Каждый день, каждый час

ГЛАВА 12

Лука провел с Дорой в Париже три месяца.

— Не хочу уходить, — сказал Лука на следующее утро. Дора лежала в его объятиях. Все было более чем прекрасно.

— Больше и не придется. — Мечтательный голос Доры раздавался около его плеча.

— Я никогда и не уходил.

— Тот, первый раз не считается: я была еще ребенком, и у меня не было выбора.

Казалось, она того и гляди заснет.

— Возможно, но, тем не менее, ты уехала, а я остался. Это не должно повториться.

— Хорошо, договорились. Но ты ни в коем случае не должен уходить, даже если никогда раньше не уходил. — Ее было едва слышно.

— Согласен.

— Чудесно.

— И как нам быть? Что мы теперь будем делать? — Его голос был куда бодрее, чем ее.

— Спать.

Сказано — сделано.

Лука жил у Доры.

— Мне нравится твоя квартира, большая, уютная. И здесь очень хорошо пахнет.

Засунув руки в карманы брюк, Лука ходил по комнате, рассматривая все вокруг.

— Это мой запах. После тебя.

Дора шла следом, засунув руки в карманы брюк. Его карманы.

— Разве она большая? Просто студенческая каморка.

Лука рассмеялся:

— Ты понятия не имеешь, что такое студенческая комната и сколько народа в ней может поместиться.

Он повернулся и посмотрел на нее с нежностью. Почти с восхищением. Будто в ее неосведомленности было что- то драгоценное и неповторимое.

Лука спал в Дориной постели.

Настоящей французской полуторной кровати. Лука никак не мог понять, что значит полуторная и на кого она рассчитана. Но в ней было уютно, ночью вдвоем они постоянно касались друг друга.

— Я никогда раньше не мог уснуть с кем-то в обнимку. Чувствуя чье-то дыхание на шее.

— Ты стал другим человеком, причем в рекордно короткое время. — Она рассмеялась и поцеловала его.

— Нет, я наконец-то стал прежним, тем, кем был всегда. Но без тебя...

— Вот именно, запомни: без меня есть всего лишь три точки. — Они посмотрели друг на друга, и всё стало ясно.

Порой Лука просыпался в Дориной постели и не был уверен, где находится. Ему казалось, что он в Загребе, с одной из тех женщин, с которой познакомился накануне, но затем просыпалось его обоняние, он вдыхал запах Доры, аромат ее волос, кожи, пахнущей розами. Ее ночной крем. Она говорила, что актриса должна следить за собой больше, чем любая другая женщина. В ту же секунду он сжимал ее в своих объятиях, порой Дора шептала ему — или другому гостю ее снов — что-то непонятное, ласкала в полусне, и еще с полузакрытыми глазами они начинали заниматься любовью.

Лука ел в ее маленькой столовой.

— Вкусно, — сказал Лука, положив себе еще.

— Спасибо, я хорошо готовлю, когда мне хочется. — Дора рассмеялась с полным ртом.

Они много смеялись. Никогда еще два человека столько вместе не смеялись.

— Как это называется?

— Я еще не придумала.

— Но оно должно как-то называться.

— Зачем? Разве у всех твоих картин есть названия?

— Конечно, иначе я не смогу их продать.

— Но я же не собираюсь торговать тем, что готовлю!

Они снова рассмеялись и смеялись снова и снова. Как будто им снова было шесть и девять лет.

— Это совершенно не важно! Что я скажу, если завтра поклонники, покупатели или журналисты начнут спрашивать, какое у меня любимое блюдо? Ну, знаете ли, есть такое блюдо, в нем много овощей и козьего сыра, и такой очень темный соус, возможно, с помидорами и красным вином...

Лука скорчил забавную рожу, и они оба опять засмеялись.

— Ну, хорошо, если ты настаиваешь, я назову его «Лукацони».

Дора поклонилась, а Лука ей зааплодировал, они были так счастливы, даже счастливее, чем когда им было шесть и девять.

Лука гулял с Дорой по городу.

Каждый день они придумывали небольшой маршрут, тепло одевались — на улице уже выпал первый снег — и с красными носами, стуча зубами, сопротивлялись холоду, Смеху приходил конец! Мороз так больно щипал нос, что хотелось вообще перестать дышать. Дора и Лука растирали друг другу уши, согревали дыханием лица. Дора снопа пыталась спрятаться в куртке Луки, они спотыкались, иногда падали. Они пытались рассмеяться, но у них ничего не выходило. Слишком холодно. Никаких ощущений. И они торопились в тепло.

Порой небо было не таким серым, пробивалось солнце, и появлялась пара облаков. Дора и Лука переглядывались.

— Так, le penseur[5]!

— Oh-la-la, а мы высоко взлетели, mademoiselle!

— Но это так, смотри быстрее, пока ветер его не унес или не изменил.

— Не превратил в собор, башня которого разрушена при бомбежке.

— Ты не должен рассказывать историй, это фигуры, а не события! И нет там никакого собора! Нельзя выдумывать. Потому что облака не нужны, если можно просто...

— Да, я вспомнил! Все как тогда!

— Что значит, как тогда?

— Когда всё не по-твоему...

— Что значит не по-моему?

— Ты сразу же начинаешь грустить или реветь...

— Я не реву, даже никогда не плачу!

— Или злишься и не хочешь больше играть.

— Ты ведешь себя по-детски, глупо, я не верю, что ты действительно так думаешь!

Дора отвернулась и с поднятой головой быстро пошла прочь.

— Ну, снова. — Он рассмеялся и крикнул ей вслед: — Пойдем купаться? К утесу?

Лука позволял Доре водить себя по городу и рассказывать.

Сначала она показала ему кладбище на Монмартре. Они провели там бессчетное количество часов: Дора хотела, чтобы он увидел могилу каждой знаменитости, хотя он их и не знал. Дора не могла насмотреться на эти серые холодные камни. В ее голове было полно имен, которые звучали особенно величественно, потому что их произносила она.

Затем последовал целый ряд достопримечательностей, которым, как известно, нет числа в Париже — словно весь город состоит из выдающихся зданий и памятников! За каждой дверью произошло важное историческое событие, в каждом доме родился известный человек! Лука чувствовал усталость при одной только мысли о следующем дне и тех тайнах, которые были не такими уж загадочными, так как большинство из них описаны в путеводителях. Иногда Луке хотелось просто ничего не делать, закрыть глаза, представить себе свои картины. Но Луки не мог не поддаваться очарованию этого неповторимого ни рода, оказавшись в его власти, как Дора и миллионы других людей. Хотя для него важнее всего было то, что это Дорин город.

Лука ждал Дору, пока она была в театре.

Иногда ему приходилось отпускать ее одну, целовать, обнимать напоследок, касаться ее волнистых волос и смотреть, как она исчезает в дверях квартиры или в здании театра, если он ходил ее провожать. В его жизни наступало затишье. Ему оставалось только снова и снопа смотреть на часы, которые, казалось, остановились.

Он мог использовать это время, чтобы позвонить отцу или Ане, но он этого не делал. Не хотел. И ему не хотелось думать, почему он не хочет с ними говорить. Поэтому он смотрел на часы, которые наверняка остановились.

Но затем, в один из этих бесконечных часов одиночества, Лука открыл для себя человека, который помогал ему забыть об ожидании. Пабло Неруда. Лука никогда раньше не слышал об этом поэте, пока не нашел книгу у Доры на полке. «Стихи капитана» и «Сто сонетов о любви». Лука никогда не интересовался поэзией. Ему всегда не хватало чего-то, чтобы понять ее. Но эти стихи напомнили ему jugo, дождливый хорватский южный ветер, от которого становится трудно дышать. От него невозможно спрятаться. Голова сама поворачивается навстречу ветру, позволяя ласкать себя и обнимать. Лиши меня хлеба, лиши меня воздуха, не лишай меня лишь твоего неповторимого смеха. Какой легкой может быть лирическая поэзия.

Этого он не знал.

Любовь моя, мы обрели друг друга, исполнившись жажды, испили всю нашу воду и кровь, мы обрели друг друга, исполненные голода, вгрызаясь в плоть, как огонь, оставляя раны позади себя.Как просто и ясно. Даже если каждый день, каждый час ты чувствуешь, что со сладостью предназначена только мне, цветок восходит па губах твоих, чтобы найти меня. Ах, любовь моя, любовь, огонь повторяется во мне, ничего не померкло, ничего не забыто, моя любовь питается твоей, и, пока ты живешь, любимая, твоя любовь меня не оставит.

Лука на миллион процентов был уверен, что Неруда должен был знать их с Дорой, что все стихи написаны только дня них. Он захотел выучить испанский. Ему хотелось попить язык Неруды. Лука едва мог дождаться прихода Доры, чтобы вместе с ней прочесть стихотворение вслух. Словно бесконечный разговор.

Лука помогал Доре разучивать роль.

Она смеялась до слез.

— Ты не можешь со мной репетировать, ты же не знаешь французского! — Она целовала его губы, каждую складочку, каждый уголок.

— Конечно, могу, вот послушай! — И он воспроизводил ряд звуков, которые ничего не значили.

Слушать его было невозможно, и Дора хохотала.

— Ну что, правильно?

Дора только влюбленно смотрела на него и гладила по лицу.

— Впрочем, мне необязательно говорить по-французски, я просто должен следить за твоими словами и подбросить реплику, если понадобится.

Лука положил перед собой текст, и глубокая склад» пролегла у него между бровей.

— Хорошо. Тогда чего же ты ждешь, начинай, mon сарtaine ! Только не будь ко мне слишком строг, если я забуду какое-нибудь слово.

— Увидишь, я буду беспощаден! Наказание будет про сто ужасным, берегись...

И что же они сделали? Рассмеялись, конечно. Словно смех стал неизлечимой болезнью.

Лука ходил на репетиции.

Если Дора ему разрешала. Тогда он сидел в самом конце зрительного зала, почти в последнем ряду, и вслушивался в звуки ее голоса. Находиться там было для него наградой, пусть он почти ничего и не понимал. Лука знал, о чем идет речь, но слова, которые актеры произносили на сцене, оставались для него загадкой. Ему было все равно, ведь он мог видеть и слышать Дору, любоваться и даже немного ревновать, когда старый король в конце пьесы слишком долго держал ее на руках. Это чувство было для Луки новым — по крайней мере, в отношении женщин. Лука все еще хорошо помнил Дору в первый день в детском саду, ее сказочную, несравненную, безупречную сумку, которую он не мог получить. Тогда он ревновал. Хотя скорее то была зависть. Он хотел завладеть сумкой, и ему не мешало, что она принадлежит Доре. Но сейчас ему было далеко не все равно, что тот мужчина тоже имеет право — должен! — до нее дотрагиваться. Это часть Дориной работы. Лука громко сглотнул. Что еще ему предстоит? Поцелуи, любовные ласки, постельные сцены?! Внезапно ему стало дурно, и пришлось сбежать в мужской туалет. Умыться холодной водой, чтобы больше не видеть подобных образов, ведь они возникали только в его воображении.

— Ну, как? Как я? Тебе понравилось?

Лука долго молчал, затем обнял ее и крепко прижал к себе:

— Я тоже тебя люблю, ljubavi moja jedina[6].

Благодаря Кристиану, Лука снял небольшую мастерскую, где каждый день мог часами стоять у мольберта. Он работал, и это его чрезвычайно радовало. Правда, он приходил в студию только тогда, когда Дора была занята, и у нее не было на него времени. Возможно, именно потому, что Дора всегда находила для него время, Лука начал рисовать быстро, очень быстро. Он еще никогда не работал с такой скоростью. Лука мог рисовать буквально с закрытыми глазами, картины рождались легко, как фотографии. Нажал на кнопку — и готово. Его приводила в восторг новая манера покрывать холсты красками. Лука удивлялся, когда, рассматривая готовые картины, видел перед глазами нечто неописуемое, созданное грунтовочной, плоской волосяной и круглой кистью. Даже если он не знал, что это, он был уверен, что это хорошо, даже очень хорошо. Как и его новая жизнь. Лука знал, что в тот момент уже был всем, кем когда-либо будет.

С помощью того же Кристиана Лука продал пару картин.

С тяжелым сердцем. Обе были его любимыми, сердце начинало биться быстрее, когда он смотрел на них, кроме того, одну он мечтал подарить Доре. Но покупатель хотел именно эти две, и Лука согласился, потому что ему были нужны деньги: для себя, для Доры и для всего того, что еще произойдет. Лука чувствовал, что много чего еще случится, он хотел быть готовым, ничто не должно сорваться только потому, что у него нет денег. Он был уверен, что может продать в Париже все свои картины. Лука поручил Кристиану заняться этим:

— Пусть ничего не останется, когда мы вернемся обратно к морю, продай все!

Кристиан удивился и вопросительно поднял брови, которые выщипывал в тонкую линию. Между ними вспыхнул по-детски глупый и бессмысленный спор, какой мог возникнуть только между двумя неженатыми мужчинами среднего возраста.

— Дора уедет из Парижа?

— Само собой, после премьеры, когда она... Я не знаю, но полагаю, что да.

Лука неуверенно посмотрел на приятеля с надеждой на одобрение:

— Что ты думаешь? Поедет она со мной?

— Не знаю. Просто не могу себе этого представить.

Его слова поразили Луку так, словно Кристиан выплеснул на него банку черной краски. Он начал считать. Но Кристиан, знавший о его запасном выходе, положил Луке руку на плечо и сказал:

— Просто продолжай рисовать, и всё образуется.

Лука рисовал, Кристиан продавал картины, а Дора была на седьмом небе от счастья.

Лука ходил по выставкам и музеям.

Иногда один, иногда вместе с Дорой. Она прекрасно разбиралась в искусстве. Часами, вначале почти ежедневно, они бродили по залам Лувра. Молча сидели и стояли перед шедеврами всех эпох. Любое слово было бы лишним. Особенно перед картинами импрессионистов из собраний Жана Вальтера и Поля Гийома в отреставрированном и вновь открывшемся музее «Оранжери», которыми они никак не могли насытиться. Сколько имен! Лука знал их все, как будто бы это были его старые друзья, всю жизнь оберегавшие его. Лука был в восторге. Он так стиснул руку Доре, что ей стало больно, но она промолчала. Она знала, это значит, что он буквально ослеп, оглох, онемел от переизбытка чувств. Одержим, ведом страстью.

— Я один из них, — тихо сказал Лука. — Один из них.

Лука обедал с Дорой в маленьких уютных ресторанах, где прекрасно готовили.

Еда — настоящее искусство. Она напоминала его кар-тины, особую смесь красок, которая хоть и получалась случайно, но от этого, а может, как раз поэтому была не-забываема. Он пробовал всё, ему было любопытно. Порой в ресторане Лука пытался заказывать самостоятельно, тогда официант усмехался, улыбался, смеялся или обижался. Когда Лука произносил названия блюд, это звучало по-французски — все-таки он был музыкален и уже некоторое время провел в Париже, — но эти сочетания звуков ничего не значили, и, если бы не Дора, Лука умер бы с голоду.

— Что бы я без тебя делал?

— Умер.

И всем все было ясно.

Дора подарила ему том стихов Неруды на испанском.

***

Лука познакомился с Дориной лучшей подругой Жанной.

И, naturellement, с Папу. Все вместе они ходили в парк Монсо, девушки, смеясь, рассказывали ему веселые истории из их детства. Лука с завистью думал, как хорошо бы ему было вместе с ними. Несмотря на то, что Папу был уже очень стар и передвигался с трудом, Лука с легкостью мог себе представить, каким диким и необузданным тот был я молодости. В голове рождалось множество образов, некоторые картины появлялись уже в мастерской. Одну из них он подарил Жанне, другую — Доре.

— Дора никогда о тебе не рассказывала, хотя я ее лучшая подруга!

— Я просто тебя забыла. Жанна говорит правду. — Дора с любовью посмотрела на Луку.

— Ты не хотела обо мне вспоминать, — поправил Лука.

— Не понимаю я этого. — Жанна сидела между ними в кафе, смотря то на одного, то на другого.

— Мне было очень больно вспоминать. Я думала, что не переживу разлуки. Поэтому я забыла обо всем. — Голос Доры дрожал.

Лука с тревогой посмотрел на нее:

— Но сейчас я здесь. И никуда не уеду.

Он протянул руку через стол и нежно погладил Дору по лицу. Закрыв глаза, Дора прижалась к его ладони. Улыбка скользнула по ее губам, словно легкий ветерок.

— Сумасшедшая история, — простонала Жанна и заказала себе еще бокал вина. Да что там, целую бутылку! На всех.

***

Луки отправился с Дорой к ее маме.

— Невероятно! Просто не могу поверить! Как в романе! Я бы его с удовольствием издала! И я тебя тут же узнала, правда. В тебе все еще виден тот маленький мальчик, особенно в глазах. Они мне кого-то напоминают, Дора, кого же мне они напоминают, зеленые, глубокие и ясные? А, Дора? А твои картины просто потрясающие, словно из другого мира, только и всего! Что скажешь о небольшом альбоме твоих работ? Это можно устроить. Все-таки не могу поверить! Столько лет прошло! Такое случается не каждый день. Запомните, дети, с вами произошло нечто особенное. Родство душ, как сказал Марк, когда я ему рассказала. Лука, ты непременно должен с ним познакомиться, вы наверняка поладите, вы же оба художники! Дора, представляешь, они оба художники! Я так рада, тебя видеть. Как вспомню, как вы были тогда неразлучны, словно две слипшиеся макаронины! Просто чудесно! Нам нужно чаще видеться, выбираться куда-то. Как я рада, что вы нашли друг друга. Так и должно быть. Правильно, только и всего. Тогда я думала... Но нет, не будем говорить об этом, сейчас всё чудесно. Да, моей Дорике тогда было не легко...

Лука отправился с Дорой к ее отцу.

После второй рюмки коньяка Иван смущенно рассмеялся:

— Да, необыкновенная история произошла с вами... — Он налил себе еще коньяка. — Уверены, что не хотите? — Отец Дорис кивнул на бутылку.

— Нет, спасибо. Я пью только вино и не хочу позориться перед вами...

Лука рассмеялся, он был тоже немного смущен. Он нащупал руку Доры и слегка ее пожал. Она здесь. Хорошо.

— Что вы собираетесь теперь делать? Какие у вас планы? — Иван снова сел в старое кресло. Оно не было ни новым, ни современным. Дора знала, что именно поэтому оно так хорошо подходит ее отцу. Ей было больно это видеть.

— Не знаю. — Лука посмотрел на Дору и рассмеялся. — Мы еще об этом не говорили.

Дора засмеялась в ответ. Если бы они не были так влюблены, им бы уже плохо стало от того, как много они смеялись.

— Спроси, что попроще, папочка.

Дора старалась не грустить. Она попыталась подавить чувство отчаяния, которое охватывало ее в присутствии отца, — все-таки это ее профессия. Лука это видел. И думал, что за этот этюд она вряд ли бы получила Золотую пальмовую ветвь.

— Как долго вы еще пробудете в Париже? — Иван смотрел на них, словно хотел сказать: «Смотрите, как надо! Так же легче, правда?»

Дора снова засмеялась, подошла к отцу и поцеловала его в щеку. Лука покачал головой, его взгляд упал на грязный белый ковер.

— А что вы скажете про катастрофу в Индии? Четыре с половиной тысячи погибших, разве можно такое представить!

Лука любил Дору.

Всю свою жизнь. Эту любовь он не мог ни с чем сравнить. Ни с чем, что он знал. Он думал о маленьком мальчике и его лучшей подружке, о том времени, когда он еще шал, что люди могут просто исчезать. Даже если об этом сообщают заранее. Это ничего не меняет. Их больше нет. Думал ли он тогда, что они смогут увидеться вновь? Он не знал. Но сейчас он здесь, она рядом и всё в порядке. Дора любила его. Он ее. Пока тебя не было, любовь, не было у меня ничего, и я колебался меж улицами и вещами. Им не было счета, и не было имени им: мир состоял из воздуха и ожидания. Дора, смеющаяся до слез, была его небом, его водой. Лука не удивился, если бы сам начал писать стихи. Хотя зачем? Никто не может написать лучше Неруды. Он уже все сказал. Не стоит пытаться улучшить то, что и так совершенно.

Лука был счастлив. Настолько счастлив, насколько во-обще можно быть счастливым. Лука даже не думал о Макарске. У него было почти все, что ему нужно. Разве что моря не хватало.

Через пару недель после выставки Лука все-таки позвонил отцу:

— Tata[7], это я. — И смущенно замолчал.

— Лука, sine[8], как ты? Все в порядке? — Голос Зорана был спокоен.

— Да, замечательно, не волнуйся.

— Хорошо.

— А у тебя там как?

— Очень хорошо.

— Как дела в гостинице?

— Ничего особенного. В «Сильвестр» приехало почти сто человек, которые хотят отметить здесь торжество.

— Ну, это же хорошо.

— Да.

— Для дела.

— Точно.

— Ходил рыбачить?

— Да, в эти выходные.

— И как?

— Плохо. Очень плохо.

— Бывает.

— Да, я знаю.

— Ну, пока.

— До встречи, sine.

Еще один раз Лука разговаривал с Макарской. С Аной. Это была совсем другая история.

— Это я.

— Лука, где ты? Что ты делаешь? Когда вернешься? — Ану беспокойство не лишило ее дара речи. Кого угодно, только не ее.

— Не знаю.

— Что случилось? Где ты пропадал?

— Я все еще в Париже.

— Что ты там делаешь? Ты же собирался вернуться самое большее через две недели? — В голосе сестры слышался упрек.

— Знаю.

— Что значит, ты знаешь?! Просто приезжай домой!

— Посмотрим.

— Что это значит?!

— Я еще позвоню.

Ты должен поговорить с Кларой. Она молчит, но сходит с ума от беспокойства. Ты не должен был просто так исчезать...

— Я перезвоню.

— Лука, что случилось? Я не могу тебе ничего сказать по телефону...

— Тогда приезжай! Так дело не пойдет!

— Все в порядке, Ана. Правда.

— Ты так и не скажешь?

— Я перезвоню.

— Не забудь позвонить Кларе!

— Ана, пока.

Он не позвонил Кларе. Естественно, нет. Нет никакой Клары. Она есть в какой-то другой, не в его жизни. Его жизнь — это Дора. Но ей ни слова. Он хотел сохранить Дору как можно дольше только для себя.

Все это время он любил ее. Страстно. Безусловно. Всю целиком.