Как спасти свою жизнь

Любовное приключение с «роллс-ройсом»…

Если ты делаешь это один раз, — ты философ. Если делаешь второй — ты извращенец.

(С моими извинениями — Вольтеру).

Жизнь толкала меня на запад, прочь от 77-й улицы, — хотя тогда я еще не могла этого понять. Появлялись посланцы, которые говорили мне, что пора покидать старый квартал, отрываться от корней, двигаться вперед. Одним из таких посланцев была Бритт — эдакий Мефистофель в женском обличье, щеголяющий черными трусикам. Другим была Розанна Ховард. В тот день, когда ее «роллс-ройс» «Корниш» остановился у моего дома на 77-й улице, стало ясно — что-то должно измениться в моей судьбе. Хотя я и не сразу это поняла.

Розанна была моей ученицей, которая уже много месяцев добивалась моей дружбы. Ее было невозможно не заметить: она появлялась на семинаре начинающих писателей (который собирался у меня на квартире) в роскошном «роллс-ройсе» с шофером, одетая в джинсы и расшитую блестками майку, которая больше подошла бы какой-нибудь рок-звезде. Еще она любила черную помаду, босоножки на шпильке (высотой не менее 6 дюймов) и сильный запах мускусного масла, который как бы говорил, что очень богатые люди принципиально отличаются от нас, простых смертных. Чем именно они отличаются, мне довелось узнать значительно позднее. Она писала стихи о разрушающихся наследных поместьях и причудах секса и казалась мне человеком интересным, но я была слишком поглощена своими проблемами, чтобы заводить новых друзей (в тот год я и со старыми-то редко встречалась). Кроме того, я была наслышана о богатых девушках и не испытывала от них ни малейшего восторга. Богатые любят коллекционировать писателей, а я не хочу, чтобы меня коллекционировали. Меня это нервирует. Но однажды утром Розанна позвонила мне после особенно тяжелого разговора с Беннетом.

— Это Розанна Ховард, — представилась она. Приятный звонкий голос явно принадлежал воспитаннице женского пансиона со Среднего Запада. Очевидно, я как-то показала, что не очень рада ее звонку, потому что она поспешила спросить: — Я случайно не помешала?

— Нет-нет, все в порядке, — соврала я. Но я не умею лукавить, и мой голос выдал меня. Обычно меня выдает лицо.

— Вы, мне кажется, чем-то огорчены, — сказала Розанна как ни в чем не бывало. — Я могу чем-нибудь помочь?

— Да нет, ничего. Это очень любезно с вашей стороны, но я, правда, не… — Только Розанна могла заставить меня произнести слово «любезно».

— Вы сегодня свободны? Мне бы очень хотелось пригласить вас на обед.

«А почему бы и нет, — подумала я. — Все равно работы сегодня уже не получится.»

Через двадцать минут подъехал ее «роллс-ройс». Наш привратник-жополиз, пресмыкающийся перед всеми эмигрант из Восточной Европы по имени Валериан, склонился в глубоком поклоне перед этим хромированным чудом:

— Розкошный машина, — сказал он, — хароший люди.

У него не было всяких там жалких либеральных фантазий. Деньги — хорошо, бедность — плохо. Богатые «лучче» бедных. Рецепт прост: с детства прививайте человеку коммунистические идеалы, и он вырастет ярым сторонником капитализма.

Мы с Розанной обедали в «Карлайле», и я настояла на том, чтобы самой оплатить обед, поскольку знала, что ничто не может привязать тебя к богатому сильнее, чем оплата твоих счетов.

Розанна выросла в Чикаго, унаследовала «маленькую железную дорогу» (которая, как случайно оказалось, подходила как раз к скотопригонному двору), затем переехала в Брин Мор (где впоследствии окончила колледж Сары Лоренс), вышла замуж за чопорного зануду-юриста, который очень любил ее деньги, родила от него сына, а потом ушла от него к веселому юристу-жизнелюбу (который, как выяснилось, тоже любил ее деньги, но гораздо успешнее это скрывал). Его звали Роберт Черни (а я прозвала «неуклюжий чех»). Для девушки из высшего света Чикаго он олицетворял протест, свободу, Стэнли Ковальского, секс, самоуничтожение и восторг. Он носил золотой перстень, двадцатипятидолларовые галстуки и продолжал орально-генитальные сношения даже во время месячных (чего в жизни не стал бы делать ни один протестант англо-саксонского происхождения). Вот путь к сердцу женщины.

У них была квартира в Чикаго на Лейкшор-драйв, где жила нянька с сынишкой, а Розанна и Роберт предпочитали путешествовать. Когда Розанна начала «Писать», она поселилась в Нью-Йорке, наняв шофера и сняв небольшую квартирку где-то в районе 50-х улиц. Как всех мятежных поэтов, ее тянуло в центры культуры, чтобы там снискать себе литературную славу. Роберт курсировал между Чикаго, Нью-Йорком и Вашингтоном, где устраивал какие-то загадочные дела и трахался направо и налево. У них был ультралиберальный брак: они вообще никогда не виделись. Но Розанна была всегда на стороне «Роба». Он был ее протестом и ее защитой, потому что, видите ли, на самом деле она предпочитала женщин. А любой лесбиянке, желающей скрыть свой тайный порок, нужен муж, которым можно прикрывать истинную страсть. Я не слышала, чтобы кто-нибудь произносил слова «мой муж» столь же часто, как Розанна.

…Я откупориваю пузырек с мускусным маслом, чтобы вызвать в воображении ее образ, размазываю масло по запястью и начинаю легко втирать в кожу, глубоко вдыхая пряный аромат, пробуждая сидящего во мне джинна, и неожиданно все всплывает в памяти вновь: плавный ход «Корниша», люди, заглядывающие внутрь с отвращением и благоговейным трепетом, лакированный паркет «творческой студии» Розанны, гнутые ножки кресел, свисающие откуда-то с потолка цветочные кашпо, почти пустые комнаты, гардероб рок-звезды, кровать с белой спинкой под легким пологом, простыни с монограммой и то, чем мы на них занимались.

В первый раз я легла с Розанной в постель из любопытства, во второй — со смешанным чувством сексуального возбуждения и того, что можно назвать «изысканностью бисексуальности», во все остальные разы мною двигало исключительно чувство долга.

«Даже пикантно, что я познаю лесбийскую любовь именно в этом году, — думала я про себя. — Может быть, мне захочется про это написать, а Беннет мне и так уже надоел. Если мужчины — это вопрос, так, возможно, женщины — это ответ?» — Я мысленно представляла себе, как мы с Розанной откроем салон (или даже дом) со всеми этими штучками. Как преданно мы будем ухаживать друг за другом, лишь изредка приводя к себе мужчин, которых можно будет делить…

Когда мы занимались любовью в первый раз, я была в упоении от мысли, что совершаю нечто запретное, но почему-то вовсе не боялась, что земля разверзнется и поглотит меня. Я испытывала какое-то особое чувство освобождения, нарушая это табу. Совсем не похожее на то, которое сопровождает утрату девственности, — чувство легкой вины и сладкого томления. Не сравнишь это и с первой изменой — та, скорее, сродни веселому ужасу «американских горок». Как бы мне это получше описать? На ум приходит слово «элегантность». Элегантность — и запах мускуса. Я чувствовала себя намного выше всех этих людишек, которые никогда б не осмелились на такое, — я чувствовала себя так, как будто занималась любовью с собственной матерью.

Ох уж этот секс! Сила таинственная и загадочная. Кажется, Лоуренс сказал: «Чем больше мы думаем о сексе, тем меньше знаем о нем». Пожалуй, так оно и есть. Попробуйте взглянуть на орально-генитальные сношения, как их стыдливо определяют различные пособия по сексу, глазами марсианина или какого-нибудь прилетевшего из другой галактики инопланетянина с НЛО. Как это глупо, должно быть, ему покажется. Чем-нибудь вроде каннибализма. А может, это и есть каннибализм?

Розанна упивалась моей поэтичностью, незащищенностью, теплотой моей еврейской души. Я же жадно всасывала ее холодность белой протестантки, ее миллионы и ту свободу, которая, как мне казалось, всегда сопутствует им. Я никогда не была в таком отчаянии, никогда не чувствовала себя настолько загнанной в угол, как тем летом. К этому времени я испытала все: славу и счастье, радость творчества и супружескую измену, уход, возвращение, балансирование на лезвии ножа. Может быть, Розанна — это выход? Ведь должен же быть хоть какой-то выход из образовавшегося тупика!

Я никогда не занималась любовью со своими студентами — это было против моих правил. Но если я и чувствовала какую-то ущербность, так только из-за того, что никогда не прикасалась к влажному, с чуть-чуть несвежим запахом женскому влагалищу. Мое воображение волновало еще и то, что в другом теле я как бы видела собственное зеркальное отражение и это было не вселенское столкновение женщины с мужчиной, а ритмичное, нежное, безопасное убаюкивание женщины женщиной. Безопасность — вот чего я искала. Мужчины несут смерть, женщина — чувство безопасности.

В то утро Розанна безошибочно поняла, что именно нужно мне. Она шестым чувством уловила мою незащищенность. Ведь целый год, пока она добивалась моего расположения, она жадно изучала меня — через стол, за которым располагался семинар (обеденный стол в моей квартире), — обмирая от желания, сгорая от любви. У меня она не вызывала ничего, кроме любопытства: мальчишеская стрижка, длинное, вытянутое тело, одежда в стиле Мика Джаггера, дорогие украшения и запах мускуса, неотъемлемый от нее. Но мне был не нужен никто, я замкнулась в своем умирающем браке, я потеряла надежду на перемены, я с цинизмом относилась к любви, свободе, разводу. Розанне нелегко было пробиться через этот цинизм, чтобы я, наконец, услыхала ее.

«Корниш» подъезжает, как сказочная колесница, склоняется в поклоне Валериан, и мы отбываем — в легком облачке мускуса и выхлопных газов. За обедом мы обсуждаем мужчин, ревность, брак, вспоминаем родных, говорим о поэзии, Блумебери и марках вин. И в конце концов выпиваем две бутылки «Мутон-Кадета», столь любимого Розанной. Точнее, выпивает она, я только немножко помогаю. Она в этом смысле — как бездонная бочка. Тем временем я выплескиваю на нее историю совершенного Беннетом предательства — в который раз! — а она берет меня за руку, и я чувствую себя успокоенной и беззащитной, ощущаю ее заботу обо мне, ее понимание, и пью вино.

А после обеда — шофер уже ждет — мы отправляемся к ней, в ее холостяцкую квартиру. Как все легко и просто, когда тебя ожидает шофер! Ни о чем не нужно заботиться, ничего не нужно решать, вообще ничего в жизни не нужно!

Потом — еще немного вина, спокойной беседы и музыки в стиле рок, сменяющейся Коул Портер. Розанна настороже, она ждет; ее лицо не выражает ничего, кроме понимания и спокойствия. Я вновь дитя, прибежавшее к матери с разбитой коленкой. И вдруг я осознаю, что все переживания из-за Беннета не стоят этой разбитой коленки, все обиды на него — не более чем небольшая царапина на гладкой поверхности моей жизни.

Розанна идет в ванную и возвращается оттуда в запахнутом халатике, неся с собой усилившийся запах мускуса. Когда она садится на диван рядом со мной, халатик распахивается, и я вижу ее маленькие, острые груди. Мне хочется дотронуться до них, и она, словно прочитав мои мысли, берет мою руку и подносит к своей груди. Сосок сморщенный и неровный, но кожа на груди холеная, гладкая, прохладная. Розанна гладит меня по голове, по щеке, слегка приподнимает мне голову, чтобы я могла ее поцеловать. Мне кажется, что я целую свое отражение в зеркале, и я нежно приникаю губами к ее мягким губам, может быть, немного тонковатым и прохладным, но безопасным.

Рядом со мной — женщина, которая начинает письма обращением «Душенька» и подписывает их: «С нежностью, твоя…» И любовью она занимается столь же трепетно, словно это урок, полученный ею все в том же частном пансионе. Неужели же сердце колотится и желание сжигает меня оттого, что я нарушаю табу? Или я в Розанну влюблена? Трудно сказать. Мой муж — фрейдист-психоаналитик, который резко осуждает бисексуалов, и это придает всей истории особую пикантность. Если он узнает, он меня убьет. Беннет никогда не любил целовать меня там, а Розанне это нравится. И вот я лежу, то вдруг начиная напряженно размышлять, то стараясь не думать ни о чем, отключиться, то откладывая вынесение себе окончательного приговора, то судя по всей строгости, то пытаясь оправдаться, то понимая, что в этом никакой необходимости нет… Противоречивые чувства как бы разом наваливаются на меня, а она тем временем нежно покусывает мой клитор своими безупречными ровными зубками, тонким пальчиком поглаживая влагалище. Другой рукой она трогает мне соски, и на ее безымянном пальце поблескивает перстень-печатка с фамильным гербом. Браунсвилль приветствует Лейкшор-драйв! Западный уголок Центрального парка — Бикман-плейс!

Я закрываю глаза и стараюсь отрешиться от всего, кроме этого возбуждения, легкого головокружения от выпитого вина и приливов восторга, кругами расходящегося по моему телу, но, как всегда, к восторгу примешиваются посторонние чувства. Розанна задевает тайные струны моей еврейской души: я отдаюсь накопленным еще в доисторические времена капиталам. Этот тонкий пальчик, нежно ласкающий меня, принадлежит той, чьих предков доставил когда-то «Мэйфлауэр» к американским берегам. Эти прохладные губы, целующие мое еврейское естество, — губы англо-саксонского Среднего Запада, сделавшего Америку великой; губы, которые познали всю сладость жизни в этой стране, а сами остались тонкими, — губы, исторгающие стон. Но нет, этот стон издала я. Это я рыдала, всхлипывала и вздыхала от восторга. Губы еврейского барда Америки воспевали страсти Америки англо-саксонской, протестантской! То, что Сэм Голдвин сделал в кинематографе, Сол Беллоу — в литературе, я делала теперь в постели с Розанной (так, по крайней мере, мне казалось тогда).

Это удовольствие не могло сравниться ни с чем! Она была от меня без ума, и к тому же оказалась специалистом в этом деле. О, она была настоящим мастером! И все было так изысканно. Даже не столь сексуально, сколь утонченно. В этом сезоне была в большой моде Вита Саквилль-Уэст, и Розанна хотела стать современной Витой. Казалось даже, что вот сейчас, после прикосновения ко мне, ей поднесут серебряную чашу для ополаскивания рук — с плавающими в ней розовыми лепестками. И накрахмаленную ирландскую салфетку. А после этого — какой-нибудь фантастический десерт.

Но потом-то я должна сделать то же самое для нее! Или, по крайней мере, мне казалось, что я должна. Это, конечно, было сложнее. Если бы я была каким-нибудь древним эпическим поэтом (или хотя бы псевдоэпическим поэтом восемнадцатого века) и могла призвать на помощь всех современных муз — Виту, Вирджинию, Гертруду, Алису, Сидони-Габриэлу, Мисси, или даже более близких нам Кейт, Робин и Джилл), — прежде чем начать это нелегкое дело! Да поможет мне Бог, я собираюсь поведать о своих первых впечатлениях в этом роде и, рискуя навлечь на себя гнев моих сестер, скажу: Любезный Читатель, это очень противно!

Искусство и политика, политика и искусство. Странная парочка. Еще более странная, чем Розанна Ховард и я. Отважится ли хоть кто-нибудь из феминисток поведать миру правду о лесбийской любви? Ну тогда отважусь я — рискуя подвергнуться нападкам с обеих сторон: мужчины скажут, что я излишне откровенна, а женщины, напротив, обвинят меня в скрытности.

Итак, я попробовала. Я высунула язык и — нырнула внутрь.

«Постепенно привыкнешь к запаху, — уговаривала я себя. — Сама ты, кстати, пахнешь ничуть не лучше».

Но от этого было мало проку. Оргазм у Розанны никак не наступал, и мне уже стало казаться, будто мой нос всю жизнь торчит в этой дыре. Я так же, как и она, покусывала ее клитор, водя одновременно там двумя пальцами, стараясь не думать о запахе, о том, что волосы забиваются в рот, а запястье болит от монотонного движения туда-сюда, туда-сюда. Сколько же это тянулось? Час? Два? Я готова была посочувствовать Беннету, за то что он не любит заниматься такими вещами; я начала понимать, что значит быть мужчиной, когда ты беспорядочно шаришь там и здесь, не в состоянии найти нужное место и не получая никаких дополнительных указаний от предмета любви (который излишне вежлив и хорошо воспитан, чтобы прямо сказать то, что думает), и все надеешься, что он вот-вот кончит — наконец: сейчас? или сейчас? а может быть, она уже?.. или придется ждать, пока рак на горе свистнет? Ну так когда же, когда?! Помогите! Мне нужен проводник, лоцман, поводырь — это место не обозначено на карте. Если я так и буду водить пальцами, лизать и покусывать ее, то сможет она наконец кончить или нет? Или она кончит через сто лет? Кстати, сообразит она мне сообщить, когда это произойдет? И еще — интересно, протестанты англо-саксонского происхождения хоть постанывают во время оргазма? Я, например, знаю, что китайцы — ни при каких условиях и никогда. Но как с этим у протестантов англо-саксонского происхождения? Черт бы побрал мое космополитичное семейство, которому даже в голову не пришло сказать мне, чтобы я старалась держаться своих! Почему родители не предупредили меня? Почему мама ни разу не сказала мне: «Белые протестанты не стонут в постели»? Поэтому невозможно определить, когда у них наступает оргазм. Если он наступает вообще.

Ох! Наконец ее таз содрогнулся. Вот она начала ритмично двигаться, постепенно набирая обороты. Ну, похоже, теперь дело пошло. Кажется, она уже кончает! Э-ге-гей! И я уже не выгляжу свиньей, думающей лишь о собственном удовольствии! Я перестаю быть женоненавистницей!

Ложная тревога. Таз остановился, судороги прекратились. Уже готово остановиться и мое сердце.

— Розанна, — слабо говорю я, — у тебя все хорошо? Тебе удалось кончить?

— Все нормально, — отвечает она. — Да я и не особо хотела…

— Может быть, ты просто упустила момент, пропустила ту минуту, когда должна была кончить?

— Дорога моя, все в порядке, все отлично.

— Ты не кончила, — говорю я, а сердце уходит в пятки, запястье болит, во рту полно волос.

И это после всего, что я сделала. Я чувствую себя идиоткой, никчемным любовником, пьяным олухом, попавшим в постель к фригидной женщине. Я начинаю испытывать симпатию к герою романа «Ее звездный час», спортивному, но вконец выдохшемуся мужчине. Господи! Должно быть, я действительно на ложном пути, если мой первый опыт лесбийской любви заставляет вспомнить Нормана Мэйлера.

— Ничего страшного, — повторяет она, улыбаясь мне сверху. — Я так благодарна тебе за все…

И вот тогда я, кажется, поняла и войну полов, и «бескорыстие» женщин, и «эгоистичность» мужчин, и ролевые игры, и «беседы под одеялом», и колебания матраса, эхом прокатившиеся по всем столетиям нам всем во вред. Но вот что я вам скажу: мужчина ли, женщина ли, вибратор или обычный душ, — я кончаю максимум в три минуты. Если же этого не происходит, я становлюсь злой, капризной, обидчивой, начинаю огрызаться, кусаться и брыкаться, превращаюсь в абсолютного монстра. Да разве кто-нибудь когда-нибудь слышал от меня: «Мол, мне все равно?» Нет, я так не могу! Все мое существо рычит, стонет, воет на луну.

Но Розанне было все равно. Она сама так сказала. И тогда заставить ее кончить стало делом чести для меня. Я должна была найти способ этого достичь! Даже если мне придется изобрести необычный искусственный член, какой-то особенный вибратор или приспособить для этого продолговатый предмет, — я все равно заставлю эту белую англо-саксонскую протестантку испытать оргазм!

«Роллс-ройс» доставил меня домой: я не отважилась провести у Розанны ночь. Домой, к мужу, которого ненавижу. Однако, как это ни парадоксально, секс с ним доставлял мне теперь особое удовольствие, поскольку рядом с нашими скованными телами помимо моей обиды и злости располагалась и моя любовница, Розанна.

А наутро я уже снова была у нее, со мной — моя книга, портфель, новые рукописи и зубная щетка. Я старалась не оставаться на ночь, но в следующие пару месяцев много времени проводила у нее. Розанна пыталась уговорить меня уехать с ней: у нее был в Аспене загородный дом и она приглашала меня провести лето там. Но я не знала, как поступить. Все-таки я еще хотела разобраться с Беннетом, и кроме того, я не была уверена, что мне доставит удовольствие провести целый месяц с Розанной наедине. Беннет, конечно же, меня бы отпустил — с присущей ему неохотой, походя пристыдив, — но хотела ли этого я сама? Пожалуй, мне выгоднее остаться здесь, проводя с Розанной день, с Беннетом — ночь. Писать у нее, потягивая красное вино, а для отдыха отправляться на белую кровать, чтобы сначала она — с нежностью — ласкала меня, а потом я — в отчаянии — ее. Кататься по городу в ее лимузине, наслаждаясь производимым эффектом, в одинаковых джинсовых костюмах, будто похищенных у рок-звезды, с одинаковым запахом мускуса, исходящим от наших тел, — беседуя о Ретке, Неруде, Вирджинии Вулф. Я помогала ей дорабатывать стихи, а она усмиряла мои вспышки ревности. Вместе нам было хорошо, и это была настоящая дружба — или, по крайней мере, что-то очень близкое к ней.

Единственной проблемой была постель. Я пробовала все: искусственные члены, бутылки из-под кока-колы, зеленые пластмассовые вибраторы японского производства. Большой — во влагалище, маленький — в попу. Я старалась разнообразить цвета. Я засовывала ей огурцы с надетыми на них ребристыми презервативами и бананы в презервативах с усиками. Я купила специальный вибрирующий душ, и мы вместе подолгу сидели в ванной, — ничего не помогало. Каждый раз она бывала на грани оргазма, но потом он отступал, и она вновь оставалась ни с чем — кроме дрожи в теле и слабости в ногах. Меня она не упрекала ни в чем: во-первых, она была слишком хорошо воспитана, а во-вторых, уже привыкла ко всему. И все же постепенно я стала подозревать, что ее гениталии втайне исповедуют антисемитизм.

Конечно, я не осмеливалась сказать об этом вслух. В Розанне было что-то такое, что заставляло держаться тактично, деликатно, даже скованно, можно сказать. Казалось, что она выше таких приземленных вещей, как оргазм, что она соткана из чистого духа — подобно слухам, витающим на фондовой бирже.

Но вот однажды, уже в середине лета, я приехала к ней с бутылкой ледяного «Дом-Периньона» — поздравить ее с тридцатитрехлетием. Мы пили шампанское, закусывая паштетом из печенки и трюфелями по-страсбургски. Когда же подарившая нам наслаждение бутылка была выпита до дна, мы, едва взглянув на ее круглое горлышко, поняли друг друга без слов. Мы забрались в постель, и после часа объятий, поцелуев, нежного поглаживания и покусывания сосков, она, наконец, сдалась, — ей потребовался целый месяц бутылок, вибраторов, фруктов, плодов и бьющей струей воды, и я видела, как бурно содрогалось ее тело, а из некогда безжизненного влагалища торчала зеленая бутылка из-под «Дом-Периньона».

Она без конца благодарила меня, утирая слезы радости. Наверное, последний раз она испытывала что-то похожее, когда муж ласкал ее во время месячных. Она приписывала этот невероятный оргазм моему мастерству, а я — исключительно марке шампанского. Интересно, смогла бы она кончить, будь это «Пол Масон» или «Нью-Йорк Стейт» от Тейлора?

Мне кажется, все ясно без слов.