Королева эпатажа (новеллы)

Софья Блювштейн (Сонька Золотая Ручка))

Говорят, что однажды генералу Фролову снилась женщина. Лица ее он еще не видел — оно было скрыто вуалью до самых губ. Легкое светлое платье обрисовывало точеную фигуру. И он мог бы поклясться, что эта дама принадлежит к числу тех смелых женщин, которые отказались от корсета, как от варварского сооружения, которое калечит женское тело и замедляет кровообращение. Насколько генералу было известно, таких смелых дам было пока мало, однако он мечтал, чтобы их было побольше. Какое, в самом деле, варварство, и тело они уродуют… А такое тело, например, как то, что ему снилось, уродовать просто грех! Восхитительное тело. И это при том, что женщина сия была в платье! А кабы без оного?

Сон продолжался. Дама сновала туда‑сюда по комнате, причем совершенно бесшумно. Чудилось, некая сильфида порхает над цветами… Ну, цветов‑то никаких не было, генерал это знал, однако почему‑то он чувствовал их аромат. Или то был аромат изумительных духов дамы? Какие, однако, чудесные сны порою снятся: с запахами! А вот кабы в сем сне божественная сильфида взяла да и поцеловала бы генерала, интересно знать, какого вкуса были бы ее пухлые вишневые губки?

А вслед за губками он попросил бы позволения поцеловать ее в шейку и еще вот сюда, в эту обворожительную ложбиночку меж грудей, таких смуглых, таких налитых, так взволнованно вздымающихся…

Генерал нервно заметался в постели, протягивая руки к прекрасному видению… — и вырвался из дремы. Зажмурился что было сил, пытаясь поймать ускользающий и такой волнующий сон, однако перед глазами ничего не было, кроме мельтешения разноцветных кругов. Упустил, дурак! Дернул же черт проснуться! Генерал с тяжким, разочарованным вздохом открыл глаза.

И резко сел, обнаружив прямо перед собой видение из своего сна. Видение стояло, прижав к груди кулачки, и смотрело на него. Теперь шляпки с вуалью уже не было, и генерал мог рассмотреть прелестное личико с мушкой на щеке, испуганные карие глаза… большие, миндалевидные, с тяжелыми черными ресницами.

Батюшки‑светы, да она ведь просто красавица, его сильфида! Но кто она? Как сюда попала? Что делает здесь, в его номере?

— Гутен морген, — растерянно проворковало между тем видение. — Но кто вы такой, сударь? Что вы делаете здесь, в моем нумере, в моей постели?

В ее постели?!

Генерал привскочил, стараясь, впрочем, чтобы одеяло с него не сползло (по причине жаркого лета и духоты он спал без одежды, короче, вовсе, извините за выражение, nu), и стремительно обозрел комнату. Слава Богу, он еще не спятил: это его нумер с его вещами, его кофром, его саквояжиком, полным кое‑чем, очень дорогим генералу…

— Сударыня, осмелюсь заметить, что вы изволите ошибаться, — проговорил он и тут же понял, что в его словах не было нужды: дама озиралась вокруг с истинным ужасом.

— Боже мой! — пробормотала она. — Я ошиблась… Я ошиблась дверью!

От потрясения она опустила руки, доселе прижатые к груди, и генерал увидел, что дама, оказывается, уже и платье расстегнула, готовясь переодеться. Все, что открылось его взору, было достойно самых громких похвал, и генералу оставалось только Бога молить, чтобы дама не спохватилась и не принялась застегиваться.

Но она и не думала об этом, пребывая в полной прострации.

— Боже, какой стыд! — воскликнула дама. — Ранним утром… в комнате чужого мужчины… Что вы обо мне подумаете?!

Тут ноги у нее подкосились, и она просто‑таки рухнула на краешек генеральской кровати. И тут генерал уловил не только запах ее прелестных духов, но также и аромат коньяка.

Вот в чем штука! Дамочка‑то воротилась с гулянки! Она просто пьяна! Нет, не до положения риз, конечно, но изрядно, чтобы можно было с больной головы забрести в чужой нумер. Крепко же затуманены у нее мозги, у бедняжки, если не соображает, что сидит на постели, в которой имеет место быть голый мужчина.

К счастью, она и не подозревает, что он голый.

А кабы подозревала, то что бы сделала? Убежала с криком ужаса или…

Интересно знать, где она напилась? Были ли там любезные кавалеры? Или только один кавалер, ее любовник?

При этой мысли в воображении генерала возникли вдруг столь скоромные картинки, что стишата небезызвестного автора — Баркова, которые генерал частенько почитывал на досуге, почудились бы просто детским лепетом. А между тем все выходило почти в точности по Баркову:

«Боже мой, несчастный я человек! Одну только службу государеву знаю, никакого от ней передыху… — с тоской подумал генерал. — Вот кабы я был не я, а лучший, красивейший человек в мире, я б сейчас взял ее за руку и сказал…»

И обмер, сообразив, что, сам того не замечая, уже сжал ей… нет, не ручку, это бы еще ничего… а сжал он ее колено под платьем… и как‑то не может остановиться, комкает пышные батистовые волны, сгребает их, открывая вид на ножку в кружевном чулочке…

«Сейчас она мне как влепит пощечину!» — в смятении подумал генерал. Но дама, судя по всему, все еще пребывала в прострации от случившейся конфузии, к обороне не переходила, только знай лепетала:

— Ах, простите, сударь, простите меня!

Не отвечая и взволнованно дыша, генерал двинул в наступление и другую руку. Эта рука дерзким маневром порхнула на плечо даме и стиснула его, и поползла, лазутчица, к груди, и пленила левую, а потом правую, а потом снова левую…

Генерал смел с пути одеяло и с силой заключил даму в объятия.

— Ах, сударь, простите… простите меня… — все еще лепетала она.

— Молчать! — скомандовал генерал, устраиваясь поудобнее.

Спустя некоторое время, пребывая в блаженной полудреме, он размышлял о величии Баркова, который, конечно, очень хорошо знал прекрасный пол, иначе б не выразился однажды:

Он хмыкнул и пошарил слева от себя рукою в поисках той, которая являлась живой иллюстрацией к этим строкам. Однако же рука обнаружила только смятые простыни.

Генерал приподнялся, надеясь обнаружить свою скоропалительную подругу стыдливо одевающейся, однако не смог нашарить ее жадным взором, как только что не нашарил рукой. Дверь нумера была чуть приоткрыта. Неужели красавица Сонечка (она назвала свое имя среди бурных ласк) сбежала, смущенная собственным падением? Сбежала от вздремнувшего любовника, почти неодетая, прихватив в охапку свои панталончики, чулочки, нижние юбочки, скомканное платье, сорочку, шляпку с вуалеткою, ленту для волос, тугие подвязки, которые оставляли на ее ножках красноватый ребристый след… летела по коридору, испуганно озираясь, словно скромная нимфа, прячась от случайных взоров, спеша как можно скорее скрыться в тиши своего нумера, о местоположении коего генерал даже не успел ее спросить, и где теперь искать ее, чаровницу, не ведает…

Спустя еще некоторое время генерал обнаружил, что не ведает также, где теперь искать саквояжик, внутри которого находилось, ни много, ни мало, двести сорок три тысячи рублей казенных денег. Судя по всему, нимфа‑чаровница сгребла его с полу ненароком, по нечаянности, в смущении, вместе со своим платьем, нижней юбкой, панталончиками, шляпкою с вуалеткой и всем прочим вышеперечисленным…

Когда по поводу кражи у генерала Фролова казенных денег учинилось дознание и господа судейские крючки принялись задавать ему неприятные, бестактные, а порою и вовсе неприличные вопросы, он угрюмо отмалчивался, а сам думал, что мудрец Барков был прав, когда писал:

На самом‑то деле Барков выражался вовсе уж неудобосказуемо, однако суть сохранена.

А вот что еще говорят о гостиничных приключениях. Говорят, что однажды рано утром бесшумно открылась дверь в каком‑то номере какого‑то отеля в каком‑то городе и туда неслышно скользнула изящная дама под вуалью. Прикрыла за собой дверь, огляделась — и разочарованно присвистнула. Убожество обстановки, убожество одежды человека, который, даже не сняв сюртука, лежал на нерасстеленной убогой постели… Дама неслышно подошла к ночному столику, выискивая взглядом портмоне, кошелек, разбросанные ассигнации, карманные часы или портсигар — ну хоть что‑нибудь, что сделало бы ее визит в сей номер не напрасным!

Но на столике рядом с оплывшей свечой лежал револьвер. Рядом — какие‑то письма. Дама взяла их и просмотрела. Одно было адресовано полицмейстеру, другое — городскому прокурору, третье — хозяину гостиницы, а четвертое начиналось словами: «Дорогая матушка, простите меня!»

Дама была очень любопытной, а может быть, она не знала о том, что заглядывать в чужие письма неприлично. Поэтому она начала читать и вот что узнала. Этот молодой человек потратил казенные 300 рублей на лечение тяжелобольной сестры. Он попытался вернуть деньги карточной игрой, но проиграл последние пятьдесят рублей. Поэтому он решил покончить с собой и просил простить его. Самоубийство — единственное и последнее средство спасти свою честь…

Дама под вуалью некоторое время стояла неподвижно, разглядывая лицо спящего. Красивый молодой человек. И такой печальный… Она тихонько усмехнулась и сунула руку в складки своего платья. Никто, кроме нее, не знал, что у нее под юбками был пришит карман — большой карман, куда, при надобности, можно было много чего упрятать — хоть штуку ткани! Однако сейчас она ничего туда прятать не стала, а, напротив, нашарила там пятисотрублевую ассигнацию. Дама положила купюру рядом с письмами, послала спящему молодому человеку воздушный поцелуй и тихонько вышла.

Говорят также, что однажды к Карлу фон Мелю, владельцу ювелирной лавки в Санкт‑Петербурге, явилась некая прелестная дама и отрекомендовалась мадам Софьей Литвиновой.

— Мой муж — известный психиатр, — сказала она, посматривая на ювелира застенчивым взором из‑под вуалетки в мушках. — Быть может, вы читали о нем в «Санкт‑Петербургских ведомостях»? О его новой клинике для несчастных маниаков?

Карл фон Мель кивнул. Разумеется, он слыхом не слыхал ни о каком докторе Литвинове. И что за дело ему до знаменитого психиатра и его новой клиники? Сам фон Мель, слава тебе, Господи, совершенно здрав как душевно, так и физически. Конечно, все мы под Богом ходим, однако сейчас ему никакой врач не надобен.

— Мой супруг получил недавно очень крупную сумму денег, — шепнула дама доверительным тоном. — И был так добр, так мил, что решил сделать мне подарок…

— Так, так! — оживился фон Мель. — Понимаю, понимаю! Он хочет подобрать какую‑нибудь безделицу в моем магазине?

— Ну да, что‑нибудь из новейшей парижской коллекции, — кивнула дама. — Может быть, колье, брошь, несколько колец…

— Пардон, мадам, заранее прошу прощения за неделикатный вопрос. Однако я должен знать, на какую сумму подобрать драгоценности, — с извиняющейся улыбкой спросил ювелир.

Дама огляделась с рассеянным выражением и простодушно сказала:

— Ну, что‑нибудь тысяч на тридцать рублей. Это возможно?

— Конечно! Авек плезир, с удовольствием! — воскликнул фон Мель и провел даму в приватное помещение, куда приказчики немедленно начали приносить футляры с драгоценностями.

Ювелир сам присутствовал при выборе и примерке и глаз с дамы не спускал. Недавно он встречался с коллегой из Варшавы, и тот рассказывал, что в городе появилась неуловимая воровка. Слышали о ней и в Кракове, и в Киеве. Почем зря «бомбит» — это на языке преступников означало «грабит» — ювелирные лавки. Да как дерзко, как хитро! Нет, она не налетает с бандой громил, не стреляет и не режет всех подряд. Ничего такого! Явится разряженная в пух, назовется какой‑нибудь светлейшей княгиней фон‑дер унд цу, твою мать, — и скажет, что желает заказать, скажем, колье по своему фасону. Ювелир откроет ей все мешочки с бриллиантами или сапфирами, а она примется строить из себя привереду — и те камушки ей не хороши, и эти дурны. Ювелир и его приказчики так вокруг нее и бегают, так и суетятся, а она между тем незаметно загребает камни своими длиннющими ногтями, под которыми намазано особым клеем. Камушки и прилипают незаметно. Потом встанет этак гневно:

— Да у вас никакого приличного товара нету!

И — фр‑р! — только ее и видели. Вместе с камушками баснословной стоимости…

В некоторых лавках, рассказывал знакомый фон Меля, возмущенно тараща глаза, она являлась в самом неприметном виде, но в руках держала маленькую обезьянку. Обезьянка смешила покупателей и приказчиков и до поры вела себя смирно, но лишь только какая‑нибудь покупательница брала кольцо, желая его померить, обезьянка выхватывала его своей цепкой лапкой, совала в ротишко и — ап! — глотала, а потом бегом бросалась из лавки. Поди поймай ее!

Ну, а ее хозяйка, натурально, поднимала крик, бросалась ловить свою любимицу и тоже исчезала бесследно. А ежели какому‑нибудь расторопному ювелиру все же удавалось схватить ее за юбку, дама принималась плакать горькими слезами и уверяла, что, лишь только придет домой и изловит обезьянку, тотчас даст ей слабительного или сделает клизму, а потом вернет, всенепременно вернет покражу, отмыв ее собственноручно! Нет нужны объяснять, что она не возвращала драгоценностей и не возвращалась сама…

Поэтому нет ничего удивительного, что господин фон Мель, ювелир из Санкт‑Петербурга, чрезвычайно внимательно следил за клиенткой, которая назвалась супругой знаменитого психиатра. Тем паче, что на ее крошечных изящных ручках и впрямь были очень длинные роскошные ногти.

Однако дама камушки без толку не ворошила, не привередничала, вела себя скромно, всем восторгалась, довольно быстро отобрала колье, кольца и броши ровнехонько на тридцать тысяч рублей и условилась с ювелиром, что он завтра ровно в полдень сам доставит ее покупку вот по этому адресу (тут она подала карточку знаменитого доктора), где и будет произведен расчет. Обворожив всех своими манерами, дама удалилась.

Разумеется, назавтра ровно в полдень господин фон Мель стоял у крыльца дома доктора Литвинова. На звонок открыл лакей, за его спиной маячила супруга хозяина в шляпке и перчатках, готовая уходить.

— Ах, я совсем забыла, что вы должны прийти! — воскликнула она, хватая ювелира под руку и проводя его в глубь коридора. — Не трудитесь, — махнула она швейцару, — я сама доложу доктору о господине фон Меле! Ну, не глупа ли я? — спросила она того доверительным шепотом. — Собралась уходить, забыв о вас! Но теперь я не уйду, не примерив драгоценности. Вы принесли их? Отлично! Прошу вас к моему супругу, он готов рассчитаться. А я пока полюбуюсь моими сокровищами в гостиной.

С этими словами она открыла какую‑то дверь, и фон Мель увидел внушительного господина, стоявшего посреди кабинета.

— Достопочтенный доктор, — важно объявила шаловливая супруга, — к вам господин фон Мель!

Она втолкнула ювелира в кабинет и, выхватив из его рук портфельчик с драгоценностями, исчезла, закрыв за собой дверь.

— Прошу садиться, милейший, — любезно сказал доктор. — И не извольте беспокоиться: после беседы со мной все ваши проблемы исчезнут сами собой! Для начала скажите: как вы вообще себя чувствуете?

— Прекрасно, а вы? — осведомился вежливый фон Мель.

— Не сомневайтесь, что со мной все отлично, — заверил его врач. — Прошу вас присесть. Великолепная погода сегодня, не правда ли?

— Великолепная, поистине великолепная, — охотно согласился фон Мель, тем паче что это вполне соответствовало действительности. — Однако не соблаго…

— Моя кухарка, — перебил доктор, — весьма сведуща в различных простонародных предметах. Так вот она уверяет, что такая же чудесная погода продержится как минимум неделю. Не правда ли, это замечательно?

— Замечательно, совершенно замечательно, — вскричал фон Мель от всей души. — Однако, сударь, не пора ли…

— Какая, впрочем, жалость, что в Москве теперь дожди, — покачал головой доктор. — Первопрестольную заливает, истинно заливает! А впрочем, пора и москвичам несколько хлебнуть сырости, не все же нам, петербуржцам, в галошах разгуливать! Вы не согласны?

— Абсолютно согласен, — с ноткой сдерживаемого нетерпения закивал фон Мель. — Однако супруга ваша…

Знаменитый доктор вздохнул:

— Да, какая жалость, не правда ли? Достойнейшая была женщина! Прошло уже три месяца со времени нашей вечной разлуки, а я все еще скорблю, скорблю искренне!

И в знак доказательства своей искренней скорби он вынул из кармана носовой платок, пахнущий отчего‑то пачулями, и приложил к правому глазу.

Ювелир хотел что‑то сказать, однако ощутил, что язык пристал у него к небу и не пожелал шевелиться. И при этом что‑то стало делаться с его сердцем — оно странным образом затрепыхалось и запрыгало.

— И, главное, — задушевно продолжал доктор, перелагая платок к глазу левому, — эта святая женщина ни в коем случае не хотела обрекать меня на уныние и скорбь. На смертном одре, сжимая холодеющей рукой мою руку, она умоляла меня жениться, и как можно скорей, едва только минует приличный срок траура. И, вообразите, я нашел свое счастье! Спустя неделю наша свадьба.

— Душевно рад за вас! — вскликнул фон Мель, вновь обретая способность шевелить языком.

Теперь все понятно. Хорошенькая дама по имени Софья — пока только невеста доктора. Видимо, драгоценности — подарок к свадьбе. Наверное, она сочла, что назваться женой в магазине ювелира будет более солидно. Уф‑ф! А он уж заволновался было!

— Вы делаете своей невесте поистине царский подарок, — сказал он. — И с вашей стороны было очень благоразумно доверить ей самой выбирать себе украшения. Поверьте, я еще не встречал в жизни мужчину, выбравшего бы вещь, которая совершенно понравилась бы его супруге или невесте. Ваша же прекрасная дама будет довольна вполне. Да она уже и сейчас довольна! О, щедрость — лучший путь к сердцу женщины! Тридцать тысяч рублей, конечно, значительная сумма, но что такое деньги в сравнении с любовью? И, кстати, сударь. Коли уже пошла речь о низменном… — фон Мель деликатно хихикнул. — О, так сказать, матерьяльном… Я несколько задержался, пора уходить, поэтому я просил бы вас рассчитаться со мной как можно скорее. Дела, понимаете ли…

И ювелир даже развел руками, изображая на лице величайшее сожаление: мол, готов беседовать со знаменитым доктором хоть до утра, испытывая от этого величайшую приятность, однако время бежит…

— Рассчитаться? — повторил доктор с непроницаемым выражением лица, сызнова убирая платок в карман. — Какую же сумму вы от меня желаете получить и за что?

— Тридцать тысяч рублей… за парижскую коллекцию… колье, кольца, брошь… — выговорил ювелир, отчего‑то вновь ощущая стеснение во всех членах.

— Итак, вы упорствуете в неразумном желании получить деньги? — проговорил доктор.

Фон Мель решил, что ослышался:

— Упорствую?! То есть как это прикажете понимать? Ежели вы не намерены платить, немедленно верните бриллианты!

— Не волнуйтесь, — сказал доктор. — Я сделаю то, что следует.

Он взял бронзовый колокольчик, стоявший на столе, и через минуту… Через минуту в его кабинет ворвались два дюжих санитара. Еще через минуту орущий, рвущийся, рыдающий фон Мель был спеленат в смирительную рубашку, челюсти его были разжаты железными пальцами, в рот запихнут кляп, а потом его вынесли по черной лестнице из дому, запихали в карету и отвезли в дом скорби — в ту самую клинику для несчастных маниаков, о которой ему говорила «мадам Софья Литвинова»…

Не описать никакими словами ночь, которую провел фон Мель! Эта ночь стоила ему нескольких лет жизни и почти лишила рассудка. На счастье, поутру его освободили от уз и поставили пред светлы очи доктора Литвинова. И тут выяснилось вот что: в тот роковой день к психиатру явилась хорошенькая женщина под вуалью, представилась госпожой фон Мель, супругой ювелира, и пожаловалась, что супруг ее внезапно сошел с ума. Отчего‑то предметом его помешательства стала «парижская коллекция» бриллиантов, деньги за которую он беспрестанно от всех требует, оценивая ее в тридцать тысяч рублей. Госпожа фон Мель умоляла доктора Литвинова принять супруга на лечение в свою клинику и даже оплатила это лечение, а также визит ювелира к доктору! Напоследок она предупредила, что, как только муж ее начинает требовать деньги за свои бриллианты, он немедленно делается буен и даже может быть опасен, поэтому его надо немедленно ввергать в узилище, желательно опутав по рукам и ногам…

И еще о ювелирах. Говорят, что спустя два года после описанных событий миниатюрная кареглазая дама с прелестной родинкой на щеке, одетая роскошно и в то же время элегантно, явилась в одну московскую ювелирную лавку и назвалась баронессой Софьей Буксгевден. Баронессу сопровождали благообразный седой господин — ее отец, а также строгая бонна с хорошеньким, пухленьким младенцем, громко агукая, вертевшимся у нее на руках. Дама принялась выбирать бриллианты и наконец надела их на себя изрядное количество — всего на сумму 22 тысячи 300 рублей.

— Беру! — радостно заявила она не менее обрадованному приказчику и открыла ридикюль, чтобы достать деньги. — Ах! — воскликнула баронесса Буксгевден в следующее мгновение. — Я забыла деньги! Но не волнуйтесь, милейший, — это адресовалось приказчику. — Я принесу их через минуту! Батюшка, подождите меня здесь, — почтительно велела она отцу. — А ты, mon cher, — погрозила она пальчиком говорливому младенцу, — веди себя хорошо и слушайся Аннет.

И не успел приказчик глазом моргнуть, как баронесса Буксгевден выскочила вон из лавки… чтобы, увы, не вернуться туда более никогда, ни с деньгами, ни без них. Спустя некоторое время, когда обезумевшим приказчиком была поднята тревога и явились полицейские чины, брошенные на произвол судьбы почтенный pater familias и строгая бонна заявили, что они вообще увидали «баронессу Буксгевден» полтора часа назад, когда явились в гостиничный номер в «Лоскутной» по объявлению в газете, где она наняла их за червонец с просьбой поприсутствовать на некоем дружеском розыгрыше, который решила учинить. Младенец ни подтвердить, ни опровергнуть сего не мог, а только безостановочно агукал, как будто бы восхищаясь случившимся.

Кинулись в «Лоскутную». Да, сказали там, у нас действительно квартировала баронесса Софья Алексеевна Буксгевден, но она нынче в полдень рассчиталась и уехала на извозчике.

Куда? А черт ее знает!

Говорят, что банкир Догмаров в бытность свою в Одессе сидел однажды в прелестном ресторанчике на набережной и познакомился с княгиней Софьей Сан‑Донато. Несмотря на итальянскую фамилию, она была русской, так же, впрочем, как и ее супруг Анатолий Николаевич, потомок знаменитого уральского заводчика Демидова, некогда обласканного Петром Великим. Супруг остался предаваться своим причудам в карликовом княжестве, которое он купил за баснословные деньги, а княгиня Софья решила немного попутешествовать. Ее всегда влекло в Одессу, в этот романтический город, немножечко похожий на Марсель, а может быть, даже и на Париж…

— Вы не были в Париже, сударь? Нет? А в Марселе? Тоже нет? Ах, какая жалость! Непременно приезжайте! А по пути завернете к нам в Сан‑Донато, поболтаем по‑дружески… Кстати, нет ли у вас разменять тысячу рублей? У меня, как назло, нет мелочи заплатить за мое шампанское…

Банкир усмехнулся и попросил принести ему ее счет. Улыбка, которой наградила его княгиня, была ослепительной. Слово за слово, выяснилось, что обворожительная Софья уезжает в Москву нынче вечером. Причем тем же поездом, что и банкир. И вообще у них купе в одном вагоне!

Вечером в поезде Догмаров пригласил княгиню к себе. Уже стояло на столике шампанское и открыта была бонбоньерка с шоколадом. Правда, княгиня попросила принести еще бенедиктину. Догмаров выглянул из купе и приказал проводнику немедля сбегать в вагон‑ресторан. Княгиня глядела поверх бокала так, что Догмаров начал облизываться.

У него еще никогда не было приключения с великосветской дамой! Ох, какая женщина! Настоящий парижский шик! От нее просто голова кружится! Или это после бенедиктина в смеси с шампанским? Кружится… голова…

Банкир со стоном уронил голову на столик.

Проснувшись и с трудом подняв ту самую голову (она, чудилось, свинцом налита), он не нашел близ себя княгини Сан‑Донато. Не нашлось ее также и в поезде. Видимо, сошла на какой‑то промежуточной станции, а то и на полустанке… Исчезли также все деньги, которые были при Догмарове, а еще — ценные бумаги на сумму 43 тысячи рублей.

Говорят, что однажды в Москве вдова бедного служащего получила после смерти мужа единовременное пособие в пять тысяч рублей. И вообразите, она даже до дома не успела донести деньги! Путь ее лежал по шумному Кузнецкому Мосту. Какая‑то горничная, шедшая рядом, уронила корзинку и рассыпала яблоки. Девушка громко зарыдала, клянясь, что хозяйка теперь убьет ее. Не вынеся патетического зрелища ее слез, все прохожие кинулись подбирать несчастные яблоки. Бедная вдова — тоже… Вдруг кто‑то сильно толкнул ее. Она упала, а когда вскочила, обнаружила, что сумка с деньгами исчезла. И безутешная горничная тоже пропала, даже не собрав своих яблок…

Полуживая от горя вдова обратилась в полицию, но, хоть ее показания и записали, так же как и приметы горничной (маленькая, худенькая, волосы рыжеватые, большие карие глаза, на щеке родинка и несколько оспинок), но только руками развели: ничем, мол, помочь не можем. Похожа по приметам на знаменитую воровку — Соньку Золотую Ручку, у той тоже рожа рябовата, рост маленький, а на щеке не то бородавка, не то родинка, — но где ж ту Соньку искать? Сие никому неведомо, она ж, как ветер, — то там, то здесь. Но будем искать! Как только найдем — непременно сообщим. А коли не найдем… Такая, значит, злая ваша судьба, сударыня. А вообще‑то вы сами виноваты, нечего рот разевать, коли в сумке большие деньги!

На ту пору случился в полицейском участке корреспондент «Ведомостей». Он поглядел‑поглядел на рыдающую вдову и написал для своей газеты душераздирающую заметку о том, как Сонька Золотая Ручка грабит бедных людей, как оставила без куска хлеба мать и бедных малюток, лишившихся недавно отца‑кормильца. Заметку напечатали, газета вышла. А спустя два дня бедной вдове принесли почтовый перевод аж на десять тысяч рублей! Перевод сопровождался письмом:

«Милостивая государыня! Я прочла в газете о постигшей вас беде. Я сожалею, что моя страсть к деньгам послужила причиной несчастья. Возвращаю вам ваши деньги и советую впредь поглубже их прятать. Еще раз прошу у вас прощения. Шлю поклон вашим бедным малюткам».

А еще говорят, что…

Бог ты мой, что только не говорили о ней, об этой маленькой пикантной женщине с карими глазами и родинкой на щеке (в официальных протоколах ее почему‑то обзывали бородавкой), каких только скандальных подробностей не присовокупляли к каждому ее шагу! Во все это совершенно невозможно было поверить. Такое напишет писатель в романе — читатели усомнятся. А между тем все оказывалось правдой. Когда наконец она попалась блюстителям правосудия и над нею состоялся суд, в зале, самой собой, яблоку негде было упасть! Присяжный поверенный Шмаков заявил тогда: «Софья Блювштейн — выдающийся образец того, что может поставить на уголовную сцену еврейство».

Как правило, ее называли Софьей Блювштейн, хотя имя и фамилия для этой особы — понятия более чем условные. Пожалуй, она и сама не могла бы с точностью сказать, как ее зовут. Принято считать, что при рождении ее нарекли Шейндля Сура Лейбова Соломониак. Но более она известна как «Сонька Золотая Ручка».

Она родилась в местечке Повонзки Варшавского уезда, в семье, как выразились бы герои лермонтовской «Тамани», честных контрабандистов. Да‑да, семейка у Шейндли была, прямо скажем, не особо законопослушной. Вся семья воровала, где могла и что могла, занималась скупкой краденого, сбытом фальшивых денег. Фейга, старшая сестра Шейндли, подавала особенно большие надежды в ремесле карманной чистильщицы, однако вскоре стало ясно, что Шейндля пойдет дальше. Но у сестры ей было чему поучиться — например, смотреть на мужчин без страха и почтения. Фейга сменила трех мужей — Шейндля намеревалась перещеголять ее в этом. Начинала она свою блистательную карьеру в 1864 году, восемнадцатилетней: вышла замуж в Варшаве за торговца‑бакалейщика Ицку Розенбада, родила от него дочь Суру — и немедленно подалась прочь от мужа, потому что понравился ей рекрут Рубинштейн. Только ни он не желал идти служить в армию, ни Шейндля не желала отдавать любимого, чтоб ему лоб забрили да под ружье поставили. И подались они в Россию — там было где потеряться и ей, и Рубинштейну, и пятистам рублям, прихваченным у муженька!

Потерялся, впрочем, только Рубинштейн — невесть куда сгинул, подлец, но Шейндля ему вслед и не глянула, потому что уже полюбила другого. Другого звали Михель Блювштейн, и был он известным карточным шулером и вагонным вором. Именно он сказал Шейндле, что с таким именем среди приличных людей зазорно появляться и вообще надо бы ей креститься и имя сменить. В православную веру Шейндля нипочем не хотела подаваться, поэтому приняла католичество в каком‑то зачуханном костеле и скоро звалась Софьей. Чаще, конечно, Сонькой. Заодно Михель великодушно даровал ей свою фамилию, обвенчавшись с ней.

Впрочем, ни он, ни она не были расположены вить семейное гнездо. Зато решили работать вместе. А жить — как придется. Оба свободны делать, что каждый хочет.

Вскоре после свадьбы Сонька решила приобщиться к ремеслу мужа — воровать в поездах. Раз — повезло, два — повезло, а на третий вышла осечка. В январе 1866 года полиция города Клина сцапала ее после того, как она украла чемодан у юнкера Горожанского, с которым познакомилась в поезде. Сонька выкрутилась, уже тогда усвоив науку морочить мужчинам головы, — сказала, что чемодан прихватила по ошибке. Поверили!

Приободрившись, она решила, что провинция тесновата для ее талантов, и направилась в Петербург. Здесь дорожку ей перешел фартовый мальчик Мишка Бренер — большой мастер чистить заколоченные на зиму дачи аристократов. Вспыхнула любовь! Ни на день они не расставались: ни во время дела, ни после него.

Работать в компании Соньке понравилось, и она задумала создать целую воровскую шайку — свою собственную, питерскую. И приглашать на гастроли других воров. Из Москвы она привезла известного вора Левита Сандановича — и дело пошло!

В 1870 году Сонька попалась‑таки полиции. Ее уже привели в Литейную часть и начали составлять протокол, однако тут какой‑то бродяга забился в припадке, и Сонька сбежала, воспользовавшись суматохой. Только вот беда, пришлось ей бросить всю добычу, псам полицейским оставить богатый свой улов. Но ничего, она себе еще добра наживет, лишь бы на свободе оказаться!

Некоторое время Сонька отсиживалась в малине и размышляла, как жить дальше. Что и говорить, в столице она уже несколько примелькалась. А почему бы не попутешествовать? Была она умна, актерскими способностями Бог ее не обидел, деньги приодеться — и приодеться роскошно! — есть. «Поеду‑ка я за границу!» — решила Сонька и отправилась в «международное турне». Где она только не была, выдавая себя за русскую аристократку, что ей несложно было сделать — она прекрасно одевалась и свободно владела немецким, французским, польским языками (не считая, естественно, русского и идиша). В путешествии она легко знакомилась с мужчинами, которые ею моментально увлекались. Что и говорить, была она женщиной с изюминкой, очарованием своим пользоваться умела. Хотя утром, не накрашенная, стоя у зеркала, она только вздыхала, глядя на свое простенькое рябоватое личико, в котором хорошего только и было, что глаза. Но вечером, нарядившись, блистая драгоценностями (понятно, что все краденые!), она могла заморочить и вскружить голову кому угодно!

Вот эта способность к перевоплощению делала ее поистине неуловимой. Однако полиция искала воровку упорно, причем не только русская, но и полиция Австро‑Венгрии, Пруссии… В то время Соньку и начали называть Золотой Ручкой — за невероятную ловкость в устройстве воровских гешефтов.

Любовником и подельником Соньки был тогда венгерский еврей Элиас Венигер — вместе их и взяли в Лейпциге, обвинив в краже 20 тысяч талеров. Впрочем, Сонька давно усвоила, что полицейские — тоже люди, а главное — тоже мужчины! Переспав сразу с четырьмя стражниками, она умудрилась ускользнуть на свободу и ринулась в Вену — там жил один ее знакомый ювелир, которому Сонька заложила четыре краденых бриллианта. И подумала она, что пора ей оставить Европу в покое, как‑то очень уж тесно стало в ее маленьких странах, и ничего нет лучше российских просторов.

На пути к этим просторам она завернула в Краков и… угодила в тамошнюю тюрьму.

На счастье, у нее был хороший адвокат. Такой говорун! Он убедил присяжных, что ни одно преступление подсудимой Софьи Блювштейн доказать нельзя, и ей дали смехотворный — двенадцать дней лишения свободы — срок.

Спустя эти несчастные двенадцать дней Сонька вышла на волю. Единственное, чем она могла отблагодарить адвоката, это своим телом. Цена не показалась для нее слишком большой, тем паче… тем паче что, оставляя его крепко спать, она прихватила с собой часы и вообще все содержимое карманов говоруна.

Какое счастье было вернуться в Россию! Москва, Санкт‑Петербург, Нижний Новгород, Одесса, Астрахань, Витебск, Харьков, Саратов, Екатеринбург, Киев, Таганрог, Ростов‑на‑Дону, Рига… — где она только не бывала, постояльцев каких только отелей не обчищала…

В Москве она свела дружбу со знаменитым «Клубом червонных валетов».

Состоятельные кутилы, жаждавшие опасных приключений, собирались на улице Маросейке, в принадлежавшем молодому купцу Иннокентию Симонову доме № 4. Их опознавательный знак — стучали кончиком согнутого указательного пальца по переносице, что означало «я — свой», — был перенят у австралийских каторжников, а затем стал международным «паролем» мошенников.

Председателем клуба и его бессменным руководителем единогласно избрали служащего Московского городского кредитного общества, сына артиллерийского генерала Павла Карловича Шпеера, уже успевшего, несмотря на молодые годы, приличное происхождение и положение в обществе, провернуть несколько мошеннических операций. В клуб входили сам хозяин дома Симонов, сын тайного советника Давыдовский, богатый нижегородский помещик Массари, бухгалтер Учетного банка Щукин, молодые светские бонвиваны Неофитов, Брюхатов, Протопопов, Каустов и широко известный игрок и кутила Алексей Огонь‑Догановский. Рассказывали, что его отец однажды обыграл на двадцать с лишним тысяч рублей Александра Пушкина.

Поначалу «валеты» всего лишь объегоривали в картишки разную публику и пробавлялись мелкими аферами. Однако время шло, аппетиты росли. Одно из их предприятий было предложено именно Сонькой.

Однажды московские газеты опубликовали объявление о найме конторщиков на предприятие господина Огонь‑Догановского. Из числа претендентов он принял на службу пятнадцать человек, и все они, как полагалось в те времена, внесли залог по тысяче рублей. Однако буквально в первый же месяц выяснилось: в кассе предприятия нет денег и платить работникам нечем! Служащие возмутились, но Догановский предложил в качестве возмещения морального и материального ущерба продать за полцены векселя и буквально за сутки получил более 60 тысяч рублей. Когда же конторщики ринулись в банк обналичивать векселя, их задержала полиция — «ценные бумаги» оказались фальшивыми! Но Огонь‑Догановский сумел обмануть следивших за ним филеров и скрылся. Сонька получила свою долю…

Постепенно она приходила к мысли, что жизнь — сложная, чертовски сложная штука. Главное, годы идут, вот беда. Надо иметь какую‑то почву под ногами, одной красотой долго не проживешь. И когда ее арестовали в очередной раз, Сонька решилась предложить полиции сотрудничество.

Теперь она была завербована в осведомители и порою откупалась от полиции тем, что «сдавала» своих конкурентов по ремеслу. Конечно, если бы это стало известно, она бы долго не прожила, но, на счастье, никто ничего не подозревал, знали только те полицейские чины, с которыми она работала. И она все чаще подумывала, что пора бы ей сойти со сцены. Вот еще только одно дело, еще одно… Чтобы побольше заработать…

И тут она влюбилась. Героем ее романа стал одесский налетчик Володя Кочубчик, настоящее имя коего было Вольф Бромберг. Смазливый негодяй — вот как называется это амплуа. Ну, очень смазливый… Ну, очень большой негодяй… Да ей было чем хуже, тем лучше. Последняя любовь — она разрывает сердце, как никакая другая… Да вот беда — красавчик к ней никакой любви не испытывал. Деньги брал, и охотно, однако стоило Соньке ему пару раз пригрозить: будешь, мол, ходить налево, я скажу своим ребятам — они тебя живо на ножи поставят! — он озлился и напугался. И решил избавиться от подруги. Настал день ее ангела, и Володя подарил Соньке великолепное бриллиантовое ожерелье. Добыл его красавец под фальшивую закладную на дом… Кинулись искать мошенника и драгоценности, а тут пол‑Одессы видело Соньку в блеске тех бриллиантов!

Судили Соньку Золотую Ручку 10–19 декабря 1880 года в Московском окружном суде. Зал опять же был битком набит. И Сонька снова сумела так заморочить головы судьям и заседателям, что большая часть разбирательства была посвящена выяснению количества и последовательности ее замужеств. На этот предмет запрашивали Ростов‑на‑Дону, Одессу, Варшаву, Повонзки, откуда получали туманные ответы вроде «свидетели факт заключения брака подтверждают, но записи в метрических книгах нет. А почему — непонятно»…

Наконец разобрались и с фамилиями, и с преступлениями. Приговор был вынесен суровый: «Варшавскую мещанку Шнейдлю Сура Лейбова Соломониак, она же Розенбад, Рубинштейн, Школьник, Бринер, Блювштейн, лишить всех прав состояния и выслать в отдаленнейшие места Сибири».

В 1881 году Золотая Ручка находилась в Красноярском крае, но уже через четыре года бежала из Сибири. Однако гуляла на воле она недолго — в декабре того же года ее повязали в Смоленске. А вскоре бежала и из смоленской тюрьмы вместе с надзирателем Михайловым, который в нее по уши влюбился. Не он первый, не он последний! Теперь четыре месяца Сонька погуляла на воле — и все. Попалась окончательно.

Теперь путь ее лежал на Сахалин. На каторгу.

Говорят, что до Сахалина Сонька добиралась на пароходе, превращенном в плавучую тюрьму для перевозки заключенных. Незадолго до отправки из Одессы в городе узнали, что на корабле с другими каторжанками повезут и Соньку Золотую Ручку. Народ забил всю набережную, а местная власть решила лично подняться на корабль и посмотреть на знаменитую арестантку. Задав пару вопросов, градоначальник пожелал Соньке счастливого пути и пожалел сахалинское начальство. В ответ расчувствовавшаяся Сонька сделала ему прощальный подарок — золотые карманные часы с накладным двуглавым орлом на крышке. Тот поблагодарил и только потом заметил, что на его животе висит пустая цепочка. Сонька подарила ему его же собственные часы!

Замечательная история, однако все же не более чем легенда.

Преступников гнали сначала по этапу, потом перевозили на пароходе из Николаевска‑на‑Амуре через Татарский пролив или от Владивостока — по Японскому морю. Так что или не было никакого одесского градоначальника с часами, или дело происходило в другом часовом и климатическом поясе: на Дальнем Востоке.

Так или иначе, осенью 1886 года Сонька прибыла на каторгу в Александровск.

Что собой представляла эта самая каторга, замечательно описал Антон Павлович Чехов:

«В Александровской ссыльнокаторжной тюрьме я был вскоре после приезда на Сахалин. Это большой четырехугольный двор, огороженный шестью деревянными бараками казарменного типа и забором между ними. Ворота всегда открыты, и около них ходит часовой. Двор чисто подметен; на нем нигде не видно ни камней, ни мусора, ни отбросов, ни луж от помоев. Эта примерная чистота производит хорошее впечатление.

Двери у всех корпусов открыты настежь. Я вхожу в одну из дверей. Небольшой коридор. Направо и налево двери, ведущие в общие камеры. Над дверями черные дощечки с белыми надписями: „Казарма № такой‑то. Кубического содержания воздуха столько‑то. Помещается каторжных столько‑то“.

— Смирно! Встать! — раздается крик надзирателя.

Входим в камеру. Помещение на вид просторное, вместимостью около 200 куб. сажен. Много света, окна открыты. Стены некрашеные, занозистые, с паклею между бревен, темные; белые одни только голландские печи. Пол деревянный, некрашеный, совершенно сухой. Вдоль всей камеры посередине ее тянется одна сплошная нара, со скатом на обе стороны, так что каторжные спят в два ряда, причем головы одного ряда обращены к головам другого. Места для каторжных не нумерованы, ничем не отделены одно от другого, и потому на нарах можно поместить 70 человек и 170…

Арестанты, живущие в Александровской тюрьме, пользуются относительною свободой; они не носят кандалов, могут выходить из тюрьмы в продолжение дня куда угодно, без конвоя, не соблюдают однообразия в одежде, а носят что придется, судя по погоде и работе. Подследственные, недавно возвращенные с бегов и временно арестованные по какому‑либо случаю, сидят под замком в особом корпусе, который называется „кандальной“. Самая употребительная угроза на Сахалине такая: „Я посажу тебя в кандальную“. Вход в это страшное место стерегут надзиратели…

Есть камеры, где сидят по двое и по трое, есть одиночные. Тут встречается немало интересных людей.

Из сидящих в одиночных камерах особенно обращает на себя внимание известная Софья Блювштейн — Золотая Ручка, осужденная за побег из Сибири в каторжные работы на три года. Это маленькая, худенькая, уже седеющая женщина с помятым, старушечьим лицом. На руках у нее кандалы; на нарах одна только шубейка из серой овчины, которая служит ей и теплою одеждой и постелью. Она ходит по своей камере из угла в угол, и кажется, что она все время нюхает воздух, как мышь в мышеловке, и выражение лица у нее мышиное. Глядя на нее, не верится, что еще недавно она была красива до такой степени, что очаровывала своих тюремщиков, как, например, в Смоленске, где надзиратель помог ей бежать и сам бежал вместе с нею. На Сахалине она в первое время, как и все присылаемые сюда женщины, жила вне тюрьмы, на вольной квартире; она пробовала бежать и нарядилась для этого солдатом, но была задержана. Пока она находилась на воле, в Александровском посту было совершено несколько преступлений: убили лавочника Никитина, украли у поселенца еврея Юровского 56 тысяч. Во всех этих преступлениях Золотая Ручка подозревается и обвиняется как прямая участница или пособница. Местная следственная власть запутала ее и самое себя такою густою проволокой всяких несообразностей и ошибок, что из дела ее решительно ничего нельзя понять. Как бы то ни было, 56 тысяч еще не найдены и служат пока сюжетом для самых разнообразных фантастических рассказов».

Итак, вначале, как и все женщины, Сонька жила на вольной квартире. Попытка побега закончилась неудачно. Хватились Соньки быстро, да и местность она почти не знала. За побег ей полагалось получить десять ударов плетью. Но Соньку не наказали, так как она… ждала ребенка. А на самом деле, конечно, беременна она не была: послала на врачебный осмотр другую женщину!

Сонька решила вновь бежать. Она раздобыла солдатскую одежду и, как только потеплело, в мае 1891 года исчезла из поселка. В погоню бросили два взвода солдат, искали несколько дней, но все без успеха. И вдруг из леса на опушку, где залегла цепь солдат, выбежала худенькая маленькая фигурка в солдатском обмундировании. Офицер скомандовал: «Пли!» Но Сонька успела упасть на землю раньше. Тридцать пуль прошли выше. Но ее схватили. За этот побег Сонька получила пятнадцать ударов плетью. Сахалинский палач Комлев утверждал, что ударов было двадцать, «потому как считал сам». Сонька теряла сознание. Фельдшер приводил ее в чувство спиртом, и все продолжалось. Потом на Сахалине ни одну женщину уже так не наказывали.

Через месяц подлечившуюся Соньку перевели в одиночную камеру, осудили в каторжные работы на три года и заковали в тяжеленные кандалы, которые она носила почти весь срок. За всю историю каторги из женщин заковывали только Соньку.

Надо сказать, она стала местной знаменитостью. Знаменитую Соньку Золотую Ручку постоянно снимал местный фотограф, а снимки выгодно продавал на проходящие пароходы. Как правило, фотографировали ее в окружении жандармов с молотом — якобы они только что надели на мошенницу пятифунтовые кандалы.

Зимой 1894 года Соньку перевели в категорию поселенок — крестьянок из ссыльных. Из поселенцев формировали пары — чтоб не бесились от одиночества и не распутничали с кем ни попадя. Соньку определили в сожительство к ее старому знакомому по воле Степану Богданову, убийце, грабителю, жестокому человеку. Степана боялся весь остров, но только не Золотая Ручка. Они жили хорошо. Устроили питейную избу, заработали деньжат — и снова решили попробовать бежать. Теперь уже вдвоем.

Увы, силушек было уже мало, да еще у Соньки начала отказывать и сохнуть от кандалов левая рука. Сонька быстро выбилась из сил, и Богданов несколько верст нес ее на руках, пока не свалился сам… Тут их и нагнали солдаты.

Беглецы были так изнурены, так измучены, что их даже в карцерную определять не стали: вернули в дом, только усилили надзор.

Поняв, что на волю пути нет, пришлось смириться и принаравливаться к местному жилью. Вот тогда Сонька развернулась! Она открыла квасную, построила карусель, организовала оркестр из четырех поселенцев, нашла фокусника, устраивала представления, танцы, гулянья. Из‑под полы торговала водкой, открыла игорный дом и торговала краденым. Но, несмотря на частые проверки и обыски, уличить ее в недозволенном так и не смогли. Что она виртуозно умела делать, так это прятать концы в воду.

Говорят, что на склоне лет Соньке удалось‑таки вернуться «в Россию». Жила она в Москве, где и умерла и была похоронена на Ваганьковском кладбище. Там частично сохранился роскошный памятник ей, поставленный на деньги одесских, неаполитанских, лондонских, питерских и прочих мошенников, а могильная плита испещрена надписями разных лет: «Соня, научи жить», «Солнцевская братва тебя не забудет» или «Мать, дай счастья жигану».

Говорят также, что под этой плитой лежит вовсе не Сонька…

А где ж тогда прилегла она?

Об этом ничего не говорят.