Итальянская свадьба

20

Несколько часов спустя она проснулась: в горле пересохло, а голова раскалывалась. Она приготовила себе кофе с тостом, будто это было раннее утро, а не вторая половина дня, и, завернувшись в халат, присела на ступеньки крыльца, пытаясь собрать воедино разрозненные мысли. Она потягивала кофе, а думала только о Микеле. Была в нем какая-то мягкость, неподдельная доброта. Ей с трудом верилось, что он сын человека, пытавшегося погубить ее отца.

Покончив с кофе, Пьета воззрилась на овощные грядки, пытаясь сообразить, что ей делать теперь, когда платье закончено. Огород мало-помалу начал зарастать сорняками, в комнатах скопились кучки пыли и грязи, но от одной мысли об уборке у Пьеты опускались руки.

Впрочем, у нее и без того хватало забот. Адолората, все так же мучаясь от стыда и чувства вины, казалось, сторонилась ее. Она несколько раз звонила Пьете и лишь однажды приехала в больницу навестить отца, но не пожелала приехать домой и повидаться с сестрой. Что с этим делать, непонятно. Поехать в ресторан и проверить, что с ней все в порядке, или оставить ее в покое и спокойно дожидаться, пока она сама найдет дорогу домой?

Пьета поднялась к себе в комнату и переоделась в удобные синие джинсы и просторную блузку. Захватила на всякий случай накидку из мериносовой шерсти и, выбежав на улицу, медленно направилась к «Маленькой Италии». Но, едва выбравшись на главную улицу, передумала. Мимо нее проезжало такси, и, заметив, что оно свободно, она не замедлила этим воспользоваться. Устроившись на заднем сиденье и приказав водителю везти ее в больницу, она с облечением вздохнула. Куда проще отложить проблему с сестрой, по крайней мере еще на денек.

Приехав в больницу, Пьета не пожалела об этом. Отец возбужденно шагал по палате, а мама сидела в кресле. Выглядела она так, что ее саму следовало бы уложить в больницу. Начало сказываться напряжение бессонных ночей, проведенных в швейной мастерской, и постоянное беспокойство о муже.

— Мам, ты только полюбуйся на себя! — воскликнула Пьета. — Немедленно поезжай домой и хорошенько выспись. А я побуду здесь, с папой. Тебе надо передохнуть.

— Но я вполне…

— Нет, нет и нет! — перебил ее Беппи. — Отправляйся домой, Катерина. Скоро и я буду дома, с тобой. Посмотри, какой я снова здоровый и сильный. Доктора поставили меня на ноги с помощью своих трубочек и лекарств. А вот ты ужасно выглядишь, cara. Нет, действительно, поезжай домой и ложись в постель.

Но как только она уехала, он улегся на койку и прикрыл глаза, и Пьета вдруг увидела, как он изменился. Будто вся его уверенность и жизненная сила разом покинули его. Эти несколько дней в больнице состарили его лет на пять.

— О, моя бедная жена, — пробормотал он. — Как-то она там справляется без меня?

— Пап, она замечательно держится. Не волнуйся, пожалуйста.

— Но как она питается, Пьета? Как она спит? Она такая слабенькая, твоя мама. Совсем не умеет о себе позаботиться.

— Но она ведь как-то справлялась, когда жила одна в Риме, — напомнила ему Пьета.

Обычно папа пресекал любые попытки поговорить о прошлом, но сейчас, казалось, был готов вспоминать. Может, заточение в больнице сделало его более разговорчивым или на нем сказалось потрясение оттого, что его тело впервые в жизни так его подвело.

— В Риме твоя мать жила в кишащей проститутками дыре с полоумной хозяйкой, — произнес он. — Просто не верится, что она вообще могла находиться в подобном месте.

— Что с ней произошло, папа?

— Ты о чем?

— Почему она так изменилась? Почему стала такой, как сейчас?

Он снова закрыл глаза, и Пьете на минуту показалось, что он сейчас уснет. Однако, собравшись с мыслями, он начал рассказывать их историю, какой он ее видел.

Я заподозрил, что с ней что-то неладно, когда она заставила своего отца покрасить квартиру в эти безумные цвета. Разрази меня гром, ярко-красный, фиолетовый, оранжевый! Ты бы скончалась на месте, если бы это увидела. Когда туда въехали Маргарет и Эрнесто, они первым делом замазали эту красоту.

Я надеялся, что дела наладятся, когда мы переедем в собственный дом. Но все пошло только хуже. Казалось, будто ее мир замкнулся в четырех стенах. Какое-то время я заставлял ее приходить в ресторан и работать официанткой, пару вечеров в неделю, не больше. С вами сидели Маргарет или бабушка. Я думал, это поможет, но так продолжалось меньше полугода, а потом она снова превратилась в затворницу.

Во всем виноват только я. Открыв «Маленькую Италию», я был вынужден работать, не считаясь со временем, чтобы добиться успеха. В те дни разница между нашими доходами и убытками была невелика. А потом, когда я начал зарабатывать реальные деньги, я решил расширить бизнес, чтобы мои красавицы дочери ни в чем не нуждались, никогда не знали голода и холода, которые я испытал еще в детстве, в Равенно. Но я был так занят, что совсем забросил Катерину, и в итоге она стала проводить слишком много времени наедине с собой.

Маргарет то и дело повторяла, что многие женщины после родов впадают в депрессию. Она клялась и божилась, что Катерина скоро придет в себя и станет прежней. Но этого так и не случилось, по крайней мере не совсем. И в этом есть доля вины Джанфранко. Он всегда был рядом, всегда наступал нам на пятки, и, хотя Катерина никогда об этом не говорила, я уверен, что он какое-то время преследовал ее. Я слишком доверял этому человеку. Я был слеп, не видел, что он за птица, но она раскусила его с самого начала.

Я полюбил Катерину и за это тоже. Она была такая мудрая. Но и ужасно впечатлительная. Гром еще не грянул, а она уже нервничает. И я начинал ее успокаивать, мол, все будет хорошо. А иногда выходил из себя и начинал на нее орать. Слово за слово, разражался громкий скандал, вы, девочки, просыпались, и в конечном итоге орали все.

Вскоре я почувствовал, что мне проще подольше оставаться в «Маленькой Италии». Если я не занимался делами на кухне, то сидел у входа, играя с Эрнесто в карты. Я избегал бывать дома и под любым предлогом старался куда-нибудь ускользнуть. Вечерами, после закрытия ресторана, мы с нашим поваром Альдо отправлялись в Сохо. Он был неженат и любил пропустить стаканчик-другой в небольшом баре, где танцевали фламенко, в темном переулке неподалеку от Оксфорд-стрит. Там вокруг нас роились красивые девушки. Мы угощали их шампанским и позволяли им флиртовать с нами. Альдо частенько покидал бар с одной из них, но я всегда уходил один.

Но была там одна женщина. Она заинтриговала меня. Танцовщица фламенко по имени Инес. Танцевала так, будто хотела сразить мужчин наповал. Такая страстная, такая неистовая. Исполнив свой номер, она спускалась со сцены и выпивала со мной бокал сангрии. В баре оглушительно гремела музыка, и, когда мы разговаривали, она склонялась ко мне так близко, что я ощущал на своей щеке ее горячее дыхание. После зажигательного танца с нее градом лил пот. Лицо блестело, по щекам текла тушь, но она плевала на все это. Она казалась мне такой сильной, такой свободной, что в конечном счете я влюбился в нее.

Катерина не узнает об этом, рассудил я. Она далеко, в своем мире страхов и тревог, а значит, мне ничто не угрожает. Не скрою, бывали вечера, когда я вовсе не возвращался домой. Мы покидали бар на рассвете; сначала шли в крошечную подвальную квартирку Инес близ Фицрой-сквер, а уж оттуда я прямиком направлялся в «Маленькую Италию». Катерина никогда ничего не говорила. Я думал, ей все равно.

Но Инес начала требовать от меня большего. Как-то раз она пришла в ресторан — хотела, видишь ли, посмотреть, где я работаю. Потом она начала наведываться к нам во второй половине дня, когда мы с Эрнесто играли у дверей в карты. Он посоветовал мне уговорить ее, чтобы она не приходила в ресторан. И хотя я ни единым словом ему не обмолвился, похоже, он понял, что происходит. Но мне нравилось, когда Инес бывала у нас. Она выглядела очень эффектно: красная помада, блестящие черные волосы, стянутые на затылке в тугой узел. Но вела она себя по-настоящему буйно. Поняв, что я не собираюсь уходить от Катерины, она начала устраивать мне сцены.

Когда моя сестра Изабелла сообщила мне в письме, что мама опять слегла и что я немедленно должен поехать в Равенно, я с грустью покидал ресторан и моих девочек. Но с другой стороны, я был рад сбежать от Инес.

Италия стала мне как чужая. В жизни моей произошло столько перемен, а в Равенно все осталось по-прежнему. Даже старичок хозяин овощного ларька выглядел так, будто со времени моего отъезда ни разу не поднялся со своей табуретки. Приехав в родные места, я возблагодарил Бога за свою новую жизнь и мою Катерину за то, что она привела меня к ней.

Увидев маму, я сразу понял, что она долго не протянет. Я и без доктора видел, как тяжело она больна. Я по многу часов просиживал у ее постели и держал ее за руку. Мне было отрадно думать, что она, зная, что ее единственный сын рядом, находила в этом утешение.

Ужасно потерять мать, сознавая, что остался один, что больше никто на земле не полюбит тебя так, как любила она. В день, когда мама закрыла глаза в последний раз, я почувствовал себя брошенным на произвол судьбы. И снова понял, как благодарен Богу за то, что у меня есть Катерина — единственный человек на всем белом свете, который любит меня так же сильно, как мать. И мне стало стыдно за то, что я так к ней относился.

После похорон Изабелла сказала мне, что в Равенно ее больше ничто не держит, что она собирается запереть дом и перебраться в Рим. В последнее время мы с ней не ладили, потому что она совершила поступок, который очень меня разозлил, и мне так и не удалось ее простить. Но мать угасала, и ради нее мы на время забыли о наших разногласиях. Теперь, когда мамы не стало, мы снова стали ссориться.

Я никак не мог взять в толк, зачем ей перебираться в Рим. У нее там никого не было — ни родственников, ни друзей.

— Я думаю, тебе надо остаться здесь и присмотреть за домом, — сказал я. — Я буду присылать тебе достаточно денег, чтобы сводить концы с концами.

— Мне плевать, что ты думаешь, и мне не нужны твои деньги, — резко перебила она. — Я еду в Рим.

Она побросала в чемодан свои немногочисленные пожитки, натянула единственное приличное пальто и, с силой захлопнув за собой дверь, побежала на пьяццу, чтобы успеть на следующий автобус. Я не сомневался, что далеко она не уедет, и поэтому прождал ее дома дня два или три. Но я ошибся. Она не передумала и домой не вернулась. Я забеспокоился. Изабелла всю свою жизнь прожила в Равенно, и я не мог себе представить, как она освоится в большом городе.

С каждым днем Равенно все больше угнетал меня, и мне не терпелось поскорее уехать. Так что в один прекрасный день я закрыл ставни, запер дом, а ключ оставил под камнем в саду — на тот случай, если один из нас когда-нибудь решит вернуться.

Я сел на поезд до Рима, а когда приехал на вокзал, увидел, сколько опасностей подстерегает Изабеллу в столице: карманные воришки, готовые в любую минуту выхватить у нее деньги; пронырливые цыганята; мужчины, охотящиеся за юными наивными девушками. Хотел бы я знать, куда она отправилась, но Рим большой город, и я не надеялся ее найти.

Вместо этого я отправился на Пьяцца Навона и немного побродил по узким улочкам, вспоминая дни, когда ухаживал за Катериной. Я даже заглянул в кафе, где она когда-то работала, и с радостью обнаружил за стойкой прежнего владельца, грека по имени Анастасио. Мы вместе выпили кофе, и я рассказал ему о своих успехах в «Маленькой Италии». Но когда он спросил о Катерине, я замялся. По правде говоря, он едва узнал бы ее, если бы снова увидел.

— Она теперь мама. У нас две замечательные дочки, — похвастался я, показывая ему фотографии дочерей, которые я всегда носил с собой в бумажнике.

Пока я ехал домой, у меня было достаточно времени, чтобы поразмыслить над тем, что я потерял и что могу потерять. Я поклялся, что, как только доберусь до дома, немедленно порву с Инес.

Но это оказалось не так-то просто. Катерина стала еще более замкнутой, чем прежде, и я чувствовал себя одиноким и несчастным. И спустя немного времени снова начал встречаться с Инес. Конечно, в душе я презирал себя за слабость, но мне было проще видеться с Инес, чем избегать ее.

Прошло, наверное, не меньше года, и вдруг я получил открытку от Изабеллы. На ней изображалась Испанская лестница. А на обратной стороне Изабелла писала, что попала в беду и нуждается в помощи. Я злился на нее, но она все-таки сестра мне, и поэтому я не мог ей отказать. Так что я опять отправился в Рим и нашел ее в крошечной двухкомнатной квартирке неподалеку от вокзала Термини. Это была жуткая дыра, душная и тесная. Мне показалось, что Изабелла даже огрубела от такой жизни. Она попала в скверную историю, естественно, связанную с мужчиной. Я помог ей перебраться в более приличное место и начал регулярно высылать деньги. Она не сразу с этим смирилась, слишком уж была гордая. Но у нее не осталось выбора.

На этот раз по дороге домой я размышлял о том, в кого я превратился, и понял, что мало чем отличаюсь от того придурка, из-за которого у Изабеллы возникли проблемы. Мне стало стыдно, и я во второй раз поклялся, что положу конец этой безумной связи с Инес.

Кстати, незадолго до этих событий она взяла себе за правило под любым предлогом наведываться в «Маленькую Италию». Естественно, она клялась и божилась, что зашла совершенно случайно, — мол, гуляла по рынку или обедала в соседнем кафе с подругой. Не обошлось и без пары сцен, когда она поняла, что я остаюсь при своем решении порвать с ней. Конечно, я испытывал неловкость, потому что Инес была женщина неплохая, но в первую очередь я нуждался в любви Катерины, моей жены.

Все уладить оказалось непросто. По ночам Катерина спала повернувшись ко мне спиной; если я находился в комнате, она старалась туда не входить; стоило мне завести какой-то разговор, она моментально его обрывала. Мне оставалось только надеяться, что я спохватился не слишком поздно и что ее любовь ко мне не угасла окончательно.

Я взял на работу еще одного повара и стал меньше времени проводить в «Маленькой Италии». Вместо того чтобы работать или дуться в карты с Эрнесто, я оставался дома. Однако Катерину это смущало, она, похоже, даже стеснялась меня. Да и я чувствовал себя не в своей тарелке, будто занимал слишком много ее личного пространства. Так что, когда пришла весна, а вместе с ней и тепло, я начал больше времени проводить в саду.

Я возделывал землю так, как меня учила мама, когда я был маленьким. Я сеял семена аккуратными ровными рядами и любовался зелеными ростками, пробивавшимися из земли, и сажал все больше и больше. Иногда я замечал, как Катерина, грея руки о чашку с чаем, наблюдает за мной из кухонного окна. Однажды я увидел, как она обрывает боковые побеги с помидорного куста.

— Мой отец всегда поручал это мне, — пробормотала она и тихо скользнула в дверь.

Проходило лето, и она все чаще вызывалась помочь мне на огороде. Казалось, будто ей понравилось работать рядом со мной. Мы вместе боролись с личинками, поедавшими наш латук, снимали гусениц и выпалывали сорняки. Там, на свежем воздухе, рядом с тянущимися к солнцу растениями, ее любовь ко мне тоже как будто подросла.

И все-таки Катерина изменилась. Та девушка, которой она некогда была, исчезла бесследно, превратившись в чахлую, анемичную женщину. И постепенно мне пришлось с этим смириться.

Пьета видела, как у отца опустились веки. Еще минута — и он уснет. Она разглядывала его лицо, изборожденное морщинами, покрытое налетом седой щетины. Папа всегда был веселее всех. Он мог часами качать ее на качелях, любил затевать шутливую борьбу с Адолоратой, позволял им обеим пачкаться с головы до ног, наедаться до отвала мороженым и не ложиться спать в положенное время. По вечерам, забравшись на свою двухъярусную кровать и свернувшись калачиком, они только и говорили о том, насколько папа лучше мамы.

Теперь, годы спустя, Пьета почувствовала себя предательницей. Она надеялась только, что мама не дежурила у двери детской, прижав ухо к замочной скважине, что она не догадывалась об истинных чувствах дочерей. У родителей могли быть свои слабости, как и у всех прочих, но они любили ее до самозабвения. Подумав о том, что они стареют и что однажды они уйдут, оставив ее, по выражению Беппи, брошенной на произвол судьбы, Пьета почувствовала, как по ее щекам заструились слезы. Склонившись к кровати отца и зарывшись лицом в простыни, она крепко сжала его руку и тихо расплакалась.

Когда Пьета вышла из палаты отца, наступил вечер. Однако она не чувствовала и тени усталости. Все еще под впечатлением от второго путешествия в прошлое, она как в тумане брела к выходу по ярко освещенным коридорам. Без сил опустившись на заднее сиденье такси, она решила, что ей надо срочно выпить. Бутылка белого совиньона и подходящая компания, чтобы ее распить, сейчас пришлись бы очень кстати.

В надежде, что Адолората работает в вечернюю смену, она велела таксисту ехать в «Маленькую Италию». Что-то в ее душе по-прежнему противилось встрече с погруженной в пучину переживаний сестрой, но теперь, когда она услышала отцовскую версию истории, Пьета поняла, что больше не может держать все это в себе.

У входа в «Маленькую Италию» Федерико прибирался на одном из уличных столиков.

— Она там? — спросила Пьета.

— Разумеется. Где ж ей еще быть. В последнее время она здесь дневала и ночевала, а никому не на пользу, — сказал он с несвойственной ему прямотой, и Пьета сразу представила, какое напряжение царило на тесной кухоньке «Маленькой Италии».

Пока она дожидалась сестру, Федерико принес ей стакан вина, и она не спеша пила его, заранее подбирая подходящие слова. У сестры никогда не хватало терпения выслушивать длинные истории. Она предпочитала голые факты.

— Полагаю, ты пришла поговорить со мной о том, что будет, когда папа выпишется из больницы? — Адолората смотрела раздраженно, устало и мрачно. — Желаешь знать, собираюсь ли я уйти из «Маленькой Италии»?

Пьета отхлебнула большой глоток.

— На самом деле я хотела поговорить совсем не об этом. Я пришла сюда, потому что должна тебе кое-что рассказать.

— Что именно?

— Сядь и попроси Федерико принести нам еще вина. Мне нужно кое-какое время.

Закончив рассказ, Пьета вдруг поняла, что на лице сестры отразился весь спектр эмоций — недоверие, печаль, удивление, ужас.

— И как только это могло происходить у нас под носом, а мы ни о чем не догадывались? — спросила она. Они уже почти прикончили бутылку вина, стоявшую на столе.

— Я тебя понимаю. Сама до сих пор теряюсь в догадках. Думаю, нам надо что-то предпринять, но понятия не имею что, — призналась Пьета.

Адолората окинула взглядом знакомые белые стены «Маленькой Италии».

— А я, кажется, знаю.

— Останешься здесь?

Она кивнула.

— Как я могу поступить иначе, после того что ты мне рассказала? Я думала, это просто ресторан, когда на самом деле в нем вся его жизнь. Вот почему, когда я пригрозила ему, что уйду, это едва его не убило.

— Папа в тебе души не чает. И он хочет, чтобы ты была счастлива, — напомнила ей Пьета.

— Я знаю. — Судя по ее голосу, она окончательно сдалась. — Так что, я полагаю, мне надо придумать, как быть счастливой, оставаясь здесь.