нет.

Больно, очень больно. Четыре дня ничего не изменили, и поиски оправданий тоже закончились ничем.

Он виноват, он — виновен. И этого ему простить она уже не могла.

Продвигаясь вперед и оглядываясь по сторонам, Лена отметила то, как на нее смотрели люди, внезапно заканчивая свои дела, какими взглядами ее провожали, как шептались за спиной, обсуждая чужачку, но девушка делала вид, что не обращает ни на что внимания. Она сможет привыкнуть и к этому. Сможет. Человек и не к такому привыкает. Будет сложно, очень сложно, никто и не спорит, но она справится с этим.

Закрывая глаза на внимательно-оценивающие взгляды, пробегавшие, и по ее дорогому пальто, и по сапожкам на невысоком каблучке, и по большой дорожной сумке, которую она едва волочила за собой, Лена вдруг наткнулась глазами на здание, которое искала. Она почему-то сразу его отметила. Магазин.

И решительно двинулась туда, застыв напротив холодящей душу таблички на двери «Закрыто».

Стиснув зубы, затащила сумку по ступенькам и остановилась у двери, вглядываясь в стекло в надежде увидеть там фигуры продавца или даже самого хозяина. А потом вдруг слегка налегла на дверь и заметила, что та открыта. Неуверенно протиснулась внутрь, вглядываясь в полутьму помещения.

— Э, здравствуйте! — проговорила Лена. — Есть кто-нибудь?

Откуда-то со стороны послышался грубоватый мужской голос.

— Кого там еще принесло?! Я никого не жду!

Лена вздрогнула и повела плечами, словно сбрасывая с себя страх и неуверенность.

— Эээ, а я ищу Николая Ивановича, — проговорила девушка, делая несколько шагов вперед.

— Здесь я! — громко выругался мужской голос, и Лена попятилась. — Кому там я еще понадобился?!

Лена сделала шаг назад, но, взяв себя в руки, замерла, вздернув подбородок.

— Эээ, меня зовут Лена, — сказала она, глядя в темноту и стараясь выхватить из нее мужской силуэт. — Мне сказали… то есть, я слышала, что вам требуется продавец?…

Мужчина появился из соседнего складского помещения неожиданно, вырос невысокой черной тенью, облаченный в потрепанный свитер и синие джинсы и воззрился на Лену, сведя брови.

— Так-так, — поцокав языком, проговорил он, подходя к ней. — Кто это там такое обо мне говорит?

Лена смущенно застыла.

— Слухи… — пробормотала она. — Так… вам нужен продавец?

Он осмотрел ее с ног до головы. Быстрый взгляд, равнодушный.

— А кого ты предлагаешь? Себя, что ли? — и как-то хищно улыбнулся. — Так ты что-то больно худая для работы. Тут, знаешь ли, и товар принять надо, и грузчику подсобить, если что, да и вообще…

— Я бы справилась, — проговорила она уверенно, глядя в глубоко посаженные карие глаза.

— Да ладно тебе! — отмахнулся тот. — Справилась бы она. Кому ты сказки рассказываешь?

Лена сглотнула подступивший к горлу ком и посмотрела на него. Невысокий, наверное, с нее ростом, не щупленький, но казавшийся худым, с поседевшими светлыми волосами, постриженными почти под ноль. Узкая линия губ, нос с горбинкой, очевидно, когда-то сломанный, грубый квадратный подбородок, хмурый взгляд и морщинки в уголках глаз. На вид лет пятьдесят-пятьдесят пять. Настроен весьма не дружелюбно, о чем красноречиво свидетельствовали сведенные к переносице брови и наморщенный лоб.

— Ты откуда вообще? — спохватился мужчина, позволяя Лене себя рассмотреть. — Не видел тебя раньше.

— Приехала вот к вам… в гости, — проговорила девушка, сцепив руки.

— Ко мне? — рассмеялся мужчина. — Вот уж славно, вот уж спасибо. Но не надо, как-нибудь переживу сию честь.

— Я… — покраснев, выдавила из себя Лена, — я… просто к вам в деревню приехала. Не к вам лично…

— Городская же, небось? Чего ты у нас тут забыла? — ощетинившись, воззрился на нее тот. — Вот вечно так, поприезжают тут разные городские, устроятся на работу, а потом ищи свищи ветра в поле! — проворчал он.

— Я не уеду…

— Да как же? — вновь отмахнулся от нее Николай Иванович. — Знаем мы вас.

Лена опустила глаза. Отступать она была не намерена, но и настаивать на своем было непривычно.

— Мне просто… работа очень нужна, — выговорила она тихо. — У меня здесь нету никого, и…

— Вот с этого и надо было начинать! — резко перебил ее мужчина, делая к ней резкий быстрый шаг и замирая всего в шаге, оглядывая ее с ног до головы. — И что ты умеешь? В магазине хоть работала когда? — Лена покачала головой, а мужчина нахмурился. — Ясно. А санкнижка есть?

— Да, есть, — и, потянувшись к сумке, хотела ту достать из кармана. — Показать?…

— Потом, — махнул он. — Я тебя еще не принял никуда. Ты кем работала раньше?

— Кондитером.

— Кондитер!? — изумленно выдохнул хозяин, присвистнув. — Ничего себе!.. И что же тебя к нам принесло?

Лена молчала, упрямо поджав губы.

— Хм… — задумчиво выдохнул мужчина. — И что же мне с тобой, кондитером, в магазине делать?!

Лена продолжала молчать. А его взгляд вдруг упал на дорожную сумку, стоящую в стороне.

— А это что? Твое, что ли? — указал он на ее вещи.

— Мое.

— И куда ты сейчас? У кого остановилась? — мрачнея все сильнее, спросил он.

— Ни у кого. Нету у меня здесь никого.

— Вот же бабы! — выругался Николай Иванович. — А какого… лешего ты сюда приехала, если и жить тебе здесь негде?! Куда ты пойти собиралась?

— Я думала, что кто-то, может, домик сдает…

— Домик сдает, — передернул ее мужчина. — Да уж… И что мне с тобой делать? А вдруг ты мошенница какая? Или аферистка? Что же, мне поверить тебе на слово?

Лена пожала плечами, не отвечая.

— Мда, видимо, придется на слово верить, — недовольно пробормотал он. — Давай санкнижку, погляжу.

Дрожащими руками Лена достала книжку и показала ему. Он смотрел ее долго, листал, хмурился.

— Что же ты и месяца на новом месте не проработала? — спросил он с подозрением. — Выгнали?

— Нет, сама ушла, — поджав губы, пробормотала она, глядя сквозь него.

— Из таких места сами не уходят! — с видом знатока заявил Николай Иванович. — И что ты у нас в деревне забыла? Чего тебя принесло из города в нашу глухомань? — сощурившись, он вновь ее осмотрел.

— Надо было, вот и принесло! — отрезала Лена, сама себе удивившись, но, тем не менее, продолжала. — Не хотите брать на работу, так и скажите, зачем же время тратить и мое, и ваше?! — закончив свою тираду, девушка сглотнула, не ожидая от себя подобного взрыва эмоций, и уставилась на хозяина магазина.

— Вон даже как? — задумчиво ухмыльнулся он и улыбнулся. — Ну, ладно, раз так, — бросив на нее еще один быстрый взгляд, коротко кивнул. — Оставайся, завтра оформимся.

— Вы берете меня на работу?… — изумленно выдохнула девушка. — Правда?

— Кривда! — передернул он ее. — Нет, блин, шучу. Правда, конечно! Что за бабы, что за народ!

Сердце заколотилось в груди, громко, радостно, от счастья.

— Спасибо, — проговорила Лена, улыбнувшись. — А мне… мне когда приходить?

— А куда ты сейчас? — вместо ответа спросил ее мужчина. — Ты же сказала, тебе идти некуда.

Лена пожала плечами.

— Наверное, до города придется добираться, чтобы там комнату снять…

— А завтра с утра в деревню? — хмыкнул. — Не успеешь. Автобус у нас последний до города в шесть вечера уходит, а уже половина седьмого, — поджав губы, заявил Николай. — Мда… Что за бабы! Что за народ! — вновь выругался он, а потом, после минутного молчания, спросил: — Здесь спать будешь? Не побрезгуешь? — посмотрел он на Лену выжидающе. — А то вы, городские, такие, что где вам не предложи, все не нравится.

— Я бы… я была бы вам благодарна, — проговорила Лена, озираясь по сторонам.

— Ладно, оставайся, коли не шутишь, — махнул он рукой. — В бытовке будешь спать, там диван у нас стоит старый, вон, как знал, что еще сгодится, не выбросил! Завтра сменщица придет, Тамарка, ты с ней познакомишься. До чего же сварливая баба! — себе под нос пробормотал мужчина. — Ну да ладно… Мы в восемь открываемся, но я буду к семи, — предупредил он. — Надеюсь, ты не проспишь, мне тут лежебоки не нужны! — и вновь косой взгляд в ее сторону. — Проснешься? — и, получив он девушки утвердительный ответ, что-то проворчал под нос. — Мне еще дела там надо поделать, а то как Нинка ушла, так все на мою голову свалилось, а ты иди… вон туда, — махнул он в сторону неосвещенной коморки. — Вещи там свои можешь пока поставить, а как найдешь жилье, съедешь. Не брезгуешь? — повернулся он к Лене. — Нет? Ну, тогда ладно, — и Лена молча проследила за тем, как Николай скрылся в другой комнате, оставляя Лену одну.

Оглядевшись по сторонам, она вздохнула. На мгновение прикрыла глаза, чтобы осознать произошедшее.

Вот она какая — ее новая жизнь. Но зато — ее, никому не принадлежащая. Только ее, и она сама будет ею распоряжаться. И никогда, никому не позволит больше… Никогда!..

Только вот мысли вновь и вновь возвращали ее в прошлое. К нему!.. И сердце болело еще сильнее, чем прежде, надрываясь, стучало, кровоточило, сочилось обидой. Но все равно рвалось к нему, предателю, обидчику, хищнику, безумцу, чужому мужчине, которого она, как оказалось, не знала вовсе.

Любовь всей ее жизни, ее мучитель. Сердец звало его к себе, привыкшее прощать, мириться, терпеть.

Лена приказывала ему молчать, не биться, успокоиться, забыть. И у нее почти получилось. Почти… Как всегда. Но не до конца… И никогда уже не будет — до конца. Эта боль в ее душе останется навсегда.

Ночь была беспокойной и напряженной, закутанной в саван мрачных жужжащих мыслей, разъедающих ее мозг. Лена почти не спала, ворочаясь с боку на бок с открытыми глазами, и глядя в потолок на мелькавшие на белой штукатурке темные круги. В коморке, куда ее определил Николай Иванович, было темно, и если бы не лунный свет, пробивавшийся сквозь маленькое окошко под потолком, комнатку покрыла бы беспросветная тьма. Лампы не было, а электропроводку здесь так и не провели, как объяснил девушке хозяин, поэтому ей пришлось все делать на ощупь. Диванчик, на котором она спала, был жестким и очень неудобным, подушка маленькой и растрепанной, но жаловаться на это Лена никогда не подумала бы. Она искренне, от всего сердца была благодарна этому ворчливому, грубоватому мужчине со светлой душой, который не прогнал ее прочь, не выставил на улицу, отвел место для ночлега и принял на работу.

Глядя в его прищуренные в подозрительном, внимательном, все подмечающем прищуре глаза, Лена уже тогда поняла, что, каким бы грубым, может быть, невежественным, и даже мнительным не казался Николай Иванович, человеком он был хорошим. Кто бы на его месте принял незнакомку, чужачку, горожанку под свое «крыло»? Пусть на время, пусть, очевидно, пожалев ее, но кто осмелился бы на подобное? Можно ли ей было рассчитывать на подобную милость не только с его, но и с чьей-то другой стороны? А он уступил.

Но думала она в эту ночь вовсе не о нем. Безграничная благодарность к этому мужчине, какой бы сильной она не была, не могла затмить в Лене иные, более сильные, почти испепеляющие ее дотла чувства.

Как ни старалась она подавить их в себе, так и не смогла.

Отвернувшись к стенке и свернувшись калачиком, поджав под себя ноги, девушка сильно зажмурилась, до боли в переносице, стиснула зубы, чтобы не закричать, сдерживая рвущийся из нее отчаянный крик. Прикусила губу, до боли, до крови, и только когда соленая струйка коснулась языка, зачарованно слизнула ее языком и тихонько застонала, вздрагивая всем телом. Как безумное, стучало в груди сердце, билось о золотую клетку безнадежной, непонятой любви, выстроенную девять лет назад. И молотила в виски кровь.

Как же было больно. От воспоминаний, блеклыми обрывками, мельчайшими осколками, врывавшимися в ее мысли. Они не оставляли ее в покое, преследовали, били, колотили ногами, разрывали на части и вырывали из груди горящее сердце, бросая его к ногам, истерзанное и никому не нужное.

Застонав в голос, и дрожащим кулаком зажав рот, чтобы не зарыдать, Лена зажмурилась сильнее.

Как он мог? Как посмел? Почему — почему?! — так поступил с ней?! Неужели она в чем-то была повинна?

Она считала себя перед ним виноватой, да. Тогда, давно, девять лет назад, словно бы в той другой, чужой жизни она мнила себя виноватой и всю оставшуюся до этого момента жизнь искала прощения. Не находила, каждый раз натыкаясь на ледяную стену молчания, равнодушия, застывшего в глазах обвинения. Он будто никогда не давал ей и шанса на то, чтобы ей можно было попытаться себя оправдать! Никогда. Или она просто не замечала этого? Молчала, терпела, сносила обиды и презрение в синих глазах, забывая о том, что одно лишь слово, единственная попытка что-то изменить, исправить, могла бы им помочь.

Так значит, в этом она виновата перед ним? В том, что не попыталась, не решилась, не смогла?…

А он? Что делал он все эти годы? Пытался ли, как не делала этого она? Решался, делал шаг навстречу? Или так же, как и она, убегал в прошлое, прячась в нем под одеялом из былых ошибок и заблуждений?!

И имел ли он право сейчас обвинять одну лишь ее в том, что их жизнь рухнула? Не просто ломалась, рассыпаясь на части песочным замком, но рухнула. Давно уже оказалась под обломками сожалений и обид!

За это он наказывал ее сейчас? За то, что она так же, как и он, оказалась неспособной спасти то, что еще жило в них, что еще искрилось, поблескивало еле-еле под слоем пыли и свинцом прежних ошибок?!

Но как он посмел… как смог решиться на подобное? Уничтожил карой без вины виноватую женщину!?

Она никогда и подумать не могла, что от него можно ожидать подобного. Никогда за эти годы он не поднимал на нее руку. Даже выходя из себя, он держал под контролем свои чувства, не разбрасываясь ими направо и налево. Холодая сдержанность, равно как и горящая невозмутимость, приводили ее в ужас.

Но в день, когда он сорвался… Она поняла, осознала, приняла, как данность, что совершенно его не знала. Чем он дышит, чем живет, что скрывает за маской, надетой на лицо для того, чтобы скрыть истину.

И в тот день она так же поняла, что не сможет находиться рядом с этим незнакомцем. Чужой мужчина, посторонний, безликая оболочка из противоречий, скрывающая в себе клочок оголенных нервов. И когда ему дали выход, он убил самое дорогое, что у него было. Неосознанно, глупо, бесконтрольно, слепо убил.

Болезненным узлом связало внутренности, задрожало в груди сердце, ладони стали холодными, почти ледяными, и девушка, сжав их в кулаки, свернулась комочком в углу, чтобы согреться.

Воспоминания обдавали арктическим холодом, от которого невозможно было спастись. Нигде.

Роковой день, горящий в душе огнем невыплаканных слез. Последующие четыре, обжигающие тихой правдой, которая резала и кромсала, выворачивая ее наизнанку, выжигая на ее теле очередной рубец зла.

Она никогда не думала, что Максим сможет дойти до этого. Перешагнуть черту, перейти грань, пасть в бездну из непрощения и невозможности вернуть все на круги своя! Но вырвавшийся из клетки зверь был агрессивен, дик и неуправляем. Он жаждал крови, расплаты, отмщения. Он был взбешен и почти безумен, его ревность убивала в ней все прощения, которые заранее приготовило ее сердце. Он раздавил их. Шаг… И все уже решено. Жребий брошен, Рубикон перейден, и осталось только сожалеть о том, что они сделать так и не успели. Уничтожали, кляли, убивали, проклинали и ненавидели. Но не смогли — просто любить. Так и не смогли простить, понять, принять, сменить презрение и жалость на нежность и страсть. Упустили шанс.

И сейчас расплачивались за это. Она — здесь, свернувшись калачиком на жестком диване, в далекой, затерявшейся где-то на карте деревеньке, подавленная, измотанная, раненая в сердце, уничтоженная своей любовью. И он… Где он сейчас? Что с ним?… Нет! Ее это больше не касается. У нее теперь новая жизнь, без боли и слез, без круговерти потерь и разочарований, без горьких потерянностей, невыполненных обещаний и всепрощений. Новая жизнь… без него. Потому что в тот день, когда любимый превратился во врага, показал ей иное лицо, которого она никогда не видела; когда переступил черту, став зверем и дикарем, растоптав ее любовь, надежду, веру; когда перечеркнул все то, что было, пусть и с оттенками горечи, в их жизни, она, наконец, осознала, что так больше продолжаться не может. Не теперь. Никогда больше.

Лена знала, что он злится из-за того, что она общается с Андреем, будь его воля, он бы вычеркнул Порошина из ее жизни, из воспоминаний, но чтобы дойти до подобной дерзости, наглости, предательства!..

Она никогда и подумать не смела, что Андрей… друг, станет точкой разрыва, точкой невозврата, смерти.

Это было преступление. Это было убийство. Это было тем, чего она никогда не смогла бы ему простить.

Она так и не могла в это поверить, с трудом все осознавала в течение нескольких дней. Четыре дня боли, страха, осознания, безграничного терпения, которое с каждым мгновением все ближе подводило ее к краю.

Первые минуты после насилия она помнила плохо. Слышала, как стучало в груди сердце, как билась в висках кровь, ощущала дрожь пальцев рук и ног, они словно онемели, ничего не видела перед собой. Всего на мгновение, но в голове мелькнула мысль — а не умерла ли она? Но нет, она жила. Словно назло, вопреки, несмотря ни на что. Продолжала жить теперь и с этой болью в сердце. Болью от предательства.

Как завороженная, она поднялась с постели, глядя в одинокую пустоту, и ничего не видя перед собой.

А когда Максим попытался дотронуться до нее, прижаться к ней вновь, притянуть к себе… она словно сошла с ума в одно мгновение. Билась дикой кошкой, вырывалась, будто безумная, кричала и сжималась. А когда заперлась от мужа в ванной комнате, думала, что разлетится на части. Прямо тогда, в ту самую минуту, мгновенно и на осколки, на части, на мельчайшие частички мироздания. Ее крошило, трясло, терзало, ломало и изматывало, но она продолжала дышать.

Да, она продолжала дышать этой болью внутри себя, которая пронзила ее сердце острием ножа.

А он так и не коснулся ее больше в тот день. Он пытался достучаться до нее, звал, умолял открыть дверь и поговорить. Но она, сначала молчащая, вымотанная, растоптанная и измученная, потом закричала, едва ли не завыла волчицей на чужака, ворвавшегося в ее маленький мир, где она сходила с ума и медленно умирала на обломках собственной сломанной судьбы.

А через четыре дня она убежала от него, никому ничего не сказав, не посоветовавшись, не рассказав о произошедшей трагедии. Собрала вещи, деньги, сама собралась по кусочкам, разбросанным на ветру, и отправилась в новую жизнь. Где не было его.

И сейчас, истерзанная, раненая птица, вырвавшаяся из золотой клетки, кроме боли и потерянности, она ощущала что-то еще. Ноющее, сковывающее, неприятное и вязкое… чувство разлуки. С надеждой. С мечтой. С обреченной любовью. Которая всегда — всегда! — воплощалась в нем одном.

И вдруг в зияющей темноте, в звонкой тишине, разрываемой лишь ее собственным частым дыханием, Лена услышала… это. Собственное имя. Кричащее, надрывающееся, хрипящее, стон, мольба, просьба, зов.

Дернувшись, девушка стремительно распахнула глаза и приподнялась на своем ложе. Огляделась, чувствуя, как тревожно сильно, быстро забилось ее сердце. Сглотнув, осторожно сползла с дивана и медленно, нерасторопно подошла к окошку, застывшему над потолком.

Посмотрела вверх, на луну, именно в этот момент поравнявшуюся с ней и словно заглянувшую в душу.

Сердце забилось еще сильнее, словно захваченное в плен хронометра. Монотонно, размеренно, остро.

— Где ты?… — прошептала она, коснувшись ставшими вмиг горячими пальцами холода оголенной стены.

Как завороженная, смотрит на светящийся серебристый шаг, повисший над небом, почти не дышит. А в висках вновь и вновь, как удары молота, стучит… ее имя. Лена. Снова и снова, раз за разом. Не переставая.

— Ле-е-ена-а-а!!! — еще один раз, последний, громко, яростно, с болью, из последних сил. Его голос…

И от этого звука она вздрагивает, отскакивает от стены, с колотящимся во всем теле нервной дрожью сердцем смотрит вверх. Беззвучность и немая пустота окутывают, словно шалью. Она замирает лишь на мгновение, чтобы через краткий миг сорваться с места и кинуться на диван, забиться в угол, укрыться одеялом с головой, дышать часто-часто, умолять сердце не стучать так громко, просить память не играть с нею больше. И не спать. Почти до самого утра.

Эта ночь была особенно темной, почти черной, безлунной. Небо, заволоченное тяжелыми свинцовыми тучами с самого утра, так и не разгладилось, оставаясь все таким же мрачным и серым, что и прежде.

Засунув руки в карманы брюк, Максим, едва держась на ногах от выпитого в этот день спиртного, облокотившись о дверной косяк, чтобы не упасть, смотрел в окно. Дождь колотился о стекло, бился, рвался внутрь, вынуждал спустить стихию в тепло комнаты. Пустой, одинокой комнаты.

Какая пугающая пустота. Какое звенящее одиночество. Какая горящая огнем боль, сжавшая его сердце.

Какая бессмысленная жизнь. Стала теперь. Без нее.

Пошатываясь, сжимая дрожавшими, почти онемевшими пальцами бутылку, мужчина подошел к окну.

— Где ты?… — прошептал он пьяным, но отчетливым шепотом. — Где?…

Что-то сдавило в этот миг его грудь, сжимало тисками, холодило ладони, обездвиживало конечности.

Нарывал и гноился внутри него невысказанный вслух ее ответ.

Наклонившись к полу, он задышал отчаяннее, более рвано, учащенно, словно бы ему не хватало воздуха.

Стиснув зубы, выругался пьяным матом и прислонился горячим лбом к подоконнику, сжав его рукой.

— Где ты?… — вновь повторил он, с трудом поднимаясь на ноги и вглядываясь в жужжащую за окном тьму.

Мрачная, безлюдная ночь отвечала ему немым молчанием и волчьим завыванием ветра.

Вся жизнь перевернулась вверх дном. Сам он ее перевернул? Или кто-то сделал это за него?

Мозг отказывался подчиняться ему, не разыскивал под грудой пережитых лет причины, не строил следствия, не выискивал ошибки и не планировал, как можно их исправить.

Не сейчас, когда все внутри него разрывается от дикого желания узнать, что с ней. Где она…

Голова кружилась. От выпитого алкоголя, который он машинально, скорее автоматически, по инерции, загонял в себя остаток дня, налегая на бутылку с новой силой. Он никогда так много не пил. Последний раз, наверное, пять лет назад, когда сделал еще один шаг в пропасть, встав на путь разрушения себя. И ее тоже.

А сегодня… не сдержался снова. Напился. Но сейчас, как много лет назад, он не чувствовал облегчения. Наоборот, вся сила вины, предательства, раскаяния и глухого отчаяния открыто предстала перед ним.

Вся тяжесть содеянного давила на него, прессовала, топтала и убивала. Как он убивал ее все эти годы.

Он не верил, что она ушла. Очень долгое время не верил. А потом, оказавшись один в пустой квартире, наедине со своими рокочущими в голове мыслями, разъедавшими его кислотой, вдруг понял, осознал.

Ушла. От него ушла. Сбежала, ничего не сказав, никого не предупредив. Прокляла его. Не простила.

— Ле-е-ена-а-а!!! — закричал он, срывая голос, сильно, громко, с отчаянием в голосе. — Ле-е-ена-а-а!.. — почувствовав собственное бессилие, прислонился спиной к стене и медленно скатился по ней вниз, опускаясь на колени и зажимая горящие огнем щеки холодом ладоней и стеклом бутылки.

Голос сорвался, сбилось дыхание, сердцебиение будто замерло. Он задыхался, сознание помутилось.

— Лена!.. — надрывно повторил он, не поднимая глаз. — Вернись…

И в глухой тишине комнаты, зачарованно слушавшие собственное мерное, монотонное тиканье, часы, на мгновение замерли, прислушиваясь к одному-единственному слову, которое сорвалось с его губ в ту ночь:

— Прости…

Но часы не могли ему помочь. И повернуть время вспять тоже не могли.

Пришел черед платить за прошлые ошибки, искупая свою вину, ища оправдания и вымаливая прощение.

Но Максим не был уверен в том, что у него есть время на то, чтобы сделать это.

Утро было мрачным и пасмурным, что совсем ее не смутило. Началось оно с дождя, пронзительного, резкого, громко стучащего в маленькое окошко ее коморки. Она слышала и завывание ветра, и рокочущий звук дождевых капель, рвущихся внутрь, и шелест листвы, бьющейся в стекло с грозными порывами ветра.

Коморка была мрачной, казалось, полностью погруженной в сырость и серость октября, совсем пустой и одинокой, не выдавшей собой присутствия в ней постороннего человека.

Лена проснулась с острым чувством беспокойства, которое будто щупальцами вцепилось в нее и не отпускало, но с ощущением необъяснимой внутренней силы, способности здраво мыслить и воспринимать окружающий мир. Будто что-то… отпустило, ушло, растворилось, исчезло. Нет, не до конца, но словно бы сдерживалось, не давило, не мучило, не било вновь и вновь стрелами в обнаженную грудь.

Лена думала, будет хуже. После почти бессонной ночи, наполненной тихими воспоминаниями, которые хотелось забыть, выбросить из памяти, растоптать, уничтожить, она думала, что не сможет избавиться от чувства пустоты и разъедающей боли. Смогла. Оказывается, она сильная, раз выжила даже сейчас, в этом проявлении собственного безумия.

Обрывками томились в ней воспоминания того, что произошло, когда она еще была там, с ним, где-то далеко, в той, другой жизни, но было не больно, грустно и обидно, да, но боль не тяжелила ее сердце. Будто отступила, расползлась, рассыпалась, решила оставить ее в покое. Сжалилась над ней.

Предательство Максима, казавшееся невыносимым вчера, когда мозг разрывался от воспоминаний и ощущений, словно она возвратилась вновь в тот день и час, в свою квартиру, оставленная наедине со своим личным зверем, сейчас… ушло. Какое странное чувство облегчения, надежды, веры разлилось внутри нее горячим теплом. И сердце не рвалось на куски, будто отпущенное, свободно взметнувшееся ввысь, на небо.

Лена не могла объяснить, что случилось. Откуда это невозможное, невероятное чувство свободы? Ведь еще вчера она так переживала! Она пыталась спрятаться в самой себе, не вспоминать, чтобы не тревожить душу невыносимостью и болью, она убегала все дни после того, как Максим над ней надругался, она считала, что так ей будет легче со всем справиться. Ведь именно мысли о том, что произошло, жгли ее, а она так устала от ран! Она будто приказала мозгу заблокировать память. Поставила запрет на возврат в прошлое, потому что знала, что ничего, кроме боли, ее там не ждет.

Но вчера… она расслабилась, она забылась, она уступила. Слишком много всего накопилось в ней, это требовало выхода, всплеска эмоций, взрыва. И равнодушное ледяное молчание ее бытия, ее существования вчера красочно вспыхнуло и взорвалось в ней потоком неконтролируемых эмоций и чувств.

Она вспоминала все по деталям, будто по крупицам собирая все, что произошло. Не хотела, но сознание против ее воли выхватывало из памяти именно те часы, те мгновения, которые стали в результате роковыми, изменившими все, и поделившими ее жизнь на «до» и «после». Мгновения предательства, боли, разоблачения, обмана, отчуждения и острого ледяного равнодушия и безразличия ко всему. Ко всему. Даже к тому, кто все это с ней совершил.

Как странно, но даже после того, что он сделал, Лена Максима не ненавидела. Она просто его не простила. Сказала себе, что подобное не прощают, никто — и не она тоже, а потому, спрятавшись под саван своих мыслей и рухнувших надежд, испытывала к нему лишь… отчуждение, разочарование, обиду. Боль. Да, боль тоже была, она ее резала и кромсала. От предательства. От невозможности даже представить, что подобное могло произойти с ней. С ними. Что он смог, осмелился поднять на нее руку. Он ее предал, вот что он сделал. Не тогда предал, когда изменял ей в течение пяти лет, и не тогда, когда все годы брака молчаливо лелеял в себе свою боль и винил в том, в чем она не была одна виноватой. И не тогда был виноват, когда помогал ей себя разрушать, превращая в ничто, убивая в ней все живое и светлое, обрубая на корню малейшие попытки спастись не только самой, но спасти и его тоже, спасти хоть что-то из того, что еще не было сожжено и попрано. Но он не позволил ей ничего исправить. Он ее предал.

Наверное, именно в такие моменты понимаешь, что такое истинное предательство.

Измены, прежняя боль, сокрушительная обида, горькое разочарование и целенаправленное уничтожение уже не кажутся предательством вообще. Это лишь прелюдия. Мишура, ложь, фальшь, мелочь в сравнении с тем, что ей еще приходится пережить. И это ты уже не в состоянии вынести, пережить, простить. Ты уже не можешь с этим смириться, это принять, на это закрыть глаза. Потому что подобное не прощается.

Да, ты его не ненавидишь, ты по-прежнему, как мазохистка, снова и снова убеждаешься в том, что даже за это ты не можешь его ненавидеть. Но и отношения подобного к себе больше не потерпишь. Хватит. Натерпелась, настрадалась. Пора отпустить прошлое. Отпустить себя, позволить себе стать свободной и взлететь. Пора начать все сначала. Одной. Без него. Да, да — без него. С ним ты задыхаешься, будто жадно хватаешь ртом воздух, но не чувствуешь насыщения. Это убивает тебя. Он убивает тебя. И ты убегаешь. Туда, где его не будет. Где не будет болеть, кровоточить, гноиться, разрушаться и умирать. Там, где ты не заставишь себя простить и принять. Там, где ты изменишься по-настоящему. Просто перевернешь свой маленький рациональный мир вверх дном и начнешь жить так, как можешь, как умеешь. Но без него. Забыв о том, что он когда-то был тебе воздухом, центром твоего мироздания, эпицентром твоей сути.

И тогда ты начинаешь отпускать прошлое. Просто выбрасываешь из памяти, переворачиваешь страницу в книге судьбы и начинаешь жить так, как хочешь ты, а не так, как тебе наказал жить он.

Без него будет трудно, кто же спорит? Но с ним — еще тяжелее. Ей нужно, ей необходимо пройти этот путь самой, от начала и до конца. Чтобы очиститься, чтобы выздороветь, чтобы возродиться из пепла, чтобы потом, спустя время, она смогла осознать: а сможет ли она без него?

И тем толчком, возобладавшим эффектом взорвавшейся бомбы стала прошедшая почти бессонная ночь.

И его голос в ночной тишине, в мрачной темноте и пустом одиночестве.

Ей казалось, что она сошла с ума. Вчера. Когда услышала этот голос. Даже не голос, а скорее — зов. Зов о помощи, мольба, призыв. Страстный, хриплый, надрывающий голос… зверя, хищника. Ее мужа. Резкий, обессиленный, скованный болью и гортанным стоном безнадежности. Он звал ее. Он просил, он умолял.

А на утро она проснулась с ощущением собственной власти и обезоруживающей силы.

Было ли странным то, что она слышала ночью? Возможно ли и нужно ли видеть в этом знак? Или знака нет, и она себе все это просто придумала? Она сошла с ума, поэтому и слышит его голос в темноте?! Но зов был так громок, так силен, так отчаян, так… ощутим. Словно горячие руки сомкнулись на ней рваными объятьями, касаясь обнаженной кожи тлеющими угольками, все еще вызывающими в ней боль. Она словно чувствовала… его. Он витал в воздухе, невесомый, но ощутимый, невидимый, но осязаемый. Свой, родной.

Она сошла с ума, поэтому стала подвержена галлюцинациям?!

А если предположить, что ему сейчас так же больно, как и ей, хотя ему по определению не может быть так же больно? И все же, какова вероятность того, что это окажется правдой?…

Лена покачала головой. Нет, этого не может быть.

Но почему же тогда у нее складывало ощущение, что ему плохо?! Она будто чувствовала его боль. Через время, расстояние, пространство. Она читала о подобном в книгах, но никогда в это не верила. А теперь… ей казалось, что она безумна. Такого просто не бывает. А если и бывает, то… не с ней.

И все же, слабое и ранимое ощущение того, что он страдает где-то там, на другом конце страны, плотно прикрыв за собой дверь, затаилось в глубинах сердца, души и сознания. Чтобы потом молча заявить о себе.

Проснувшись, Лена поднялась, аккуратно заправила постель и, приведя себя в порядок, вышла из своей коморки. Отправившись в глубь магазина, попутно искала место, где можно было бы умыться, но, не найдя его, вернулась назад в свою комнатушку. Оставалось ждать прихода хозяина, что она смиренно и делала.

Николай Иванович нагрянул, когда не было еще и семи. Лена услышала, как звякнули засовы, скрип открывающейся двери, а потом, громко выругавшись, в магазин зашел тот, кого она ждала.

Она вздрогнула, когда услышала, что быстрые шаги направились в е сторону, а через минуту дверца в ее комнатушку была распахнута настежь.

— Уже проснулась? — вместо приветствия выговорил Николай Иванович, с неверием и подозрением глядя на нее. — Это хорошо, терпеть не могу лежебок, — поморщившись, заявил он. — Да и проку от них нет.

— Я рано сегодня проснулась, — сказала Лена, поднимаясь с диванчика и подходя к нему. — А где мне можно было бы… умыться? — смущенно спросила она, отчего-то стыдясь подобной откровенности.

Мужчина окинул ее быстрым взглядом, нахмурился, поджал губы.

— А по мне и так хорошо, — пожав плечами, сказал он. — Но раз хочешь, пошли. Отведу тебя, — и вышел из комнаты, даже не проверив, следует ли за ним девушка. Лена последовала. — Скоро Тамарка придет, — так и не повернувшись к ней лицом, бросил Николай, — она никогда не опаздывает. С ней познакомитесь.

— Хорошо, — следуя за ним, проронила Лена.

— Хорошо, хорошо, — задумчиво проговорил тот, видимо погруженный в свои мысли. — Вот, — указал он на раковину с рукомойником. — Здесь можешь привести себя в… — он запнулся, — ну, в общем, давай не долго, чтобы мне не пришлось тебя ждать.

Лена кивнула, а Николай, смерив ее беглым взглядом и тяжело вздохнув, вышел из комнатки.

Когда Лена привела себя в порядок, то поспешила назад, где уже раздавались громкие голоса. Один принадлежал Николаю, а вот второй незнакомке. Очевидно, той, которую хозяин называл Тамарой.

Лена осторожно вышла в комнату, привлекая к себе внимание, и тихо поздоровалась.

— А, это ты, — обернулся к ней Николай, будто чем-то озадаченный и немного взволнованный. — Лена, это Тамара, — кивнул он в сторону застывшей у прилавка женщины, и Лена мгновенно перевела взгляд на нее. — Сменщица твоя, — он посмотрел на Тамару и высказал: — Ты покажи ей тут все, да не обижай, — погрозил он пальцем, — а то я тебя знаю!

Женщина громко и вызывающе фыркнула, скривившись, а Николай вновь нахмурился.

Лена бегло осмотрела новую знакомую. Высокая, плотная, но не толстая, с темными, почти черными волосами, собранными сзади в конский хвост. Подбородок гордо вздернут, глаза прищурены и изучающе смотрят на нее, пристально, оценивающе. Руки скрещены на груди, а правая нога монотонно отстукивает на полу какой-то ритм. Не слишком дружелюбная улыбка, скорее, дерзкая и вызывающая, чем открытая, растянула ее полные губы, а на лице выражение насмешки и полной расслабленности.

Лена повела плечами, вздрогнув от ее осмотра, и сама отвела взгляд на Николая. А тот поспешил уйти.

— Ну, вы тут познакомьтесь пока, — заявил он, подходя к двери, будто ждал удобного случая сбежать, — а я пойду, бумаги проверю. Да тебя, — кивнул он в сторону Лены, — нужно устроить.

И скрылся в дверях. Лена, не успев слова сказать, осталась одна, наедине с незнакомой, недружелюбно настроенной по отношению к ней женщиной. Обе стояли и молчали, будто не зная, с чего начать разговор. А когда Лена посмотрела на нее, та вдруг, неожиданно для девушки, широко улыбнулась.

— Ты на меня не смотри волком, — усмехнувшись, сказала Тамара, подходя к Лене и рассматривая ту с ног до головы. — У меня принцип: не бить детей, — губы ее иронично скривились. — А ты выглядишь, как маленькая девочка, — улыбнувшись не зло, но с укором, Тамара скрестила руки на груди. — И что же тебя занесло-то сюда, а? Сразу же видно, что городская ты.

Лена пожала плечами. Как бы ей не хотелось ничего объяснять, не хотелось вспоминать, рассказывать.

— Это долгая и… тяжелая история, — пробормотала она, отводя взгляд и хмурясь.

Тамара внимательно на нее посмотрела, а потом спросила проницательно:

— И сколько твоей истории лет? — безразлично пожав плечами, она добавила: — Моей семь было, пока я не выдержала, да и не развелась.

Лена вздрогнула, как удара. Сердце заколотилось в груди, как сумасшедшее, рвано отстукивая избитый ритм обреченности. Наверное, она покраснела, потому что ощутила, что щеки вмиг запылали.

Неужели по ней все можно прочитать?! Неужели окружающим так заметно, что она… сбежала?! Но как, почему, откуда?…

— Так сколько было твоей? — настойчиво повторила Тамара, глядя на девушку сверху вниз.

Лена покачала головой, будто отгоняя от себя мрачные мысли.

— Девять, — проговорила она, тяжело вздохнув. — И я не уверена, что она закончена.

Тамара нахмурилась.

— Что, так плохо все? — с какой-то долей сочувствия осведомилась женщина.

— Смотря как на все посмотреть, — с неохотой выдавила из себя Лена, а потом вдруг настойчиво: — Я бы не хотела об этом говорить. Может быть, займемся делом? — и нервно стиснула руки в замок от нетерпения.

Женщина только хмыкнула, еще раз окинув Лену беглым взглядом.

— Ну, как скажешь, — протянула Тамара, бросив на нее быстрый взгляд. — Пойдем, покажу тебе все.

И Лена послушно потянулась за ней, отчего-то чувствуя, что ее первое впечатление относительно нее, оказалось ошибочным.

Он пытался с этим справиться, честно пытался, но не смог. Жить без нее не представлялось ему возможным. Не теперь. А ей… ей уже не представлялось возможным жить рядом с ним.

Он совершил глупость, самую большую, роковую ошибку. Сможет ли он вымолить за нее прощение у женщины, которая устала прощать? Устала терпеть. Устала оставаться рядом. Вопреки всему, даже себе. А он никогда ведь не ценил этого, как данность, как обязанность с ее стороны, принимая нежность и ласку.

Но у ангелов тоже есть предел. Предел возможностей, сил и чувств, та грань, перешагнув которую, лишаешься малейшего шанса на понимание с их стороны. Неужели он перешагнул ту черту, за которой ничего уже не было, только разрушение, тьма, пустота, одиночество?… Без нее!? Там — не было мира.

Он совершил не просто преступление, но убийство. Он уничтожил женщину, которая его любила, ту, которой он не был достоин. Он совершил предательство. Предательство высшей пробы, тончайшей резьбы и идеальной огранки. И за каждый миг этого предательства, за каждую частичку боли, что поселилась в душе любимой женщины, ему теперь придется расплачиваться годами оставшейся у него жизни. Молить о прощение, умолять, стоя на коленях, взывать и каяться. Но так и не добиться полного очищения своей гнилой, погрязшей во грехе сущности.

Как искупить то, что он совершил? Как назвать это, как обозвать? Как вспоминать обо всем без содрогания и дрожи? Как… можно надеяться на то, что его простит она, когда он сам себя простить не в состоянии!? Не смог сейчас, не сможет и потом. Он никогда не забудет выражения ее лица. Непрощение, боль, обида, разочарование и горечь… Наверное, она не поняла, не осознала сразу, что произошло. Да и он тоже не понял этого. Отчаянная мысль мелькнула в его мыслях… Губительная, отрезвляющая мысль.

Это был крах, это был конец. Полное разрушение и уничтожение.

Та самая грань пройдена, черта осталась позади, и мир самоуничтожается, разлетается на осколки, умирает. Тот прежний мир, в котором их было двое. По одному — но двое. А теперь… Одни. Одинокие, раненые птицы в бушующем море страстей и обид, болезненных воспоминаний и отчуждений.

Как забыть то, что память вновь и вновь изымает из твоего подсознания?

Как смириться с потерей? Как простить самого себя? Как вернуть… любовь?

Он ненавидел себя, да, именно так. И был уверен, что Лена тоже его ненавидит. После произошедшего он не настаивал на разговоре, хотя сейчас, оглядываясь назад, понимал, что им нужно было поговорить. Черт побери, неужели прошлый опыт, былые ошибки, совершенные ими много лет назад, пятнавшие их все девять лет, ничему их не научили?! Почему они вновь не поговорили, как и тогда, девять лет назад? Почему вновь наилучшим выходом из положения посчитали бегство? От себя, от проблем и забот, от дурных воспоминаний и безнадежностей? Неужели… так ничему и не научились? Не поняли, не осознали? Опять — в омут с головой, опять — против ветра, опять — молча и наспех. Опять — ошиблись.

Сейчас он понимал, насколько все было неправильным. Тогда ему казалось, что он должен дать ей время на то, чтобы осознать произошедшее, успокоиться, прийти в себя… Словно бы от этого можно было оправиться!? Но он полагал, что просто не имеет права вмешиваться в ее молчание, нарушать горькое уединение, тревожить ее, беспокоить, надоедать разговорами и объяснениями. Ему казалось, что у него еще будет время на то, чтобы сделать это. Глупец! Где оно теперь, это время? Есть ли оно у тебя?!

Как он посмел так поступить с ней? С ней, с женщиной, которую… должен был боготворить!?

Убил, растоптал, предал. И не сыскать ему прощения за то, что он сделал!

Когда осознал, что она ушла, что бросила его… он не поверил. Да и как он мог поверить? Все в нем противилось этому. Где-то внутри него, громко, отчетливо, надрываясь, кричал внутренний голос, он бился в него отчаянными безумными словами, злыми словами — она ушла, исчезла, бросила, нет ее больше. Но он упрямо не слушал его, рвал, метал, разрывался надвое, но искал объяснения, оправдания, причины, ответы. Но не находил. Их просто не оказалось. Все было слишком просто…

Обзвонил всех Лениных подруг, даже тех, с кем она так или иначе пересекалась когда-то, едва не набил морду Порошину, именно его обвиняя во всех смертных грехах. Аня винила Максима на чем свет стоит, орала и грозилась подать на него в суд, а Порошин… он говорил правду. И эта правда резала его ножами. И только вечером, когда, позвонив родителям и узнав, что Лена и им не сообщила, куда направилась, он, понял, что натворил. Нет, не так, — действительно ПОНЯЛ.

И тогда он напился. Сильно. Почти до беспамятства. Крушил все в доме, бросался вещами, доставал из шкафа ее одежду и вдыхал ее аромат, наслаждаясь каждым мгновением этого маленького счастья. Только оно ему и осталось. Нетронутое и неубитое маленькое наслаждение питаться ее теплотой.

Проснулся он с ощущением того, что мир рухнул. Вокруг полный раздор. Разлад с головой, полнейший. В висках острая едкая боль, в груди — трещина, а вокруг — пустота, окрашенная цветами женской одежды.

Сначала показалось, что все, что произошло вчера, ему приснилось. Ведь не могло это происходить на самом деле? С ним!? И не с ней тоже, не с Леной. Она любила его, она прощала ему все…

И тут в мозг ударило, будто ножом пронзило сердцевину его сущности.

Устала прощать — безвозмездно. Устала любить — безответно. Она просто устала. От него. Или от них. От того ада, в котором они жили все эти годы. Потому и ушла, что устала. Убежала. Не выдержала.

Надорванная пружина, натянувшись до предела, лопнула, взорвалась. А он лишь дал ей толчок.

Ведь она собиралась уйти. Она сама сказала ему об этом. Перед тем, как он… уничтожил ее и себя.

Не это ли разозлило его тогда, вывело из себя? То, что она сказала о том, что все кончено!? Как кончено, почему, за что? С ним покончено?! И как ему с этим жить… без нее? И мысли о Порошине, сжимавшем в объятьях его жену, целовавшим ее губы, которые ему запрещено было даже пальцем касаться, просто убили в ней все человечное и человеческое, что в нем еще, хоть и на кончике ножа, оставалось. И он превратился в зверя, в хищника, на чью собственность покусились. Он превратился во врага для нее. В один миг накинулся на нее, женщину, которая не ожидала от него подобной дерзости, мерзости, пакости, низости, не достойной мужчины! Но он уже не контролировал себя. Его воображение, возбужденное, воспаленное, кровоточащее уже рисовало перед глазами картинки одна страшнее и ужаснее другой. И на них отражается, как в зеркале, — Лена… Порошин… Страстный поцелуй… Сплетенье тел… И их разрыв!

И он не выдержал. У него помутилось сознание. Он никогда не задумывался над тем, что это такое — помутнение. А тогда, когда ощутил его на себя, — понял, осознал, поверил, — возможно. Словно кровавая пелена на овеянное гневом и первобытной яростью лицо, а в глазах безумие, сумасшествие, потерянность, разбитость, неверие, мрак… сплошной мрак. А в ее глазах — будто в насмешку над его чувствами — смех, решительность, неотвратимость, холодность и равнодушие. И где-то там, на заднем плане бытия, который вскоре превратится в главный, — он, соперник, каратель его грехов и ошибок, ее спаситель и избавитель, — от него. Андрей Порошин.

Наверное, в тот момент он и сошел с ума. Не отдавая себе отчета в том, что делает, подчиняясь лишь слепой безудержной маниакальной потребности — завладеть, доказать, привязать, не позволить. И твердить сухими горячими губами — она моя, она моя, она моя… Безумец, скиталец, потерянный человек!..

И уничтожить в тот же миг все, что разрушалось годами. Уничтожить и ее тоже. И себя. Сделать нереальной саму возможности — их будущего вдвоем.

И только тогда, в тот самый миг, когда вся истинность предстает перед глазами во всей своей разрушительной и губительной полноте, осознать, что все кончено. Для нее. А ты…

Ты еще не готов ее отпустить. Ну, как же?… Как?! И почему, за что?… Ты искренне не понимаешь. Хотя нет, ты понимаешь, ты это чувствуешь. Уже тогда, когда смотрел в ее пустые безразличные глаза, безжизненные карие глаза и видя в них не только насильника, но и убийц, ты понимаешь — как, и почему, и зачем. Ты все понимаешь. Просто еще не в состоянии сам себе в этом признаться.

А когда остаешься в комнате, в квартире один, наедине с мыслями, рокочущими мошкарой в голове, в душе, в сердце, везде, где только ты есть, ты признаешься себе в том, о чем раньше боялся говорить. Боясь, что твои слова обратятся в действия. И среди гула мощных, разъедающий мозг голосов и фраз, ты слышишь лишь одно слово… Монотонно, с постепенно нарастающей звучностью, накатывающее волной, стихией, громкое и острое, колкое и циничное, слово-отрава для тебя… Виновен!..

Виновен, виновен, виновен…

И тогда осознание не только того, что произошло несколько дней назад, терзает тебя, но и то, что ты творил все прожитые бок о бок с любимой женщиной годы. Как мучил, изводил, вынуждал страдать, кричать от боли и задыхаться от крови вместо воздуха. Как сам целенаправленно, систематично и грязно убивал ее, и все, что в ней жило.

И от осознания свой вины ты начинаешь пить, заливаешься алкоголем, будто тот может тебя спасти, выудить из груди и из сердца ненужные воспоминания, растоптать их, заявить, что их вовсе не было. Но, как назло, ты не забываешь. Ты еще острее ощущаешь все, еще ярче видишь картинки, еще разительнее в голове звучит грубый дерзкий смех твоего греха. Он над тобой смеется. Слышишь?… Он взял над тобой верх. Он выиграл. А ты — поверженный, убитый, распятый. Герой? Убийца и предатель!

Ты, так боявшийся проиграть, вдруг признаешь… ты пал, скатился вниз, сдался, проиграл.

И гноящиеся раны твоей попранной грешной сущности уже не залечит нежность и непринятая когда-то любовь ангела. Потому что ангела ты убил своими руками. Обрезал крылья и заставил падать с небес вместе с собой, с непонятой, не принятой, безумной любовью внутри истерзанной души. С любовью, для которой в твоем сердце, казалось, не нашлось места. А сейчас… оно разрывается от боли. Потому что теперь оно пусто. Не это ли любовь?… Когда ты понимаешь, что твое сердце замерло, обездвиженное, пораженное, мертвое, пустое… без нее?! Ведь на месте этой пустоты что-то было… Она. Она была! Любовь. И Лена… А теперь нет обоих. Есть только черная дыра, глубокая не заживающая рана.

И он плевал в ту ночь на условности, на собственные принципы, на запреты и правила, которые уже нарушил неоднократно. И он кричал в глухую ночь, звал ее, взывал к ней, молился, смертный грешник. Но не получал ответа. Она молчала. Тихая, безмолвная, спокойно равнодушная и такая далекая теперь. И лишь тишина и завывание ветра вторили его гортанному крику разрушительной силы, которым он убивал себя.

Это отмщение. Ему за то, что сделал. За то, что сотворил с ней, своей женщиной. С тем, что он убивал девять лет подряд. И она не простила ему этого. И уже не простит.

Как странно устроена жизнь.

Она устала от него именно тогда, когда он понял, насколько сильно она ему нужна.

Проснувшись, огляделся, будто дезориентированный в пространстве. А в голове бьется спасительная мысль — а, может, это все ему приснилось?

Но нет, не приснилось. Огляделся. Пустая постель, пустая квартира, не слышно шагов… только мертвые часы на стене мерно тикают, отсчитывая его скорую погибель. Без нее. Ведь ее нигде нет!.. И ничего нет, кроме пустоты и одиночества. И вновь рвется в груди боль, гноится рана, не заживает, умирает…

Все как-то смутно и туманно. Утро. Или уже день? Настойчивые звонки на мобильный и домашний, которые он привычно игнорирует. Серые пятна вместо цветных узоров. Надрывающийся шепот вместо громких голосов. В горле зудит, скрежещет, словно наждаком, — он, наверное, вчера сорвал голос. А в груди — зияющая дыра на том месте, где должно быть сердце.

Стоя под холодными струями воды и глотая их губами, будто пытаясь насытиться, он постепенно и не сразу приходил в себя. Накрывшее с головой воспоминания, терзания, страдания, боль, осуждение убивало его и вынуждало себя ненавидеть.

Ее больше нет. Нет рядом с ним. Не будет сегодня, не будет завтра, вообще никогда не будет.

Он сам прогнал ее. Не словами, но действиями. И она ушла. Она не откликалась на зов, не верила клятвам и обещаниям, она не простила и не приняла. В ней умерла надежда.

Запустив пятерню в мокрые волосы, Максим потянул те на себя, до боли, до скрежета зубов, но не отпустил. Виноват, виноват, виноват!.. Опять било в мозг, разъедало его, травило, выворачивало.

Негодяй, подонок, предатель, преступник! Ты никогда не заслуживал этой женщины. А она за что-то тебя любила. Когда-то — любила, уже — не любит. Она ушла. Ты ее не достоин. Ты способен был лишь на то, чтобы убить в ней себя, растоптать и унизить. Ты не способен был на то, чтобы отдавать ей себя так же, как это делала она. Ты не способен был любить ее. Лелеял в себе обиду, боль, предательство, вину?! Но ни разу не спросил — а как жила вместе со всем этим грузом девять лет она, хрупкая, маленькая, одинокая девочка в бушующем мире страстей и разочарований!? Как она не сломалась под гнетом твоей обиды, как перенесла, как… несмотря ни на что, продолжала любить тебя?!

Прикусив губу до крови, Максим наклонил голову вниз, будто задыхаясь. Легкие словно разрывались.

Она его никогда не простит, и будет права. Он не достоин, он не заслужил.

Но неужели все кончено для них? Сейчас?! Вот так — грубо, грязно, пошло, мерзко?!

Неужели он ничего не сделает для того, чтобы… вернуть?… нет, он не имеет на это права, но, может быть, ему удастся все ей объяснить?… Может быть, она согласится его выслушать?… Ему бы только увидеть ее, хоть раз, поговорить…

Глупец. Наивный глупец! Кого ты обманываешь? Себя?! Ты не сможешь «просто поговорить». Ты всегда берешь или все или ничего. Если ты будешь говорить, то лишь для того, чтобы уговорить ее вернуться. Но она… она не вернется к тебе… такому! Извергу, монстру, насильнику.

Струйка крови, коснувшись языка, обдала рот солоноватым привкусом, и Максим поперхнулся.

Вот они — следы его преступления, так рьяно выступившие в нем в доказательство его вины.

И это не закончится. Никогда не закончится. Эта тяжесть, что сковала сердце железными путами, не пройдет. Ей некуда уходить, она останется с ним навсегда…

Когда вышел из душа, впихнув в себя чашку черного кофе без сахара, подошел к телефону, увидел, что пять раз звонили родители. Он не ответил ни на один из звонков. Просто морально не был готов к тому, чтобы разговаривать с ними. Ответил он лишь на восьмой раз, когда, уставшими глазами вновь увидел на дисплее «Мама».

Волнуется, переживает. А что ему ей сказать? Как все объяснить?! Ведь она начнет спрашивать, что случилось. И что ему ей сказать? Оправдываться или проклинать себя, клеймить позором?… Он изнасиловал собственную жену, женщину, которая была… чем-то важным, чем-то догорим для него. Чистый ангел, и он испятнал ее своими грязными руками и нелепыми обвинениями.

И сам теперь оказался повинным во всем.

Но отвечать все же пришлось, и Максим тяжело вздохнул, прежде чем ответить на ее звонок.

— Да, мама? — тихо и вымученно выговорил он.

— Максим!? — взволнованно выкрикнула она в трубку. — Что случилось? Почему ты не подходишь к телефону? Где Лена? Я до нее тоже дозвониться не могу! Что там у вас происходит?!

Максим сильно зажмурился и, не чувствуя губ, выдавил из себя:

— Мам, это долгая история…

— Долгая? — удивилась Лидия Максимовна. — Как долгая?! Пять дней назад все было хорошо! — ее голос сошел до гортанного хриплого стона. — Я Лене звонила, она сказала, что у вас все налаживается!.. Как же?…

Лена сказала, что у них все налаживается. Она так сказала… А он?… Он просто все испортил в одночасье!

Боль пронзила стрелой, руки сжались в кулаки, а на скулах, сдерживая порыв, заходили желваки.

— Мам, — тихо выдавил он из себя, стараясь говорить сдержанно, — давай я приеду и все… объясню? Это не телефонный разговор.

— Что случилось? — надрывным шепотом выговорила та, а потом громче, срываясь: — Что случилось, Максим?! Что ты натворил?!

Его сердце сжимается, в нем бьется его собственная боль, вперемешку с материнской болью, которую он, казалось, тоже чувствует на себе. Она всегда все чувствовала, всегда все знала. И сейчас знает тоже.

— Я солгу, — тихо и спокойно сказал он, — если скажу, что ничего не случилось. Но… это не телефонный разговор, — повторил он более уверенно. — Я приеду к вам… вечером, после работы, и все объясню.

— Где Лена? — с придыханием спросила Лидия. — Что с ней? С ней что-то случилось? Максим, ответь!?

Если бы он знал, Боже, если бы он знал!..

— С ней все в порядке, — проговорил он, а про себя добавил: «Надеюсь». — После работы, мам. Хорошо?

Настойчивость тона его голоса возымела действие.

— Хорошо, — безнадежно выдавила женщина. — Вечером, да? После работы? — уточнила она.

— Да.

Ничего подобного. Ни о какой работе не может быть и речи! У него другие планы.

Как только он попрощался с матерью, то вдруг, спонтанно и неожиданно принял решение. Оно, словно вспышка, взметнулось в его сознании и подожгло фитиль неиспользованных возможностей.

Он не оставит этого. ОН совершил ошибку, значит, ему ее и исправлять.

Начинать нужно было прямо сейчас.

Стремительно одевшись, схватив ключи от машины и, накинув на себя пальто, он решительно выскочил из квартиры, набирая уже знакомый номер.