История любви одного парня

меня не в пьяный клуб «Gay Bliss» на севере Юты, а в Церковь СПД.

– Я понимаю, что в ней есть хорошее, – осторожно произношу я. – Мои

родители…знакомы с церковью. Трудно жить здесь и не замечать, как плохое, так и хорошее в ее

действиях.

– Да, – туманно отвечает Себастиан, не глядя на меня. – Я понимаю это.

– Себастиан

– Да?

– Просто…хотел, чтобы ты знал, на случай… – замолкаю, поморщившись и отводя

взгляд. – Я не просил тебя помочь, чтобы после этого присоединиться к церкви.

Когда я снова перевожу на него взгляд, его глаза – встревоженно расширены.

– Что?

Я снова отвожу взгляд в сторону.

– Мне показалось, что, возможно, я произвел на тебя впечатление, будто хотел

потусоваться с тобой, потому что сомневаюсь в себе или хотел присоединиться. У меня нет

никаких сомнений в том, кто я. Ты мне действительно нравишься, но я здесь не для того чтобы

обратиться в веру.

Ветер свистит за окном на улице – так близко у окна прохладно – а внутри, он изучает

меня, без эмоций.

– Не думаю, что ты хочешь присоединиться, – его лицо розовеет. От холода. От холода.

Это не из– за тебя, Таннер. – Я и не думал, что из– за этого ты… – он качает головой. – Не

беспокойся. Я не стану пытаться уговорить тебя вступать в церковь. Только не после того, о чем

ты поделился со мной.

Мой голос непривычно робкий:

– Ты же не расскажешь никому?

– Конечно, нет, – его мгновенный ответ. Он пристально вглядывается в пол, работая

челюстью над чем– то нечитаемым для меня. Наконец, он копается в своем кармане. – Я…вот.

Почти импульсивно он вручает мне небольшой клочок бумаги. Он теплый, как будто был

зажат в его руке.

Я раскатываю его, уставившись на десять цифр внутри. Номер его телефона.

Он, должно быть, написал его заранее, возможно, до того, как ушел из дома, пихнув его в

свой карман, чтобы принести мне.

Понимает ли он, что это сравни вручить мне гранату? Я могу разорвать все этим, и в

частности его телефон. Я очень много пишу смс– ок, но господи – то, что у меня возникает

желание отслеживать его движения, когда он в классе, кажется одержимостью дьявола. Понимать,

что я могу дотянуться до него в любое время – пытка.

– Я не… – он начинает, а затем смотрит мимо меня. – Ты можешь позвонить мне или

написать. По любому поводу. Когда угодно. Чтобы встретиться и обсудить твой аутлайн, если

тебе потребуется.

В груди болезненно сжимается.

– Да, конечно, – зажмуриваюсь. Такое ощущение, что он вот– вот сорвется, и от

необходимости ответных слов все мои внутренности сжимаются. – Спасибо.

Он встает.

– Не за что. В любое время.

– Себастиан?

– Да?

Наши взгляды встречаются, и я не могу поверить в то, что собираюсь сказать:

– Я определенно хочу встретиться снова.

Его щеки вспыхивают цветом. Он правильно перевел это в своей голове? И что я сам

сказал? Он знает, что мне нравятся парни, поэтому должен понимать, что я говорю не только о

книге. Себастиан изучает мое лицо, порхая ото лба, к моему рту, подбородку, к моим глазам, и

снова к губам, перед тем как совсем отвести взгляд.

– Мне, наверное, пора.

Я – клубок колючей проволоки; какофония голосов, выкрикивающих в моей голове

инструкции.

Поясни, что ты имел ввиду только учебу!

Спроси о книге!

Извинись!

Повышай ставки и признайся ему в своих чувствах!

Но я только киваю, рассматривая его напряженную улыбу, как он убегает к лестнице и

исчезает за поворотом начищенного до блеска дубового покрытия.

Возвращаюсь к своему ноутбуку, открываю пустой документ и выливаю все это на

страницу.

Глава 6.

«Это мой номер»

«Кстати, это Таненр»

«Эм, то есть Таннер»

«Не могу поверить, что только что опечатался в собственном имени»

«Хаха! Я именно так и запишу твой контакт»

«От Себатсиана»

«(Заметил, что я сделал)»

Я ухмыляюсь в телефон следующие двадцать минут, перечитывая нашу переписку снова и

снова. Телефон прилип к моей ладони; я уверен, что родителям интересно, чем я занимаюсь – могу

сказать это по их обеспокоенным взглядам за обеденным столом.

– Убери телефон, Тан, – просит папа.

Я укладываю его «лицом» вниз на стол.

– Простите.

– С кем ты переписываешься? – спрашивает мама.

Я понимаю, что им не понравится это, но не собираюсь лгать.

– С Себастианом.

Они обмениваются взглядами через весь стол.

– Наставником? – подтверждает мама.

– Можешь перечитать, – протягиваю ей телефон. – Ты все равно сможет это сделать, так

ведь?

Она неохотно принимает его, как будто ожидает увидеть намного больше, чем хочет. Ее

лицо смягчается, когда она читает эти безобидные слова.

– Очень мило, но, Таннер… – она позволяет последней части сойти на нет и смотрит на

папу для поддержки. Возможно, она не совсем уверена в том, насколько авторитетно будет

выглядеть, пока на ней радужный фартук «ГОРДОСТИ».

Папа тянется за телефоном, и его лицо тоже смягчается, пока он читает, но затем его

взгляд мрачнеет.

– Вы встречаетесь?

Хейли фыркает.

– Нет, – отвечаю я, не обращая на нее внимания. – Господи, ребят. Мы вместе работаем

над проектом.

Стол погружается в раздражающе– скептическое молчание.

Мама не выдерживает.

– Он знает о тебе?

– О том, что я превращаюсь в тролля после заката? – качаю головой. – Не думаю.

– Таннер, – мягко произносит она. – Ты знаешь, о чем я.

Знаю. К сожалению.

– Умоляю, успокойтесь. Не похоже, что у меня есть хвост.

– Милый, – начинает мама напугано. – Ты намеренно недопонимаешь…

Мой телефон жужжит перед отцом. Он поднимает его.

– Снова Себастиан.

Протягиваю руку.

– Пожалуйста?

Он возвращает его мне, нахмурившись.

«Меня не будет на занятиях на этой неделе»

«Просто хотел, чтобы ты знал»

Грудь будто раскалывается, линия разрыва расходится посередине и борется с сияющим

солнцем, которое расцветает у меня внутри, потому что Себастиан решил меня предупредить.

«Все в порядке?»

«Да. Мне просто нужно съездить в Нью– Йорк»

«Мы делаем это? Теперь мы непринужденно переписываемся?

«Ой, представь себе»

«Хаха! Уверен, что буду постоянно казаться растерянным»

«Когда ты уезжаешь?»

Мама громко вздыхает.

– Таннер, ради всего святого, пожалуйста, прекращай переписываться за столом.

Я бормочу извинения под нос и встаю, убираю телефон «лицом» вверх на кухонный

островок и возвращаюсь на свое место. Оба моих родителя молчат угрюмо и агрессивно, и я

бросаю взгляд на свою сестру, понимая, что она сейчас проживает самый лучший момент в своей

жизни, наблюдая, как на меня надвигаются неприятности первый раз в жизни.

На фоне царапания тарелок и звука, перестукивающегося льда в стакане с водой, хмурая

осведомленность кружит над столом, и как результат чувство неловкости стягивает мой желудок.

Мои родители знают, что я влюблялся в парней раньше, но никогда не было подобного положения

дел. Теперь же есть парень с именем и номером телефона. Мы так классно относимся к этому, но

я понимаю сейчас, сидя за тихим обеденным столом, что присутствуют слои их одобрения.

Возможно, для них проще так к лассно относиться к этому, когда они только и твердят мне, что

мне не разрешается встречаться ни с одним парнем из Прово. Мне можно будет влюбляться в

парней только после выпуска и с тем, кого мои родители выберут из допустимого круга

интеллигентных, прогрессивных мужчин не– мормонов?

Папа откашливается, признак того, что он подбирает слова, и мы все смотрим на него,

надеясь, что он выровняет этот самолет вовремя. Я жду, что он скажет что– нибудь о «слоне в

комнате», но вместо этого он останавливается в безопасной зоне:

– Расскажите нам о своей учебе.

Хейли начинает перечислять несправедливости десятого класса, как ей приходится

сгибаться из– за шкафчика в нижнем ряду, как отвратительно пахнет в женской раздевалке, и как

ее бесят на глобальном уровне парни. Наши родители терпеливо улыбаются, прежде чем

сосредоточиться на том, что их действительно волнует: мама убеждается, что Хейли хорошая

подруга. А папу в основном волнует, чтобы она надрывала свою задницу за учебой. Я в пол уха

оцениваю ее хвастливый ответ по химии. Когда мой телефон находится в десяти метрах от меня,

это означает, что 90 процентов моего мозга сосредоточено на том, ответил ли Себастиан и смогу

ли я увидеть его перед отъездом.

Я чувствую нервозность.

К справедливости сказать, что прием еды – это своеобразное событие. Папа родом из

огромной семьи, состоящей из женщин, главным удовольствием в жизни которых забота о своих

мужьях и детях. Хотя так же было и в мамином мормонском доме, но в семье папы все было

сосредоточено на еде. Женщины не просто готовили еду, они были поварами. Когда приезжает

Бабб, она заполняет нашу морозилку месячными запасом грудинки и запеканки, и делает

сдержанное, в большей степени хорошо– продуманное замечание о том, что ее внуки в основном

выживают на сэндвичах. Со временем она переросла свое разочарование из– за того, что папа не

женился на еврейке, но все равно борется с маминой рабочей занятостью и нашей вытекающей

зависимостью от бутербродов и еды в вакуумных упаковках.

Но несмотря на мамино антирелигиозное мировоззрение, она была воспитана в культуре,

где женщина обычно тоже выполняла роль домохозяйки. Ее отказ упаковывать каждый день наши

ланчи или не вступать в родительский комитет – боевой призыв всех феминисток.

Даже тетя Эмили иногда борется с чувством вины из– за невозможности чуть больше

сосредоточиться на ведении ее домашнего хозяйства. Поэтому мама пошла на компромисс,

позволяя Бабб научить ее приготовлению определенных блюд, и она старается приготовить

большую партию из них каждое воскресенье, чтобы мы питались всю неделю. И над этим

сомнительным мероприятием мы, как дети, во всяком случае, подшучиваем. Но папа это совсем

другая история: он придирчив в еде. Даже несмотря на то, что он считает себя либералом, какими

они являются, но все равно у него есть некоторые традиционные склонности. И жена, которая

готовит, – одна из них.

Мама наблюдает за тем, как ест папа, оценивая, как быстро он запихивает еду в

зависимости от качества. То есть, чем быстрее он ест, тем меньше ему нравится еда. Сегодня,

папа, кажется, едва жует, прежде чем проглотить.

Обычная мамина улыбка опускается уголками вниз.

Сосредоточенность на этой динамике помогает мне отвлечься, но только слегка.

Я оглядываюсь на телефон. Оставив его экраном вверх, я могу сказать, что только что был

звонок или сообщение: экран засветился. Я запихиваю суп с фрикадельками в себя, ошпаривая

рот, пока не вычищаю всю тарелку, и, извиняясь, встаю перед тем, как хоть кто– то из них

возразит.

– Таннер, – тихо ворчит папа.

– Домашка, – ополаскиваю за собой посуду, складывая ее в посудомоечную машину.

Он следит за тем, как я ухожу, одаривая меня понимающим взглядом за брошенное

единственное оправдание, которое он не оспаривает.

– Твоя очередь мыть вечером посуду, – кричит мне в след Хейли.

– Неа. Ты должна мне за то, что я убирался в ванной в прошлые выходные.

Ее взгляд доносит до меня образный «фак».

– Я тоже люблю тебя, ведьма.

Взбегая по лестнице наверх, я ныряю в свои сообщения.

Мое сердце сжимается, жестко и неистово. Он прислал мне пять штук.

Пять.

«Я уезжаю днем в среду»

«У меня встреча с редактором и издателем в четверг»

«Я еще не встречался со своим издателем. И должен признаться, что нервничаю»

«До меня только что дошло, что ты, наверное, сейчас за столом со своей семьей».

«Прости, Таннер»

Я отвечаю подрагивающими пальцами.

«Нет, не извиняйся, родители заставили меня убрать телефон подальше»

«Я так рад за тебя»

Набираю свою следующую мысль и потом – с затрудненными и частым дыханием –

быстро нажимаю на «отправить»:

«Надеюсь, у тебя будет замечательная поездка, но мне будет не хватать твоего присутствия

на занятиях»

Я целую минуту жду ответа.

Пять.

Десять.

Он – не дурак. Он знает, что я – би. Он должен понимать, что я влюблен в него.

Я отвлекаю себя, пролистывая Snapchat Отэм: ее ноги в тапочках. Раковина, забитая

посудой. Крупный план ее хмурого лица со словами «текущее настроение», написанными под

снимком. И в итоге, я закрываю соцсети и открываю ноутбук.

Мне нужно понять, с чем я имею дело. Проведя детство в Калифорнии, я знал, что мамина

семья – мормоны, и то, что она обычно говорила о них – что случалось в редкие моменты –

заставляло меня считать их каким– то странным религиозным культом. И только когда переехал

сюда и начал жить среди них, я отметил, что не знаю о них ничего, кроме стереотипов. Было

удивительным узнать, что несмотря на то, что другие христианские веры не согласны, но мормоны

все равно считают себя христианами. Так же большая часть их свободного времени тратится на

служение – помощь остальным. Но помимо этого они не употребляют кофе, не пьют алкоголь, не

ругаются и никаких сношений, все это кажется для меня туманным облаком секретов церкви.

Как обычно, Google поможет.

Несмотря на все мои шутки о христианской пижаме, оказывается храмовое белье не просто

скромная одежда, это физическое напоминание об их обязательствах перед Богом. К тому же,

слово «обязательство» повсюду. По сути, церковь, кажется, владеет своим собственным языком.

Иерархия в мормонской церкви исключительно мужская. Это одно из многого, куда мама

попала в точку: женщин обманывают. Конечно, они рожают детей – согласно церкви, это

неотъемлемая часть плана Божьего – и могу служить миссией, если выберут, но женщины имеют

не так уж и много власти в традиционном смысле. В том смысле, что они не могу занимать

должности или принимать решения, которые повлияют на официальную церковную политику.

Большую часть моих мыслей в последнее время – помимо Себастиана/храмового белья –

занимает единственная вещь, от которой у моей мамы закипает кровь: ужасная история церкви

СПД касательно геев.

Поскольку церковь и осуждает практику конверсионной терапии, но это вовсе не означает,

что ее не существует, или что не разрушены жизни многих и многих людей. Из крупиц, что я

собрал от своей мамы, здесь основная позиция: мормон открывается своей семье, которая

быстренько отсылает его туда, где его «излечат». Подобный род терапии заключается в

помещении человека в специализированное учреждение и электрошоковую терапию. Иногда

препараты или выработка условного рефлекса отвращения, что звучало нормально на словах, пока

я не узнал, что это означало использование наркотиков, чтобы вызвать у человека отвращение во

время просмотра однополой эротики. Интернет рассказывает мне, что более «безобидные» версии

включали в себя создание условий для позора, или преобразование в стереотипное мужское или

женское поведение, консультативная терапия, гипноз и нечто под названием исправление

оргазмического состояния, что – просто нет.

Когда тетя Эмили открылась двадцать восемь лет назад, ее родители предложили ей

выбор: конверсионная терапия или отлучение от церкви. Теперь же позиция Церкви Мормонов

насчет секс– меньшинств совершенно непонятна.

Судя по любому указанию церкви по данному вопросу можно найти, что единственный

секс, который возможен – между мужем и женой. Скука. Но что удивительно, церковь признает

разницу между влечением представителей одного пола и тем, что они называют гомосексуальным

поведением. В сущности: парни испытывают влечение к другим парням = мы будем смотреть в

другую сторону. Парень целует парня = плохо.

Самое забавное, что после всех этих ультиматумов, которые в основном настаивают, что

гей– мормон опускает свой нос и становится несчастливым и неудовлетворенным всю свою жизнь

во имя Господа, большинство церковных высказываний твердят, что все люди одинаково

любимые дети и заслуживают отношения с любовью и уважением. Они твердят, что семьи

никогда не должны исключать или неуважительно относиться к тем, кто выбирает иной образ

жизни…но всегда напоминать тем, кто выбрал иной путь, об извечных последствиях своего

выбора.

И, естественно, все, кто здесь живут, знают о той большой шумихе, которую крутили во

всех новостях несколько лет назад: изменение в руководстве, которое гласило, что члены

однополых браков будут считаться вероотступниками (или перебежчиками церкви – спасибо

Google), и дети, живущие в таких семьях должны быть исключены из деятельности церкви, пока

не повзрослеют достаточно, чтобы отказаться от практики гомосексуализма и присоединиться к

церкви.

В общих словах: любовь и уважение, но только если ты хочешь жить по их правилам…а

если нет, тогда отречение от церкви – единственный вариант.

Понимаете, о чем я? Ужасно размыто.

Где– то на моей кровати вибрирует телефон. Поскольку я один в комнате, то никто не

видит, как я практически ныряю в свое покрывало, чтобы откопать его.

«Завтра я весь день буду в УБЯ»

И затем, пока все еще светится экран после его первого сообщения, приходит второе:

«И я тоже буду скучать по тебе»

Что– то происходит между нами. Что– то происходило между нами с того момента, как

мы встретились взглядами в первый день занятий.

Я хочу увидеть его до отъезда. Мне плевать, что скажет мама. Мне плевать на доктрину.

В конце концов, это не моя церковь.

***

В школе Прово есть крытый кампус для ланча, но это формальность, которой никто не

следует. Кампус окружен ресторанчиками быстрого обслуживания, как например, Del Taco, Panda

Express и Pita Pit. Четыре дня из пяти мы сбегаем туда и перехватываем что– нибудь легкое.

Признаюсь, что знаю, основной предмет Себастиана – Английская литература (нет

необходимости в большом расследовании, чтобы добиться своего), но и еще я знаю – потому что

он рассказал мне об этом в библиотеке – что ему нравится проводить время в Центре

изобразительного искусства им. Харриса, потому что там тихо.

Сегодня на ланч я купил достаточное количество Panda Express для двоих.

Перед моим переездом в Юту, я слышал многое о церкви от людей, которые, следует

признать, никогда не имели отношения к ней. Они отдают своих дочерей замуж, когда тем

исполняется двенадцать! Они за полигамию!

Это неправда в обоих случаях – полигамию запретили в 1890 году – но благодаря моей

маме, я знал, что Мормоны просто люди, и предполагал, что подростки– мормоны выглядят так

же, как любой на улицах Пало– Альто. Что самое безумное, это не так. Серьезно. Они похожи на

верхнюю часть колоколо– образной дуги в условиях полировки: они чистые, их одежда главным

образом скромная, и они чрезвычайно опрятные.

Я бросаю взгляд на свою старую футболку с надписью «Социальное Искажение» поверх

синей термокофты и по большей части нетронутые джинсы. Я бы не почувствовал себя более

неловко на территории УБЯ даже если бы надел фиолетовый костюм цыпленка и «лунной

походкой» прошелся бы по двору. Сейчас только начало семестра, и за пределами главного

студенческого центра проходит какая– то молодежная программа. Здесь много длинных юбок и

скромных рубашек, ровно подстриженных волос и искренних улыбок.

Несколько парней играют в Фрисби; один из них бросает ее и выкрикивает:

– Вот блин!

Трое девушек играют в хлопки под аккомпанемент песни.

УБЯ именно такой, каким я его представлял, и так же, наверное, именно такой, каким

надеялись видеть его основатели, даже спустя 140 лет. Он прямо через дорогу от школы Прово, но

кажется совершенно другим миром.

Внутри Центра изобразительных искусств им. Харриса на удивление темно и тихо.

Современная архитектура создает ощущение что это место больше «строго– инженерное», чем

«здание искусства», а верхние этажи открыты в прямоугольных рамках, глядя сверху– вниз на пол

на первом этаже. Каждый звук – мои шаги по мрамору, шелест голосов, слышимых сверху –

раздается эхом через весь атриум.

Себастиана нет ни в одном уютном кресле или за маленькими столами, усеивающими

второй этаж, и если вдуматься, то мой пакет с едой кажется неожиданно самонадеянным.

Интересно, есть ли здесь камеры, которые отслеживают мои движения, есть ли копы УБЯ,

которые придут, решив, что я не принадлежу этому месту, и аккуратно сопроводят на выход из

здания, с пожеланием хорошего пути и обещанием, что помолятся за меня, когда выпроводят за

границы кампуса.

Спустя несколько минут на третьем этаже я только собрался уходить и заесть стресс двумя

ланчами сомнительного качества азиатской еды, когда замечаю пару красных «Адидасов»,

выглядывающих из– под стола.

Подходя ближе, я заявляю:

– У меня много самой нездоровой еды для ланча, которой могу поделиться.

Себастиан вздрагивает – и за время, которое ему требуется, чтобы повернуться, я умоляю

себя вернуться в прошлое и никогда не поступать так. В начале этого учебного года

девятиклассница вручила мне конверт, а затем убежала в другую сторону. Сбитый с толку, я

открыл его. На мою обувь посыпались блестки, и письмо внутри было переполнено наклейками и

витиеватым почерком, который рассказывал мне, что она считала, будто мы можем быть

родственными душами. Я даже имени ее не знал, пока не прочитал его в конце записки: Пейдж, с

сердцем из блесток над «й». Не думаю, что в тот момент я осознавал, насколько это мало,

четырнадцать лет.

Но стоя здесь, дожидаясь, когда заговорит Себастиан…я – Пейдж. Я – эмоциональный

ребенок. И внезапно это кажется стремным – или абсолютно по– детски – прийти сюда и принести

ему еду. Какого черта я творю?

Он медленно достает свои наушники.

Мне хочется свалиться от облегчения: его покрасневшие щеки говорят мне все, что нужно

знать.

– Таннер? – он ухмыляется, так широко. – Привет.

– Привет, да, я…

Он бросает взгляд на часы на экране его ноутбука и делает очевидное замечание:

– Ты покинул кампус.

– А разве не как все?

– Вообще– то, нет, – снова вернув ко мне внимание, он смотрит на меня с небольшим

замешательством.

– Я…принес тебе ланч, – я опускаю взгляд на еду в своей руке. – Но теперь у меня такое

ощущение, что я нарушил закон.

Вглядевшись повнимательней в то, что я предлагал, он спрашивает:

– «Панда Экспресс»?

– Да. Отвратительно, я знаю.

– Точно. Но, в смысле, раз уж ты здесь…

Он ухмыляется мне. И это единственное приглашение, что мне нужно.

Я открываю пакет, протягивая ему одноразовый контейнер с лапшой и второй с курицей в

апельсиновом соусе.

– У меня еще есть креветки.

– Курица подойдет, – открыв ее, он стонет, от чего все мое тело напрягается. – Умираю с

голода. Спасибо.

Знаете такие моменты, ощущения настолько нереальные, что у тебя возникает

обоснованное « я действительно здесь» ощущение ? Когда ты не только используешь

преувеличения, но и, на мимолетную секунду, испытываешь вне телесные ощущения? У меня так

прямо сейчас. Голова кружится от того, что стою здесь, рядом с ним.

– Мой отец называет ее – курицей для толстожиров, – говорит он мне, когда я выдвигаю

стул рядом с ним и сажусь.

Я моргаю, пытаясь привести в чувство свои разум и пульс.

– Я не стану рассказывать ему, если не хочешь.

Себастиан смеется.

– Он ест ее, по меньшей мере, дважды в неделю, так что не парься.

Я наблюдаю, как он уплетает еду, используя вилку, а не палочки, умудряясь аккуратно

вкладывать горстку лапши в свой рот, не измазав подбородок. В нем есть что– то, как в тефлоне:

он всегда выглядит сжатым, чистым и продезинфицированным. А глядя на меня, мне становится

интересно, какое впечатление произвожу я. Я не неряха, но не обладаю тем же безукоризненным

блеском.

Он проглатывает, и миллионы порнографических картинок пролетают в моей голове за

десять секунд перед его вопросом:

– Что заставило тебя прийти в кампус? – спрашивает он, а затем аккуратно укладывает

полную вилку курицы в свой рот.

Он что напрашивается? Или действительно считает, будто я бы пришел в УБЯ по какой–

то иной причине, кроме как увидеть его?

– Я был поблизости, – откусываю кусочек, жую, и проглатываю с улыбкой. – Пришел на

территорию универа, чтобы потанцевать и спеть парочку песен.

Его глаза мерцают. Он, похоже, не имеет ничего против, что я не– мормон, не говоря уже о

том, чтобы немного посмеяться над этим.

– Клево.

Я смотрю вглубь коридора, прямо на окна, которые выходят во двор.

– А там, на улице, люди всегда так…празднуют?

– Нет, но здесь довольно жизнерадостное место.

Я наклоняюсь вперед, ухмыляясь.

– Кто– то там вообще– то сказал «Вот блин» от досады.

– А что еще им говорить?

Он издевается надо мной снова. Наши взгляды перехватывают друг друга и

задерживаются. Его глаза – зелено– желтые с острыми– как– бритва штрихами коричневого. У

меня такое ощущение, что я с разбега прыгаю с обрыва, понятия не имея, насколько глубока вода

внизу.

Наконец, Себастиан смаргивает, опуская свой взгляд на ланч.

– Прости, что в тот раз так резко ушел.

– Все нормально.

Мне кажется, что это все, чего я добьюсь по этой теме, но каким– то образом, то, как он не

поднимает взгляд на меня, то, как его щеки расцветают краской, говорит мне о многом.

Что– то происходит между нами, охренеть.

На одном из этажей под нами раздается низкий голос пожилого мужчины.

– Здравствуйте, Брат Кристенсен.

В свою очередь, этот Брат Кристенсен бормочет вежливый ответ, который доносится до

нас, и когда они отходят от атриума, их голоса становятся затихающим эхом.

– Погоди– ка, – я снова смотрю на Себастиана, от пришедшего осознания. – Ты же еще не

старейшина?

Он сглатывает перед ответом.

– Нет.

Это поразительно.

– Себастиан Бразер10. Это значит, что ты будешь Брат Брат.

Он ухмыляется восторженно.

– Я ждал всю свою жизнь, когда появится тот, кто пошутит над этим. Люди в церкви

слишком милые, чтобы так сделать.

Я не решаюсь, не в состоянии прочитать искорки в его глазах.

– Ты издеваешься надо мной.

– Да, – и если это возможно, то его улыбка становится еще шире и высекает место в моей

груди, когда он ломается, счастливо смеясь. – Но мне кажется это намного лучше, чем будет у

Лиззи – Сестра Брат.

– А она считает это смешным?

– Мы все так считаем, – помедлив, он рассматривает меня несколько долгих секунд, как

будто пытается разгадать, а не наоборот, перед тем как наклониться и взять еще порцию еды.

Кажется, я все испортил. У меня было такое странное представление о мормонах, как о

пресных, серьезных и тайно злых. Для меня казалось невозможным, что они могли смеяться над

собой подобным образом.

– Я вел себя, как засранец, – слова просто выскальзывают из моего рта, и я морщусь, как

будто только что матерился в соборе.

Себастиан качает головой, проглатывая еду.

– Что? Нет.

– Я не…

– Знаком с церковью, – заканчивает он за меня. – Как и большинство людей.

– Мы живем в Прово, – напоминаю ему. – Как и большинство людей.

Он пристально смотрит на меня.

– Таннер, я понимаю, что мир не олицетворяет собой Прово. Мы все это понимаем. Кроме

этого, и я имею ввиду это в хорошем смысле, похоже, что дети не– мормоны в городе не

разделяют лучшую сторону церкви, когда о ней говорят. Я прав.

– Это, наверное, честно, – я опускаю взгляд, ковыряясь в своей по большей степени

нетронутой еде. Он заставляет меня так сильно нервничать, таким головокружительным,

возбуждающим образом. Когда я снова поднимаю глаза на его лицо, мне практически больно,

когда сжимается грудь. Его внимание приковано к следующему кусочку еды, поэтому мне

предоставлено несколько секунд, чтобы без стеснения разглядывать его лицо.

Тоненький голосок пытается дотянуться до меня с самого конца забитой комнаты в моей

голове: Он – мормон. Это обречено! Отступай. Отступай!

Я разглядываю его челюсть, и его горло и кожу, которую могу заметить прямо под ним,

намек на ключицы.

Во рту собирается слюна.

– Еще раз спасибо за это, – говорит он, и я резко перевожу взгляд обратно, перехватывая

блеск его глаз, понимая, что меня поймали за пожиранием его глазами.

10 Бразер (Brother) – фамилия главного героя в переводе с англ. брат.

– Ты, правда, никогда не ускользал из кампуса? – спрашиваю я самым странным в мире

переходом на другую тему.

Он жует еще кусок, качая головой.

– Части меня хочется надеяться, что ты немного хулиганишь.

Блин.

Что я только что сказал?

Себастиан смеется, закашлявшись неудачно проглотив, и проталкивает еду глотком воды

из бутылки рядом с ним на столе.

– Однажды я сбегал.

Я киваю ему для продолжения, запихивая немного еды в свой рот, в надежде, что это

успокоит мой неспокойный желудок и сумасшедший разум.

– В прошлом году я ходил на прием к ортодонту, и когда вернулся обратно, прошла уже

половина занятия. У нас было собрание после этого, затем ланч и… – он качает головой,

вспыхивая этим проклятым румянцем – …я понял, что никто не будет искать меня. У меня было

три часа, чтобы заниматься тем, что я хотел.

Проглатываю креветку, и она с трудом опускается вниз. Я хочу, чтобы он рассказал мне,

что пошел домой и погуглил картинки с целующимися парнями.

– Я пошел в кино один и съел целую упаковку лакричных конфет, – он наклоняется

вперед, его глаза полны того дразнящего сияния. – И пил колу.

В голове путаница: не могу вычислить. Какую эмоцию пустить в кровоток? Любовь или

замешательство? Ради всего святого, это же Себастиан со своим самым непослушным

поступком.

Он качает головой из– за меня, и в это мгновение, я понимаю, что наивный здесь только я.

Когда он откидывается обратно на спинку стула и смеется, мне конец. Полностью

уничтожен.

Я не могу его читать. Я не могу понять его.

Понятия не имею, о чем он думает и смеется надо мной или из лучших намерений, но

никогда прежде я не хотел так неистово наклониться вперед и приложиться губами к чьей– то шее,

умоляя его захотеть меня.

Глава 7.

Я возвращаюсь домой все еще будто в каком– то тумане, едва осознавая, что было после

ланча. Все занятия, как в тумане. Я помогал Отэм с домашкой по мат анализу допоздна, но не

уверен, что был очень полезным – или, что в итоге ее ответы будут правильными.

Я проигрывал свой разговор с Себастианом снова и снова, и каждый раз задавался

вопросом – выглядел ли он настолько счастливым от встречи со мной, как мне казалось. Мы

флиртовали…мне кажется? Сама мысль, что хороший, прилежный Себастиан сбегает из школы

ради того, что, как я подозреваю, было простым восторгом от возможности заняться, чем он не

должен был, – все это вызывает серьезные неисправности в моей голове.

Я так же пытаюсь бороться с мыслью, что Себастиан уедет на следующей неделе. Мне

всегда нравилась школа, но его присутствие на Семинаре – единственное от чего этот последний

семестр в старших классах кажется сносным.

До меня только доходит, и я нащупываю свой телефон.

«Я могу писать тебе, пока тебя не будет?»

Я жалею о том, что отправил это в ту же секунду, но если сейчас разобраться, что я теряю?

Слава богу, он не дает мне накрутить себя еще больше, и экран телефона загорается.

«Я буду работать с редактором и еще не знаю своего точного расписания, но постараюсь

ответить».

Я выбираюсь из машины и захлопываю дверь, все еще улыбаясь в свой телефон, когда

вваливаюсь на кухню. Мама стоит у раковины, уже в своей яркой, радужной пижаме, и моет

посуду.

– Привет, милый.

– Привет, – отвечаю я, убирая телефон, и выскальзываю из куртки. Я отвлечен и пытаюсь

дважды повесить ее. – Ты рано сегодня.

– Скажем просто, что мне нужен бокал вина, – произносит она, закрывая дверцу

посудомоечной машинки. Она показывает пальцем на холодильник. – Оставила тебе порцию там.

Благодарю ее поцелуем в щеку, проходя через всю кухню. Не сказать, что я слишком

голоден – воспоминаний о ланче с Себастианом достаточно, чтобы отправить мой желудок снова

на территорию американских горок – но если я не поем, то просто исчезну в своей комнате, где

одержимо буду перечитывать сообщения и возможно ступлю на менее здоровую территорию. Что

– будем честны – все равно произойдет.

На тарелке замотанной целлофановой пленкой приклеена записка: «ТЫ МОЯ ГОРДОСТЬ

И РАДОСТЬ». Я снимаю ее и улыбаюсь, хотя могу сказать, что сам не свой и слишком широко

распахиваю глаза.

Мама наблюдает за мной с другой стороны кухонного островка.

– Ты выглядишь немного… взвинченным. Ты в порядке?

– Да, в полном, – тяжесть ее внимания преследует меня, пока я разогреваю еду и наливаю

себе попить. – Что произошло на работе?

Она обходит островок, прислоняясь к нему, как будто собирается ответить. Но телефон

вибрирует в моем кармане. Как обычно в это время приходит сообщение от Отэм.

Но есть еще сообщение от Себастиана.

«Кстати, спасибо за ланч»

«У меня был не самый лучший день, и ты его изменил».

«Спокойной ночи, Таннер»

Вагончик на американских горках в моем желудке достигает самого высокого холма и

зависает на краю.

– Таннер? – мама стягивает волосы в хвостик, скрепляя его резинкой со своего запястья.

Отрываю взгляд от экрана.

– Что?

Она кивает и наливает тот бокал необходимого вина, перед тем как указать мне, следовать

за ней.

– Продолжим.

Ой, черт. Я спрашивал ее об ее дне, а затем прекратил слушать. Оставив телефон на

столешнице, я следую за ней в гостиную.

На гигантском кресле в углу, мама подгибает под себя ноги, наблюдая за тем, как сажусь я.

– Ты же знаешь, что я люблю тебя.

Я внутренне содрогаюсь.

– Знаю, мам.

– И я так горжусь человеком, которым ты стал, что меня чуть ли не разрывает.

Киваю. Я везунчик. Я знаю, кто я. Но бывают такие моменты, когда выражение

восхищения становятся…излишним.

Она наклоняется вперед, используя свой мягкий голос.

– Я только переживаю за тебя, милый.

– Прости, что не слушал, о чем ты говорила про работу.

– Я не об этом.

Я уже понимаю.

– Мам, Себастиан – мормон, а не социопат.

Мама насмешливо выгибает бровь, как будто собирается отпустить шуточку, но не делает

этого. И от нахлынувшего безумного облегчения, я рад, что она не сделала этого. Его защита

нарастает жаром в моей груди.

– Но между вами все по– прежнему платонически, или…?

Я начинаю волноваться. Наша семья обсуждает все, но я не могу перестать думать об их

лицах в тот вечер за ужином, и осознавать, что у них довольно специфическое представление о

парне, с которым я однажды сойдусь: с кем– то, таким же, как мы.

– А что если у меня к нему больше, чем просто платонические чувства?

Она выглядит огорченной и медленно кивает.

– Не сказать, что я сильно удивлена.

– Я встречался с ним за ланчем.

Я вижу, как она проглатывает свою реакцию, будто полный рот густого сиропа от кашля.

– Ты же ничего не имеешь против? – спрашиваю я.

– Насчет того, что ты покинул территорию школы? – она откидывается на спинку, изучая

меня. – Не совсем, но я понимаю, что так делают все, поэтому выбираю – не спорить по пустякам.

Насчет твоей ориентации? Абсолютно, ничего. Тебе никогда не нужно беспокоиться насчет этого

при нас с папой, хорошо?

Сейчас я понимаю, что реальность большинства подростков– геев не такова. Я понимаю,

что невероятный везунчик. Слова выходят немного хриплыми из– за эмоций.

– Хорошо.

– Но против ли я твоего преследования подростка– мормона, парня или девушки? – она

качает головой. – Да. Таннер, я против. И это если быть честной. Возможно, это мое непонимание,

но оно действительно беспокоит меня.

Моя признательность моментально гаснет.

– И как это будет отличаться от того, что его родители говорят, что парни – под запретом?

– Это совершенно другое. Среди сотни прочих причин, ходить в церковь – это выбор. Быть

бисексуалом – это просто то, кто ты есть. Я оберегаю тебя от ядовитых комментариев церкви.

Я даже рассмеялся на это.

– А его родители делают это, чтобы уберечь его от ада.

– Так не бывает, Тан. Церковь не угрожает адским огнем.

У меня срывает планку.

– А откуда мне знать, что вообще говорит Церковь СПД обо всем? – спрашиваю я,

повышая голос. – Не похоже, что ты даешь нам хоть на каком– то уровне представление о том, во

что они, вообще, верят и как взаимодействуют. Все, что я узнал от тебя, – они ненавидят геев, они

ненавидят женщин, они ненавидят.

– Таннер…

– Мне, вообще, кажется, что Мормонская церковь не так уж много ненавидит. Ты –

единственная, кто ненавидит их.

Ее глаза распахиваются, а затем она отворачивает лицо, глубоко вдыхая.

Ох, черт. Я перегнул палку.

Если бы мама была жестокой женщиной, то, наверняка бы, встала и дала мне пощечину в

тот же момент. Я мог прочитать это по напряженной линии ее плеч, ее нарочито– спокойный

вдохах.

Но мама – не жестокая. Она мягкая и терпеливая, и не желает клевать на мою наживку.

– Таннер, милый. Это очень сложно для меня, чем ты можешь себе представить, и если ты

хочешь обсудить мою историю, связанную с церковью, то мы можем. В данный момент, я

переживаю за тебя. Ты всегда в первую очередь идешь на поводу у своего сердца, а уже потом –

головы, но мне нужно, чтобы ты подумал об этом, – подоткнув под себя ноги, она продолжает. –

Вы с Себастианом из двух совершенно разных миров, и пусть даже это не то же самое через что

прошли мы с твоим папой, или тетя Эмили, но оно не так уж сильно отличается. Полагаю, его

семья не в курсе, что он гей?

– Да, даже я не знаю, гей он или нет.

– Ну, чисто гипотетически, давай предположим, что его и твои чувства взаимны. А ты

знаешь, что церковь считает нормальной однополые отношения, но тебе нельзя никак воплощать

их в жизнь?

– Да, знаю.

– Будешь ли ты способен встречаться с ним, но не прикасаться? – это риторический

вопрос, поэтому она не ждет моего ответа. – Или, каково тебе будет в роли секрета? Для тебя

будет нормальным встречаться за спинами его родителей? Что если его семья, настолько же

близка, как и мы? Как ты будешь чувствовать себя, если его семья отречется от него, из– за

отношений с тобой? – на этот раз она ждет моего ответа, но я, честное слово, не знаю, что сказать.

Это то же самое, что и впрягать телегу перед лошадью – черт, да перед всем стадом. – Что бы ты

почувствовал, если бы он потерял свою общину, или вы двое – искренне влюблены, но он, в итоге,

выберет церковь вместо тебя?

Я отбиваюсь шуткой.

– Мы едва переписываемся. Я пока не готов к предложению.

Она понимает, что я делаю, и отвечает терпеливой, грустной улыбкой.

– Знаю. Но и еще я знаю, что никогда не видела тебя настолько увлеченным кем– то

раньше, и под восторгом всего «первого», трудно задумываться над тем, что будет дальше. И это

моя работа – присматривать за тобой.

Я сглатываю. По логике я понимаю, что она в чем– то права, но упрямая часть моего мозга

настаивает, что ситуация совсем не такая. Я смогу с ней справиться.

***

Пусть мама и желает мне только добра, но мои мысли о Себастиане уже как поезд,

который не остановить: Машинист исчез, а сам двигатель уже в огне. Мое увлечение

неподконтрольно.

Но когда я поднимаюсь в свою комнату, раздумывая над тем, что она сказала, я

успокаиваюсь достаточно для того, чтобы понять, что она обсуждает с нами многое, чем я сам

позволяю ей. Я знаю насколько была опустошена тетя Эмили, когда, набравшись смелости, она

открылась своим родителям, а они сказали ей, что больше не рады ей в своем доме. Я знаю, что

она несколько месяцев жила на улице, перед тем как перебралась в приют, и даже там было не

очень– то радушно; она пыталась покончить с собой.

И это стало последней каплей для мамы. Она бросила учебу в Университете Юты и забрала

Эмили с собой в Сан– Франциско. Там она поступила в КУСФ и работала в ночную смену семь

дней в неделю по одиннадцать часов, чтобы содержать их обоих. Мама закончила магистратуру в

Стэнфорде. А Эмили в итоге самостоятельно закончила магистратуру в Беркли.

Их родители – мои бабушка с дедушкой, которые сейчас живут где– то в Спокане,

оборвали связь с обеими своими дочерями и даже ни разу не пытались разыскать их.

Мама по– прежнему пытается притворяться, что от этого не больно, но как такое вообще

может быть правдой? Даже не смотря на то, что они временами выводят меня из себя, я просто

пропаду без своей семьи. Может ли семья Себастиана выгнать его? Смогут ли они отречься от

него?

Господи, это становится намного серьезнее, чем я ожидал. Я считал, что это будет

короткой влюбленностью, любопытством. Но теперь я увяз в этом. И понимаю, что мама не

ошибается в том, что мое преследование Себастиана – ужасная идея. Возможно, это хорошо, что

он уезжает в Нью– Йорк, и его не будет на занятиях.

***

Я еду в гости к Эмили и Шивани на выходные и – странно – даже не испытываю желания

написать ему. Уверен, что мама рассказала Эмили обо всем, что происходит, потому что та

пытается несколько раз заговорить о «любви– всей– моей– жизни», но я уклоняюсь от разговора.

Если мама сильно напрягается из– за этого, то Эмили чуть ли не вибрирует.

Они везут меня с собой на какой– то странный артхаусный фильм о женщине, которая

разводила коз, и я вырубаюсь где– то на середине. Они не разрешают мне выпить вина за ужином,

и я спрашиваю их в чем преимущество иметь двух теток– еретичек, и тем не менее мы с Эмили

играем в пинбол в гараже на протяжении четырех часов в воскресенье, и я съедаю около семи

порций нута с карри Шивани, перед обратной поездкой домой, чертовски довольный своей

собственной семьей.

Удивительно, как немного расстояния и иного взгляда на мир, кажется, помогают очистить

мой разум.

А потом, на следующей неделе, Себастиан приходит на занятия в темно– серой хенли с

расстегнутой пуговицей на горле и подтянутыми рукавами на предплечьях. И мне открывается

пейзаж из мышц и вен, гладкой кожи и красивых рук, и как я должен справляться с этим?

Кроме того, он, похоже, более чем счастлив подойти ко мне и взглянуть на мои первые

несколько страниц. Он даже смеется над отсылкой к плакату Отэм с котенком и спрашивает меня

с плохо скрываемым любопытством, будет ли книга автобиографичной.

Можно подумать, он еще не догадался.

Вопрос так и повис в его глазах – А я в книге?

Это зависит от тебя, думаю я.

Видимо моих «расстояние» и «иной взгляд на мир» хватило ненадолго.

У меня было что– то мимолетное к Мэнни, когда мы только познакомились – даже было

парочка моментов наедине, представляя каково бы это было быть вместе с ним – но это не

продержалось долго, и мое внимание переключилось на следующего человека. Целоваться с

мальчиками приятно. Целоваться с девочками приятно. Но что– то подсказывает мне, что поцелуи

с Себастианом будут чем– то сродни искры, упавшей в центр поля с сухой травой.

После уроков и нескольких снимков ее еды, я не часто видел Отэм в последнее время.

Когда она заезжает к нам во время ужина однажды вечером, мама даже не пытается скрыть

восторга от встречи с ней и предлагает ей остаться. После всего, мы исчезаем в моей комнате,

прямо как в старые добрые времена.

Я лежу на кровати, пытаясь организовать стоящие листочки с чем– то связанным с моей

следующей главой, а Отэм роется в моих вещах и быстро вводит в курс дела школьных сплетен.

Знал ли я, что Макензи Гобл сделала минет Девону Николсону на балконе спортзала, во

время учительского баскетбольного матча на прошлой неделе?

Слышал ли я, что несколько парней пролезли под потолочной плиткой одной из душевых и

добрались до женской раздевалки?

Слышал ли я, что Мэнни пригласил Сэди Вэймент на выпускной?

Это привлекает мое внимание, и я поднимаю взгляд, чтобы увидеть ее в одной из моих

футболок. Мои родители придерживаются строгой политики «открытых дверей», когда кто– то

приходит – девочка или мальчик – но, похоже, это не относится к Отэм. Что, честно говоря,

забавно, потому что в какой– то момент, пока я всматривался в свои записи, она разделась и

пыталась нацепить на себя мою одежду.

– Я забыл, что люди уже обсуждают выпускной.

Она смотрит на меня так, будто дает мне понять, как я туплю.

– Осталось меньше четырех месяцев. Я говорила об этом в машине на прошлой неделе.

Я сажусь прямо.

– Говорила?

– Да, говорила, – она разглядывает себя в зеркале, растягивая футболку. – Как будто ты

больше не слышишь, что я говорю.

– Нет, прости. Я просто… – отталкиваю свою стопку листочков и полностью

оборачиваюсь к ней лицом. – Я просто втянулся в свой проект и отвлекся. Напомни, что ты

говорила.

– Ох, – произносит она, раздражение моментально угасает. – Я предлагала пойти вместе,

чтобы не пришлось создавать из этого такое большое событие.

Вау. Я – придурок. Она собственно пригласила меня на выпускной, а я ничего не ответил.

Я совсем не думал об этом. Правда в том, что мы с Отэм ходили вместе на танцы, когда ни у кого

из нас не было пары, но так было раньше.

До Себастиана?

Я – идиот.

Она изучает меня в отражении.

– В том смысле, только если больше нет никого, кого ты хотел бы пригласить?

Я отвожу взгляд, чтобы она не могла смотреть мне в глаза.

– Нет. Кажется, я просто забыл.

– Ты забыл про выпускной? Таннер. Это наш выпускной класс.

Я ворчу, пожимая плечами. Оставив мой шкаф в покое, она садится на край кровати рядом

со мной. Ее ноги обнажены, а моя футболка достает ей до середины бедра. В такие моменты, как

этот, я понимаю, насколько проще была бы моя жизнь, если бы я испытывал к ней все то, что

испытываю к Себастиану.

– Уверен, что никого не хочешь пригласить? Сашу? А Джемму?

Я морщу нос.

– Они обе мормонки.

Ох, какая ирония.

– Да, но они классные мормонки.

Я подтягиваю ее ближе.

– Давай представим как это будет, до того как примем решение. Я еще не потерял

надежды на то, что Эрик наконец– то соберется и сделает тебя порядочной женщиной. Как ты

говорила, это наш выпускной класс. Разве ты не хочешь, чтобы это стало большим событием?

– Я не хочу….– она начинает нерешительно, но я перетягиваю ее на себя, а затем

скручиваю в шар и щекочу. Отэм смеется, визжит и обзывает меня по разному, и только когда

Хейли начинает колотить в мою стену, а папа орет нам «потише», я, наконец– то, отодвигаюсь,

довольный тем, что тема выпускного забыта.

***

Жить здесь становится легче, когда сменяется время года и дни становятся длиннее. Кроме

внезапных походов или катания на лыжах, никто из нас не выходит на улицу по несколько

месяцев. И это оставляет мне, как буйно– помешанному в тюрьме, слишком много времени для

размышлений. К середине февраля меня настолько тошнит от своей комнаты, дома и школы, что

когда наступает первый, по– настоящему теплый день, я готов заниматься чем угодно и так долго,

пока это происходит на улице.

Снег сходит с тротуаров чуточку больше с каждым днем, пока не остается несколько

участков на лужайке.

Папа оставил мне грузовик с прицепом и список дел на сегодня с моим именем на

холодильнике утром в субботу. Я буксирую нашу яхту от торца дома к подъездной дорожке и

снимаю брезент. Мокрицы засеменили прочь; она заплесневела и потемнела внутри, и я изучаю

объем работы, который ожидает меня впереди. Мы не сможем использовать ее по– настоящему

еще несколько месяцев, но она нуждается в серьезном внимании и заботе.

На подъездной дорожке повсюду лужицы из подтаявшего снега. От уличного масла и

неразберихи из веток и листьев все это выглядит отвратительно, но я знаю, к чему все это ведет: к

солнцу и свежему воздуху и запаху барбекю на протяжении выходных. Мы отдаем сидения на

перетяжку и меняем ковровое покрытие в этом апреле, поэтому я начинаю вырывать старое

барахло вместе с клеем. Я не могу охарактеризовать эту работу, как приятную, но поскольку у

меня нет настоящей работы, а бензин сам себя не покупает, я выполняю то, что просит мой отец.

Я избавляюсь ото всего, что необходимо, раскладываю еще один брезент на траву, чтобы

облегчить транспортировку. Я только успеваю достать водительское сидение, когда слышу легкий

скрип тормозов, слышу, как шины останавливаются на дорожке позади меня.

Я оборачиваюсь, чтобы встретиться с Себастианом, который стоит рядом с велосипедом и

жмурится на солнце.

Я не видел его вне пределов занятий две недели, и это вызывает странную боль,

проходящую сквозь меня. Распрямившись, я подхожу к краю палубы.

– Привет.

– Привет, – отвечает он, улыбаясь. – Что ты там делаешь?

– Похоже, зарабатываю себе на жизнь. Но уверен, что ты называешь это «служением» –

произношу я, используя руки для воздушных кавычек.

Он смеется, а у меня сжимается желудок.

– Служение – в большей степени, – кавычки пальцами. – «помощь другим», и в меньшей

степени, – еще кавычки, – «ремонт причудливый папиной яхты», но все в порядке.

Черт возьми, он издевается надо мной. Я показываю на бардак у своих ног, усеивающий

брезент.

– Видишь этот ужас? Он не причудливый.

Он всматривается в бок яхты.

– Продолжай повторять себе это.

Опустившись на колени, я приближаюсь своим лицом к его до расстояния в несколько

сантиметров.

– Хотя, что здесь делаешь ты?

– Я проводил урок по соседству. Решил заехать.

– Значит, ты учишься, пишешь, работаешь наставником и занимаешься репетиторством? Я

– лентяй.

– И не забывай обо всех служениях в церкви, – отступив назад, он отводит взгляд, пылая

щеками. – Но, если честно, я не совсем был поблизости.

Моему мозгу требуется минута, чтобы добраться из пункта А в пункт Б, и когда точки

наконец соединяются, понимаю – он приехал сюда специально, чтобы увидеться со мной – и чуть

ли не отпрыгиваю в сторону и хватаюсь за него.

И естественно я этого не делаю. Я вижу по тому, как он сжимает руль, что ему не совсем

комфортно после признания, и внезапная надежда расцветает внутри меня. Именно так мы

проявляем себя: крошечные вспышки дискомфорта, реакции, которые мы не можем скрыть. В

некотором роде именно поэтому здесь так ужасно жить и надежно хранить информацию о моей

ориентации за закрытыми дверями дома. Вне пределов дома, я могу выдать себя, по подергиванию

губ на слово «педик», уставившись на кого– то слишком долго, позволив приятелю обнять себя и

сделать это неправильно.

Или просто нервничать из– за того, что он захотел заехать.

Возможно, я просто проецирую это, возможно, просто вижу это в собственной надежде, но

все равно, я хочу слезть, аккуратно оторвать его руки от руля и взять их в свои.

Но вместо этого я выдавливаю шутку.

– Замечу, что ты не отрицал часть с ленью. Теперь я понял, какой ты.

Линия его плеч расслабляется, и он отпускает руль.

– В том смысле, что я не хотел ничего такого сказать, но…

– Может, прекратишь отвлекать меня и поднимешься, чтобы помочь.

Себастиан отбрасывает свой велосипед на траву и выскальзывает из куртки, удивляя меня,

когда легко запрыгивает в прицеп и на корму.

– Вот, теперь ты поймешь, что такое служение.

Я понимаю, что у меня есть шутка о «служении», но умудряюсь сдержать ее при себе.

Уперев руки в бока, Себастиан оглядывается.

– Что нужно сделать?

– Мне нужно снять сидения и сорвать старое ковровое покрытие. Ох, и отскоблить весь

клей. Спорим, что ты теперь сожалеешь, что такой хороший человек, – я протягиваю ему свои

перчатки и позволяю себе три секунды попялиться на него. Он не морщится, нет и намека на

неуместность. Он тоже в последнее время находился на улице. Его кожа теплого оттенка загара.

– Тебе не обязательно давать мне перчатки, – он отталкивает их в сторону.

– Кажется, была еще пара в гараже.

Себастиан соглашается, и я спрыгиваю вниз, пользуясь секундой, чтобы вдохнуть, пока

медленно иду к гаражу и обратно к яхте. Если я прислушаюсь к совету мамы, то это будет

идеальной возможностью, чтобы изложить границы всего, и прояснить, что несмотря на то, что

он знает обо мне, что больше никто не знает, ничего между нами двумя никогда не произойдет

Скоро, говорю себе. Я все скажу ему скоро. Наверное.

Нам удается вытащить второе переднее сидение, вместе со скамейкой, и даже не смотря на

то, что сейчас около шестнадцати градусов – рекорд для этого времени года – мы оба истекаем

потом к тому времени, как занимаемся ковровым покрытием.

– Итак, не пойми неправильно, – произносит он, – но почему твой отец заставляет тебя

заниматься этим, вместо того, чтобы….ну, не знаю… – он виновато склоняет голову, и бросает

взгляд на мой дом. – ….заплатить кому– то?

Я следую за его взглядом на дом. Наш район, пожалуй, самый красивый в этой части

Прово. У домов изогнутые подъездные дорожки и большие лужайки. У каждого есть готовый

цокольный этаж, и у большинства из нас есть законный этаж над нашими гаражами. Это правда,

что мои родители зарабатывают хорошие деньги, но они не расточительны.

– Мама экономит каждую копейку везде, где может. Ее причины: Она уже позволила папе

купить яхту. Она не собирается позволять ему кого– то нанимать, чтобы обслуживать ее.

– Очень похоже на мою маму, – Себастиан усиливает хватку на конкретном трудно

подающемся участке ковра и тянет. Соответствующими рывками он снимается небольшими

четвертями. – Та часть про сохранение каждой копейки, – уточняет он. – Ее девиз: «используй,

носи, работай с этим или обойдись без него».

– Умоляю, никогда не рассказывай моей маме об этом. Она напечатает его себе на

футболке.

Или на наклейке на бампер.

Когда ковровое покрытие наконец– то сорвано, Себастиан распрямляется и отбрасывает

его в сторону, где он приземляется на брезент со шлепком и шлейфом пыли. Тыльной стороной

своей руки он вытирает свой лоб.

Кажется практически преступным то, как мне с усилием приходится отвести взгляд от его

торса.

Оглядевшись вокруг, он изучает разруху.

– И все же. Старая или нет, это очень красивая яхта.

– Угу, – я тоже выпрямляюсь, слезаю на подъездную дорожку. Родители еще не

вернулись, и пригласить его в дом кажется соблазнительно преступным.

– Хочешь попить чего– нибудь?

– Конечно.

Себастиан следует за мной через гараж внутрь дома. На кухне я открываю холодильник,

благодарный охлажденному воздуху на своем лице, и изучаю, что у нас есть. Папа в больнице, а

мама и Хейли уехали по магазинам.

Я признателен за это, но и резко осознаю, что мы одни.

– У нас есть лимонад, кола, диетическая кола, витаминизированная вода, кокосовая вода…

– Кокосовая вода?

– Маме нравится пить ее после тренировок. Лично мне кажется, что на вкус она, как

разбавленный солнцезащитный крем.

Себастиан встает за мной, чтобы заглянуть в холодильник, и у меня перехватывает

дыхание в легких.

– Удивительное, что они не складывают его в упаковки, – когда он смеется, я чувствую,

как смех проходит по его груди.

Я не в порядке.

Он прочищает горло.

– Витаминизированную воду.

Я вытаскиваю две бутылки и протягиваю ему одну, прижимая вторую к своему лицу, когда

он отворачивается ко мне спиной.

– Твой отец – врач? – спрашивает он, разглядывая все вокруг. А я наблюдаю, как он

откручивает крышку и прикладывает бутылку к своим губам для большого глотка. Мое сердце

синхронно бьется с каждым его глотком…

…раз

…два

…три

…и абсолютно уверен, что не дышу, пока он не заканчивает.

– Угу, в «Долине Юта», – я оборачиваюсь к холодильнику, надеясь, что мой голос не

надломился. – Хочешь поесть чего– нибудь?

Себастиан подходит ко мне.

– Да. Не возражаешь, если я помою руки?

– Ага, отличная мысль.

Мы стоим у раковины бок о бок, намыливая свои руки и ополаскивая их под краном. Наши

локти сталкиваются друг с другом, и когда тянусь через него за полотенцем, мое бедро врезается в

его. Это всего лишь бедра, но в моей голове все переходит к тазовым косточкам напротив друг

друга к тому, что трется между ними в мгновение ока. Мое извращение никак иначе –

оперативное.

Понимая, что я не могу просто так стоять здесь у раковины и думать о его бедрах, я

протягиваю ему полотенце и возвращаюсь к холодильнику.

– Сэндвичей будет достаточно?

– Да, спасибо.

Я достаю ветчину и сыр и все что еще могу найти и выцепляю пару тарелок и ножей из

посудомойки. Себастиан занимает место за одним из кухонных стульев. Я толкаю по столешнице

к нему хлеб.

– Итак, как продвигается проект? – он разворачивает пакет, выкладывая хлеб на тарелки.

– Проект?

Он смеется, наклоняясь вперед, чтобы встретиться с моими глазами.

– Ну, помнишь, книга? Для занятий, на которые ты ходишь?

– А книга, точно, – ветчина запакована, поэтому ей требуется немного моего внимания,

чтобы открыть ее, что означает – у меня есть, по меньшей мере, десять секунд задержки. И этого

все равно недостаточно. – Все хорошо.

Он приподнимает бровь, удивленно.

– Хорошо?

Все, что я в последнее время писал, было о тебе, но все классно. Нет необходимости

создавать неловкость между нами.

– Угу, – отвечаю, пожимая плечами, не в состоянии придумать что– то более

выразительное под тяжестью его внимания. – У меня довольно неплохой результат.

Себастиан отрывает лист латука от кочана и аккуратно кладет его в середину своего куска

хлеба.

– Ты позволишь мне прочитать дальше?

– Да, конечно, – вру я.

– Сейчас?

Мой ответ выходит слишком резким:

– Нет пока. Нет.

– Ты можешь зайти после учебы на следующей неделе, и мы могли бы просмотреть ее.

Полный рот воды, кажется, застревает в моем горле. Я сглатываю с усилием.

– Серьезно?

– Конечно. Как насчет пятницы?

У меня есть практически неделя, чтобы отредактировать книгу.

– Хорошо.

– Принесешь первые несколько глав, – его глаза мерцают.

У меня только пять дней, чтобы перебрать свою книгу. Сменить имена, как минимум.

Может, разнести эту книгу на вариант дневника и романа.

Господи, дай мне сил.

Мы едим в тишине несколько минут, передавая упаковку чипсов туда и обратно, и

наконец, щелкаем парочкой колы с кофеином – как возмутительно! – когда Себастиан встает и

подходит к фотографии на холодильнике.

– Классный снимок, – произносит он, склоняясь ближе, чтобы лучше рассмотреть. – Где

это? Это здание безумное.

Это мой снимок летом после десятого класса. Я стою перед возвышающейся, искусно

спроектированной церковью.

– Это Собор Святого Семейства в Барселоне.

Себастиан переводит на меня взгляд широко– распахнутых глаз.

– Ты был в Барселоне?

– У папы был большая конференция, и он взял нас собой. Это было очень круто, –

останавливаясь позади него, я тянусь через его плечо и прикасаюсь к кусочку снимка. – Он по

разному выглядит с каждой стороны. Там, где стою я, это фасад страсти, и он проще, чем все

остальные. А вот в этих башнях, – я указываю на каменные сферы, которые, кажется,

простираются в облака. – Ты можешь подняться наверх.

– У тебя такое лицо, – он смеется. – Как будто ты знаешь что– то, чего не знает человек,

который снимал.

Я опускаю на него взгляд, так близко, что могу разглядеть веснушки с одной стороны его

носа, то, как его ресницы практически задевают щеки, когда он моргает. Я хочу ему рассказать,

что целовался с парнем в том путешествии, только со вторым парнем за свою жизнь. Его звали

Дэкс, и он приезжал со своими родителями. Мы ускользали с ужинов с другими врачами и их

семьями, и целовались до тех пор, пока не немели наши губы.

Поэтому да, я знаю то, чего не знает человек, который снимает. И я рассказал маме и папе

о Дэксе несколько месяцев спустя.

Я хочу сказать Себастиану, что он прав, только если посмотреть на его реакцию, когда я

объясню почему.

– У меня есть небольшая фобия насчет высоты, – произношу вместо этого. – И мне чуть

плохо не стало, когда родители сказали, что взяли билеты на подъем наверх.

Приподняв подбородок, он смотрит на меня.

– Ты пошел?

– Да, пошел. Кажется, я держал маму за руку всю дорогу, но сделал это. Возможно,

поэтому я выгляжу немного гордым.

Себастиан отступает в сторону, усаживаясь обратно за островок.

– Мы однажды проехали сорок миль до Нефий, – произносит он. – Думаю, можно с

уверенностью сказать, что тебе повезло.

Я давлюсь смехом.

– Нефий – классно звучит.

– Мы посетили храм в Пейсоне и наблюдали за реконструкцией телеги на Мормонском

пути. Так что….да.

Теперь мы оба смеемся. Я сочувственно обхватываю его плечо.

– Ладно, возможно, тебе повезет в следующий раз.

– Не думаю, что это случится, – отвечает он, ухмыляясь мне поверх своей банки колы.

Его улыбка выбрасывает смесь эндорфинов в мою кровь.

– Возможно, когда мы закончим с яхтой, то сможем сходить на ней.

Он опускает свою банку на стол рядом с тарелкой.

– Ты когда– нибудь делал это раньше?

– Я хотел сказать, я никогда не управлял сам прицепом раньше, но уверен, что справлюсь

с ним. Ты тоже можешь поехать, когда мы в июле поедем на озеро Пауэлл.

Лицо Себастиана опускается на долю секунды, перед тем как его обычная, идеальная маска

занимает снова свое место.

– Звучит неплохо.

– Может, нам повезет и станет теплее раньше, – произношу я. – В начале лета.

Интересно, он видит, как колотится мое сердце о ребра.

– Будем надеяться.

Глава 8.

Я провожу все свое свободное время по вечерам на этой неделе, отчаянно выискивая и

заменяя имена «Таннер», «Тан» и «Себастиан». Таннер становится Колином. А Себастиан –

Эваном. Все, кто ходит со мной в школу получают новые имена. Отэм становится Энни. Фуджита

– Франклин, а занятия становятся почетной химической лабораторией.

Я понимаю, что это занятие бесполезно. Даже если я сохраню книгу в новой версии, где

«Колин» на самом деле заинтересован в «Йене», одном из учеников– мормонов в классе, я

понимаю, что все мои изменения неряшливы и неубедительны в лучшем случае.

В пятницу после занятий, с первыми четырьмя главами, распечатанными и засунутыми под

мою руку, я иду от своей машины к входной двери дома Себастиана. И могу поклясться под

присягой, что их дверной звонок самый громкий из существующих. По крайней мере, так кажется,

как только я вдавливаю кнопку. Мой пульс срывается, не глядя по сторонам, мои нервы бросаются

под фуру.

Но теперь нет пути назад. Я собираюсь войти в дом Себастиана. В дом епископа.

Серьезно, это не первое мое «родео». Я был до этого в доме Эрика, но там облегченная

версия «мормонов». Его фотография с выпускного класса теперь висит там, где должен висеть

портрет Спасителя. У них по– прежнему висит снимок храма в рамке на стене, но и еще у них есть

кофеварка, как у цивилизованных людей.

Все это означает, ту часть ожидания схожую с чувствами археолога перед большими

раскопками в Египте: придется много чего раскапывать здесь.

Тяжелые шаги опускаются на деревянный пол внутри дома. Они настолько тяжелые, что

заставляют меня задумываться был ли это мистер Бразер по ту сторону двери, а затем во мне

взрывается паника, потому что я уложил волосы и одел самую лучшую одежду, и что если вместо

того, чтобы сносно выглядеть для мормона, а выгляжу слишком по– гейски?

Что если отец Себастиана сразу же разглядит мои намерения и отправит домой, запрещая

своему сыну вообще разговаривать со мной?

Моя паника раскручивается. Я выгляжу прилично, но не достаточно опрятно; по мне

заметно желание к Себастиану; мой папа еврей – это плохо? В Прово не так уж много евреев, но

поскольку мы больше не практикуем веру, я никогда не считал, как это может сильно выбивать

меня в аутсайдеры. Боже, да я даже не знаю, когда правильно использовать слово «завет». Я

чувствую, как пот покалывает на тыльной стороне моей шеи, и дверь открывается…

Но за ней только Себастиан, с ребенком в стальном захвате его руки.

– Это – Аарон, – произносит он, слегка разворачиваясь, чтобы я смог получше разглядеть

его брата. – Это Таннер, – его брат долговязый, улыбающийся и с копной прямых темных волос:

мини– версия своего старшего брата. Отличная работа, генетика.

Аарон вырывается и выпрямляется, протягивая мне руку для рукопожатия.

– Привет.

– Приятно познакомиться.

Ему тринадцать, и вот мне интересно, достаточно ли моего рукопожатия? Мормоны,

кажется, чертовски хороши в этих делах.

Я отпускаю руку и улыбаюсь, сопротивляясь желанию извиниться. С ругательствами

нужно заканчивать, даже если они только в моей голове.

И как будто он понимает, что внутри меня бесшумно разворачивается Чернобыль,

Себастиан провожает Аарона обратно в дом, и затем кивает головой для меня, чтобы я следовал за

ним.

– Входи, – говорит он, а затем ухмыляется. – Ты не сгоришь.

Внутри безупречно. И очень, очень по– мормонски. Интересно, маме будет это знакомо из

ее детства.

Впереди гостиная с двумя диванами повернутыми лицом друг к другу, а справа пианино, и

огромная картина Храма в Солт– Лейк– Сити. Помимо нее есть, портрет Джозефа Смита. Я

следую за Себастианом по коридору, мимо шкафчика с безделушками с белой статуэткой Христа с

распростертыми руками, рамки с фотографиями их детей и свадебного фото его родителей,

которые одеты полностью в белое. Такое ощущение, что эти двое только вышли из пубертатного

периода, если честно, а свадебное платье затянуто чуть ли не до ее подбородка.

На кухни, ожидаемо, нет кофеварки, но к моему бесконечному восторгу, на стене большой

снимок Себастиана, стоящего на безупречной, зеленой лужайке, с улыбкой от уха до уха, и

непринужденно держащего в руке копию Книги Мормонов.

Он ловит меня на рассматривании снимка и прочищает горло.

– Хочешь попить чего– нибудь? Рутбир, сок…лимонад?

Я отрываю свое внимание от снимка, чтобы посмотреть на него во плоти – каким– то

образом настолько отличающегося сейчас передо мной: взгляд более настороженный, кожа чистая

даже без фотошопа, щетина оттеняет его челюсть – и как и всегда, мой взгляд притягивают его

алеющие щеки. Он смущен или взволнован? Я хочу изучить все до единого его румянцы.

– Воды будет достаточно.

Он разворачивается, и я наблюдаю, как он отходит, а затем возвращаю свое внимание к

каждой диковинке в рамках в этом доме. Например, к документу в тяжелой, позолоченной рамке с

заголовком «СЕМЬЯ – ПРОКЛАМАЦИЯ МИРУ».

Я никогда не видел ничего подобного. В нашем доме, вы скорее всего увидите

либеральный манифест, прикрепленный к стене.

Я читаю четвертый абзац, где Церковь СПД заявляет, что «священные силы деторождения

должны использоваться только между мужчиной и женщиной, в законном браке, как мужа и

жены», когда Себастиан прижимает холодный стакан с водой к моей руке.

Я так пугаюсь, что чуть ли не падаю на пол.

– Ну, это интересно, – произношу я, изо всех сил стараясь сохранять голос нейтральным.

Я разрываюсь между желанием закончить чтение и почему– то перечитать то, что уже впитал.

Я начинаю понимать, что имела ввиду мама о моей защите от ядовитых посланий церкви.

– Здесь очень много впихано в одну страницу, – соглашается Себастиан, но по его голосу

я не могу понять, что он чувствует по этому поводу. Я знал все это, до того как пришел сюда,– то

есть секс – для гетеросексуалов, родители должны обучить своих детей этим ценностям, никакого

секса до брака, и прежде всего, молиться, молиться, молиться – но увидев это здесь, в доме

Себастиана, все становится намного реальнее.

От чего все, что я чувствовал, кажется немного больше нереальным.

У меня моментально кружится голова от осознания, что семья Себастиана не просто

наслаждается замечательной идеей всего этого. Они не просто визуализируют и идеализируют

мир; они не играют в игры Будет– Ли– Это– Плохо– Если. Они искренне, по– настоящему верят в

своего Бога и в эти доктрины.

Я оглядываю Себастиана. Он изучает меня с нечитаемым взглядом.

– Я никогда не приглашал сюда кого– то, кто не был членом, – произносит он. Мысли

читает. – Я просто наблюдаю, как ты все это воспринимаешь.

Я решаю быть кристально честным.

– Это трудно понять.

– Мне интересно, если ты откроешь Книгу Мормонов и просто немного прочитаешь из

нее, будет ли она разговаривать с тобой, – он поднимает вверх руки. – Я не вербую тебя. Мне

просто любопытно.

– Я мог бы попытаться, – я совсем не хочу пытаться.

Он пожимает плечами.

– А пока что, давай сядем и обсудим твою книгу.

Напряжение этого момента раскалывается, и только после этого я понимаю, что

задерживал дыхание, мышцы напряжены повсюду.

Мы направляемся в семейную комнату, которая намного уютнее и менее стерильная, чем

гостиная в передней части дома. Здесь же есть бесчисленное количество семейных фотографий в

рамках: вместе, по парам, по одному, прислонившись к дереву, – но на каждой до единой они

улыбаются. И улыбки тоже настоящие. Моя семья такая же счастливая, как и они, но на нашей

последней фотосессии мама угрожала Хейли полным шкафом цветных сарафанов из Gap, если та

не прекратит дуться.

– Таннер, – произносит тихо Себастиан. Я смотрю на него, и медленная улыбка

растягивается на его лице, пока не ломается, и он начинает смеяться. – Это настолько

увлекательно?

То, как он дразнит, заставляет меня осознать, что я веду себя, как первобытный человек,

вышедший из пещеры.

– Прости. Просто это так восхитительно мило.

Он качает головой, глядя в пол, но все равно улыбается.

– Ладно, так что насчет твоей книги.

Да, Себастиан. Насчет моей книги. Моей книги о тебе.

Моя уверенность испаряется, оставляя место преступления. Я протягиваю распечатанные

страницы.

– Не думаю, что это здорово, но…

Это вынуждает его поднять взгляд на меня, освещенный интересом взгляд.

– Мы разберемся с этим.

Ну, по крайней мере, один из нас оптимист.

Я приподнимаю подбородок, указывая ему, что можно приступать. Он улыбается,

удерживая мой взгляд, и продолжает дразнить.

– Не нервничай.

Затем он опускает взгляд на страницы в своей руке. Я слежу, как его глаза порхают туда и

обратно, и мое сердце, как граната в горле.

Почему я вообще согласился на это? Почему я не попытался перезаписаться на другие

занятия? Да, я хотел провести сегодня время с Себастианом, но разве не было бы намного проще

держать все от него в тайне, пока я не пойму, где мы с ним находимся?

И как только у меня возникает эта мысль, я осознаю, что мое подсознание уже победило: я

хотел, чтобы он посмотрел на себя здесь. Очень многое взято из наших разговоров. Я здесь,

потому что хочу, чтобы он сказал мне, каким возлюбленным он хочет быть: Эваном или Йеном.

Он кивает, когда заканчивает, и похоже перелистывает назад и перечитывает последнюю

часть заново.

Он ухмыляется, протягивая листы мне обратно.

– Вау.

Вау? Я морщусь. Видимо, это означает ужасно.

– Чувствую себя идиотом.

– Нет, – произносит он. – Таннер, мне, правда, понравилось.

– Да?

Он кивает, а затем прикусывает свою губу.

– Значит… я в твоей книге?

Я качаю головой. Чеку вытянули из гранаты.

– Никого из тех, кого мы знаем. Ну, кроме Франклина – прототип Фуджиты. Я просто в

качестве структуры использовал занятия.

Пробежавшись пальцем по своей нижней губе, Себастиан изучает меня несколько секунд в

тишине.

– Я думал…В смысле, я думал, что она про нас.

Чувствую, как кровь отливает от лица.

– Что? Нет.

Он легко смеется.

– Колин и…Йен? Или Эван, наставник?

– Она про Колина и Йена. Другого ученика.

Боже мой. Боже мой.

– Но, – начинает он, а затем опускает взгляд, краснея.

Я усердно стараюсь сдержаться.

– Что?

Он перелистывает страницу и прикладывает к месту указательный палец.

– У тебя опечатка в Таннере здесь. В том месте, где ты хотел заменить на «Колина», мне

кажется. Его не захватило твоим поиском и не заменило.

ЧЕРТ.

Та же глупая опечатка в моем имени, которую я постоянно делаю.

– Ладно, да. Изначально, это было обо мне и какой– то теоретической личности.

– Серьезно? – спрашивает он со светящимися любопытством глазами.

Я тереблю зажим, которым обычно скрепляю страницы вместе.

– Нет. Я понимаю, ты не…

Он переворачивает еще одну страницу и протягивает мне.

Я ругаюсь себе под нос.

«…С переплетенными пальцами перед собой, Франклин раскачивается на своих пятках.

– У Себа очень занятое расписание, безусловно, – я мысленно стону. Себ. – Но мы оба с

ним чувствуем, что этот опыт станет полезным для каждого из вас. Я верю, что он вдохновит

вас….»

Себ. Я даже не задавал поиска и не менял его прозвище.

Себастиан собирается что– то еще сказать – выражение его лица невозможно прочитать, но

оно не кажется испуганным – когда в дверях звучит голос.

– Себастиан, милый?

Мы оба оборачиваемся на звук. Я готов расцеловать женщину, которая прервала эту

неловкую адскую дыру. Его мать, я узнаю ее по снимкам, входит в комнату. Она миниатюрная с

темно– русыми волосами, собранными в хвост, в простой рубашке с длинным рукавом и джинсах.

Не знаю почему, но я ожидал какое– нибудь пышное цветастое платье– монашки с огромным

бантом в волосах, но все мои синапсы быстро собираются воедино.

– Привет, мам, – произносит Себастиан, улыбаясь. – Это Таннер. Он ходит на Семинар в

этом семестре.

Его мама улыбается мне, подходя ближе, чтобы пожать руку и поприветствовать. Мое

сердце стучит отбойным молотком о мои ребра, и мне интересно, я выгляжу так, будто могу

упасть в обморок. Она предлагает мне попить и поесть. Она спрашивает, над чем мы работаем, и

мы оба бормочем что– то бла– бла– связанное с книгой, не глядя друг на друга.

Но видимо наши ответы достаточно нормальные, потому что она поворачивается к

Себастиану.

– Ты перезвонил Эшли Девис?

И как будто по собственной воле, глаза Себастиана порхают ко мне, а потом обратно.

– Напомни еще раз, кто она?

Ее разъяснения заставляют мой желудок ухнуть.

– Координатор мероприятий, – она замолкает, многозначительно добавляя. – У нее есть

одинокие подопечные.

– Ох. Нет пока.

– Значит, – она тепло улыбается. – Убедись, что ты сделаешь это, хорошо? Я сказала ей,

что ты перезвонишь. Я просто думаю, что пришло время.

Пришло время? Что это означает? Его родителей беспокоит, что ему девятнадцать и у него

все еще нет девушки? Я считал, что он не должен состоять в отношениях, когда уезжает на

миссию.

Они подозревают, что он гей?

Он открывает рот, но она аккуратно его перебивает, отвечая на некоторые из моих

вопросов.

– Я не говорю, что ты должен привязываться к кому– то. Я просто хочу, чтобы ты

познакомился с несколькими…людьми… – фу, она имеет виду девушек. – …чтобы когда ты

вернулся домой…

– Хорошо, мам, – тихо говорит Себастиан, бросая и снова уводя от меня взгляд. Он

улыбается ей, чтобы избавиться от обиды, когда его перебили.

Она, кажется, довольна его ответом и продолжает.

– Мы уже получили рекламное расписание от твоего агента?

Себастиан морщится, качая головой.

– Пока нет.

Улыбка его матери спадает, и хмурая морщинка занимает место между ее бровей.

– Я переживаю, что у нас не хватит времени, чтобы все скоординировать, – произносит

она. – И еще нужно оформить твои документы и согласовать их с МУЦ. Если ты уезжаешь в июне,

то у тебя времени в обрез. Мы еще не знаем, куда ты поедешь, поэтому мы предположили, что

тебе понадобиться три месяца в центре перед отъездом.

В любом другом доме, такой подробный план вынудил бы меня пошутить о шпионах и

агентах Кью и ручках, которые превращаются в мачете. Но не здесь.

Но потом что– то щелкает. Мои мозги внезапно кажутся, как мамин старый «Бьюик». Она

всегда давила на педаль газа до того, как заводился двигатель, и двигатель затопляло, и

требовалось несколько дополнительных секунд для очистки. Мне требуется точно такое же

количество времени, чтобы осознать, что Себастиан с мамой говорят об этом лете.

А точнее, о том, что он уедет из Прово на два года.

МУЦ – это Миссионерский учебный центр. Он уезжает через четыре месяца.

Четыре месяца я считал вечностью.

– Я спрошу у нее, – отвечает Себастиан. – Прости. Когда я в последний раз сверялся, они

сказали, что отдадут мне маршрут со всеми остановками в пути, как только он будет готов.

– Нам так много нужно сделать до твоего отъезда, – говорит она.

– Знаю, мам. Я перезвоню.

Коротко поцеловав его в макушку, она уходит, и комнату, кажется, поглощает

напряженная тишина.

– Прости за это, – говорит он, и я ожидаю, что его лицо будет напряженным, но когда я

смотрю на него, он широко улыбается. Неловкий разговор между нами ушел. Неловкий разговор с

его матерью тоже. – Столько всего согласовывать. Я должен подготовить ей все это побыстрее.

– Да, – я пощипываю свою нижнюю губу, пытаясь придумать, как спросить о том, о чем

хочу, но это действие отвлекает его, и его улыбка соскальзывает, пока он наблюдает, как я трогаю

свой рот.

Не знаю, что в этом крошечном перерыве, но – как и его реакция, когда он признался, что

пришел увидеться со мной в тот день на яхте – это говорит о многом.

Это говорит о многом, потому что улыбка казалась настоящей, пока он не посмотрел на

мои губы, а затем она просто раскололась.

Комната заполняется невысказанными чувствами. Они повисают над нашими головами,

как грозовые облака.

– Куда ты едешь? – спрашиваю я.

Он снова смотрит мне в глаза, и улыбки теперь как не бывало.

– Ох. После тура по книге? Я собираюсь на миссию.

– Точно, точно, – мое сердце, как сотни шариков, катящихся по полу. Я не знаю, почему

мне было нужно, чтобы он произнес это вслух. – И ты еще не знаешь своего предписания?

– Я узнаю его в июле, думаю. Как ты слышал, нам все еще нужно отправить мои

документы, но я не могу сделать это, пока не вышла книга.

Миссии непричастным трудно понять. Молодые мужчины – и женщины иногда, но не так

часто – уезжают из дома на два года, чтобы отправиться в любую точку мира. Их задача? Создать

новых Мормонов. И не в сексуальном плане, по крайней мере, пока. Миссионеры создают новых

мормонов крещением.

Мы все видели их, идущих или едущих на велосипедах в своих чистых брюках и

отглаженных рубашках с короткими рукавами. Они приходят в наши дома с яркими улыбками,

опрятными волосами и с блестящими, черными табличками с именами, и спрашивают обо всем,

что мы бы хотели узнать об Иисусе Христе, нашем Господе и Спасителе.

Большинство из нас разворачивает их с улыбками и словами «нет, спасибо»

Но моя мама никогда не говорит «нет». Не важно, что она чувствует к церкви – и поверьте,

она не позволяет им говорить о Книге Мормонов с ней – они далеко от дома, говорила она, когда

мы жили в Пало– Альто. Это правда: большинство из них были далеко от дома, и они проводили

целый день на ногах, протаптывая в пустую асфальт. Если мы приглашали их в дом, он были

вежливы и милы, как вы можете себе представить. Они принимали лимонад и закуски, и

благодарность их была несдержанной.

Миссионеры – самые добрые люди, которых вы когда– либо встретите. Но они захотят,

чтобы вы прочитали их книгу и захотят, чтобы вы разглядели истину так, как видит ее их церковь.

Пока они в отъезде, им не позволяется смотреть телевизор или слушать радио, или читать

что– то помимо разрешенных церковью текстов. Они уходят, чтобы глубже погрузиться в свою

веру, чем было раньше, побыть в одиночестве и стать мужчинами, помогать развитию церкви и

распространять учение. И им не разрешено оставлять дома девушку. Естественно им не

разрешается заводить никаких сексуальных связей – и определенно не с лицами одного с ними

пола. Они хотят уберечь тебя, потому что считают, что ты нуждаешься в спасении.

Себастиан хочет стать одним из них.

Я не могу избавиться от этой мысли в своей голове, и мы сидим у него дома, окруженные

истиной всего этого – конечно, он хочет стать одним из них. Он уже один из них. Тот факт, что он

так легко узнал себя в моей книге, что он знает о моих чувствах к нему, не изменит ничего из

этого ни на грамм.

Меня даже больше не волнует весь фарс с моим романом; я дам ему посмотреть

оригинальную версию, – версию, в которой я явно не могу прекратить думать о нем, – если он

пообещает мне, что останется.

Он хочет поехать на миссию? Он хочет уехать отсюда и посвятить два своих лучших,

жарких, безумных и полных приключений года церкви? Он хочет отдать свою жизнь этому –

действительно, отдать свою жизнь?

Я утыкаюсь взглядом в свои руки и задаюсь вопросом – какого черта я вообще здесь

делаю? У Пейдж с блестящим сердечком нет ничего общего со мной. Я – король наивности.

– Таннер.

Я поднимаю на него взгляд. Он внимательно наблюдает за мной, и становится понятно, что

он звал меня больше одного раза.

– Что?

Он пытается улыбнуться. Он нервничает.

– Ты притих.

Честно говоря, терять мне нечего.

– Кажется, я все еще застрял на той части, где ты собираешься на миссию на два года. Как

будто до меня только что дошло, чем ты занимаешься.

Мне даже не нужно разъяснять дальше. Он правильно понимает. Он понимает подтекст: «я

– не– мормон, а ты –мормон. Как долго мы сможем быть друзьями? Я просто не хочу больше

быть твоим другом». Я вижу это по его глазам.

И вместо того, чтобы отмахнуться от этого или сменить тему, или предложить мне

научиться искусству молитвы, он встает, тянет вниз за край рубашки, когда она задирается сбоку.

– Пойдем. Нужно прогуляться. Нам обоим есть много о чем подумать.

***

Есть миллионы троп, которые ведут на холм, и когда хорошая погода, вы обязательно

пройдетесь по одной из них, но в Юте погода непредсказуема, и наш теплый фронт уже давно

ушел, и никто не ходит в походы.

Свежий воздух в нашем распоряжении, и мы карабкаемся по скользкому горному склону,

пока дома в долине не становятся крошечными пятнами, и у нас у обоих сбивается дыхание.

Только когда мы останавливаемся, я понимаю, как мы оба усиленно выкладывались на тропе,

изгоняя некоторых своих демонов.

Может, одних и тех же.

Мое сердце бешено колотится. Мы определенно движемся к большой букве «Р» Разговор –

хотя с другой стороны, почему просто не отложить домашнюю работу в сторону и включить

Xbox? – и возможность того, где он может состояться, вызывает во мне немного безумные

чувства.

Это никуда не приведет, Таннер. Никуда.

Себастиан садится на валун, наклоняется, чтобы устроить свои руки на бедрах и переводит

дыхание.

Я наблюдаю за тем, как поднимается и опадает его спина через куртку, с крепкими

мускулами – но с прямой спиной, его уникальной позой – с совершенно пошлыми мыслями в моей

голове. Мои руки повсюду на нем, его руки повсюду на мне.

Я хочу его.

Коротко рыкнув, я отвожу взгляд и смотрю на монумент УБЯ11 вдалеке, и честно говоря,

это последнее, что я хочу видеть. Он сделан из бетона, и по моему мнению кажется полным

убожеством, но его почитают в городе и на территории университета.

– Тебе не нравится «Y»?

Я оглядываюсь на него.

– Нет, нормально.

Он смеется – над моей интонацией, я думаю.

– Существует мормонская легенда, что коренные американцы, жившие здесь много лет

назад, рассказали церковным поселенцам, что ангелы им сказали, будто любой кто сюда переедет,

будет благословлен и богат.

– Интересно, что коренные американцы больше не живут здесь из– за тех поселенцев.

Он наклоняется вперед, перехватывая мой взгляд.

– Ты кажется, действительно, расстроился.

– Я расстроился.

– Из– за моей миссии?

– Определенно не из– за «Y».

Он отшатывается, брови опускаются вниз.

11 Большая буква «Y» «смотрит» с горы на Университет Бригама Янга. По легенде хотели выложить все

сокращение целиком «BYU», но энтузиазма хватило только на одну букву (прим. пер.)

– В смысле, разве ты не знал, чем большинство из нас занимается?

– Да, но, кажется, я думал…

Я поднимаю взгляд в небо и давлюсь смехом. Я такой кретин.

Был ли тот момент, когда я мог остановить этот поезд чувств, несущийся в мой кровоток?

– Таннер, я уеду всего на два года.

Мой смех настолько сухой, что он даже неприятен.

– Всего, – качаю головой, опуская взгляд на землю к своим ногам. – Ну, в таком случае, я

точно больше не расстроен.

Мы замолкаем, и как будто кусок льда бросают между нами. Я – невероятный придурок. Я

так по– детски себя сейчас веду. Я продолжаю создавать бесконечно неловкие ситуации.

– Ты можешь, по крайней мере, звонить мне, когда уедешь? – спрашиваю я. Мне плевать

уже насколько это безумно звучит.

Себастиан качает головой.

– Электронная почта…сообщения?

– Я могу писать своей семье, – уточняет он. – Я могу выйти в Facebook, но…только ради

связанных с церковью вещей.

Я чувствую, когда он поворачивается, чтобы посмотреть на меня, и ветер бьет мне в лицо

так сильно, что даже больно, но так же кажется, будто небо пытается привести меня хоть немного

в чувства.

Очнись, Таннер. Очнись, твою мать.

– Таннер, я не… – он растирает ладонью свое лицо и качает головой.

Когда он не заканчивает свою мысль, я давлю.

– Ты не что?

– Я не понимаю, почему ты расстроился.

Он смотрит исключительно на меня, брови низко сведены. Но это не от смятения, по

крайней мере, я так не думаю. То есть, я знаю, что он знает. Он хочет, чтобы я просто произнес

это? Он хочет, чтобы я произнес это, чтобы иметь возможность объяснить мягко, почему наши

отношения невозможны? Или он хочет, чтобы я признался, что чувствую, чтобы он мог…?

Мне вообще– то плевать почему. Эти слова – тяжеленая глыба в моих мыслях, в каждой

зарождающейся мысли, и если я просто не дам этому вырваться, то оно размажет и сломает все

нежное внутри меня.

– Ты мне нравишься, – произношу я.

Но когда я оглядываюсь, то вижу, что этих слов не достаточно; они не стирают выражение

на его лице.

– И я понимаю, что твоя церковь не позволяет такого рода чувства.

Он ждет, по– прежнему замерев, как будто задерживает дыхание.

– Не позволяет парням испытывать подобные чувства…к другим парням.

Он едва слышно выдыхает.

– Нет.

– Но я не мормон, – произношу я, едва ли громче, чем он. – В моей семье это не считается

плохим. И я не знаю, что делать с этими чувствами или как остановить их в отношении тебя.

Я был прав. Это совсем не удивляет его. Его лицо светлеет, но ненадолго, прежде чем

затуманиться по другому поводу. Каждая черта напрягается. Интересно, может, он сожалеет, что я

вообще что– то сказал, или хочет, чтобы я просто притворился, что он мой новый, любимый друг,

и я буду скучать по платоническим встречам и копошению с этой дурацкой книгой следующие два

года.

– Я… – начинает он, а затем выдыхает контролируемым потоком, как будто каждая

молекула воздуха несет в себе что– то.

– Ты не обязан что– то говорить, – сообщаю ему. Мое сердце бешено несется. Оно бьется

удар, за ударом, за ударом внутри меня. Глупо, глупо, глупо. – Я просто хотел объяснить, почему

расстроился. И, – добавляю я, желая, чтобы разверзлась земля под ногами и поглотила меня. –

Еще моя книга в основном о том, каково это влюбляться в тебя.

Я слежу за его горлом, как он густо сглатывает.

– Думаю, я знал.

– Я тоже так думал.

Его дыхание становится таким быстрым и тяжелым. Его щеки – розовые.

– Тебе всегда…нравились мальчики?

– Мне всегда нравились все, – говорю я. – Я, на самом деле, би. Здесь дело в личности, а

не в половом признаке, полагаю.

Себастиан кивает, а затем не останавливается. Он просто кивает, и кивает, и кивает,

уставившись в свои руки между коленей.

– Тогда почему ты просто не стал встречаться с девушкой? – спрашивает он тихо. – Если

они тебя привлекают? Не было бы это намного проще?

– Это не то в чем приходится выбирать.

Это намного хуже, чем я мог представить. Это даже тяжелее, чем говорил мне отец. В том

смысле, что когда я открылся, я мог сказать, что он волновался о том, как мир может обращаться

со мной и с какими рода препятствиями я мог столкнуться, в которых он не сможет мне помочь. И

я видел, что эта реакция замаскирована под жесткую дисциплину. Он хочет, чтобы меня

принимали и сделает все, что в его силах, чтобы скрыть свои страхи от меня.

Но сейчас…Я настолько ошибался в этом. Я не должен был ничего рассказывать

Себастиану. Как мы вообще сможем остаться друзьями после этого? У меня есть

мелодраматические мысли, что это, как оно есть, приведет к разбитому сердцу. Не будет никакого

разрыва; просто медленная, болезненная трещина, которая образуется прямо посередине.

– Думаю…мне всегда нравились парни, – шепчет он.

Мои глаза взлетают к его лицу.

Он опускает веки, потяжелевшие от слез.

– В смысле, я знаю это.

Боже мой.

– Меня даже не привлекали девочки. Я завидую тебе в этом. Я продолжаю молиться, что

окажусь в таком же положении, – он выдыхает. – Я никогда не произносил этого вслух, – когда

он моргает, слезы соскальзывают по его щекам. Себастиан запрокидывает голову вверх, глядя в

облака и грустно смеется.– Не могу сказать хорошо это или ужасно.

Мои мысли – ураган; моя кровь – река, вышедшая из берегов. Я пытаюсь придумать, что

лучше всего сказать, что бы мне хотелось услышать в такой ситуации. Проблема, в которой он

признался мне, огромна. Это не похоже ни на что, с чем мне приходилось сталкиваться раньше,

даже со своей семьей.

Я действую по своему первому порыву, так, как говорил мне мой отец:

– Я могу рассказать тебе, как хорошо, если ты доверишься мне.

– Да, – он оборачивается ко мне с влажными глазами. – Но я никогда… – он качает

головой. – Те есть, я…хотел, но никогда…

– Ты никогда не был с парнем?

Он снова качает головой, быстро.

– Нет. Ничего.

– Я целовался с мальчиком, но честно…я никогда не испытывал ничего…подобного.

Он погружается в это на мгновение.

– Я пытался измениться. И… – он щурится. – …даже не позволял себе представлять

каково бы это было…быть с…

Это как удар по моему солнечному сплетению.

– Но потом я встретил тебя, – произносит он.

Его смысл добивает меня еще сильнее.

Меня выбивает из тела, как будто я наблюдаю за этим с другой стороны тропы. Мы сидим

на камне, бок о бок, касаясь руками, и я понимаю, что этот момент отпечатается в моей жизни

навсегда.

– В первый раз, когда я увидел тебя, – начинаю я, и он уже кивает, как будто знает, что

именно я собираюсь сказать.

– Да.

В груди сжимается.

– Я никогда не испытывал такого раньше.

– Я тоже.

Я поворачиваюсь к нему, и все происходит так быстро. Одну секунду он вглядывается в

мое лицо, а в другую – его губы оказываются на моих, теплые и гладкие, и это так здорово. Боже.

Я издаю какой– то неподконтрольный горловой звук. Он издает его в ответ, и рычание

превращается в смех, потому что он отстраняется от меня с самой большой улыбкой, которую

когда– либо видели небеса, а затем он возвращается, целуя меня сильнее и глубже, его ладони

опускаются на мою шею.

Его рот приоткрывается, и я чувствую пробный взмах его языка.

Под моими веками вспыхивает свет, настолько интенсивный, что я практически слышу

хлопающий звук. Это размягчается мой мозг, или наступает конец света, или, возможно, на нас

упал метеорит и это экстаз, который дарят мне, как последнее мгновение, перед тем как отправить

в чистилище, а его в место намного– намного лучше.

Это не первый его поцелуй – я знаю это – но первый настоящий.

Глава 9.

На обратном пути, я даже не знаю, куда деть свои руки, не говоря уже о путанице моих

эмоций. То, что только что произошло, отпечатается в каждой моей молекуле; уверен, что я

вспомню все чувства от каждого прикосновения, даже сорок лет спустя.

Мама всегда говорит мне считаться со своими чувствами. Поэтому, помимо

головокружения с желанием я чувствую:

Нервозность.

Неуверенность.

Отчаянное желание повторить это снова и поскорее

Но самые щекотливые эмоции бледнеют на фоне эйфории.

Я

Целовал

Себастиана.

Я чувствовал его губы на своих, и его язык, и его смех, звучащий эхом между нами. Мы

целовались снова и снова. Всеми способами. Быстро и грязно, медленно и глубоко, что заставляло

меня подумать о сексе, и длинных днях в безопасном укрытии чьей– то спальни. Он кусал мою

губу, и я отвечал так же, а затем он испускал звук, который я буду слышать отголосками эха среди

безумства своих мыслей до конца выходных. Это ощущалось…таким чертовски правильным. Как

будто все, что я делал раньше, с кем– то другим, не считалось в действительности поцелуями.

Возможно, это звучит глупо, но казалось, что каждая клеточка в моем теле была вовлечена в это.

От этого все, что я делал прежде, кажется каким– то выбеленным и трудным для воспоминания.

Мы целовались, пока холод не пробрался под нашу одежду.

Вообще– то, теперь, когда я думаю об этом, мы целовались, пока Себастиан не

отстранился, когда моя рука начала поигрывать с краем его рубашки.

Он говорил, что никогда ничем не занимался с парнем, но чисто механически это не ново

для него, и я готов поспорить, что у него были девушки. И тем не менее, нас обоих буквально

трясло от одного и того же маниакального голода, поэтому, возможно, для него все настолько же

отличалось, как и для меня.

Занимался ли он…сексом раньше? Полагаю, нет – уверен, что Отэм посмеялась бы и

сказала, что некоторые из детей– мормонов самые развратные в школе, но что– то в Себастиане

говорило мне, что он отличается в этом смысле, как будто, помимо того, чем мы занимались

сегодня, он следует тем самым правилам.

Но занялся бы он? Со мной?

Этот вопрос выпускает в мою кровь беспокойство и жар.

Очевидно, я опережаю события, но я возбужден и витаю в облаках, и не знаю, как все

будет дальше. Мы…встречаемся, или как? Даже если только тайно?

Мы встретимся с ним снова?

В моем воображении, мама отстукивает ногой на заднем плане, побуждая меня получше

приглядеться ко всему. Но мысль тут же испаряется. Ощущения после Себастиана еще такие

свежие.

Когда мы встали и отряхнулись, это было похоже, на прокол мыльного пузыря. Даже там,

на открытом воздухе, мы, казалось, были поистине одни. Но с каждым шагом, что мы спускаемся

с холма, растворяется все больше защитной пленки. Прово раскидывается перед нами, большой и

чистый.

Я не хочу уходить отсюда. Не хочу, возвращаться домой; и не имеет значения, как сильно я

люблю свой дом и семью, и спальню, и музыку, мне больше нравится проводить время с ним.

Себастиан предсказуемо тихий. Он идет на безопасном расстоянии от меня, на расстоянии

вытянутой руки, опустив взгляд на точку, куда наступает его стопа на тропе. Уверен, он в еще

большем внутреннем раздрае, чем я, но я сам запутался, и кажется трудным придумать, что еще

сказать, должны ли мы вообще говорить о том, чем только что занимались?

В подобной постпоцелуйной ситуации с девушками – мой единственный опыт свиданий в

Прово – мы бы держались за руки, а я бы контролировал свое тело, пока мы спускались в город.

Несомненно, это же подходит и к парням, но не к парням– мормонам, которые – судя по нашему

молчанию и отсутствию прикосновений, можно подумать, что мы одновременно это осознали –

стали бы много говорить и молиться, если бы их застукали спускающихся с горы рука об руку.

Тем не менее…несмотря на все это, я надеюсь, что это молчание не плохой знак. Время от

времени он оглядывается на меня и улыбается, и от этого я сияю изнутри. Но затем я вспоминаю

его легкую улыбку (не считая стресса), когда его мама покидала комнату, его легкую улыбку,

когда девушки разговаривают с ним в школе (а ему нравятся только мальчики), и его легкую

улыбку на фотографиях у него дома (на которых он скрывает одну из самых больших тайн о себе),

– все это похоже на неглубокую ножевую рану, когда невозможно отличить разницу от

настоящей и фальшивой легкой улыбки.

– Ты там в порядке? – мой голос неловко сбивается.

Улыбка слегка меркнет.

– Да.

Я боюсь того, что произойдет через пять минут, когда мы доберемся до торца его дома.

Если бы был какой– нибудь способ увезти его из этого города, – ехать, пока мы не сожжем весь

бензин, провести всю ночь за разговорами и помочь ему пройти через это, – я бы так сделал. Я

знаю, что он сделает, потому что это наиболее драматичная версия того, что сделал я, когда

впервые поцеловал парня: вернется в свою комнату и будет снова и снова повторять себе

причины, почему то, что произошло можно объяснить простым любопытством, и ничем больше.

– Что ты будешь делать в выходные?

Он резко выдыхает, как будто для ответа на вопрос ему нужно собраться.

– У меня соревнования по футболу завтра, а потом мы с Лиззи поедем в Орэм, чтобы

помочь с переездом какой– то семье.

Ах, служение. И Орэм. Ууф. Дома там местами встречаются красивее, но если такое

возможно, то там еще спокойнее, чем в Прово.

– И откуда несчастные братья переезжают?

Он одаривает меня сбитым с толку взглядом.

– Из Прово.

– Ты так говоришь, будто больше ни откуда никто не может переехать в Орэм.

Это вырывает из него настоящий смех, и я упиваюсь видом его улыбающихся глаз.

– Нет. Я просто хотел сказать… – он обдумывает это, а затем снова смеется. – Да, ладно, я

думаю, что никто не станет переезжать в Орэм, кроме Прово.

– Эээй, Себастиан?

Его щеки вспыхивают из– за моей интонации, а его улыбка каким– то образом

одновременно и застенчивая, и соблазнительная.

– Да?

– Ты в порядке после того, что мы только что сделали?

Он бледнеет, и его ответ выходит слишком быстрым на мой взгляд.

– Да, конечно.

– Уверен?

Застенчивая и соблазнительная улыбка сменяется великодушной, и у меня создается

впечатление, что мы разговариваем о том, понравилось ли ему пережаренное тушеное мясо моей

мамы.

– Конечно.

Я протягиваю руку, намереваясь прикоснуться к его руке из– за какой– то инстинктивной

потребности к связи, но он вздрагивает и оглядывается вокруг в моментальной панике.

– Мы. Я, нет. Мы не можем, – его слова выходят такими порывистыми, как неуклюжая

атака топора на ствол дерева.

– Прости.

– Не так близко к городу.

Видимо я не преуспеваю в сдерживании эмоций на своем лице, как он, потому что он

морщится и шепчет.

– Я не пытаюсь вести себя, как придурок. Это всего лишь реальность. Я не

могу…разговаривать вот так…только не там, внизу.

***

Я избегаю маму весь вечер, когда она задерживает на мне взгляд «нужно поговорить», и

заявляю, что завален домашкой, что является правдой, но сейчас вечер пятницы, и я никого не

обманываю. Звонит Отэм. Звонит Мэнни. Звонит Эрик. Все куда– то собираются, планируют

заняться чем– то, но это то же самое ничегонеделание, которым мы занимаемся вот уже три года.

Выпить два– три пива или рутбира и посмотреть, как люди отслаиваются, чтобы поцеловаться в

темных уголках – не похоже на то, чем я хотел бы заняться сегодня вечером.

Я хочу побыть один – но не для того, чтобы пролистывать Instagram, напитываясь видом

моделей– мужчин. Я хочу проигрывать прогулку на холм снова, и снова, и снова. Все, кроме

конца.

Это всего лишь реальность.

Не там, внизу.

Я мог бы накручивать эту угнетающую истину и дальше, если бы Себастиан не отправил

мне перед сном простой смайлик с заснеженной вершиной горы, что подбавляет топлива к

мерцающему огоньку в моей груди.

Я встаю и начинаю кружить по комнате, ухмыляясь в экран.

Гора. Наша прогулка. Он в своей комнате, возможно, думает о нашей прогулке.

Мой мозг дает крюк. Возможно, он – в постели.

Крошечный голосок поднимает оранжевые флаги, вынуждая вернуть мысли в правильное

русло.

Я сопротивляюсь ответить радугой, баклажаном или языком, и вместо этого отправляю

смайлик с закатом над горой. Он отвечает футбольным мячом. Ах, его выходные. Я отвечаю

смайликом лодкой – напоминание того, чем мы могли бы заняться этим летом…если бы он

остался здесь.

Телефон жужжит в моей ладони.

«Мы можем побольше поговорить о твоей книге?»

«Да, конечно»

Мое сердце срывается на бег. В суматохе наших тревог, признаний и поцелуев, я совсем

забыл, что он прочитал мои главы и понял, что они все о нем. Я совсем забыл – но видимо, он нет

– что я должен сдать эту книгу, в конце концов.

«Я могу переделать ее»

« Я могу переписать ее, чтобы она не была настолько очевидной»

«Мы можем поговорить о ней лично, если не против»

Я морщусь, обхватывая свой лоб. Осторожнее, Таннер!

«Да, конечно»

После этого он отправляет простое:

«Спокойной ночи, Таннер»

Я отвечаю тем же.

И вспоминаю то, что он сказал сегодня: Не могу сказать хорошо это или ужасно.

***

– У меня около пятнадцати тысяч слов, – сообщает Отэм в понедельник днем, вместо

приветствия. Она садится на свое место на Семинаре и выжидающе смотрит на меня.

Чешу подбородок, задумавшись.

– А у меня около семнадцати стикеров.

Это ложь. У меня глава за главой. Несмотря на то, что я пообещал Себастиану, слова

льются из меня каждый вечер. Я ничего не изменил. Я добавлял, желая запечатлеть каждую

секунду.

– Таннер, – она говорит, как училка. – Ты должен думать о ней в количестве слов.

– Я не думаю ни о чем в количестве слов.

– Я очень удивлена, – сообщает она с кислой миной.– Книга должна состоять из

шестидесяти – девяноста тысяч слов. Ты пишешь на стопке стикеров?

– Может, я пишу детскую книжку?

Она опускает взгляд вниз, сводя вместе брови. Я следую за ее вниманием до места перед

собой. Стикер с записями внизу блокнота и с единственными разборчивыми словами на нем:

«ОБЛИЗАТЬ ЕГО ШЕЮ»

– Я пишу не детскую книжку, – убеждаю ее я, запихивая стикер обратно.

Она ухмыляется.

– Рада слышать это.

– А сколько вообще слов на странице?

Отэм многострадально вздыхает, и, наверняка, подходит к этому серьезно. Это тоже

сводит меня с ума.

– Около двухсот пятидесяти двенадцатым шрифтом, с двойным интервалом между строк.

Я мысленно подсчитываю.

– Ты написала шестьдесят страниц?

Я написал больше сотни.

– Таннер, – она повторяет мое имя с большим упором на этот раз. – Нам нужно закончить

книгу к маю. А сейчас конец февраля.

– Знаю. Все в порядке. Клянусь, – хочу, чтобы она поверила мне. Но не хочу, чтобы она

просила посмотреть. Даже показывать фальшивую версию Себастиану было унизительно. Если он

уже волновался из– за прозрачности между «Колином», «Эваном» и «Йеном» – представьте, что

он читает, как я описывал вечером в субботу о том, как Таннер и Себастиан целовались на горе?

– Где ты был в пятницу? – спрашивает она, рассеянно ковыряя карандашом дырку на

столе, созданную сотнями других учеников, которые занимались тем же самым.

– Дома.

Это привлекает ее внимание.

– Почему?

– Я устал.

– Ты был один?

Я бесстрастно смотрю на нее.

– Да.

– Я видела, как вы с Себастианом ходили на уступ в пятницу днем.

Мое сердце срывается на галоп и уносится через класс в коридор. Оно даже не

оглядывается. До этого момента до меня даже не доходило, что кто– то мог увидеть нас, или кого–

то бы это заинтересовало. Но Отэм интересует практически все, что делаю я. И она видела, как

мы уходили на прогулку вместе – на прогулку, конечно, которая в итоге закончилась тем, что мы

целовались как подростки, какими и являемся.

– Мы просто ходили гулять.

Она широко улыбается, типа «конечно, это была просто прогулка». Но вижу ли я что– то

под всем этим, что– то подозрительное?

Возможно, я играю роль не так хорошо, как думал.

– Отти, – шепчу я. В этот момент входит Себастиан вместе с мистером Фуджитой. Все

мое тело, кажется, охватывает пламенем, и я надеюсь, что никто не замечает этого. Отэм смотрит

прямо, и взгляд Себастиана встречается с моим, прежде чем он его отводит. Его лицо краснеет.

– Отти, – я тяну ее за рукав. – Можно я возьму карандаш?

Думаю, она чувствует какую– то паническую грань в моем голосе, потому что

разворачивается, выражение ее лица смягчается.

– Конечно, – когда она протягивает его мне, мы синхронно замечаем, что я уже держу

ручку.

– Меня не волнует, что ты там напридумывала себе, – шепчу, теперь я веду себя, как

будто попросил карандаш, чтобы она склонилась ко мне ближе. – Но это волнует его.

Ее лицо становится безумно– растерянным.

– А что я вообще должна была подумать?

Мое сердце успокаивается.