Как спасти свою жизнь

Привет, Голливуд…

Где находится Голливуд? Главным образом в наших сердцах. Там, где раньше располагался Господь Бог.

Впервые мне довелось столкнуться с породой людей вроде Бритт лишь после того, как я стала знаменитостью: она принадлежала к породе Законченных Паразитов. У нее не было ни талантов, ни способностей, ни даже обаяния, — лишь одно безграничное нахальство. Она паразитировала на окружающих, пользуясь плодами их труда, вытягивая из них жизненные соки, присваивая их деньги. И деньги — это еще не самое страшное. Самым отталкивающим в ней мне показалось то, что она явно отождествляла себя со мной, заявляя, что «прочувствовала» книгу до глубины души, и желая казаться откровеннее самой Кандиды.

Бритт и я были настолько же несхожи, как Адольф Гитлер и Джон Китс, и все же на какое-то время она ослепила меня своим великолепием, хотя одновременно вызвала и подсознательную неприязнь. Писатели вечно попадают впросак, ибо имеют обыкновение очаровываться харизмой, или чем-то вроде харизмы, если таковою можно считать вульгарность, возведенную в абсолют.

Бритт называла себя «Б.Г.», кондиционер — «к.в.», противозачаточные таблетки — «п.з. таблетки», а машину «Сильвер Клауд» фирмы «Роллс-Ройс» — «С.К.» Родилась она во Флэтбуше, потом быстренько перебралась на Манхаттан — в Аппер-Ист-сайд, а позже прямиком направилась в Голливуд — не дожидаясь, пока перед ней зажжется зеленый сигнал светофора. Жила она в «Бев. Хиллз», любила «мекс.» кухню, нюхала «к.», скручивала самые тугие «с.» за всю историю курения марихуаны, полировала «н.» в салоне Элизабет Арден в Беверли-Хиллз, завивала «в.» у Кеннета в Нью-Йорке, а ее любимыми выражениями были: «Без борьбы нет победы» и «Это не для среднего ума». Первое означало: «Твоя борьба — моя победа», а второе подразумевало, что она превосходит всех смертных во всем, за что только ни возьмись. Она могла бы стать посмешищем, если бы в процессе достижения искомой победы не доставляла окружающим столько хлопот. Лучше всего ее характеризовала манера говорить: голос ее звучал то вкрадчиво, то льстиво, а иногда попросту оскорбительно для уха. Она демонстрировала хитрость и коварство так грубо и прямолинейно, что поначалу никто не воспринимал это всерьез. Бритт сразу клала партнера на обе лопатки, и все из-за того, что ее никогда сразу не принимали за того, кем она на самом деле была: за акулу под личиной акулы.

Нас свела с Бритт одна не вполне порядочная нью-йоркская фирма с неправдоподобным названием «Творчество и Слава, лимитид», больше известная под названием «ТиС». Раньше Бритт служила в разных нью-йоркских издательствах, где читала всякую графоманскую макулатуру, в рекламном агентстве, где сочиняла аннотации дезодорантов для интимных частей тела, в женском журнале, где в ее обязанности входило ежемесячное составление гороскопов, и в лекторской конторе, где она научилась мастерски подделывать бухгалтерские счета. В роли продюсера все приобретенные знания и навыки очень пригодились ей.

Бритт остановилась в гостинице «Шерри-Нидерланд», демонстрируя тем самым полное отсутствие воображения, довольно удивительное для представителя ее профессии. Она занимала огромный номер-люкс с желто-зелеными шелковыми драпировками и кучей телефонных аппаратов, проведенных, кажется, даже в сортир. Что роднит «Шерри» с «Бев. Хиллз», так это натыканные повсюду телефоны. Боже упаси пропустить хоть один звонок, когда сидишь на толчке или попиваешь коктейль. В таких роскошных апартаментах просто обязательно должен быть телефон в клозете, а в залах для коктейлей аппараты подносят прямо к столам. Но, я так подозреваю, все это только для виду. Какой продюсер, даже если он полный идиот, станет вести телефонные переговоры, сидя на стульчаке и выдавливая из себя очередную порцию дерьма? Вряд ли представитель профессии, где внутреннее содержание всегда остается за кадром, а важна только внешняя оболочка, станет таким образом использовать телефон. И сомневаюсь, что кому-то придет фантазия вести серьезный деловой разговор за коктейлем, когда вокруг вьется рой конкурентов, так и норовящих подслушать тебя. Так что все это телефонное изобилие рассчитано исключительно на желторотых простачков. Вроде меня. Выход Изадоры Новичок, злополучной графоманки, выступающей с приветствием Голливуду.

Бритт предпочитала принимать на своей территории. Она приехала в Нью-Йорк ради меня, но стала настаивать, чтобы я заглянула к ней в гостиницу. Мне кто-то говорил, что так поступают крупные мафиози. Так поступал и Волшебник страны Оз. Так поступают, когда хотят, чтобы трепещущий раб предстал пред светлые очи господина. А «Шерри-Нидерланд» имеет к Голливуду такое же отношение, как русское посольство к России: едва войдя под его своды, перестаешь чувствовать себя гражданином своей страны.

Если бы я доверилась своему первому впечатлению! Сколько неприятностей можно было бы избежать, если бы мы всегда доверялись только ему! Но я попыталась себя обмануть. Как и многие мои сверстники, я была влюблена в киношки! Меня пленяла эта удивительная способность кинематографа поражать воображение, так что попавший под его влияние уже не может понять, где кончается мечта и начинается реальность. Я тоже была зачарована Голливудом, его ставшими легендарными пороками, его способностью, подобно горгоне Медузе, уничтожить любого, кто осмелится взглянуть на него. Конечно, кое-какие слухи доходили оттуда до меня. Я знала, кто из моих школьных приятелей неплохо устроился там. Это, за редким исключением, были люди самые бесталанные, напрочь лишенные фантазии и за новый «роллс-ройс», виллу с бассейном и щепотку кокаина готовые вполне примириться с несправедливостью. И все же то, что связано с Голливудом, продолжало по-прежнему волновать меня. Я изучила некоторые голливудские мифы и поняла, насколько они убоги. Теперь настал черед проверить миф о его порочности и испорченности.

Мои изыскания на этот счет начались в отеле «Шерри-Нидерланд» на следующий день после рокового звонка.

Первые впечатления: Бритт Гольдштейн возлежит в желтом шезлонге, попивая джин с тоником, в то время как в номер меня впускает ее школьная подруга из Флэтбуша Сью Злотник. Это уже о многом говорит: она даже задницы не приподняла, чтобы поздороваться со мной. Она лежит, развалившись в шезлонге, и в разрезе халата от Бендела видны ее ноги, ухоженные в салоне Элизабет Арден. Она очень маленького роста (около 4 футов 10 дюймов), худая (никогда не доверяла худым), с огненно-рыжей гривой, ледяными глазами и вытянутым в узкую линию маленьким жестким ртом. Ее нос напоминает своим изгибом букву «S» (а может быть, полумесяц? или засохшую корку сыра?) — добрая половина евреек в Беверли-Хиллз обладает такими носами. (Если их все вместе сложить, получилась бы дорога обратно в Польшу — из Беверли-Хиллз). Но самое характерное в Бритт — это рот. Напряженные мышцы, растягивающие ее губы в улыбку, обнаруживают глубоко запрятанную подлость и полное отсутствие благородства. Судя по всему, выражающий ее жизненное кредо девиз («Без борьбы нет победы») не способствовал ее нравственному развитию.

— Привет, — говорит она сильно в нос, и ее голос напоминает жалкую пародию на выговор еврейской девушки из Бруклина. Наверное, в записи какого-нибудь лингвиста-диалектолога это выглядело бы очень забавно, что-то вроде «при-э-вет». — Это моя приятельница, Сью Злотник. А мы с ней как раз ударились в воспоминания.

— При-э-вет, — говорит Сью.

— Добрый день, — отвечаю я.

Мизансцена характеризует расстановку сил — как у Микеланжело на полотнах. Бритт по-прежнему возлежит, Сью теребит сумочку, я стою в неловкой позе возле шезлонга, пытаясь протянуть руку.

Вообще-то мне доводилось встречаться с разными людьми. Среди них были Нобелевские лауреаты, люди, ставшие живой легендой, мэры (если не президенты) и принцы (если не короли), и, откровенно говоря, в их присутствии я не испытывала ни малейшего смущения, но тут, с Бритт (которую в свои молодые и более снобистские годы за одно только произношение я стала бы презирать) — я вдруг растерялась. От нее исходила какая-то таинственная, магическая сила, что-то было в ней от дворового атамана, предводителя мальчишек, от эдакого доморощенного супермена: не обладая особой физической силой, она тем не менее так же умела подчинять себе. В ней чувствовался прирожденный победитель — и не потому, что она была умнее или способнее остальных, а потому что невооруженным глазом было видно: она способна на все. Одна ее бывшая подруга (насколько мне известно, все ее подруги оказывались бывшими в конце концов) позже рассказала мне, что как-то раз, еще в те времена, когда ей самой приходилось заниматься вполне земными делами, она выбирала ткань на занавес или на мебельную обивку и в тот момент, когда продавец отвернулся, она, и глазом не моргнув, слегка порвала материал, а потом потребовала скидку. Не будь я еврейкой, знакомство с ней сделало бы из меня антисемитку. Будь я мужчиной, она укрепила бы мое недоверие к женщинам. Если бы я была пожилым человеком, благодаря ей я бы окончательно разочаровалась в молодом поколении. Но я — это я, поэтому я отбросила прочь все сомнения относительно Бритт и стала жадно внимать тому, что она желала поведать мне про мою книгу.

Сью Злотник через некоторое время ушла. Мне показалось, что где-то я уже видела эту сцену, — как она, пятясь, выходит из гостиничного номера: так, должно быть, придворные выходят от короля, — но, возможно, память меня подводит. Так или иначе, она ушла — незаметно, смиренно. А Бритт продолжала с царственным видом восседать в шезлонге — правительница игрушечной страны, королева пластиковых кредитных карточек.

— Когда я впервые прочла вашу книгу, — начала она, — я поняла — это и моя жизнь. И тогда я почувствовала, что мы можем стать настоящими друзьями. — (Позже я осознала — частично благодаря Бритт, — что нельзя доверять человеку, начинающему деловой разговор с уверений в любви и дружбе. Чем меньше слов о дружбе, тем лучше. Чем больше слов, тем меньше надежды хоть когда-нибудь получить чек.) — Ваша книга представляется мне исповедью женщины, неожиданно открывшей для себя способ спасти собственную жизнь…

Представьте себе этот жуткий акцент и отвратительную гнусавость, помноженные на напыщенность слога и фальшивую глубокомысленность. А я, как дура, сидела и слушала ее идиотские разглагольствования о том, что еще час назад считала собственной книгой.

Она хотела приобрести права на экранизацию и назвала мне до оскорбительного низкую цену. Я сказала, что должна посоветоваться со своим агентом, и тогда она вдруг сбросила маску, на глазах превратившись в бандита с большой дороги. Никто больше не станет этого делать, заявила она, никто больше не претендует на этот роман. Мне бы тут же ответить: «Ну и что?» — но я испугалась, что тогда все мои кинематографические грезы развеются, как дым.

— Но если книга вам действительно так понравилась, то почему же вы считаете, что больше никто не захочет ее купить? — Одно то, что я приняла навязанный ею разговор, она немедленно расценила как признак слабости. Такие люди признают только нажим. У них можно требовать. Или просто взять и уйти. Но к сожалению, мне понадобилось еще два года, чтобы окончательно себе это уяснить.

— Я люблю риск, люблю, когда все решает случай, и вот теперь хочу поставить на вас.

Хочет поставить на меня! Это квинтэссенция ее стратегии. Она говорит мне — мне, чья книга разошлась миллионным тиражом, — что собирается поставить на меня! Она, видите ли, делает мне одолжение!

И, что самое удивительное, это сработало! Я вдруг начинаю нервничать, потеть, заранее паниковать. Я уже представляю себе этот величайший шедевр, нечто эдакое в стиле Бергмана-Феллини-Трюффо, — и боюсь, что все уйдет сейчас, как вода в песок.

— Вы не представляете себе, что сделают с вашим романом эти окопавшиеся в Голливуде мужские шовинисты. Да они просто угробят его. Со мной вы, по крайней мере, будете знать, что в любой момент можете вмешаться, вы сможете осуществлять авторский контроль…

Старая песня: авторский контроль. Отказываешься от денег, зато получаешь право на контроль. Голливудские штучки. Так изящно. Так интеллигентно. Потому что вам, конечно же, никогда не доводилось осуществлять контроль. Так что же, отказавшись от денег, вы получите? Ничего… А весь так называемый литературный мир тем временем обвинит вас в том, что вы «продались». Ох уж этот мне литературный мир! Он ненавидит неудачников и презирает успех. Он не уважает тех, чьих книг не читают, и испытывает патологическую ненависть к тем, чьи книги идут нарасхват. Тщетны попытки ублажить литературный мир. А Голливуд прост, прозрачен и чист, — если всеобщую продажность можно считать чистотой. Там важно только одно — деньги, деньги, деньги. Если у тебя много денег, ты хороший человек, и чем больше ты зарабатываешь, тем лучше ты кажешься остальным. А цель оправдывает средства.

Вот почему я имела все основания считать названную Бритт цену оскорбительно низкой. Это означало, что она презирает и мое творчество, и меня. Согласившись на такие условия, в дальнейшем я могла ждать лишь новых и новых унижений. Конечно, если бы я поднялась и ушла, она бы стала намного ласковее со мной, но моя мать воспитала меня в духе всепрощения. Если меня били по щеке, я подставляла другую; меня оскорбляли, а я чувствовала свою вину перед обидчиком. И Бритт, с ее инстинктом уличного заводилы, сразу раскусила меня.

— Послушайте, — сказала она, любуясь собой в маленькое зеркальце (она вечно любовалась собой), — я с тем же успехом могу обратиться к своему человеку, и он прекрасно инсценирует вашу книгу для меня. И чего уж в ней такого особенного?

Я не могла поверить своим ушам. Она полностью противоречила себе. Ведь только что она говорила, что в книге рассказана и ее судьба. Что книга просто уникальна. И вдруг — что ее легко можно переработать и, мол, ничего в этом сложного нет. Ну что мне помешало послать ее на х… тогда? Хлопнуть дверью и уйти. Страх? Ложно понятое чувство приличия? Или я просто поверить не могла в то, что человек может быть таким низким, таким подлым и вероломным?

— Мне нужно поговорить с моим агентом, — повторила я.

— Поговорите, — с безразличным видом сказала она.

И я поговорила. Единственное, что я упустила из виду, — это то, что мой агент был одновременно и агентом Бритт. Не знала я и того, что Бритт уже оповестила весь Голливуд, что моя книга у нее, — так что, мол, руки прочь. Бритт принадлежала к тому древнему классу евреев-торговцев, которые не без оснований полагали, что не обязательно покупать вещь — достаточно просто считаться ее обладателем. Так сказать, владение через оповещение. Все так боялись Бритт, что после такого заявления ни один из продюсеров ни за что не решился бы обратиться ко мне. Короче говоря, я была в западне. Я пыталась торговаться, но это ни к чему не привело. С тем же успехом кто-нибудь из первых христиан мог бы попробовать договориться с оголодавшим львом.

И вот обед с моим агентом, Элизой Рушмор. У нее приторно-сладкий голосок, крашенные прядями волосы и весьма оригинальные манеры: до того, как был распродан первый миллион тиража, она называла меня Изадора, после второго миллиона я уже была «любовь моя», после третьего я стала «сладость моя», а после четвертого — «моя драгоценная». Глаза бы мои на нее не глядели.

— Драгоценная моя, — сказала она (за обедом у Лорана), — мы всюду предлагали вашу книгу, но она абсолютно никого не заинтересовала, — говоря, она словно выделяла курсивом отдельные слова. — На самом деле, ее так трудно экранизировать. Все эти ретроспекции…

— Но в кино всегда бывают ретроспекции…

— Любовь моя, все сошлись на том, что изысканность стиля, юмор, если хотите, — все это осложняет дело. Самые лучшие фильмы неизменно получаются из плохо написанных книг. Как писателю это делает вам честь, но не делает более сценичным ваш роман, — с этими словами она выдавила из себя фальшивую кривозубую улыбку.

— Лично мне на этот наср…! Я совершенно не согласна на такую мизерную сумму за книгу, которая разошлась таким тиражом. Это оскорбительно, в конце концов! Я считаю, что раз продаешься в Голливуд — то уж продаешься! Иначе вообще игра не стоит свеч. Книгу они так и так изуродуют — пусть я хоть за это деньги получу!

— Но фильм сделает книге дополнительную рекламу. А кроме того, Бритт — дама очень энергичная…

— Какая-какая?

— В том смысле, что, в отличие от всей этой голливудской шушеры, она больше делает, чем говорит.

— Если она среди них лучшая, хотела бы я посмотреть на остальных! О Господи!

— Кроме того, дорогуша, вы получите проценты.

— Я слышала, что автор сценария обычно ни гроша не получает с прибыли от проката. Они держат специальных бухгалтеров, которые умеют состряпать финансовые документы так, будто никакой прибыли и в помине нет.

— Ну не верьте вы этой чуши. Получите вы свои проценты. Да на них одних вы сможете разбогатеть!

— Я не уверена, что хочу разбогатеть.

— Драгоценная вы моя, — говорит она, накладывая себе на тарелку побольше деликатесов, — богатство еще не повредило никому.

На следующее утро Бритт попыталась заманить меня в «Шерри-Нидерланд», но, почувствовав мое отношение, поняла, что необходимы более решительные меры.

— Давайте вместе позавтракаем, хорошо? Бог с ним, с фильмом, мне просто хочется поближе вас узнать.

К десяти часам я прискакала в «Шерри-Нидерланд».

Но, поднявшись в кафе, Бритт я там не нашла. Я прождала около получаса, чувствуя себя полной идиоткой, а потом в припадке безумия бросилась звонить ей в номер. Еще полчаса было занято, а когда я наконец дозвонилась до нее, она, казалось, совершенно забыла о назначенной встрече.

— О Господи! Я целое утро проболтала с Бобом Редфордом, а потом мне позвонил мой адвокат… Может быть, вы еще минутку подождете, выпьете кофе?..

Я еще как минимум сорок минут просидела в кафе, но Бритт так и не появилась. На полдень у меня была назначена встреча, поэтому я снова позвонила Бритт. И снова мне показалось, что она абсолютно забыла о моем существовании.

— Бог ты мой! Я сегодня какая-то бестолковая. Может быть, вы поднимитесь ко мне?

Поднявшись к Бритт, я поняла, что у нее и в мыслях не было встречаться со мной в кафе. Когда я вошла, она сушила волосы феном. На ней не было ничего, кроме маленьких черных трусиков, и ее стройные ноги заканчивались аккуратными ухоженными ногтями. Она с остервенением обдувала феном рыжую пену волос, откидывая их то в стороны, то вперед, и словно сгибаясь под их тяжестью. Она была очень хрупкой, и это всегда почему-то очень удивляло меня. Она не должна была бы казаться мне такой страшной при ее маленьком росте, да еще с голой задницей, — но почему-то казалась. У нее были маленькие вытянутые груди со сморщенными изюминками вместо сосков.

Я чувствовала себя придворным при утреннем туалете короля. Так было во все времена — тираны утверждали свое господство, заставляя приближенных наблюдать, как они одеваются, едят или сидят на горшке. Чем дольше я ждала, тем меньше оставалось у меня сил сопротивляться, умолять отнестись с пониманием к моим проблемам, отстаивать свои права.

— У меня в полдень встреча, — нерешительно начала я.

— С кем это?

«А тебе-то что?» — должна была ответить я, но почему-то почувствовала, что обязана сказать. Иногда я рассказываю о своей жизни просто из робости, а иногда — чтобы вызвать доверие собеседника, расположить его к себе.

— Ну, вообще-то с психиатром, который был моим любовником. Видите ли, мой муж недавно признался мне, что еще давно, в первые годы нашей совместной жизни, — и с его стороны это, конечно, было так жестоко, — он был безумно влюблен в одну женщину, эту Пенни, жену офицера, и…

Зазвонил телефон. История моей жизни гирями повисла на ногах.

— Алло! — Опять этот гнусавый голос, голос телефонного посредника, предлагающего уроки бального танца, голос уличного торговца, пытающегося толкнуть краденые часы.

— Нет, он не получит даже своих комиссионных за посредничество, этот сукин сын… Что? Да, Муррей, я вас слышу, но этого подонка даже арестовать нельзя… Нет, он нам не нужен… Что вы говорите? Передайте ему, что я пущу это с молотка! У меня подготовлен еще один павильон — на всякий случай… Так какого черта я должна?.. Я же вам говорю, он мне не нужен!.. И не смейте мне звонить, пока не избавитесь от него. Да, именно так. Или я найду себе другого адвоката, черт побери. Вы слышите меня? Я ведь ни перед чем не остановлюсь! — И она швырнула трубку на рычаг.

Потом, сладким голосом, обращаясь ко мне:

— Почему бы вам не отменить встречу? Мы бы могли вместе пообедать, поговорить по душам… И ни слова о делах!

И я отменила встречу. Она же еще целый час орала что-то в телефон и сушила копну огненно-рыжих волос, а я, постепенно скисая, все ждала. Так я потеряла все: чувство собственного достоинства, способность сопротивляться, свои принципы и нравственные установки. Мы были знакомы с ней всего один день, а я уже ради нее проторчала в гостинице три часа. Так была заложена модель наших взаимоотношений.

За обедом она пыталась убедить меня, что где-то в глубине души мы с ней — сестры. Действительно, многие люди откликнулись на «Откровения Кандиды», но — чего я не могла даже предположить, — книга стала лакмусовой бумажкой, на которой проявились особенности психики отдельных людей. Что-то в ней было такое, что взволновало всех. Мне писали студенты и совершенно необразованные люди. И лишь много позже я поняла: если ко мне приходит человек и говорит: «Я — это ты», — то совсем не значит, что так оно и есть. А некоторые критики настолько не смыслят ничего в природе художественного творчества, что вводят в заблуждение и самих писателей, которые, казалось бы, должны лучше разбираться в этом деле. Ведь просто жизнеописание человека неинтересно никому — разве что ему самому, да еще его мамочке. Автобиография никого не взволнует, не затронет потаенные струны души, пока не обрастет художественной деталью, не вберет в себя элементы вымысла, — пока не превратится в некий миф. А уж превратившись в миф, она выйдет за рамки обычной автобиографии. И даже просто художественной литературы.

Так что, конечно же, Бритт отождествляла себя с героиней. А почему бы и нет? Она сама была простой еврейской девушкой из Флэтбуша. Она много натерпелась от мужчин, да что там от мужчин — от всего мира! Но, думаю, если у нее и были неприятности в жизни, то можно не сомневаться, что, используя терминологию нью-йоркской полиции, произошли они по вине потерпевшей стороны. Что до мужчин, то я не могу представить себе ни одного, который, трахнув Бритт, не повредил бы себе половые органы. Раз в голосе у нее звучал металл, то можно было предположить, что внутренности у нее сделаны из столь же прочного материала.

— Самое главное, — заявила она мне за обедом, — что мужчины взяли себе слишком большую власть и не дают женщинам развернуться. — При этих словах вид у нее был настолько самодовольный, будто она только что, не сходя с места, расшифровала древние скрижали.

Что я могла на это сказать? Что мне это вовсе не кажется главным в моей книге? Что она набитая дура? Что, по-моему, она играет на чувствах женщин, чтобы сколотить на этом капитал? а на самом деле совсем не сочувствует им? Мы обедали в ресторане гостиницы, и она, конечно же, устроилась, как удобно ей, а меня посадила на стул в проходе. Мы ждали, когда подадут рыбу, а пока потягивали белое вино, которое искрилось и переливалось в тонких изящных бокалах. Бритт предложила тост за женщин, и тут, откуда ни возьмись, выполз таракан. Он не спеша проследовал к ее сумочке, заполз в нее и спустился в кожаные глубины, чтобы найти там табачные крошки, недокуренные сигареты с марихуаной, маленькую ложечку для кокаина, набор французской косметики, горстку потускневших монет, запас противозачаточных таблеток, пузырек из-под валиума, наполненный чистейшим кокаином, скрученную стодолларовую бумажку, чтобы занюхивать его (про ложечку она успела забыть), и бумажник, набитый кредитными карточками, туристскими чеками и визитками людей, которым ей никогда не придет в голову позвонить.

Я видела, как таракан залезал в сумочку, но решила промолчать. Мы еще увидимся с Бритт.