Карта любви

20 МОЛЧАНИЕ

— Тут мне принесли польскую прокламацию. Называется «Братьям-казакам». Такие прокламации мятежники разбрасывали на Волыни. Не желаете полюбопытствовать? Слушайте: «Братья-казаки! — призывает наших какой-то Артур Завиша, повстанческий командир. — Вспомните, что не один раз деды ваши дрались под одними с поляками знаменами… Казаки! Славная тогда была участь ваша: вы шли защищать свою свободу и истреблять деспотизм…» Дальше оборвано.

— Лихо завернули! Это когда же казаки вместе с ляхами защищали свободу?! Уж не в Тарасову ли ночь? Мой предок был при том деле — это наше семейное предание. Случилось сие в 1628 году, в окрестностях Переяславля, он был тогда осажден польским коронным гетманом Конецпольским. На выручку городу шел малороссийский гетман Тарас Трясило. И вот настал польский праздник панске-цяло; поляки начали веселиться, не приняв меры предосторожности. Казаки приступили ночью к их стану и на рассвете ударили с двух сторон. Одних шляхтичей погибло до восьмисот человек, множество ратников утонуло в реке, остальные рассеялись. Весь обоз и артиллерия Конецпольского достались казакам!

Ударил громовой хохот, и Юлия вскинулась, тараща испуганные глаза.

Рядом никого. Сбоку бревенчатая стенка; напротив затворенное окно — сквозь щели в ставнях протянулись светло-пыльной полосою солнечные лучи. Со двора слышно фырканье коней и заунывный, пронзительный скрип колодезных журавлей, негромкие голоса. Но другие голоса звучали где-то рядом. А, вот опять, из-за стенки!

— Сокольский-то как, не очнулся?

— Пока нет.

— А доктор что говорит?

— Ничего не говорит, все головой качает.

— Эх, жаль, добрый воин был. Храбр, как сто чертей. Я сам видел его в деле: коня убили, саблю при падении выронил… и на него бросились со штыками. Он схватил руками два направленных на него острия, развел их с такой силой, что легионеры повалились в стороны, подхватил свою упавшую саблю и принялся рубиться как ни в чем не бывало, хотя из ладоней так и сочилась кровь.

— Да, его храбрость была весьма своеобразная: без порывов, ровная, можно сказать, систематическая. Он первым шел в атаку: не бросался, а именно шел, отчего удары его всегда были метки…

— Да что это мы о нем все в прошедшем времени, будто о покойнике!

— Вот именно! А что может быть глупее, чем погибнуть так, как он?! От копыт коня им же спасенной девчонки!

— Она ведь тоже, говорят, пока в беспамятстве. По платью судя — из благородных.

— Я не разглядел: очень уж мокрая была. А спутница ее так и умчалась?

— Да. След простыл. Странно, не правда ли? Зла бы мы ей не причинили.

— Очевидно, она думала иначе. Может быть, панна шляхтянка решила, что ей здесь есть чего опасаться?

— Шляхтянка? Ты решил, что эти девицы — польки?

— И не просто польки, а…

Оклик со двора: «Господа, прошу!» — прервал говоривших. За стеной завозились, послышался поспешный топот.

— Черт! — ругнулся тот же голос. — Да хоть бы кого-нибудь в помощники Бог послал! Я артиллерист, а не госпитальер [63]!

— Пошли, пошли! — добродушно усмехнулся его собеседник. — Были бы здесь госпитальеры — мы бы им в ножки кланялись. Ты лежал — за тобой ходили. Теперь ты ходишь за теми, кто лежит. Все по справедливости, как и хотели эти-то… На Сенатской… Ну, пошли!

Хлопнула дверь. Теперь голоса и шаги непрерывно слышались со двора и из-за другой стенки, сливаясь в сплошной шум, на который Юлия постепенно перестала обращать внимание.

Теперь она поняла, где находится и что это за едкий запах непрерывно раздражает ее ноздри. Пахнет карболкою — лазаретом. Ну разумеется. Она лишилась чувств, ее и перенесли сюда вместе с Зигмунтом, который, конечно, лежит где-то в общей палате, в то время как она — она где? Комнатка маленькая, загромождена какими-то ведрами, баками, сосудами, рулонами домотканого холста, охапками корпии [64]. Не вставая с постели, Юлия дотянулась до горсти корпии, вывалившейся из свертка. Да это что же? Это не корпия, а опилки какие-то, столь же сухие и жесткие, как древесные. Чьи-то сильные, но неумелые пальцы искромсали льняной лоскут на кусочки, но они грубые, жесткие, будут скатываться в комки, плохо впитывать кровь.

Юлия сердито села. Надо одеться и пойти сказать… Она еще пока не знала, что и кому, но неимоверная жажда деятельности вдруг охватила ее. И тут же порыв прошел, стоило вспомнить, что где-то здесь, неподалеку, лежит и, может быть, умирает Зигмунт.

Итак, он даже имя не сменил. Неосторожность? Бравада? Нет, скорее всего сделано это нарочно: его наверняка многие знают еще по мирным временам, и он небось изображает, будто искренне отступился от поляков! Только вряд ли он поведал о том, что доставил из Парижа в Варшаву Валевского, чья задача была — организовать помощь Европы повстанцам (об этом обмолвилась вскользь Ванда, которая знала все про всех клиентов Цветочного театра). Он дружен с Ржевусским, который, хоть и не эмиссар генерала Колыски, зато видный деятель польской эмиграции. Да мало ли тайных дел у Зигмунта, о которых Юлия и не подозревает?! Убийца, содержатель притона, растлитель — еще и предатель!

Она в негодовании бросилась к дверям, намереваясь прямо сейчас найти какого-то важного военного чина, предупредить… Да вовремя спохватилась, что на ней только рубаха сурового полотна, и снова села на постель. Стыд ожег ее щеки. Надо полагать, ее переодели, пока она была в беспамятстве. Вот диво: белье, платье, все выстиранное, выглаженное, вычищенное, лежит на табуретках. И даже ботинки… рассохлись, покоробились, но не развалились. Вот и вода в лохани приготовлена.

— Да-да, — сказала она себе с ненавистью. — Сперва хоть умойся да оденься, прежде чем побежишь доносить на человека, который спас тебе жизнь!

Она, стиснув губы и зажмурив глаза, готова была усмирять свое безрассудное, влюбленное сердце и видеть в Зигмунте только врага. Но как отвернуться от того, кто и в самом деле спас ее? И сейчас, может быть, при смерти из-за нее…

Хорошо. Честь, милосердие, которые не позволяют ей выдать Зигмунта, — это все прекрасно. Юлия сообщит свое имя здешнему военному начальству, в ставку уйдет эстафета, отец узнает о ней, приедет, заберет… А может быть, для скорости дела ей просто дадут сопровождение и отвезут к нему. И она забудет, постарается забыть роковую фразу: «Ваш милый думает о вас!» — и все, что последовало за ней. А как все-таки отвернуться от того, что здесь затаился предатель, который, выздоровев, снова примется за свои гнусные дела?!

Юлия не очень хорошо представляла себе, в чем должны заключаться эти самые дела, но в ее воображении возникла некая смутно различимая фигура, которая под покровом ночи крадется меж домов ради встречи с Зигмунтом, ради того, чтобы узнать от него о расположении и тех или иных секретах русских войск, а потом передать эти сведения полякам. Ее передернуло от отвращения и страха.

Невозможно выдать Зигмунта. Невозможно и оставить все как есть.

Нет. Пока она не назовется, не откроется. Останется при лазарете… Конечно, не на положении больной, иначе о состоянии Зигмунта сама будет узнавать лишь случайно, по слухам. Надо остаться здесь сиделкою, милосердной сестрою, будто монахиня-госпитальерка, — и следить за Зигмунтом. Пока он не придет в сознание. А тогда, может быть, станет ясно, что делать дальше. Но как предложить свою помощь? Примут ли ее?

В дверь постучали, и Юлия попыталась было прикрыться одеялом, да с изумлением обнаружила, что за своими глубокими размышлениями уже и умылась, вытеревшись той же рубашкой, в которой спала, и оделась, и обулась, и даже косу переплела, так что теперь вполне готова принимать посетителей. Не без опаски она позвала:

— Входите, прошу!

Дверь отворилась, и очень худощавый, очень высокий человек в сером, завязанном на спине халате, из-под которого видны были армейские сапоги, встал в дверях, чуть пригнувшись, чтобы не задеть за косяк:

— Bonsoir, madame… mademoisele?..

— Мадам… Юлия Белыш, — ответила она. — С кем имею честь?

Она тоже говорила по-французски, и только многолетняя практика, сделавшая этот язык как бы родным, не давала сейчас запутаться в словах, настолько Юлия изумлялась себе. Да, она не намерена была называть свое настоящее имя и открывать положение, но почему же в голову не пришло ничего, кроме фамилии ее нареченного жениха, которого она и в глаза-то никогда не видела?! Впрочем, эта фамилия не хуже прочих скроет истину, и пора перестать краснеть и заикаться, а то этот молодой человек глядит на нее слишком изумленно.

— Доктор медицины Корольков, начальник здешнего госпиталя, — отрекомендовался он. — Вижу, вам уже значительно лучше! — Он окинул проницательным взглядом ее платье, прическу, и на его худом, совсем еще молодом, даже мальчишеском лице выразилось нескрываемое восхищение, которое он не без труда согнал, тоже покраснев и сочтя нужным спросить!

— Вы едете в Varsovie? [65]

Юлия ответила так откровенно, как могла:

— Теперь да. Я бежала оттуда вскоре после мятежа, однако в пути заболела и месяц провела у каких-то добрых людей. Узнав, что наши войска уже на подступах к Варшаве, я решила, что лучше будет вернуться: ведь именно в армии самые близкие мне люди, мой отец и…

Она хотела сказать: «и мама», но потом спохватилась, что это прозвучит глупо: вряд ли отец позволил Ангелине испытывать тяготы бивачной жизни. Можно даже не сомневаться в ее безопасности, но она скорее всего в России.

— И?.. — повторил вопросительно доктор Корольков, не оставивший без внимания замешательство Юлии.

— И мой… жених. Вернее, муж.

Она готова была язык себе откусить, но, единожды солгавши, приходилось продолжать. Жених у «мадам»? Нет, конечно, муж. Впрочем, «мадам» могла быть вдовой и собираться вторично выйти замуж… Но это такие дебри вранья, из которых не выбраться, если доктор не прекратит задавать вопросы — самые, кстати сказать, обыденные. Не его вина, что Юлия сама себя поставила в безвыходное положение!

Между тем юное лицо Королькова выразило невольное огорчение, которое тут же и ушло. Его физиономия была очень приятной, веселой, подвижной, и, не чувствуй себя Юлия так неуверенно и глупо, она глядела бы на этого молодого доктора с удовольствием — столь непосредственным и добродушным он оказался. У него была забавная привычка непрестанно разминать и поглаживать суставы пальцев, как это делают музыканты перед концертом. Пальцы его и впрямь были из тех, кои называют музыкальными: длинные, сильные, чуткие. Наверное, он хороший хирург, подумала Юлия. И вообще приятный, хороший человек! Смутившись под ее пристальным взглядом, Корольков нервно хрустнул пальцами.

— Сударыня, — заговорил он, переходя на русскую речь. — Извольте открыть ваши намерения, дабы я мог оказать вам всю возможную помощь.

Юлия невольно улыбнулась этой по-старинному витиеватой речи.

— Нельзя открыть то, чего нет, — солгала она, изо всех сил стараясь глядеть в карие, приветливые глаза Королькова с самым беспомощным и в то же время лукавым выражением, которое, как она знала по прежнему опыту, без промаха бьет в сердце мужчины, принуждая его служить даме подобно рыцарю. — Я нахожусь в полной растерянности. Случайная спутница моя, полька, из-за оплошности которой при переправе я едва не погибла, скрылась, то ли опасаясь моего гнева, то ли не желая встречи с русскими.

Тут Юлия заметила, что Корольков весьма внимательно вслушивается в ее речь — даже не в смысл слов, а в то, как она их произносит, явно пытаясь уловить польский акцент, — и огорчилась, поняв, что этот самый доктор вовсе не так уж прост, как хочет казаться. Впрочем, и она тоже хороша пташка, так что оба квиты!

— Теперь я, конечно, хотела бы продолжить путь до Варшавы, которая, не сомневаюсь, со дня на день будет взята…

— Боюсь, еще не так скоро, — перебил Корольков. — Бои идут тяжелые, мой персонал сбился с ног, так что я совершенно не представляю, когда и как найду свободных людей вам для сопровождения. Да еще эта холера…

— Холера?! — переспросила с ужасом Юлия.

— Простите, не хотел пугать вас, мадам. В армии отмечено несколько случаев. Эпидемии пока не предвидится, но, знаете, вода дурная и пища… И сразу не распознать, у кого просто колика, а у кого уже смертельная болезнь. Зараза может распространиться, и хуже худшего, если это начнется в лазарете, где люди и без того ослаблены.

— У вас холерные лежат в отдельном помещении? — спросила Юлия. — За ними отдельный персонал ходит?

Искра удивления мелькнула в глазах доктора, и он вновь захрустел пальцами.

— Просто другая палата. А что до отдельного поста, так у меня просто нет столько народу. И без того на положении санитаров у меня господа выздоравливающие.

Юлия вспомнила услышанный разговор. Так, теперь понятно: здесь и впрямь раненые ухаживают друг за другом. И ходят, конечно, туда-сюда беспрепятственно…

— Ну а халаты, по крайности, они меняют? — спросила нетерпеливо.

— Халаты? — хлопнул глазами доктор.

— Ну да! Халаты должны менять санитары, когда идут из холерной палаты в обычную! А повязывают лица? Лица закрывают такими повязками? — Юлия изобразила в воздухе что-то вроде собачьего намордника. — И еще, говорят, надо курить уксусом в палатах.

— Уксус — это замечательно, — сказал доктор Корольков серьезно. — И пол у нас засыпают негашеной известью в коридорчике, который отделяет холерную палату от прочего коридора, и вода хлорная стоит наготове для мытья рук, и халаты есть сменные, продезинфицированные, и даже бахилы матерчатые надеваем на сапоги…

Теперь настал черед Юлии хлопать глазами.

— А воду питьевую кипятите? Сырой воды нельзя… — заикнулась она.

— И воду кипятим, — покивал успокаивающе молодой доктор. — И перец в водку добавляем, и даем больным масло мятное. И… о, Господи, где ж она? — Он сунул руку в казавшийся бездонным карман своего серого, застиранного халата, выдернув матерчатую повязку, и с проворством фокусника нацепил ее на лицо: — Оп-ля! Вот и мы! — голос его звучал теперь глуше, однако лукавый смешок Юлия тотчас различила.

Да он над ней все время посмеивался! Конечно, глупость какая — объяснять доктору, как лечить больных! С чего это ее так разобрало, непонятно?

Беспомощно оглянулась, пытаясь скрыть растерянность, и подхватила с полу комок корпии:

— Знаете, это не корпия. Не настоящая корпия. Она слишком жесткая, грубая, плохо мнется.

— Разумеется, — кивнул доктор. — Щипали грубые, негнущиеся мужские пальцы из этого вон рядна, — он пренебрежительно кивнул на грубые тряпки. — Женских-то нежных пальчиков, кои к этому делу весьма способны, где взять?

— Как где? В деревне разве нет женщин? — удивилась Юлия.

— Есть-то есть, но… Они не согласятся помогать. Да и недосуг мне по домам ходить, проще одного-двух свободных санитаров посадить щипать.

— Рвать, — ехидно уточнила Юлия, и когда доктор обескураженно кивнул, почувствовала себя отомщенной за тот его смешок.

— Вижу, вы не чужды медицине, мадам Белыш.

— Юлия Никитична, — торопливо проговорила она, желая любым способом поскорее освободиться от сего опрометчивого псевдонима, и доктор с удовольствием улыбнулся, осторожно пожимая протянутую руку:

— Виктор Петрович.

— Моя матушка, — пояснила Юлия, доверчиво глядя на Королькова и почему-то чувствуя себя с ним совсем накоротке, — в 12-м году работала в тыловом госпитале, да и после, в Варшаве, не оставляла своим попечением лазареты и часто брала меня с собой. Я и корпию щипать умею, и перевязывать…

— И в обморок при виде крови не падаете?

— Не падаю! — храбро соврала Юлия, внутренне поежившись. — Я не из брезгливых, особенно когда дело идет о жизни и смерти!

— Ого! — пробормотал доктор с уважением, а потом обратил к ней глаза, исполненные робкой надежды: — Юлия Никитична, не сочтите за дерзость… Но пока я смогу отыскать вам сопровождение… Может быть, вы не откажете в любезности. Окажете услугу раненым за Отечество…

Он так мучительно подбирал слова, что Юлия сочла нужным прийти на помощь:

— Вы хотите, чтобы я помогала в госпитале?

Виктор Петрович энергично закивал, по-детски испуганно глядя на Юлию, словно смертельно боялся ее отказа:

— Вы так деловито обо всем говорили… Вы, чувствуется, много знаете, да и лишние руки нам просто до зарезу нужны…

— Да, я согласна, — просто сказала Юлия. — Мой долг… ну, вы понимаете.

— Тогда я сразу пришлю вам халат — переодеться — и все покажу, да?! — радостно воскликнул Корольков и пулей вылетел за дверь.

Оба чувствовали себя вполне в выигрыше.

Корольков был счастлив оттого, что весьма умело заманил себе в помощницы эту молодую даму, знания и опыт которой будут в лазарете весьма полезны (он и себе стыдился признаться в том, что больше всего на свете хотел бы снова и снова глядеть в это пленительное лицо, пусть и без всякой надежды на большее).

Юлия тоже была довольна. Доктор сам влез в расставленные ею сети, да еще и вообразил себя удачливым охотником. Теперь она убьет двух зайцев, если уж продолжать следовать этому лексикону: поможет симпатичному доктору и проследит за Зигмунтом, постарается сорвать все его происки (она и себе стыдилась признаться, что больше всего на свете хотела бы просто снова его увидеть).