Как спасти свою жизнь

Эпилог Они боролись…

Между ними шла настоящая борьба. Он называл ее жадной и ненасытной, а она говорила, что он не может ее удовлетворить, что лучше она подберет кого-нибудь на улице, потому что он вообще ни на что не способен, а его это даже не волнует — вот и сейчас, просто взял и повернулся к ней спиной.

Тогда он вообще отказался от секса. Она просила, она умоляла, но он был непреклонен. В этом заключалась его власть над ней — над ней и над ее славой, над ее белокурыми волосами, над ее деньгами и возрастом — она была сексуальнее и мудрее (ха!). Ей было тридцать три, и она постоянно испытывала желание, а он был спокойный двадцатисемилетний мужчина, и у него был огромный член, который он мог по собственной прихоти взять и забрать. Его нельзя было заменить пластмассовым пенисом или вибратором, — она нуждалась в нем как в мужчине.

У него был член. Она могла плакать, хныкать и прижиматься всем телом к его плотной спине, но член все равно по-прежнему принадлежал ему. Он спокойно читал, сохраняя достоинство, упражнял ум, делая вид, что не знает, как жаждет его она, как болят все ее члены, как томится тело в ожидании любви.

Она могла бы заняться онанизмом в ванной, используя наконечник душа или бутылку, но он все равно продолжал бы как ни в чем не бывало читать, — юный прекрасный бог с телом, поросшим рыжим пухом, с маленьким алым ртом, задумчиво выглядывающим из под густой бороды, с мечтательными зелеными глазами за стеклами очков.

Ей хотелось зареветь и вцепиться ему в волосы, и мастурбировать без конца прямо у него на глазах, кусать его и бить кулаками, а потом вонзить ему в шею зубы и сжимать до тех пор, пока не вскроется сонная артерия. Но она взяла себя в руки и сказала:

— Ты еще ни разу не доставил мне удовольствие. А я из-за этого так переживаю, что все равно ничего не почувствую, даже если и кончу, или не пойму, кончила я или нет, или вообще не смогу кончить больше никогда!

Это задело его. Рот искривился от боли. Казалось, что орехово-зеленые глаза вот-вот наполнятся слезами. Даже медно-рыжая борода поникла от горя. А она торжествовала: ей удалось все-таки обидеть его, ее мальчика, ее малыша. Тогда она раскрыла объятия и вновь приняла его в свое лоно.

— Я люблю тебя, — сказала она, и они обнялись, содрогаясь от рыданий.

Но он все равно отказался от близости с ней, по крайней мере в эту ночь. В этом была его сила, и он не хотел так легко уступать. Он прижимал ее к себе, душил в объятиях, он баюкал ее, как ребенка, но член по-прежнему принадлежал ему.

Она изнывала от желания. Она взяла его руку и просунула себе между ног, туда, где ждали наслаждения влажные губы, скользкие, как покрытые мхом береговые камни, и сказала:

— Это для тебя, — а потом его руку убрала.

Ей снова захотелось его укусить, убить и напиться крови, но вместо этого она стала все сильнее прижиматься к нему, думая о человеке, которого всегда представляла себе, мастурбируя, и к которому он ее ревновал. Это был актер с синими, как небо, глазами, широкими плечами и невероятных размеров членом, — он обычно не церемонился с женщинами. Но не он нужен был ей, и это бесило ее больше всего. Ей нужен был вот этот рыжий любовник, этот розовый член. Влагалище — очень привередливый орган. Оно выбрало этого мужчину, оно приспособилось к нему. Оно привыкло к этим объятиям, к этим рукам, к этому волосатому и неуклюжему телу. Она зажмурила глаза, и из-под сжатых век покатились слезы, как будто можно выплакать отчаяние.

Она заснула, положив голову ему на грудь; рыжие волосы щекотали ей ноздри, а слезы капали и струились по щекам, медленно стекая на мягкую шерсть.

Ночные кошмары, видения, вздымающиеся волны, разбивающиеся о скалы и вздымающиеся вновь, соседская черная кошка, гоняющаяся за кроликом, полевые мыши, ящерицы, другие дрожащие от страха маленькие зверьки, которых он мог долго мучить, перед тем как убить.

Утром она все еще хотела его. У него болела голова; он наспех обнял ее, резко выскочил из постели и побежал в ванную принимать душ. Потом долго лилась вода, гудели краны и звякали пузырьки, а она лежала в постели, одним пальцем мягко нажимая на клитор, а два других глубоко погружая внутрь и представляя себе голубоглазого актера на песчаном морском берегу, — она совсем не любила его.

Он уехал в город, надев кепку, которую она подарила ему в первую неделю совместной жизни. Он жал на акселератор и думал о девушке, к которой раньше часто ходил, размышляя, не заехать ли к ней. Она не таила угрозы, обожала его и вообще была домашняя, милая и очень обыкновенная. Она работала в библиотеке и была сладострастной в постели; ее маленький сын, еще не приученный проситься на горшок, частенько преподносил им сюрпризы.

Женщины любили его. Иногда даже слишком. Им нравилась его ребячливость, его детское лицо, его грустные глаза, ранимость. Он мог в любой момент уйти от нее, он еще не окончательно потерял свободу. Он пока еще принадлежал самому себе.

Но потом он начал скучать по ней и из города ей позвонил.

— Я люблю тебя, — сказал он.

— А я просто безумно тебя люблю, — ответила она.

Он вернулся домой. Она диктовала письма секретарю — еще одной женщине, влюбленной в него. Весь день они втроем работали в домике на пляже, — там они писали, варили кофе, готовили обед, звонили по телефону. Некоторое время она работала, сидя на пляже, прислушиваясь к шепоту волн, заглушавших звук пишущей машинки. Пригревшись на солнышке, она почувствовала желание и пошла к нему в кабинет. Там она села ему на колени и принялась щекотать яички, а когда почувствовала, что он возбужден, спрыгнула на пол и улизнула.

Секретарша ушла, а гости, приглашенные на обед, еще не пришли, но они должны были быть с минуты на минуту. Она чистила авокадо, и скользкий зеленый плод напоминал ей собственное истекающее соком и томящееся по нему влагалище. Она уже три раза занималась сегодня онанизмом, но ей все равно не хватало его. Она сможет испытать умиротворение, лишь почувствовав в себе его член. Все остальное было просто сокращением мышц.

Пальцы скользили по зеленому плоду, и она позвала его на помощь. Он взялся за дело, а она тем временем вымыла руки, вытерла их бумажным полотенцем, подкралась сзади и, сунув руку ему в штаны, нежно обняла яички, вновь ощутив, какие они гладкие и круглые, вспомнив их нежно-розовый цвет. Потом она тронула языком его ухо и стала слизывать авокадо с его руки.

— Я хочу тебя, — едва мог вымолвить он. — У нас еще есть время?

— Они могут прийти в любую минуту, — стала поддразнивать она.

От нее приятно пахло духами, волосы были красиво уложены. Одета она была в свободного покроя платье и босоножки на высоком каблуке. Он дотронулся рукой до лобка.

— Мохнатая штучка, — повторил он их излюбленное словечко, которое было у них в ходу в первые месяцы любви.

— Господи, как же я хочу тебя! Неужели у нас совершенно нет времени?

— Сейчас нет, — ей нравилось поддразнивать его.

Его выпирающий член оттопырил джинсы, и ей вдруг вспомнилась школа, старшие классы, когда можно было пощупать друг друга только пальчиком, — весь этот исполненный томительно-сладкого ощущения греховности подростковый секс.

— Не могу же я открывать дверь в таком виде, — сказал он, указывая на свои потешно вздувшиеся штаны, а она опять сжала его член, чтобы еще раз почувствовать его упругость.

— Прекрати, — сказал он, но уже менее уверенно.

Гости ушли. На столе остались пепельницы, переполненные окурками, захватанные бокалы, пустые бутылки из-под шампанского, засохший сыр, подмокшие крекеры, недоеденные пирожные, пустая бутылка из-под коньяка и две рюмки, в которых еще отливали золотом недопитые остатки.

— Может, не будем сейчас ничего убирать? — с надеждой в голосе спросила она.

— Конечно, — ответил он. — Завтра уберем.

Она очень устала. Слишком устала для любви. Ирония судьбы, не правда ли? Она пошла в ванную сполоснуть лицо, причесаться и еще раз сбрызнуть себя духами.

— Что-то я не очень доверяю Джоанне, — сказала она, вспоминая прошедший вечер. — Мне кажется, она слишком себе на уме.

Ей все казались более скрытными, чем она сама. Они были более здравомыслящими, что ли, не так легко попадающими впросак, менее простодушными, более защищенными. Даже он, несмотря на всю его привлекательность. Да, наверное он тоже был себе на уме.

— И тебе я тоже не доверяю, — крикнула она из комнаты, где обычно переодевалась.

— Что? — переспросил он, обиженный, потрясенный.

Она подошла к постели и заглянула ему в глаза.

— Что за манера говорить такое мужчине, который собирается заняться с тобой любовью? — сказал он.

— Ты меня неправильно понял. Кроме того, тебе вовсе не обязательно заниматься со мной любовью.

— Знаю, что не обязательно. Мне просто хочется, вот и все. Но я не стану этого делать, пока ты не объяснишь, почему ты все-таки мне не доверяешь.

У нее в душе поднялась целая буря чувств. Неудачное замужество, ее любовь к этому мужчине, который по капле выдает ей себя, давая понять, кто в доме хозяин, нежность к нему, страх показаться слишком искренней, слишком уязвимой, страх, что попадает к нему в зависимость, столь страстно желая его, — вот что чувствовала она сейчас. Но как объяснить это ему! — хоть он для нее почти что родной, единственныйблизкий ей на свете человек, понимающий ее порой лучше, чем она сама. И вот, несмотря на ту близость, которая установилась между ними за этот год, в их отношениях вдруг появилась трещина, исчезло сочувствие, — в саду поселился змей.

— Я совсем не то имела в виду. Если я даже и попытаюсь объяснить, ты все равно меня не поймешь. Иногда мне кажется, что при всей твоей нежности ты тоже немножко себе на уме. Вот и все. Ничего особенного. Я даже не могу тебе как следует объяснить…

Он казался обиженным.

— Я так тебя хотел, — сказал он. — Я испытывал к тебе такое теплое чувство, я был так возбужден. Зачем ты возводишь между нами эту стену непонимания?..

Она и сама не знала. Он встал и выключил свет. Потом принес из гостиной свечку со смолистым сосновым запахом и начал щелкать зажигалкой, пытаясь ее зажечь.

— Для романтики, — язвительно заметил он.

Свечка не зажигалась. Тогда она решила взять дело в свои руки. Она щелкнула зажигалкой, перевернула свечку, обожгла пальцы, перемазалась зеленым воском, но так и не смогла зажечь фитилек.

— Бог с ней, пойду новую возьму. Кстати, почему бы тебе не надеть черную ночную рубашку?

В одно из своих путешествий она накупила себе целый ворох белья, которое так нравилось ей по женским журналам. В комплект входили: черный корсет с красными ленточками и широкой кружевной отделкой, длинные подвязки и черные чулки со швом, а еще несколько черных прозрачных ночных рубашек. На одной из них были плотные розовые ленточки, затягивая которые, можно было поднять грудь так, чтобы соски выглядывали из-за черной кружевной каймы. Спереди была застежка. Эту рубашку она и надела. Изнемогая от желания, она ждала его в постели. Горела свеча.

— Как ты можешь сомневаться в моей любви? — спросил он, будто никак не мог забыть своей глупой обиды.

— Я и не сомневаюсь, — ответила она.

Он был у нее один, единственный мужчина, рядом с которым она чувствовала себя женщиной — такой слабой, такой беззащитной. Чрево, женщина, яйцо, незащищенность, вульва, ранимость. Когда он дотронулся рукой до влагалища, она почувствовала себя такой же нагой, как несчастное авокадо, которое держала в руке несколько часов назад.

— Это цветок, — сказал он, начиная водить пальцем по клитору, нежно трогая самое чувствительное место там, где раскрываются губы, а затем переворачиваясь в постели, чтобы продолжить это круговое движение языком.

— Она ждет тебя, — ее голос был едва различим.

Она старалась не думать ни о чем, кроме этого теплого движения, кроме гладкости и скользкости авокадо, кроме мягкого покачивания кровати и шума волн за окном. Она повернулась и, взяв в рот его член, начала нежно покусывать его, водить языком вокруг яичек, вдоль всего члена, забираясь под нежную кожицу, убирая язык и начиная водить им вновь, до тех пор пока он не застонал, и тогда она поняла, что может извлечь из его члена не только сперму, но и стон, рыдание, вздох.

Потом он покусывал ее соски, мягко сжимая грудь в тех местах, где она нависала над черными кружевными чашечками. На секунду она открыла глаза, чтобы посмотреть, как это происходит, как ласкает грудь ее рыжебородый младенец с огромным твердым членом, ее мужчина, этот удивительный блудный сын, это чудо ее.

Ничего хорошего. Вот чем закончился ее феминизм, вся ее независимость — беспомощностью, безмерной потребностью любви. Он так нужен ей. Ей нужен в жизни только этот человек.

Когда он вошел в нее и член проскользнул внутрь, она простонала что-то о своем поражении, о том, как ей больно, что она так сильно нуждается в нем, так отчаянно любит его.

— Но ведь ты нужна мне не меньше, — отвечал он. — Я же не могу заниматься этим без тебя. Ты тоже нужна мне.

Она была сверху, ритмично скользя по его члену, а он в это время сжимал ей клитор двумя скользкими пальцами. Она ничего не видела вокруг, весь мир сосредоточился для нее в одном месте, которое и было сейчас ее вселенной, ее галактикой, ее огромной черной дырой. Когда наступил оргазм, она пронзительно вскрикнула и укусила его за плечо. Ей показалось, что оргазм потряс не только влагалище, — он потряс все ее тело, проникая в горло, вызывая крик, который тоже стал частью этого счастья, частью ее торжества. Он перевернул ее на спину — резко, но нежно, — а сам оказался наверху. Этот плавно скользящий у нее внутри член, казалось, проникал ей в душу, овладевая ею, и если бы даже она сейчас умерла, это было бы хорошо, потому что теперь она изведала главное счастье в жизни. Она прожила должную жизнь. Теперь ей хотелось ребенка, их общего малыша. Она мечтала испытать и эту боль, эту сладость, но все равно знала, что если сейчас умрет, жизнь не обманула ее.

Она почувствовала, что снова готова кончить, и сказала ему, попросив подождать. Тогда и он попросил ее не двигаться. Она остановилась и мягко сдавила его член мышцами влагалища. Он застонал. Его губы нежно целовали ее лицо, широко раскрытые глаза поглощали темноту. Она продолжала покусывать его член влагалищем, пытаясь не скользить, пока он немного не успокоится.

А потом они вновь начали движение, прижимаясь друг к другу, сплетаясь в едином порыве, и все потеряло для них значение в этот миг. Новый оргазм потряс все ее существо, исторгнув из недр ее тела еще один крик, который больше напоминал звериный рев. А после наступило полное расслабление, она даже пустила струйку мочи и тут же смутилась, начала извиняться.

— Я люблю в тебе все: мочу, газы и плотное кольцо твоей маленькой штучки, — сказал он, вонзая ногти ей в ягодицы и вновь, словно перчатку, натягивая ее на себя.

— Хочешь, я кончу в тебя? — Это был риторический вопрос: ну конечно же она хотела, хотела почувствовать, как его сперма проникает в нее, растекаясь по телу, попадая в самое сердце, доходя до кончиков пальцев. В это время он застонал, почувствовав приближающийся оргазм, тяжело дыша, плача, дрожа, и она ощутила, как сокращается пенис, выбрасывая в нее семя, которое она все, до последней капли, хотела поймать.

Они лежали без движения, в абсолютном покое — после землетрясения. Ей казалось, что у нее в солнечном сплетении запылало маленькое солнце, а ноги и руки налились свинцом и она не может оторвать их от земли. Он продолжал крепко обнимать ее.

— Я тебя никогда не покину, — выдохнул он. — Никогда.

— Ты представляешь, — сказала она голосом, хриплым от крика, слабым от любви, — ведь многие испытывали подобное, но от смерти это их все равно не спасло!

— Ну какое это имеет значение? — отозвался он. — Абсолютно никакого!

— Значит, так и есть? Я права?

Он еще крепче прижал ее к себе.