История любви одного парня

и бо́льшим. Потому что даже сейчас, пока люди прибывают в его дом – все они там ради него – он

все равно думает о Таннере.

Через несколько недель он прибудет в Священство Мелхиседеково, а затем пройдет через

Храм, и получит свой дар – а он думает о Таннере. Он пытается представить, как облачается в свое

храмовое белье – то, чего он с нетерпением ожидал всю свою жизнь…

И не может дышать.

Он – гей. Он никогда не будет другим. Сегодня все они ждут от Себастиана его

засвидетельствования и речи, как он полон радости, что его призвали распространять слово Божье

там, куда бы Он ни захотел отправить его, а он даже не знает, вписывается ли еще в Божье слово

или нет.

Что он творит?

***

Когда он входит в дом, во рту скапливается слюна – пахнет едой. Появляется его мать, она

сжимает его в объятиях и дает печенье.

Она выглядит такой счастливой, а Себастиан собирается все разрушить.

Он прочищает горло.

– Привет, ребят, – здесь еще не все, но важные лица уже пришли. Пять улыбающихся лиц

повернуты в его сторону. Фейт натягивает свое платье, гордо распрямляясь, когда он смотрит на

нее. Он вспоминает, каково это быть таким маленьким и наблюдать за кем– то, как они

собираются вскрывать свой конверт.

Сердце раскалывается.

– Вы все так прекрасны сегодня.

Его мать встает рядом с обеденным столом. Ее фартук гласит «ОСТАВАЙСЯ

СПОКОЙНОЙ И СЛУЖИ», и все, о чем он может думать, – о маме Таннера и ее радужном

фартуке, который смущает ее сына, и что Себастиан отдал бы все за родителей, которые

принимают его таким, какой он есть, не смотря ни на что.

– Себастиан? – обращается его мама, ступая на шаг ближе. – Милый, ты в порядке?

Он кивает, но ощущает, как нарастает всхлип в горле.

– Мне жаль. Мне так…так сильно жаль. Но, кажется, я должен поговорить с родителями

наедине несколько минут.

Эпилог.

Я недавно шутил с Отэм по телефону: что не знаю, что хуже, Прово или Лос– Анджелес.

Она не поняла, ну, естественно, потому что живет в идеальной стране чудес Коннектикут, носит

свитера с заплатками на локтях и гольфы. (Это правда; не губите фантазию). ЛА – классный, не

поймите меня неправильно. Просто он большой. Мое детство прошло недалеко от Сан–

Франциско, так что я знаю, что такое большие города, но ЛА совершенно другое дело, а

Калифорнийский университет – город внутри города. Вествуд Виладж – такая густая сеть артерий

и артериол в огромной кровеносной системе ЛА, зажатая между Уилшир и Сансет. Потребовалось

три недели, чтобы я перестал чувствовать, будто тону в городском океане.

Мама, папа и Хейли ехали со мной сюда в августе, как я думаю, самой худшей поездкой в

истории. В разные моменты, я уверен, каждый из нас молился о зомби– апокалипсисе, который

истребит наших родственников. В итоге: Хейли плохо в замкнутых пространствах, папа водит, как

слепой дед, и никто из нас не мог согласиться с музыкой.

Дальше: ориентация прошла, как в тумане. Было много тренингов о том, как не стать

насильником или не умереть от алкогольного отравления, что оба, я думаю, отличные темы для

обсуждения. Мы узнали о почетном кодексе – необычном, хорошо– продуманном пожелании в

сравнении с железобетонным, ужасным пожеланием, навязываемым в УБЯ. Три недели спустя, и

кажется я вообще не вспомню, что там было, потому что, ясное дело, никто не слушал.

Я получил комнату в Дикстра– Холл, что, очевидно, не так уж и плохо, потому что его

отремонтировали несколько лет назад. Но учитывая отсутствие моего предыдущего опыта в этом

вопросе, я могу только сказать, что это общага. Две односпальные кровати, отдельные душевые

для мальчиков и девочек, с длинным рядом душевых у одной стены, и длинным рядом туалетов с

другой. Прачечные. Wi– Fi. Моего соседа, Райкера, можно легко назвать самым диким человеком,

которого я встречал. Как будто вселенная говорила: «Ах, ты хочешь покинуть Прово ради чего–

то более живого? Получай», Плохие новости: он постоянно таскается на вечеринки и от него

вечно несет пивом. Хорошие новости: он редко бывает в комнате.

Нам не нужно определяться с профилирующим предметом до второго курса, но я точно

уверен, что пойду на медицинский. Кто знал, да? Здесь замечательные научные программы, и если

я слаб в английском, то он будет разумной нагрузкой на курсе. Посмотрите на меня, на такого

инициативного.

Естественные науки стали очевидным выбором, но я думаю, мы все знаем, что я не далеко

уйду от английского. Во– первых, потому что Отэм очень хорошо натаскала меня, и это будет чуть

ли расточительством, отбросить его в сторону. И во– вторых, писательство что– то открыло во

мне, о существовании чего я не знал. Возможно, что– то, на самом деле, получится с этой книгой.

А может, и нет, и меня снова что– то вдохновит, и я напишу другую. Без разницы. Писательство –

связь – несмотря на то, что слабая – с ним. И я могу сейчас признать, что нуждаюсь в этом.

Он все еще здесь – буквально в каждом шаге, что я делаю. На первой вечеринке, куда я

пошел, я поиграл в командную игру, познакомился с парочкой людей, выпил пива, пофлиртовал

немного, но ушел домой один. Интересно, когда эта постоянная боль уйдет и я, на самом деле,

захочу кого– то еще. Были ситуации, когда я думал, если бы не Себастиан, я, наверное, переспал

бы сегодня. Но я хочу его. Так же безумно, как это кажется, я думаю о том, что эта книга только

для меня – особенно после всего, что было – и можно с уверенностью сказать: я не утратил

надежду. Его реакция на мое появление в том книжном магазине запала мне в душу. И он

нарисовал мне смайлик с горой в книге. Он любит меня. Я знаю, любит.

Или, любил.

И жизнь здесь отличается сильнее, чем только в масштабах города. Не важно, что творится

в остальной части страны, ЛА – гей– дружелюбный город. Люди здесь открыты. Люди гордятся.

Пары любого сочетания гуляют за ручки, и никто и бровью не ведет. Я не могу представить, как

подобное происходит на обычной улице в самых маленьких городках, и определенно не в Прово.

Мормоны вообще слишком милые, чтобы сказать что– то тебе в лицо, но будет присутствовать

мягкий порыв дискомфорта и осуждения, витающего в воздухе.

Я даже не знаю, куда Себастиан едет на миссию, но переживаю за него. Ему весело? Он

несчастен? Запихивает ли он часть своего сердца в ящик, только для того, чтобы люди в его жизни

оставались счастливыми? Я знаю, что ему нельзя поддерживать связь, так что я не пишу ни смс–

ок, ни писем по электронке, но только чтобы ослабить давление в моей груди, иногда я печатаю

кое– что и отправляю себе же, просто чтобы освободиться от слов, крадущих мой воздух.

Отэм рассказывала мне, что его мать собиралась устроить какую– то публичную вечеринку

на Facebook, где открывают конверт, но я не пережил бы этого. Я предполагал, что Отэм маячила

там, следила за событиями, но она клянется, что понятия не имеет, куда он поехал. Даже если она

лжет, я взял с нее обещание, чтобы она не рассказывала мне. Что, если он в Фениксе? Что, если в

Сан– Диего? Я не смогу удержаться и поеду туда прочесывать окрестности в поисках Старейшины

Бразера, самого сексуального парня на свете, с небрежной прической, в белой рубашке с коротким

рукавом и на велосипеде.

Иногда, когда я не могу уснуть и прекратить думать обо всем, что мы делали вместе, я

представляю, как сдаюсь и спрашиваю Отэм, где могу найти его. Я представляю, как появляюсь

там, где есть он, вижу его в его миссионерской одежде, и его удивление от встречи со мной. Я

думаю, что даже предложу сделку: Я обращусь, если ты будешь со мной, даже тайно, навсегда.

***

В первые выходные октября я как обычно звоню Отти: в воскресенье в одиннадцать.

Поначалу всегда больно, резаная рана, нанесенная знакомым тембром ее голоса. Странно, даже

несмотря на то, как тяжело мне было прощаться со своими родными у общежития, прощаться с

Отэм было труднее. В каком– то смысле, я ненавижу себя за то, что не рассказал ей обо всем

раньше. У нас появятся другие безопасные места, но каждый из нас стал первым безопасным

место друг для друга. И не важно, что мы скажем или пообещаем, все изменится с этого момента.

– Таннер, бог ты мой, дай я тебе прочту это письмо.

Честно говоря, так она отвечает на звонок. Я даже не успеваю ответить, как она уже

откладывает трубку, чтобы – как я предполагаю, – отыскать последний манифест Братали.

Ее соседка настоящая истеричка, и вообще– то ее зовут Натали. Она оставляет пассивно–

агрессивные записки на столе Отэм насчет шума, аккуратности, отсутствия общей зубной пасты и

количестве шкафчиков, которые Отэм позволено занимать. Забавный факт: еще мы абсолютно

уверены, что она мастурбирует, когда считает, что Отэм спит. Это никак не взаимосвязано, на

само деле, но я считаю это действительно увлекательным и требую множество подробностей,

прежде чем соглашусь с теорией.

Ее телефон скребет по поверхности, и она появляется с ярким:

– Божемой.

– На этот раз хорошая?

– Возможно, лучшая за последнее время, – Отти вдыхает и смеется на выдохе. –

Помнишь, я рассказывала тебе, что она приболела в начале недели?

Я смутно припоминаю сообщение. Наши ящики сильно переполнены.

– Ага.

– Ну, записка связанна с этим. Окей. «Дорогая Отэм, – читает она. – Еще раз спасибо, что

принесла мне завтрак на днях. Мне было так плохо! Я чувствую себя такой стервой за то, что

говорю это…

Я скептично посмеиваюсь, предвидя к чему все идет.

– Боже.

– …но не могу прекратить об этом думать, так что мне нужно выговориться. Вилка и

тарелка были грязными, с какой– то засохшей фигней. И тогда я подумала, «Отэм специально

сделала это?» Надеюсь, что нет. Я знаю, что временами могу быть привередливой, но я хочу,

чтобы мы оставались и дальше также близки, как и сейчас…

– Вау, да она бредит.

– …так что я подумала, что могу просто спросить. Или может быть я просто хотела дать

тебе понять, что я знаю, и если это было преднамеренно, то это как– то отвратительно с твоей

стороны. Конечно, если это была случайность, просто проигнорируй записку. Ты очень милая.

Хохо, Нат».

Я растираю лицо ладонью.

– Серьезно, Отти, найди новую соседку. На ее фоне Райкер кажется нормальным.

– Я не могу! После того, как я видела, как другие меняются соседками, это такая трагедия!

– А это не трагедия?

– Да, – соглашается она. – Но здесь присутствует элемент абсурдности. Это объективно

смешно.

– Хочу сказать, что я еще понимаю записку о крошках от крекеров. Я предупреждал тебя

об этом несколько лет. Но грязные вилка и тарелка, когда ты приносишь еду ей в постель?

Она смеется.

– Можно подумать она не ест в столовке. Там вся посуда подозрительная.

– Да как они посмели! Они что не знают, что это Йель?

– Заткнись. Как в ЛА?

Я выглядываю в окно.

– Солнечно.

Отти стонет.

– Хорошие выходные? Что интересного?

– Мы играли с Вашингтоном вчера, так что половина их наших пошла на игру.

– Кто бы мог подумать, что ты футбольный фанат?

– Я бы сказал не фанат, а больше осведомленный негласными правилами, – я

откидываюсь на спинку своего стула, почесывая челюсть. – Несколько парней из «Хедрика»

устраивали вечеринку прошлой ночью. Я ходил с Брекином, – мой первый и самый близкий друг,

Брекин сбежал из небольшого городка в Техасе, и по какому– то странному стечению

обстоятельств – (1) гей и (2) мормон. Я не мог бы выдумать подобное, даже если бы попытался.

Он чертовски умный и читает так же жадно, как и Отэм. Я бы влюбился, если бы мое сердце уже

не было занято. – Классный день. Не знаю. А что ты делала?

– Вчера у Дикона была гонка, так что мы были на ней.

Дикон. Ее новый парень и, похоже, бог в команде по гребле.

Небольшой виток ревности греется внутри. Я не могу отрицать этого. Но по большей

части, он кажется классным парнем. Он – ирландец, и полностью ослеплен Отэм, так что он уже

мне нравится. Он даже написал мне на прошлой неделе, чтобы спросить, что ему стоит купить на

ее день рождения. Вербовка лучшего друга: умный ход.

– Я скучаю, – говорю ей.

– Я тоже скучаю.

Мы обмениваемся подробностями поездки на День Благодарения, обещаем друг другу

поболтать на следующей неделе и отключаемся.

Пятнадцать минут после разговора мне грустно.

Но потом я замечаю Брекина на своем пороге с Фрисби.

– Кто на этот раз? – спрашивает он.

Благодаря графину водки с тоником и марафона «Во все тяжкие» однажды ночью в моей

комнате, и он знает обо всем.

– Оба.

Он машет Фрисби.

– Пошли. На улице классно.

***

В моей жизни было несколько моментов, когда я думал, что ощущаю высшую силу в

действии. Первый раз, когда мне было шесть, а Хейли – три. Мое самое раннее, четкое

воспоминание, все, что перед ним – нечеткое: швыряние макаронами или разглядывание потолка

по ночам, пока родители читали мне сказку. Но это первое, каждая деталь которого, похоже,

отпечаталась у меня в мозгу. Мама, я и Хейли были в T.J. Maxx22. Стеллажи были установлены так

близко друг к другу и забиты одеждой, что казалось практически невозможным пройти между

ними, не зацепив чего– то шерстяного, шелкового или джинсового.

Хейли была резвой и глупой и пару раз пряталась под стеллажами, которые перебирала

мама. Но потом она исчезла. Абсолютно. Десять минут мы бегали повсюду, зовя ее по имени с

нарастающей истерикой, капаясь в каждой стойке, полке или стеллаже. Мы не могли ее найти. Мы

предупредили продавца, которая вызвала охрану. У мамы была истерика. У меня была истерика. Я

никогда не делал этого прежде, но тогда закрыл глаза и начал молить – ни человека, ни силу,

возможно, будущее – чтобы с ней было все в порядке. Только несколько недель назад я узнал

слово «похищение» и казалось мой мозг перестроился так, что я видел все сквозь призму

возможного сценария похищения.

Мне становилось легче, когда я снова и снова повторял – пожалуйста, пусть с ней все

будет в порядке, пожалуйста, пусть с ней все будет в порядке, пожалуйста, пусть с ней все

будет в порядке – и возможно, позже для меня всегда обретали смысл слова Себастиана, когда он

говорил, что ему становилось легче, когда он молился. Я понимал, что беспомощен, но мне все

равно казалось, что мои намерения имели силу, что они могли изменить траекторию всего, что

произошло с моей сестрой.

Я навсегда запомню, каким спокойствием меня накрыло. Я продолжал твердить про себя,

подошел и обнял маму, пока продавец истерично бегала повсюду, и мое спокойствие передалось

ей. Мы просто так и стояли, молча вдыхая и выдыхая, веря, что она где– то поблизости, пока

охранник рявкал приказы в рацию, а продавец проверяла каждую подсобку. Мы стояли, так пока

Хейли не показалась в пыльном зазоре между стеллажами в самом дальнем углу магазина, с самой

огромной, гордой улыбкой и не прокричала:

– ХЕЙЛИ ВЫИГРАЛА!

Были и другие случаи. Ощущение, что кто– то предостерегал меня, держаться подальше от

океана однажды, когда пляж в итоге закрыли из– за опасной приливной волны. Успокоительное

облегчение от того, что я был расстроен из– за чего– то и вдруг смог остановить катастрофичный

сценарий, вдохнуть и выдохнуть – задаваясь вопросом, что это было, отчего паника закручивалась

беспрерывно, и напоминало мне расслабиться. Иногда случаи были незначительны, иногда

важными, но я всегда чувствовал, что они были частью человеческого существования, воспитания

заботливых людей.

Однако, воспитание заботливыми людьми не объясняло того, что случилось в тот

воскресный день. Мы с Брекином пошли на улицу с Фрисби в руках. Погода была потрясающей –

почти двадцать четыре градуса без ветра и с ясным небом. Странный морской слой, повисший в

воздухе до обеда, испарился, а небо было нереального голубого цвета, цвета, который запоминает

и замечает каждый турист. Ярко– зеленая Фрисби Брекина разрезала его, туда и обратно между

нами. Мы петляли между людьми на лужайке, извиняясь, когда Фрисби приземлялась у чьих– то

ног или – один раз – врезалась в их голень. Мы начали, когда солнце стояло слева от нас, но пока

бросали, носились и ловили, солнце в итоге оказалось прямо перед моими глазами.

Я, вероятно, романтизирую это сейчас – по сути, даже в свои самые атеистские мгновения,

я понимаю, что романтизирую, – но оглядываясь назад, я вижу структуру нашей игры, как

петляющего, точного спирографа. Каждый бросок Брекина, который я ловил, я смещался на

22 Американская сеть универсальных магазинов.

точное количество градусов: десять, пятнадцать, двадцать, тридцать, пока не повернул ровно на

девяносто градусов с того места, откуда начал.

У каждого своя походка, как уникальные и узнаваемые отпечатки пальцев. Походка

Себастиана всегда была прямой, неспешной и осторожной: каждый шаг за предыдущим. Я знал

его плечи – широкие, мускулистые – и как его голова смыкалась с шеей – подбородок вверх в

своего рода изящной осанке. Я знал, что он ходил, свободно спрятав большой палец в ладонь, так

что всегда казалось, будто он слегка сжимает правую руку в кулаке, когда его левая спокойно

болталась с боку.

И там был он, освещенный со спины. Ни одна из его черт не была различимой, только

походка, его приближение ко мне.

Брекин бросил Фрисби, и мой удивленный, изучающий взгляд уловил сердцевину солнца,

и диск проплыл мимо мня.

Когда яркое пятно наконец– то растворилось в моих глазах, я снова посмотрел мимо

Брекина. Теперь фигура была ближе, но в итоге оказалась не Себастианом. Это был кто– то другой

с великолепной осанкой, поднятым подбородком и правой рукой, свободно сложенной в кулак.

Очень похож, но не он.

Я помню, как узнал на биологии в одиннадцатом классе, что нейроны, которые

сигнализируют о боли, еще называемые С– волокнами, на самом деле обладают самой медленной

проводимостью аксонов. Болезненное ощущение дольше доходит до мозга, чем чуть ли не все

остальные типы информации – включая сознательное осознание, что приближается боль.

Учительница тогда спросила нас, как мы думаем почему это может быть эволюционно выгодно, и

тогда это казалось очень просто: нам нужна способность избежать источника боли, до того как он

нас ослабит.

Мне нравится думать, что я каким– то образом готовился к боли осознания. В данном

случае, слепящее солнце достигло меня первым, предупреждая о приближающемся болезненном

сигнале – надежде. Напоминанием мне, что естественно, это не мог быть Себастиан. Я жил в ЛА.

А он неизвестно где, собирал души. Конечно же, его не было здесь.

Его никогда не будет здесь, думал я. Он никогда не вернется обратно.

Было ли мне нормально от этого? Нет. Но скучать по нему каждый день до конца своей

жизни было по– прежнему легче, чем борьба, что была у Себастиана: забивать себя каждое утро в

коробку, прятать ее в своем сердце и молиться, что оно сможет пробиться через препятствие.

Каждый день я мог ходить на занятия, как человек, каким являюсь, и знакомится с новыми

людьми, а позже выходить подышать свежим воздухом и покидать Фрисби. Каждый день я буду

благодарен за то, что никто из важных мне людей не сомневается в том, что я слишком

мужественен, слишком женственен, слишком закрыт или слишком открыт.

Каждый день, я буду благодарен за то, что имею, и за то, что могу быть тем, кто я есть, без

осуждения.

Так что каждый день я буду бороться за Себастиана и людей в такой же ситуации, у кого

нет того же, что и у меня, кто борется с поиском себя в этом мире, который твердит им, что белых,

натуралов и худых – первых выбирают на школьном дворе жизненной игры.

Мою грудь переполняло сожалением, облегчением и решимостью. Дайте мне больше,

думал я о том, кто мог бы это услышать – был ли бы это Бог, или Волшебник страны Оз, или три

сестры Судьбы. Дайте мне больше мгновений, когда я думаю, что он возвращается. Я смогу

принять эту боль. Напоминание, что он не вернется – и почему – будет поддерживать во мне

силы для борьбы.

Я поднял Фрисби, бросая ее Брекину. Он поймал ее одной рукой, а я запрыгал из стороны в

сторону, выставив локти, оживившись.

– Заставь меня побегать за ней.

Он приподнял подбородок, рассмеявшись.

– Чувак, осторожнее.

– Все нормально. Бросай.

Брекин снова дернул подбородком, более настойчиво.

– Ты врежешься в него.

Перепугавшись, я спрятал локти, разворачиваясь, чтобы извиниться перед кем бы там ни

было.

А там был он, может в двух метрах от меня, откинувшийся назад, как будто я мог ударить

его локтем по лицу.

Мгновенно потеряв контроль над своими ногами, я сел задницей на траву. Свет больше не

освещал его сзади. Никакого солнечного нимба за ним. Только небо.

Он присел, облокотившись предплечьями в свои бедра. От беспокойства свело его брови,

сомкнуло губы в легкую, хмурую линию.

– Ты в порядке?

Брекин подбежал к нам.

– Чувак, ты в порядке?

– К– к– к…– начал я, а затем протяжно, судорожно выдохнул. – Себастиан?

Брекин медленно попятился назад. Я не знаю, куда он пошел, но оглядываясь назад,

остались только я и Себастиан и огромное поле зеленой травы и голубого неба.

– Да?

– Себастиан?

Очаровательная ухмылочка, шутка, к которой может быть причастен каждый.

– Да?

– Клянусь, я только что представлял, как ты однозначно идешь через двор и подумал, что

Бог преподавал мне какой– то жизненный урок, и не проходит двадцати секунд, как ты стоишь

прямо передо мной.

Он потянулся ко мне, взял мою руку.

– Эй.

– Ты должен быть в Камбодже.

– В Кливленде, на самом деле.

– Я вообще не знал об этом. Только что выдумал.

– Не сомневаюсь, – он снова ухмыльнулся, и ее вид запустил строительство эшафота

вокруг моего сердца. – Я не поехал.

– Разве ты не должен сидеть в мормонской тюрьме?

Он засмеялся, садясь лицом ко мне. Себастиан. Здесь. Он взял мои руки в свои.

– Мы проработали детали моего условно– досрочного освобождения.

Все шуточки испарились из моей головы.

– Серьезно. Я… – я моргнул, голова немного закружилась. Такое ощущение, что мир

слишком медленно наводил фокус. – Я даже не понимаю, что происходит.

– Я прилетел в ЛА сегодня утром, – он изучал мою реакцию, прежде чем добавить. –

Чтобы найти тебя.

Я вспомнил тот день, когда нашел его на пороге своего дома, выпотрошенного от

молчания его родителей. Паника поползла вверх по моей шее. И теперь была моя очередь

спрашивать.

– А ты в порядке?

– Хочу сказать, что аэропорт Лос– Анджелеса просто кошмар какой– то.

Я прикусил свою губу, сопротивляясь улыбке, сопротивляясь всхлипу.

– Я серьезно.

Он слегка покачал головой из стороны в сторону.

– Я близок к этому. Хотя мне намного лучше, после встречи с тобой, – он замолчал. – Я

скучал по тебе, – он посмотрел в небо, а затем обратно на меня. На обратном пути его взгляд стал

стеклянным и непроницаемым. – Я очень скучал по тебе. Мне придется долго заслуживать

прошение. Если ты позволишь мне.

Слова смешались хаосом в моей голове.

– Что случилось?

– Твое появление на автограф– сессии серьезно сбило меня. Это было похоже на

пробуждение рывком, – он сощурился на солнце. – Я уехал в тур по книге. Я читал твою книгу

практически каждый день.

– Что?

– Она начала казаться новой библией, – его смех был очаровательно самоучижителен. –

Безумно звучит, но это так. Любовное послание. Она каждый день напоминала мне о том, кто я, и

как сильно меня любили.

– Любят.

Он резко вдохнул на это, а затем добавил, намного тише.

– Через несколько недель после моего возвращения домой из Нью– Йорка, пришло мое

письмо – вызов на миссию. Мама запланировала большую вечеринку. Там было, наверное,

пятьдесят человек, прибывших в наш дом, еще больше ждало трансляции на Facebook.

– Отэм рассказывала мне. Кажется, она смотрела, но я не позволял ей ничего рассказывать

мне.

Он сглотнул, качая головой.

– Мы не дошли до конца. В тот вечер я сказал своим родителям, что не думаю, что должен

ехать. В смысле, – он поправил себя. – Я знал, что могу говорить с людьми о церкви, о моем

свидетельстве, о том, чего хочет от нас Отец Небесный, – он наклонился, прижавшись ртом к

моим костяшкам, закрыв глаза. Это было похоже на поклонение. – Но я не считал, что смогу

сделать это так, как они хотели: оставить тебя и их, и попытаться стать тем, кем я не являюсь.

– И ты не поехал?

Он покачал головой, его губы заскользили туда– обратно по тыльной стороне моей ладони.

– Я забрал документы из университета. Я, наверное, переведусь в другое место.

На этот раз надежда побила любую другую реакцию:

– Сюда?

– Посмотрим. Продвижение моей книги обеспечивает меня некоторой передышкой. У

меня есть немного времени подумать.

– А твоя семья?

– Сейчас ничего не понятно. Мы работаем над нашим сближением обратно друг с другом,

но я не знаю, как это будет выглядеть, – он вскинул голову, поморщившись. – Я пока не знаю.

Я хочу эту ношу, подумал я. И, может быть, именно это только что произошло. Может

быть, я заслужил это. Я хочу быть, по крайней мере, частично способным показать ему, что его

возможные потери перевешивают обладание собственной жизнью, полностью.

– Я не боюсь того, что ждет нас впереди.

– Я тоже, – он улыбнулся мне в ответ, обнажая зубы напротив моей руки, и от его

игривого рычания, кровь хлынула жаром к поверхности моей кожи.

Мне потребовалось десять секунд с закрытыми глазами, чтобы успокоиться. Вдох– выдох,

вдох– выдох, вдох– выдох, вдох– выдох.

Я затем я наклонился вперед, набрасываясь, хватая его. Он завалился назад от

неожиданности, а я приземлился сверху, уставившись на его распахнутые, сверкающие глаза–

озера. Сердце колотилось в грудную клетку, колотилось об его грудную клетку, стуча в дверь,

чтобы его впустили.

– Ты здесь, – сказал я.

– Я здесь, – он огляделся вокруг места, где мы растянулись на траве, инстинктивно

слишком внимательно. Ни один человек не обратил никакого внимания.

Так что он позволил мне поцеловать его только раз. Но я хорошо постарался, предлагая

ему свою нижнюю губу.

– Ты здесь, – сказал он. Я чувствовал, как его руки заскользили вокруг моей талии,

переплетаясь пальцами на моей пояснице.

– Я здесь.