Королева его сердца

Глава 11

– Так где же ты спрятала это несчастное зеркало? – Внутри фургона театральный шепот Мод звучал громче нормальной разговорной речи.

– Тсс! – Глориана многозначительно подняла глаза к потолку. Толщина крыши позволяла ей надеяться на то, что сидевший на ней Данте, вместе с Блу правивший лошадьми, не услышит вопроса Мод – вопроса, на который ей придется ответить, иначе Мод скорее умрет, чем отстанет. – Оно под двойным дном моего сундука.

У Мод округлились глаза:

– Сомневаюсь, что он об этом не догадается. Господи, Глори, да кто же не знает, что у дорожных сундуков двойное дно! С него-то он и начнет свои поиски.

– Сразу видно, что ты не заглядывала в мой сундук, иначе не спросила бы меня, где я спрятала зеркало. – Мод вспыхнула, а Глори снисходительно улыбнулась. – Кроме того, я не уверена в том, что Данте хорошо разбирается… в устройстве дорожных сундуков и в других подобных вещах. – Глориана не знала, как ей выразить свою уверенность. – Его иногда, мне кажется, поражают самые обычные вещи, например долларовые банкноты. А с другой стороны, он, кажется, способен читать мысли людей и всегда точно знает, как следует поступать.

Глориана коротко поведала Мод о кровопускании в магазине Сэргуда и о том, как Данте с Сэргудом почти мгновенно нашли взаимопонимание, обменявшись несколькими ничего не значащими словами.

– Думаю, тебе не мешало бы проверить, на месте ли зеркало, – посоветовала ей Мод.

– Об этом нечего беспокоиться. У Данте просто не было возможности порыться в моих сундуках, когда он выгружал их из вагона. И с какой стати он сидел бы теперь на крыше фургона с вожжами в руках, если бы зеркало было уже у него! Нет, Данте не мог его выкрасть. И нечего терять время попусту.

Не прошло и двух минут, как лучшие платья Глори лежали пестрой кучей на полу фургона, а Глори с Мод вскрывали двойное дно сундука.

У Глорианы вырвался вздох облегчения, когда гладкая поверхность зеркала отразила солнечный зайчик, поймав заглянувший в небольшое окошко фургона луч солнца. – Вот оно, на месте. Цело и невредимо.

– Тебе бы следовало найти место понадежнее, – не сдавалась Мод.

– Да не беспокойся, пожалуйста, Моди. Сундук – это всего лишь временный тайник, пока я не спрячу зеркало в действительно надежном месте. Я же не могла это сделать, пока не был собран фургон. Ты помнишь эту тайную панель, встроенную в стенку рядом с дверью?

Мод с сомнением взглянула на панель, о которой шла речь:

– Идея неплохая, но нужно проверить, поместится ли там зеркало. На резной раме больше всяких выступов и сложных узоров, чем на пряничном домике.

Глубоко вздохнув, чтобы избавиться от неприятного ощущения, всегда охватывавшего ее, когда она брала в руки зеркало, Глори легко подняла ни за что не зацепившееся зеркало и все же услышала, как с него что-то со стуком свалилось на дно сундука.

– О проклятие, наверное, отломалась одна из этих резных завитушек.

– Вот и хорошо, – заметила Мод. – Если бы рама сломалась, может быть, Данте отказался бы от зеркала и тебе не пришлось бы думать о том, как его перехитрить и сохранить эту реликвию. – Но когда Глори полностью извлекла зеркало из сундука и положила его на подушку, она не нашла на нем никаких повреждений.

– Гм-м… – протянула она, осторожно осматривая раму.

Зеркало было таким старым, а рама так потемнела от времени, что никто не сказал бы, из какого металла оно было сделано. Она не обнаружила ни одного свежего повреждения на старинном металле. На зловещем предмете было больше фантастической резьбы, чем это казалось необходимым, – все знаки Зодиака и какие-то другие знаки, которые, как ей кто-то сказал, были математическими символами. И если бы даже отломился кусочек , орнамента, она, вероятно, этого не заметила бы, как, впрочем, наверное, и Данте, мрачно подумала она.

Но она определенно слышала, как что-то упало. Любопытство заставило ее вновь склониться над сундуком, и она увидела закатившийся в угол небольшой черный предмет.

– Все-таки что-то отвалилось, – позвала она Мод, потянувшись за находкой. И тут же, пронзительно вскрикнув, разжала пальцы, из которых выскользнул черный комок.

– Глори! Что с тобой, черт побери? – Мод опустилась рядом с Глори на корточки и уставилась внутрь сундука. – Ты ведешь себя так, словно наступила на змею или что-то вроде этого.

Глори проняла дрожь.

– Мне показалось, что это какой-то червяк или громадный паук с длинными щупальцами.

– О, ты перепугала бы его насмерть своим криком! По-моему, это просто старый грязный браслет. – Мод поднесла ладонь с находкой к глазам Глори. Концы браслета были соединены изящной цепочкой, которую Глори поначалу не заметила.

Как и ее зеркало, звенья цепочки были почерневшими от времени. Массивная часть браслета, хотя и потускневшая за долгие, по-видимому, годы, представляла собою изделие изумительной работы, покрытое слоем глубоко въевшейся грязи.

– Откуда он взялся? – удивлялась Глори. – Я никогда раньше его не видела.

Мод отвела браслет на расстояние вытянутой руки и посмотрела на него с подозрением.

– Что это? Похоже вроде бы на какого-то жука, но кому могло прийти в голову сделать браслет в виде жука?

Глори выхватила браслет у Мод и стерла с него сажу и нагар носовым платком.

– О, смотри-ка! Это вовсе не жук, а черепаха! – Она знала, что дальнозоркость не позволяла Мод различить все изысканные подробности вырезанного на панцире черепахи узора, и поэтому решила описать ей изделие своими словами: – Эта широкая часть – панцирь, инкрустированный золотыми нитями и зеленой эмалью. А вот очаровательный хвостик из золота, торчащий из-под задней части панциря. У жуков хвостов не бывает. А эти сверкающие глаза – я не очень уверена, но по-моему, это бриллианты. Два бриллианта, по одному в каждом глазу!

– Да браслет в виде черепахи – это ничем не лучше браслета в виде жука, особенно если у нее бриллиантовые глаза. Это привлекало бы такое внимание к твоим рукам, что тебе никогда не удался бы ни один фокус, если бы ты надевала браслет на выступление. Что толкнуло тебя на покупку такого бесполезного украшения, Глори? – скептически спросила Мод.

– Я не покупала его. Говорю тебе, я вообще никогда раньше его не видела. Он был… здесь. Вместе с зеркалом. Как… как и все остальные вещи.

– О! – Бесстрастный тон Мод говорил о каком-то предположении. – Тебе следует убрать его с глаз долой. Вместе со всеми другими вещами.

Практически других вещей было вовсе не так много. Маленькая горстка, и, подобно браслету с черепахой, на каждом предмете лежала печать времени и тлена. Золотая пуговица с искусной резьбой, украшенная колечком из мелких жемчужин; красный камень размером с ноготь большого пальца, сверкающий так, что Глори всегда воображала, что это настоящий рубин, но на самом деле это было вовсе не так; кружок из ткани, фантастически расшитый золотом и серебром и приметанный к обрывку драного шелка с намеком на то, что этот кружок когда-нибудь может оказаться на роскошной одежде. Коллекция чисто белых, прекрасно подобранных перьев вроде того, которое Данте носил на своем головном уборе, но связанных в нижней части в виде клина с опаленной кромкой, словно эти перья когда-то были веером какой-нибудь дамы. А вот теперь еще и этот браслет в виде черепахи с бриллиантовыми глазами.

Все это, разумеется, странные, искусные подделки. Золото, жемчуга и рубины не могли быть настоящими. Если бы они были таковыми, то стоили бы того, чтобы украсить роскошные королевские наряды. И если бы кому-нибудь вздумалось бросить эти перья или этот расшитый шелк в огонь, они не сгорели бы так быстро, чтобы их нельзя было спасти. Глори часто брала их в руки, любовалась ими и пыталась представить человека, которому могли принадлежать такие никчемные безделушки… и в который раз задумывалась над тем, кто мог оставить украшения рядом с зеркалом, чтобы они попались ей на глаза.

– Что ж, я положу его вместе с другими вещами через минуту-другую.

Глориана надела браслет на запястье. Черепаха мерцала на фоне ее бархатистой кожи. Стоило приложить немного усилий, и могла бы засиять снова и цепочка. Глориана сгибала и разгибала пальцы, отмечая, что они казались более тонкими и изящными в соседстве с украшавшим ее руку браслетом.

Краем глаза она поймала свое отражение в зеркале и почувствовала, что не может от него оторваться. У нее было такое ощущение, будто она тайно следила за какой-то другой женщиной, примеряющей этот изысканный браслет, – за настоящей владелицей этого браслета, кем бы она ни была.

И вдруг словно праздная мечта Глори начала управлять зеркалом. Отражение задрожало и переменилось, и в зеркале появилась женщина, очень похожая на нее, высокая и стройная, рыжеволосая, но одетая в платье, сшитое из многих ярдов сияющего шелка. Платье это было усыпано аппликациями в виде тонко расшитых золотом и серебром кружочков. От корсажа с вызывающе глубоким декольте отходил вниз, до самой талии, ряд золотых с перламутром пуговиц. Некое замысловатое металлическое сооружение – оно выглядело как корона – словно удерживало ее голову на месте, сверкая сотней рубинов, проглядывавших между ее локонами. Ее запястье украшал браслет с черепахой, чьи маленькие бриллиантовые глаза ловили лучи света, когда она прикрывалась своим веером и бросала поверх его перьев красноречивые взгляды на высокого, плечистого мужчину с глазами цвета бронзы, казавшегося очарованным ее женским кокетством…

– Боже, как я его ненавижу! – Глориана с силой ударила по подушке, на которой стояло зеркало, забыв о том, что оно могло разбиться. И оно действительно упало с глухим стуком.

– Ну не надо, – проговорила Мод голосом, в котором слышалось терпение человека, тысячу раз повторявшего одно и то же. – Давай спрячем его в твой тайник за стенной панелью, а потом ты положишь этот браслет – этого жука – вместе с остальными вещами. И никогда больше не взглянешь на него снова.

– И верно. Я никогда больше не буду его доставать. – Глориана сорвала с запястья браслет и сбросила его с пальцев, как брезгливая девчонка могла бы отшвырнуть с ладони наживку-червяка. Она оглядела себя, успокаиваясь при виде знакомых складок будничного зеленого хлопчатобумажного платья со скромно обшитыми материей пуговицами, застегнутыми до самой кромки высокого выреза вокруг шеи. Ни на какую вышивку на нем не было и намека. Не было ни мерцания драгоценных камней, ни смешного веера из перьев и уж тем более манящих взглядов поверх него на какого-нибудь мужчину, с бронзовыми ли глазами или с какими-нибудь еще.

Глориана задалась вопросом – что мог бы подумать Данте, если бы она надела браслет специально для него. И неожиданно для себя снова надела его на запястье.

– Ненавижу зеркало! – твердила она.

Родина Данте, Италия, была страной гор и жаркого солнца, но он никогда не чувствовал такой близости к небу, как здесь, направляя фургон Глорианы по просторам земли, которую называли Аризоной. Теперь он понимал, почему кое-кто из конкистадоров не возвращался в свои страны и поселялся в Новом Свете, приняв вечное изгнание.

Родная земля под ярким небосводом заполняла собой все и господствовала над всем. Здесь же все было по-другому, хотя он и не понимал почему. Земля, по которой громыхал фургон, виделась ему не больше чем подставкой для громадной чаши неба, хотя, как и в Италии, на горизонте вырисовывались горы. Солнце жгло, казалось, все сильнее, он чувствовал, как высыхала кожа на ладонях и на кончике носа и как туго натягивалась она на скулах. О, этот палящий зной! На него часто жаловались белокожие габсбургские солдаты короля Карла V. Еще ребенком Данте просил мать объяснить ему, почему они так страдали от солнца, а она говорила сыну, что одним из благ смешения немецкой габсбургской крови Карла с ее итальянской наследственностью был средиземноморский цвет лица, делавший его безразличным к солнцу. Думая теперь об этом, Данте не мог вспомнить, чтобы его мать когда-нибудь упоминала другие благотворные результаты ее незаконной связи с Карлом. У нее, очевидно, просто не было ни минуты времени, чтобы оценить последствия своих поступков.

Данте отогнал это воспоминание. Он развил в себе склонность отбрасывать любую неприятную ему мысль вместо того, чтобы не спеша обдумать все ее последствия.

Казавшаяся бесконечной дорога давала ему долгие часы, для ничем не нарушаемого раздумья, а он растрачивал это время на пустяки, в изумлении разевая рот на расстилавшийся перед глазами пейзаж, подобно узнику, только что выпущенному из темницы без единого окошка.

Впрочем, какой разумный человек хоть на минуту задумался бы над положением Данте? Только лунатик мог бы поверить в путешествие Данте из одного времени в другое благодаря всего лишь отражению зеркалом вспышки обжигающего света, давшей ему первое представление о здешнем жгучем солнце.

В довершение всего он не хотел думать ни о Гло-риане, ни о том, как прямо-таки заставил ее отправиться в эту поездку, не ставя ни во что ее страх. Ему хотелось получить от нее принадлежавшую ей вещь, и он был намерен получить ее, даже если при этом была бы поставлена под угрозу ее жизнь или по меньшей мере ее благополучие.

Его раздражало то, что предметом, о котором шла речь, было зеркало – зеркало, в которое он мог взглянуть сотни лет назад, чтобы увидеть свое собственное, такое привычное лицо с твердо поднятым подбородком. Он вспомнил, каким он был в то время самодовольным, полным уверенности в том, что с ним поступили несправедливо, что Карл V из чистого эгоизма соблазнил, а потом оставил его мать. И Данте был благодарен Глориане за то, что она спрятала от него зеркало. Если бы он взглянул в него сейчас, отражение было бы тем же самым. Но вместо самоуверенности оно отразило бы теперь понимание того, что его собственные действия были еще более достойными презрения, чем поведение его отца. Отец боролся с одиночеством и был одержим страстями молодости, тогда как Данте отказывался признаться себе в одиночестве и не отличался порывистостью юности. Чисто корыстный расчет заставлял его стремиться к овладению зеркалом Глорианы, и он знал, что оставит ее в ту самую минуту, когда наконец его получит.

Данте отбросил и эти мысли.

Мистер Блу, который вместе со своей женой разведывал дорогу, выехав вперед на своих серых в яблоках лошадях, подобных которым Данте раньше никогда не доводилось видеть, возвращался к фургону.

– Солнце скоро зайдет, бахана. Здесь есть хорошая вода, и мы должны остановиться на ночлег. Мы с женой все приготовим и скоро покажем вам священную пещеру.

Данте кивнул, испытав чувство благодарности за то, что супруги Блу выразили готовность взять на себя хозяйственные хлопоты. Уже несколько часов он чувствовал себя совершенно обессиленным. Его охватила страшная усталость, которой он никогда раньше не испытывал. Но даже это изнеможение было волнующим, если учесть, что он в последний раз спал спокойно несколько столетий назад и что при обычном ходе вещей он сейчас смотрел бы с даровавших ему вечный покой небес на кучу покрытых плесенью костей, оставшихся от его тела. Он слез с облучка и стал смотреть, как распрягали великолепных лошадей Глорианы.

Данте не настолько устал, чтобы его острый взгляд не мог приметить источника хорошей воды, обещанного мистером Блу, но хотя обшарил глазами каждый дюйм земли, где они расположились, не обнаружил ни деревьев, ни роскошной травы, которые говорили бы о близости ручья.

– Жена покажет вам его, – ответил на вопрос индеец, и Данте послушно повел пару арабских лошадей к ручью вслед за миссис Блу.

Она могла с одинаковым успехом быть и намного моложе мужа, и намного старше его. Ее волосы сияли иссиня-черным блеском воронова крыла. Она несла на плече огромный глиняный кувшин и шла с такой естественной грацией, которая словно расправляла глубокие морщины на ее лице и делала менее заметными жилы, выступавшие на руках. Данте не слышал, чтобы она разговаривала, но она не молчала, а все время напевала какие-то мелодии, на секунду прерывая странные ритмические звуки только для того, чтобы перевести дух.

Лошади стали натягивать поводья, когда миссис Блу махнула рукой в сторону зеленевшей травой крошечной лужайки. Тонкие зеленые стебли прорывались сквозь слой побуревшей ломкой травы, словно вцепившейся в сухую землю. Ритм напева миссис Блу изменился, и Данте понял, что он каким-то образом гармонировал со звуком струи чистой холодной воды, падавшей на камни и разлетавшейся брызгами вокруг. Жена индейца раздвинула траву, показывая, как она разрослась над узким ручьем, защищая драгоценную влагу от пылавшего жаром солнца.

– Сначала наберите воды в кувшин, миссис Блу, – сказал Данте.

Было бы абсурдно предположить, что лошади поняли его слова, но так или иначе Близзар сердито фыркнул и натянул поводья. Кристель же просто молча, по-лошадиному покорилась. Миссис Блу напоила свою лошадь, наполнила кувшин и уехала, наградив его сияющей улыбкой. Данте дал лошадям напиться, правда, совсем немного, и потянул их от воды. Они вовсе не были загнаны, и опасности перепоить их не было, но он решил их прогулять так же заботливо, как любой хороший конюх, добросовестно ухаживающий за лошадьми хозяина; потом стал их поить снова. Казалось бы, нет смысла прогуливать лошадей после того, как они десятки миль тянули фургон, да к тому же и он сам так устал, что у него подкашивались ноги. Действительно, скоро должно было стемнеть, как и предупреждал мистер Блу. Не было никакой надобности тратить так много времени на эту не особенно важную работу, как не было никакой причины задерживаться с возвращением на стоянку, кроме того, что он не хотел показываться на глаза Глориане.

Но этого было не миновать, раз уж он хотел получить от нее зеркало. И ему не следовало мешкать, прежде чем удовольствие смотреть на цветущую Глориану среди такой первозданной красоты сделает его слепым и беспомощным.

– Пейте вволю, – бормотал он, ослабив поводья, – и не торопитесь.

Часом позже аромат приготовленной еды вернул Данте в их наскоро разбитый лагерь. Яйца и масло, немного лука, бекон и кофе – миссис Блу устроила настоящее пиршество в окружении дикой природы Аризоны. Она по-прежнему напевала, когда он приблизился к костру, и Данте видел, как ее ловкие пальцы вытянули из поясной сумки щепотку какого-то порошка, который она подсыпала в котел. Исходивший от него аромат едва заметно, но очень соблазнительно изменился. Ароматические травы. Нечто такое, чем эта эпоха выгодно отличалась от его времени.

Мод присела на корточки рядом с котлом, как уличный мальчишка, решивший отведать варева. Глориана сидела на разостланном одеяле неподалеку от Мод, откинувшись на кучу подушек и грациозно подогнув ноги. Она с упрямым упорством, не отрываясь смотрела на костер. И, казалось, не замечала ни запахов еды, ни появления Данте. В ней чувствовалась какая-то натянутость и напряженность.

– Что, мистер Блу отправился разыскивать свою священную пещеру? – спросил Данте, заметив отсутствие индейца.

– Нет. Просто пошел наломать сучьев для костра. – Мод выразительно посмотрела в сторону Гло-рианы. – Она хочет большого огня. По-настоящему большого.

– Здешний климат похож на африканский, – заметил Данте, вдруг почувствовав необходимость поддержать желание Глорианы. – Дневная жара быстро спадает с заходом солнца.

– Мне вовсе не холодно, пробормотала Глориана.

– О, да она просто напугана, – проговорила Мод.

– Мод!

– Это же правда. Ты прыгала как заяц, пока не вышла из фургона.

– Возможно, она проголодалась, – предположил Данте как раз в тот момент, когда миссис Блу вручала тарелки Мод и Глориане.

– Нет, это ей не годится. – Мод держала свою тарелку в вытянутой руке. – Это выглядит так же отвратительно, как большая старая куча лошадиного на…

– Мод! – снова прервала ее Глориана, на этот раз более резко. – Не ругай яичницу, которую приготовила миссис Блу. Она делает все возможное среди этой пустыни.

– Ну, тогда ешь это на здоровье. Я же не отважусь. Жена индейца протянула тарелку Данте, принявшему ее с опаской. Он поймал себя на том, что его губы тронула веселая улыбка. Содержимое тарелки действительно несколько напоминало лошадиные шарики.

И все же от тарелки исходил какой-то дразнящий аромат. Он съест это отвратительное на вид блюдо, разумеется, и пахнущее не лучше, и останется в живых. Желудок Данте властно требовал, чтобы его наполнили, и он, храбро погрузив вилку в синеватую массу, стоически понес ее в рот.

– Все идет к тому, что тебе придется нанимать себе нового телохранителя, Глори, – пробормотала Мод.

Данте хотелось ответить ей, что она ошибается и что Глориане не придется искать нового телохранителя, даже если он будет есть с таким аппетитом. Ему хотелось сказать ей, как вкусен приготовленный миссис Блу омлет, но у него просто не было времени для слов, поскольку желудок требовал еще одну порцию.

Вернулся мистер Блу и с шумом опустил на землю целую охапку сучьев. Он посмотрел на Мод и на Глори и, посмеиваясь, взял их тарелки с нетронутой едой. Потянувшись к поясной сумке миссис Блу, он извлек из нее горсть сушеных трав, которые она использовала, готовя ужин.

– Чамизо, – сказал он, бросая траву в костер. – Съедобная зола четырехлепестковой лебеды. Эта зола полезна для желудка и окрашивает в синий цвет всю нашу пищу. Мы намерены использовать много чамизо для того, чтобы подкрашивать в синий цвет всю вашу еду, потому что ваше путешествие нуждается в помощи богов, баха-на. – Торжественный вид мистера Блу исключал всякую мысль о подшучивании над ними.

– Этот священный цвет – ваш однофамилец? – спросил Данте, сообразив, что слово «синий» пишется по-английски так же, как фамилия индейца.

– Нет. Некоторые белые смеялись над нашими религиозными убеждениями и стали называть нас мистером и миссис Блу просто в насмешку. А скоро им последовал и весь Холбрук. Это нас не обижает.

– Я предпочел бы называть вас вашими настоящими именами, – тихо проговорил Данте.

С довольным и веселым видом мистер Блу предостерегающе поднял руку.

– Имена хопи нелегко поддаются языкам белых. Меня вполне устраивает имя, данное мне моими белыми братьями, бахана.

– Он не любит прозвищ, – сказала Глориана миссис Блу, раньше чем Данте успел подобрать нужные слова, чтобы возразить индейцу.

Сознание того, что Глориана сумела разгадать в нем даже такую мелочь при первой встрече, согревало душу Данте. Молодой человек старательно охранял свое'имя незаконнорожденного, относясь к этому, пожалуй, слишком серьезно. Глориана была первой женщиной, которая так глубоко проникла в его внутреннее состояние, хотя, надо признать, никакую другую женщину он и близко не допускал в свою душу.

– Меня действительно удивляет, что вы так легко отказались от имени, принадлежащего вам по праву рождения, – заметил Данте.

Мистер Блу лишь улыбнулся:

– Совершенно не важно, каким именем пользуются люди, обращаясь ко мне. Свою подлинную сущность человек чувствует нутром, она у него в душе и в сердце, а вовсе не в том, как к нему обращаются другие.

Раньше такая мысль никогда не приходила в голову Данте.

Мод морщась попробовала еду, но гримаса ее расцвела улыбкой восхищения, как только она проглотила первый кусок.

– Ну же, Глори, отведай этого. Ты почувствуешь себя лучше, если чего-нибудь поешь, хотя бы и синего.

– Я чувствую себя вовсе не плохо, – возразила Глориана, проглотив, в свою очередь, кусок омлета. – Оставь меня, пожалуйста, в покое.

– Она всегда становится колючей, когда ее одолевает страх, – ни к кому не обращаясь, заметила Мод.

Муки совести от сознания того, что он явился причиной страха и тревог Глорианы, не давали покоя Данте. Он долго переживал их во время трапезы, пока чувство вины не возобладало над удовольствием, которое он получал от еды.

– Возможно, в этом виноват я, – проговорил он. – Я вынудил ее отправиться в эту поездку против воли.

Глориана резко поднялась на ноги, уронив на землю теперь уже пустую тарелку:

– Вы оба хотите ее прекратить, да? Я не колючая, Мод, а вам, мистер Тревани, я докажу, что мною не так-то легко управлять. Вы не могли вынудить меня сделать ничего такого, чего бы я не хотела.

Произнося эти слова, она приблизилась к Данте нос к носу. Когда в поле его зрения оказалась только Глориана, остальные трое как бы перестали для него существовать. Ее глаза пылали восхитительным изумрудным пламенем, и, казалось, их лагерный костер горел только для того, чтобы играть красно-золотыми бликами в ее волосах.

– Ты хотела отказаться от унаследованного тобой имущества и уехать из Холбрука, не побывав на ранчо, – напомнил ей Данте.

– Может быть, я это и говорила, но это еще не значит, что я так думала. – Очевидно, Данте выдал чем-то свое смущение, потому что у нее вырвался раздраженный вздох. – Человек, видишь ли, может изменить свое мнение. Может быть, кто-нибудь вроде тебя, привыкший взвешивать все «за» и «против» при всех обстоятельствах, просто не способен потом признаться, что он о чем-то сожалеет.

– Я наделал ошибок, – тихо сказал Данте. – Поэтому-то и стараюсь увязать свои слова и действия.

– А мне нет дела до того, чтобы что-то было увязано. Я пожалела об отмене поездки почти сразу же, как у меня вырвались эти слова. Когда ты добивался от меня согласия поехать, я лишь старалась сохранить достоинство.

– Тогда почему же так ускоряется твой пульс? Я вижу, как бьется жилка у тебя на горле, Глориана, с отчаянием попавшей в силки птицы, тщетно пытающейся вырваться из плена.

Глориана с замирающим сердцем остановила взгляд на Данте. Ее глаза выдавали смятение застигнутого врасплох человека. Но тут же она распрямила плечи, и взгляд ее снова запылал зеленым пламенем, чтобы положить конец минутной слабости.

– Кровь у меня кипит потому, что мне приходится спорить с нахалом.

– Это я твой нахал?

– Перестань так глупо улыбаться! Я же только что тебя оскорбила.

– Но ведь ты назвала меня своим любимым. – Данте не обманула суровость ее слов – светящиеся нежностью прекрасные глаза говорили совсем о другом.

– Нет. Я назвала тебя нахалом.

– Там, откуда я родом, слово «нахал» означает «любимый».

– Ну и что? Это меня совершенно не удивляет. Насколько я знаю мужчин, любимые могут очень быстро превратиться в нахалов.

– Только потому, что я заметил, как твое тело выдает беспокойство и страх?

– О Боже мой! Опять все сначала! Ты хуже любого из терьеров, которых мистер Фонтанеску держит для истребления крыс. – Глориана повернулась на каблуках и, шагнув к костру, обхватила себя руками, будто внезапно почувствовала озноб. – Хорошо. Если хочешь знать, я немного нервничаю. Но не потому, что мы едем взглянуть на мое наследство. Мод, ты меня, вероятно, понимаешь.

– Я не уверена в этом, дорогая.

В какой-то момент их препирательств супруги Блу отошли от костра, оставив белых втроем.

– Мне никогда… мне никогда не доводилось проводить ночь с… – Глориана умолкла, проглотив комок в горле и бросив быстрый взгляд на Данте, и в нем вдруг шевельнулось что-то чисто мужское при мысли о том, что она, может быть, хотела бы провести ночь с ним.

Губы ее полураскрылись, и блики от костра сделали их еще более соблазнительными. Она провела по ним кончиком языка. У Данте перехватило дыхание, и он задохнулся бы, но молчание было прервано, и беседа снова потекла своим чередом.

– Мне… мне никогда не доводилось ночевать на открытом воздухе да еще в окружении всего лишь нескольких человек…

– Что верно, то верно. Здесь куда спокойнее, чем в расположившемся лагерем цирке.

– Я всегда думала, что было бы гораздо приятнее, если бы лагерь не был таким многолюдным и беспокойным. Думала, что буду спать лучше без всех его шумов и запахов. А вместо этого чувствую себя слабой и беспомощной, словно одна из этих звезд может упасть с неба прямо на меня и сплющить в лепешку. И… и не лучше ли отказаться от поездки?

Так рухнули любовные надежды Данте. Он взял несколько сучьев из оставленной мистером Блу кучи хвороста и подложил их в костер, скрывая этим жестом свое разочарование.

– Ты скучаешь по своим друзьям из цирка?

– Я бы этого не сказала. Я же знаю, что увижусь с ними примерно через неделю. – Медленно, неровным шагом Глориана снова подошла к Данте. – Кажется, мне не хватает именно близости с людьми, дружеского общения. – Она опустилась рядом с Мод на одеяло.

– Дружеского общения?

– Знаешь, просто сидеть у костра и рассказывать друг другу всякие истории…

– А! Как бывает у нас, воинов.

– Расскажи нам какие-нибудь истории из воинской жизни, Данте, – потянулась вперед Мод.

– Они не для женских ушей.

– Гм! – надулась Мод, но тут же лицо ее прояснилось. – Тогда, может быть, нам следует поговорить о чем-нибудь другом, если Глори от этого почувствует себя лучше.

Данте присел на корточки напротив Глорианы, и ее волнение улеглось. Вернее, просто отступило перед исходившим от него ароматом и теплом. Может быть, все, чего ей недоставало, – это живое тепло близкого человека на расстоянии вытянутой руки. Может быть, тогда она не чувствовала бы себя так беспокойно. Но ведь раньше, когда ее начала пробирать эта порожденная тревогой дрожь, она сидела вплотную к Мод…

В ту минуту Данте нигде не было видно, а слабый внутренний голос нашептывал ей, что он, может быть, не вернется.

Это было черт знает что. Беспокоиться не о чем – Данте все равно не уйдет, пока не получит зеркало. Тогда почему ее волнение стало утихать лишь по его возвращении к костру? А стоило ему заботливо спросить о ее самочувствии да еще улыбнуться смешному совпадению слов, как она совсем растаяла.

– Поговорим о призраках, – предложила Мод.

– Нет! – Казалось, Данте претила сама эта мысль – сознательно вызывать призраков. – Это хуже, чем рассказывать самые неприличные солдатские басни.

Это замечание рассмешило Мод – она залилась каким-то фыркающим, заикающимся смехом. Глори могла поклясться, что Данте покраснел, хотя утверждать это было трудно, потому что на его тонко вылепленном лице плясали блики от пламени костра.

Глори осенила мысль воспользоваться этой возможностью, чтобы узнать чуть больше о своем таинственном телохранителе:

– Поговорим о том, что будем делать после завершения нашей поездки.

– Тут все ясно, – откликнулась Мод. – Я последую за тобой, как было все последние пять лет.

– Мод живет вместе со мной с тех пор, как перестала работать в цирке, – объяснила Данте Глориана.

– Я вовсе не перестала работать. Я… я в отпуске.

– Мод была канатоходцем.

– Не говори «была». Я лучшая из канатоходцев в мире.

Данте вопросительно вскинул голову, и Глориана пустилась в пространное объяснение:

– Видишь ли, высоко над землей натягивают проволоку…

– Вроде той, что ты показывала мне в Холбруке? Она ненадолго задумалась и вспомнила телеграфные провода, на которые указала ему, объясняя, как работает телеграф.

– Да нет же, Боже мой. Я говорю о больших, толстых канатах, сплетенных из проволоки, натянутых между двумя площадками. Пока у Мод не ухудшилось зрение, она носилась по этим канатам как белочка.

– Танцовщица на канате, – пробормотал Данте.

– Мне это нравится больше, чем белка, – проворчала Мод. – Белки наделены этой способностью от природы, а мне пришлось по-настоящему вкалывать, чтобы привыкнуть плясать на проволоке.

– А потом твой почтенный возраст и слабеющее тело вынудили тебя уйти, – заметил, озорно подмигнув, Данте.

– Слабеющее тело! Это тело ни разу не допустило ни одной ошибки. – Мод встала и прошлась взад и вперед, выпячивая грудь и покачивая бедрами, чем вогнала в краску Глориану. – Все дело в моих проклятых глазах. Они не стали хуже, наоборот, стали даже лучше. Всю жизнь я ничего не видела на расстоянии дальше двух футов. А когда стала постарше, глаза мне вовсе отказали, и теперь я не вижу даже вплотную, а ступив на канат, только и думаю об этой твердой старой земле, ожидающей, когда я сорвусь. – Она содрогнулась и снова опустилась на одеяло.

– Человек, с которым мы виделись в Нэшвилле, говорил, что тебе могли бы помочь очки, – напомнила ей Глори.

– В очках я выглядела бы как взобравшаяся на канат старуха.

– Очки носит множество совсем не старых людей.

– Покажи мне фотографию Мариэтты Рэвел в очках, и я тут же побегу заказывать их для себя.

– Мариэтта Рэвел и Мод были своего рода соперницами, – пояснила Глори.

Мод тут же фыркнула:

– О соперничестве не было и речи. Я всегда была лучше, чем она. Я и сейчас лучше. И докажу это, как только смогу выступать снова.

Глори и Мод сотни раз затевали этот совершенно бесполезный спор. Глори понимала, что как бы громогласно Мод это ни отрицала, ее страх разрастался, превращаясь в неодолимый ужас. Мод никогда уже не сможет пройти по канату без риска нервного срыва, угрожающего смертельным исходом. Глори прекратила спор и повернулась к Данте с деланной непринужденностью, под которой хотела скрыть острое любопытство:

– Ну а ты, Данте? Чем займешься, когда с обязанностями телохранителя будет покончено?

– Ты хочешь сказать, после того как я получу зеркало?

Глори почувствовала, что ей расхотелось улыбаться:

– О, разумеется. Это я и имела в виду.

– Но меня учили, что мужчина должен ждать своей очереди, пока с делом не покончит леди. Дело за тобой, Глориана.

Ну и хитрец! Как он лихо выкручивается из затруднительного положения. Она по-прежнему чувствовала, как учащенно билась жилка на ее горле – верный признак волнения, как справедливо считал Данте. Ей хотелось воспользоваться этой едва заметной трещиной в его самообладании. Но за короткое время их знакомства Глориана сердцем успела понять, что он, так же как Мод, без устали забрасывал ее вопросами, пока она не раскрывала ему свои планы.

– Мы присоединимся к цирку в Санта-Фе. – Данте молча ожидал, явно надеясь на большее. – Да, именно так. Мы прицепим мои вагоны к цирковому составу и на следующий же день снова займемся своим делом.

Треск поленьев в костре и далекий вой шакала подчеркивали воцарившуюся тишину.

– Когда ты говоришь о своих планах, в твоих словах не чувствуется греющей душу радости, Глориана, – не отступал Данте.

Радость? Что могло быть радостного в возвращении в лоно мадам Боадечии? Ужасная правда состояла в том, что Глори так упивалась этими последними днями вне цирка, хотя и находилась под тяжелым впечатлением от известия о смерти отца и от скверных новостей о Пле-зент-Вэлли, что старалась избегать мыслей о возвращении в цирк. Не хотелось ей думать и о том, как будут встречены в цирке Фонтанеску фокусы мадам Боадечии, если она кончит тем, что отдаст Данте зеркало. У нее не было и половины артистического блеска ее матери, а без этого зеркала от нее вообще не будет никакого толку.

Глориана пожала плечами и опустила голову, чтобы скрыть начавшую снова бешено пульсировать жилку на горле.

– Нынешний сезон продлится не слишком долго. А когда ударит зима, мы отправимся во Флориду. Я люблю Флориду.

– Флорида! Я многое знаю о Флориде.

Данте сказал это с широкой, от уха до уха, улыбкой, обнажившей крепкие белые зубы на загорелом лице, и снова подмигнул ей так, что у нее екнуло сердце. Она никогда раньше не видела, чтобы он так улыбался, и уже больше не могла оторвать от него глаз.

Обычно мужчины выглядят более дружелюбными и как бы теряют часть своей мужественности, когда улыбаются. Про Данте этого сказать было нельзя. Его восторг, вызванный упоминанием Флориды, казалось, стер все привлекательные следы смущения, которым он порой позволял проявляться. Он словно стал выше, сильнее и самоувереннее, чем раньше, без единого намека на малейшую уязвимость. Это напомнило Глориане о том, что он был не ординарным человеком, а в высшей степени опытным убийцей – похитителем зеркал.

Она должна бежать. Она должна вцепиться в руку Мод и потянуть ее за собой. Бежать, подобрав юбки, как можно дальше от Данте Тревани. Но вопреки здравому смыслу Глори не хотелось ничего другого; только бы безотрывно смотреть на него и снова и снова повторять слово «Флорида», чтобы он не переставал ей улыбаться.

Слава Богу, он, кажется, не замечал ее глубокого смятения.

Его прекрасные глаза, казалось, утонули в мире грез.

– Флорида. Боже, эти рассказы Понса де Леона при дворе об открытии этой земли и о ее изумительном источнике молодости…

– Надо же – собирать людей при дворе, чтобы так морочить им голову! – заметила с некоторой тревогой заядлая поборница истины Мод.

Глори едва заметно улыбнулась, на что Мод буквально ощетинилась:

– Неужели вы думаете, что я выглядела бы так, как теперь, если бы во Флориде действительно был какой-нибудь источник молодости? – Она подняла локоть и похлопала другой рукой по дряблой мышце плеча. – С каждым днем провисает все больше, – пожаловалась она. – Данте мог бы выдумать что-нибудь получше. Каждому известно, что эту страну открыл Христофор Колумб, а не какой-то там Понс.

– Ты, возможно, имеешь в виду известного итальянского путешественника Кристофоро Коломбо, – заметил Данте.

Глори, все еще увлеченная происшедшим в нем едва заметным изменением, на этот раз решила не исправлять его ошибку в произношении, тем более что он тут же добавил:

– Мне не доводилось с ним встречаться.

– Еще бы! – Мод откинулась на подушку, словно освобождая дорогу шагающему в трансе лунатику. – Как-никак, а он умер миллион лет назад.

– Колумб умер не так уж давно, – тут же поправила ее Глори, вспомнив о том, как стремился к точности Данте, выясняя, сколько лет прошло с тех пор, как ее мать приобрела волшебное зеркало.

Она надеялась, что он не попросит уточнить, сколько лет прошло со дня смерти Колумба, так как сама этого точно не знала. Кроме того, как, черт побери, получилось, что она под действием улыбки Данте забыла о своей цели выведать его тайны, пустившись в разговоры о давно умершем путешественнике?

– Ты отвлекаешься, Данте. Расскажи нам о том, какое будущее ожидает тебя.

С лица Данте сошла улыбка, и непринужденности как не бывало. Глори чувствовала, что он нечасто открывал людям эту мягкую, улыбчивую и незащищенную сторону своей натуры, и с досадой подумала, что он, вероятно, никогда больше не откроется перед ней.

– Вы не поверили бы мне, если бы я рассказал вам о своем будущем.

– Мы поверим, – возразила Мод. – Поверим каждому твоему слову. И не будем смеяться, что бы ни услышали.

Глори никогда не видела, чтобы человеку было так трудно выдавить из себя хотя бы несколько слов. Данте глубоко вздохнул, готовый заговорить, но тут же словно осекся и задумался. Потом уселся на землю, свободно опустил руки на колени и, набрав полные легкие воздуха, глядя куда-то в сторону, повторил:

– Вы не поверите мне.

– О, Бога ради, говори же, не то я разобью это дурацкое зеркало о твою голову! – взорвалась Мод, готовая осуществить свою угрозу.

– Нет, ни в коем случае не делай этого. – Данте поднял руку, как чикагский полицейский, регулирующий движение на улице. – Если ты разобьешь его, мне отсюда никогда не вырваться.

Его слова были полны такого ужаса перед будущим, какой мог бы почувствовать ни в чем не повинный человек, узнавший, что он приговорен к пожизненному заключению. Глори почувствовала легкую дрожь, поняв, что он не испытывал радости от ее общества. Ну и что? Зная, как Данте был упрям, Глори, разумеется, не хотела, чтобы он крутился возле нее. Он лишь бесконечно докучал бы ей упреками, что она приняла за шутку угрозу Мод разбить зеркало.

– Я сделаю так, что она больше к нему не подойдет, если ты скажешь мне, почему оно так много значит для тебя.

Данте покачал головой.

– Ты не должен чувствовать стыда от того, что бежишь от… от неприятностей или от чего-то еще. Ты не можешь сказать нам ничего такого, чего мы не слышали бы десятки раз раньше, – вкрадчиво продолжала Гло-риана.

– Если бы это было так!.. – Данте хмуро посмотрел на Глориану. – На всем свете надо мной одним висит проклятие совершенно необычного стечения обстоятельств.

Она решила прочесть хоть одну страницу в книге его таинственной жизни, подслащивая это ободряющей улыбкой.

– Говори же, мы слушаем тебя. Ты здесь среди друзей.

Ее слова как будто удивили Данте. Он посмотрел на нее так, словно никто и никогда не предлагал ему своей дружбы.

– Хорошо. Я… – Он снова сделал глубокий вдох, такой долгий, что Глори испугалась, как бы он не вернулся к своей манере тянуть с рассказом. – Я стал жертвой хитрости одного колдуна, – тихо закончил фразу Данте. – Доктор Джон Ди использовал это самое зеркало, чтобы перенести меня сюда из тысяча пятьсот сорок четвертого года от Рождества Христова. И теперь, чтобы вернуться в свою эпоху, мне необходимо это зеркало.

Что ж, ей придется отдать ему зеркало. Действительно, такого она еще ни от кого не слышала.

– Тысяча пятьсот сорок четвертый год? Так это же больше трехсот лет назад! Ты хочешь сказать, что использовал мое зеркало для путешествия во времени?

– Чтобы быть точным, это было триста сорок четыре года назад, когда я по глупости посетил доктора Джона Ди в его доме в Мортлейке, в Англии.

У Мод вырвался какой-то сдавленный звук. Глори только что не проткнула ей бок локтем, чтобы заставить ее молчать. Она хорошо понимала, что Данте прервет свое тщательно продуманное повествование, если Мод громко расхохочется. Что же до нее самой, то она чувствовала, что была готова разрыдаться. Она понимала, что в словах Данте не было ни малейшего обмана. Он верил в эту невероятную сказку всем своим существом, и это значило, что он либо безумец, либо… либо ничтожество. Третьего она представить себе не могла.

– Ты не вернешься в тысяча пятьсот сорок четвертый год, Данте. – Мод героически справилась со своим смехом, помня о том, что обещала не смеяться, что бы ни услышала от Данте. Она принялась выдвигать возражения одно за другим, словно поверила в то, что он действительно мог использовать зеркало Глори для обратного путешествия во времени. – Черт побери! Это же безумие, мрачное средневековье! Ни туалетов, ни водопровода, разгул чумы. И ни у кого ни одного зуба!

– Я должен вернуться.

– Держу пари, что там нет и железных дорог, не так ли? И швейных машинок. И… – не унималась Мод.

– Мод, я не могу оставаться здесь. Я дал обет вернуться.

– Ты, наверное, хочешь отомстить этому типу —

Ди.

– Да. Но есть и еще одно обстоятельство. – Данте взглянул на Глориану глазами, в которых застыла просьба о прощении. – Я должен потребовать то, чего меня хочет лишить Ди.

– А, так вот в чем дело. Он обокрал тебя, отнял одежду и деньги.

– Вовсе нет. – Данте снова задумался, и Глориана опять испугалась, что он передумает и не станет рассказывать дальше. Он перегнулся, вытащил какую-то палку из кучи хвороста, принесенного мистером Блу, и начал ворошить ею костер.

Высоко взметнулось пламя. Крошечными огненными мухами взвились раскаленные частицы золы. Яркий огонь высветил лицо Данте. Он посмотрел на Глори, и она прочла в его глазах выражение какого-то горько-радостного сожаления.

– Ди отправил меня сюда, чтобы не дать мне жениться на Елизавете.

– Ты… ты помолвлен?

Данте плотно сжал губы, те самые, которые так упивались ее нежностью прошлым вечером. Губы, которые не должны были прижиматься ни к каким другим, кроме губ его драгоценной Елизаветы. Мерцающий взгляд Данте остановился на ее лице, и он покраснел, поняв, что в его мыслях, как в зеркале, отразились мысли1 Глорианы.

– И ее папаша воспротивился этому и прогнал тебя, да? – сердито спросила Мод.

– Мне не представилось случая поговорить об этом с ее отцом, но я как раз собирался встретиться с Генрихом Тюдором в связи с этой помолвкой. Ди вбил себе в голову, что Елизавета унаследует трон, но что она должна править как королева-девственница. Она же поклялась, что выйдет замуж только за меня или ни за кого вообще. Поэтому-то, как вы понимаете, я и должен туда вернуться. И после нашей свадьбы стать консортом – супругом царствующей особы.

Данте сидел, пытаясь сохранить смиренный вид, но ему не удалось стереть с лица сияние тщеславия. Глориану его слова поразили в самое сердце. Он принадлежал другой женщине. Женщине, которая превратит его в нечто значительное, во что-то вроде короля.

Мод потянула Глори за рукав:

– Елизавета Тюдор? Не в честь ли этой королевы нарекла вас ваша мама?

– Да. О Боже, так оно и есть. – Глубоко уязвленная, Глори вскочила на ноги. – Он выдумал все это. Я сказала ему при нашей первой встрече, что моя мать назвала меня именем умершей королевы из поэмы Эдмунда Спенсера «Королева-волшебница». Но вы, вероятно, знали об этом произведении, не правда ли, мистер Тревани?

– Нет, я никогда ничего не слыхал об Эдмунде Спенсере. Как и о том, что Глориану назвали в честь Елизаветы.

– Неудивительно, что мистер Блу зовет тебя бананом! – выкрикнула Мод, разозленная не меньше Глори. – У тебя в голове такая же бесформенная каша, как под кожурой банана!

От всех этих треволнений у Глорианы голова пошла кругом, она обхватила себя руками, желая унять пронявшую ее дрожь. При этом рукав соскользнул с ее запястья, и на нем открылся браслет с черепахой, который все еще оставался на руке.

Теперь в полный рост встал и Данте. Схватив руку Глорианы, он поднес ее к глазам, чтобы рассмотреть браслет.

– Откуда это у тебя? – Его голос, ставший хриплым и тихим, был похож на предупреждающее рычание тигра. – Это же браслет Елизаветы!

Глориана вырвала руку.

– Ты в своем уме? Послушать тебя, так мое зеркало принадлежит какому-то типу по имени доктор Ди, а мой браслет – какой-то Елизавете! – Глориану осенила ужасная мысль: она вспомнила, как он называл ее «Елизавета», когда, что называется, как снег на голову свалился в ее вагон, как был ошеломлен и как не верил ей, когда она сказала ему, что она вовсе не Елизавета.

Накануне вечером он держал ее в своих объятиях, целовал, и ей показалось, что это будет длиться бесконечно. Теперь ей понятно, почему он так внезапно оставил ее одну.

– Когда ты… когда ты… эти нежные слова, которые ты произносил, когда… целовал меня, все эти слова и поцелуи принадлежали тоже Елизавете? – От отчаяния Глориана не находила нужных слов.

Он резко откинул голову, словно от пощечины:

– Нет! Глориана, чувства, которые я питаю к тебе, несравнимы с моим отношением к Елизавете.

– Разумеется! Она же твоя суженая. А я всего лишь шлюха из цирка, с которой ты решил поразвлечься в ожидании новой встречи со своей драгоценной Елизаветой.

О Боже, она ничему не научилась! Столько лет мать на ее глазах тосковала о мужчине, который не мог отказаться от своих прежних обязательств, и вот теперь то же самое происходит с нею самой. Как она могла так попасть впросак? Браслет с черепашкой скользнул по ее руке, холодный и тяжелый. Она накрыла его рукой. Теперь он будет навсегда ее талисманом.

– Тебе не удастся отобрать его у меня.

– Браслет ты можешь оставить себе. Но предупреждаю тебя, Глориана, зеркало будет моим.

Она вызывающе встретила его взгляд, но этот вызов растворился раньше, чем угасла жесткая решимость в его глазах.

– Оно будет моим, как бы ты ни старалась его спрятать или как-то иначе уберечь от меня. Никто не сможет этому воспрепятствовать.

Она могла бы, вероятно, найти сотню резких ответов на эти слова, тысячу умных и колких замечаний, но что-то, казалось, замедлило течение ее мыслей. Все, на что ее хватило, это размахнуться изо всех сил ногой и ударить его прямо по голени.

Она не смогла тут же убежать от него из-за адской боли в пальцах ноги, словно они наткнулись на ствол крепкого дуба. Может быть, следовало бы подумать о последствиях, прежде чем решиться на такой удар. Она отшатнулась, ожидая, что Данте по меньшей мере ее обругает.

Вместо этого он просто повернулся и исчез в кромешной тьме, окружавшей их временное пристанище.