Королевская шутиха

— Думаю, тебе пора, — вполголоса сказал он. — Не забывай меня, Ханна.

Я кивнула и пошла к двери. Стражник открыл мне ее. Я поклонилась леди Дадли, и та ответила легким кивком, словно я была ее служанка, которая сейчас только мешала. Ей так хотелось остаться наедине с мужем, что на вежливость ее уже не хватало. Да и кто я такая, чтобы быть со мной вежливой?

— Всего вам доброго, леди Дадли, — сказала я, чтобы заставить ее ответить.

Увы! Эта женщина решительно не желала со мной говорить. Она повернулась спиной, будто меня вообще не существовало.

Страх и мрачное настроение сохранялись у Елизаветы до тех пор, пока зубцы подъемной решетки не поднялись и мы не вышли за пределы Тауэра. По другую сторону ворот уже стояла повозка с паланкином. Я вместе с несколькими служанками принцессы ехала следом за повозкой. Чем дальше на запад от Лондона двигалась наша маленькая процессия, тем триумфальнее она становилась. Жители деревушек, едва заслышав цокот копыт и лязг упряжи, выбегали из домов и плясали прямо на дороге. Дети, желающие видеть протестантскую принцессу, требовали, чтобы взрослые подняли их к себе на плечи. В Виндзоре, вся жизнь которого проходила в тени королевского замка, в Итоне, а затем и в Уайкоуме люди выстраивались вдоль дороги. Они улыбались и махали Елизавете, и принцесса, всегда чутко относившаяся к зрителям, становилась все оживленнее. Она попросила сложить подушки так, чтобы можно было сидеть, всё видеть и чтобы видели ее.

Люди несли принцессе еду и вина. Вскоре мы были нагружены корзинками и свертками со снедью, а также букетами полевых цветов. Дорога перед повозкой Елизаветы нередко оказывалась усыпанной ветками боярышника. Мы успели привыкнуть к дождям из цветов. Сэр Генри, обеспокоенный таким приемом, ездил взад-вперед вдоль нашей кавалькады, тщетно пытаясь остановить потоки народной любви и преданности Елизавете. С таким же успехом он мог бы пытаться остановить прилив на Темзе. Люди искренне любили принцессу. Тогда сэр Генри придумал новую уловку: он заранее высылал солдат в селение, через которое пролегал наш путь, чтобы не выпускать людей из домов. Но это помогало лишь отчасти. Жители высовывались из окон и выкрикивали приветствия. Щеки принцессы становились все румянее, тщательно расчесанные рыжие волосы были живописно разбросаны по плечам. Елизавета едва успевала поворачиваться в разные стороны и махать своей длиннопалой рукой. Но удивительнее всего было ее лицо. Только Елизавета могла одновременно выглядеть мученицей, которую везут на казнь, и принцессой, купающейся в народной любви.

Вести о едущей в ссылку Елизавете опережали нас на несколько дней. Бывало, что деревня или городок встречали нас колокольным звоном приходской церкви. Елизавете оставалось лишь теряться в догадках, что сделает епископ со священниками-смельчаками, решившими приветствовать опальную протестантку. Но колокола звонили слишком уж часто, чтобы посчитать это «единичными выходками», как поначалу заявлял сэр Генри. Он мог лишь приказать солдатам держать повозку принцессы в плотном кольце, дабы пресечь любые попытки спасти ее.

Народная любовь и внимание оказались для Елизаветы лучшим лекарством. Распухшие пальцы и суставы возвращались в прежнее состояние, лицо розовело. Ее глаза оживились, а язык приобрел прежнюю остроту. Принцесса ночевала в домах, где ее принимали, как наследницу престола. Она смеялась и развлекала хозяев, стараясь отплатить за их гостеприимство. Теперь она просыпалась рано и подгоняла слуг, чтобы побыстрее тронуться в путь. Она наслаждалась солнечным светом, как тонким и ароматным вином. Вскоре кожа Елизаветы вернула прежний блеск. Принцесса требовала, чтобы ей тщательно расчесывали волосы, а в пути кокетливо сдвигала набок шляпу с зеленой тюдоровской лентой. Каждый солдат, сопровождавший нас, искренне улыбался ей, каждый встречный приветливо махал ей рукой и желал счастливого пути. Она ехала в ссылку, щедро осыпаемая цветами раннего лета. «Елизавета всегда была удачлива», — вспоминала я слова сэра Роберта.

Вудсток оказался порядком обветшавшим старым дворцом, который уже много лет находился в запустении. Елизавету разместили в наспех подготовленном домике при въезде. Но окна там плохо закрывались, и из них постоянно дуло. Дуло и из-под сгнивших половиц, застеленных вытертыми коврами. Конечно, даже такой кособокий домик был лучше ее застенка в Тауэре, однако и здесь Елизавета натыкалась на запреты и ограничения. Но так продолжалось недолго. Поначалу принцессу не хотели выпускать во двор, ограничив ее пространство четырьмя комнатами домика. Елизавета не спорила, не жаловалась. Она просто пустила в ход свое обаяние, и вскоре границы ее свободы раздвинулись до примыкающего садика, а затем и до большого фруктового сада.

То же расширение границ свободы наблюдалось и в быту. Сразу по приезде Елизавета была вынуждена каждый раз просить бумагу, перо и чернила. Однако очень скоро просьбы превратились в вежливые требования, и ошеломленный сэр Генри давал ей все новые и новые вольности. Она настаивала на своем праве писать королеве и подавать прошения государственному совету. Когда стало совсем тепло, принцесса вытребовала себе право гулять за пределами участка.

Елизавета все сильнее утверждалась в мысли, что сэр Генри не подошлет к ней убийц. Вместо страха она проникалась к этому человеку все большим презрением. Предсказания сэра Роберта сбывались: сэр Генри худел и бледнел, одолеваемый нескончаемыми требованиями самой несносной узницы, являвшейся к тому же наследницей английского престола.

В начале июня из Лондона прискакал гонец с несколькими письмами. Все они, за исключением одного, были адресованы Елизавете. То, единственное, письмо было прислано мне, «Ханне Грин, находящейся при принцессе Елизавете в лондонском Тауэре». Почерк был мне незнаком.

Женщина, готовая к любви, ответила бы сразу. Девочка, готовая превратиться в женщину, написала бы хоть какой-нибудь ответ. Я же прочитала письмо очень внимательно и неторопливо, а затем бросила на тлеющие угли камина и сожгла, будто вместе с бумагой торопилась превратить в пепел и свои желания. Они у меня были, когда Дэниел обнимал меня в сумраке печатни. Они пылали, когда мы расставались возле повозки, и он обжег меня своим поцелуем. Но я знала: стоит мне ответить, как он приедет и увезет меня. Я буду его женой. Покоренной женщиной. Он верил, что Бог действительно дал мужчинам власть над женщинами, и считал это в порядке вещей. Женщина, которая полюбит Дэниела, должна будет научиться послушанию. Но я пока была не готова становиться послушной женой.

И потом, мне было некогда думать о Дэниеле и о моем будущем. Очень скоро я вообще забыла о его письме. Войдя к Елизавете, чтобы полюбопытствовать о лондонских новостях, я застала ее в состоянии туго закрученной пружины, готовой вот-вот лопнуть. Новости касались замужества ее сестры и возможного лишения Елизаветы прав престолонаследия. Принцесса металась по комнате, как разъяренная кошка. Она получила весьма холодное послание от дворецкого королевы, где сообщалось, что Филипп Испанский находится на пути в Англию. Двор будет встречать принца в Винчестере. Елизавету на встречу не приглашали. Желая еще больше уязвить ее обостренную гордость, дворецкий требовал, чтобы шутиха королевы немедленно выехала в Лондон. Королева давала понять, что свою шутиху она ценит больше, нежели принцессу. Это означало конец моей службы у Елизаветы. Вряд ли мне позволят вернуться в Вудсток. Теперь в Лондоне вообще постараются забыть о существовании принцессы.

— Надо же так меня унизить! — шипела и плевалась Елизавета.

— Ваше высочество, но ведь эти строчки написаны не королевой, — успокаивала ее я. — Возможно, королева вообще не знает об этом письме. Быть может, и дворецкий не слишком виноват, поскольку писал под диктовку государственного совета. Обыкновенные интриги двора.

— Но я — часть этого двора!

Я дипломатично промолчала, помня, сколько раз Елизавета подчеркивала свою отстраненность от двора, то сказываясь больной, то придумывая какую-нибудь причину. Честно говоря, двор Марии ее тяготил.

— Думаешь, я не понимаю, в чем настоящая причина? Марии не выгодно, если я буду присутствовать на встрече Филиппа Испанского. Вот тебе и причина. Она понимает: Филипп будет смотреть не на стареющую королеву, а на молодую принцессу. Она боится, что он может предпочесть меня!

Я не стала ей возражать. Честно говоря, вряд ли принц Филипп сейчас очаровался бы Елизаветой. Ее вновь мучила водянка, и глаза опять были распухшими и покрасневшими. Только гнев давал ей силы держаться на ногах.

— Но ведь принц помолвлен с королевой, — нашла новый довод я. — Речь идет не о предпочтениях, а о династическом браке.

— Она не может оставить меня тут, чтобы я гнила заживо! Ханна, я же здесь умру! Посмотри, я опять больна, и меня некому осмотреть. Она не пошлет сюда врачей. Она надеется, что я умру!

— У королевы нет мыслей погубить вас, — робко попыталась возразить я.

— Тогда почему меня не вызвали ко двору?

Я покачала головой. Наш разговор напоминал ее кружения по комнате. Неожиданно принцесса остановилась и приложила руку к сердцу.

— Я больна, — едва слышно произнесла она. — Мое сердце трепещет от беспокойства. Утром я чувствую себя настолько слабой, что не могу встать с постели. Поверь мне, Ханна, даже когда за мной не следят, мне все равно невыносимо ощущать себя узницей. Каждый день я боюсь получить известие о том, что она решила меня казнить. Каждое утро я просыпаюсь с мыслью, что сегодня сюда может приехать отряд солдат и увезти меня к месту казни. Ханна, ну сколько можно выдерживать подобную жизнь? Я ведь совсем молодая, Ханна! Мне всего двадцать лет! Мне бы сейчас жить предощущениями торжеств в мою честь, мечтать о подарках. Принцессы в таком возрасте уже с кем-то помолвлены. Разве можно жить в постоянном страхе? Сколько я еще выдержу эти пытки? Никто не знает, что это за жизнь!

Я кивала, думая, что именно королева лучше всего поняла бы сейчас страдания принцессы. Мария сама была наследницей, ненавидимой очень многими. Но Елизавета лишилась любви королевы и едва ли могла рассчитывать, что у Марии вновь вспыхнут к ней сестринские чувства.

— Ваше высочество, сядьте и успокойтесь, — как можно мягче сказала я. — Сейчас я вам налью некрепкого эля.

— Не хочу я никакого эля, — сердито возразила Елизавета, хотя у нее подгибались ноги. — Я хочу свободы. Хочу вновь занять свое место при дворе.

— И займете…

Я все-таки достала кувшин с элем и налила ей кружку. Принцесса отхлебнула несколько глотков, затем посмотрела на меня. Она снова была похожа на Елизавету времен заключения в Тауэре.

— Тебе-то что, — вздохнула она. — Ты же не узница. Ты даже не моя служанка. Ты можешь в любое время уехать отсюда. Теперь ты понадобилась королеве. Должно быть, в душе ты рада возвращению в Лондон. Снова увидишь своих друзей. Повеселишься в Виндзоре на свадьбе. Уверена, она наградит тебя новым камзолом и панталонами. Ты же — ее любимая игрушка. Девочка-мальчик. Будешь опять сидеть возле ее ног.

— Еще неизвестно. Королеве сейчас не до меня.

— Ханна, но ты же не можешь бросить меня, — заявила принцесса.

— Ваше высочество, моего желания не спрашивают. Если королева приказывает, я должна ехать.

— Но она же отправляла тебя быть моей компаньонкой.

— А теперь она требует меня к себе.

— Ханна!

Она чуть не плакала. Я опустилась на колени и заглянула ей в глаза. Эмоции у Елизаветы странным образом перемешивались с расчетливостью, и я редко угадывала, какая сторона ее характера движет ею сейчас.

— Ханна, у меня здесь только ты и Кэт. Этот идиот сэр Генри не в счет. Я совсем молодая. Я сейчас на пике своей красоты. Я научилась зрело рассуждать. И кто все это видит? Кто слышит мои рассуждения? Я — узница, окруженная бывшей нянькой, шутихой и идиотом.

— Думаю, вы едва ли будете скучать по шутихе, — сухо сказала я.

Я считала, что мои слова ее рассмешат, но в глазах принцессы блестели невыплаканные слезы.

— Я буду очень скучать по шутихе, — сказала она. — У меня нет друзей. Мне не с кем разговаривать. Обо мне некому заботиться.

Она встала.

— Идем со мной!

Мы прошли через ветхий, разваливающийся дворец. Дверь, висевшая на одной петле, вывела нас в сад. Принцесса оперлась на меня. Она и впрямь была очень слаба. Дорожки давным-давно заросли травой. Из всех канав торчали стебли крапивы. Мы шли по одичавшему саду, будто две немощные старухи, цепляющиеся друг за друга, чтобы не упасть. На мгновение я поверила в опасения принцессы. Мне показалось, что ей суждено окончить здесь свои дни. Это место доконает ее, и королеве незачем отправлять сюда палача.

Миновав ржавые ворота, мы вышли в большой фруктовый сад. Яблони в нем давно одичали, но продолжали исправно цвести. Сейчас их лепестки, будто снег, устилали траву. Усыпанные цветами ветви клонились к земле. Преобладающим цветом был белый с кремовым оттенком. Елизавета обвела глазами сад — нет ли кого рядом. Потом она притянула меня к себе.

— У нее есть еще один способ уничтожить меня, — тихо сказала Елизавета. — Если она родит сына, мне конец.

Она повернулась и пошла по траве. Влажные лепестки цеплялись к подолу ее измятого черного платья.

— Сын, — пробормотала она, даже здесь не решаясь говорить громко. — Проклятый сын от проклятого испанского принца! Проклятый католический сын! А что станет с Англией? Она превратится в караульную будку Испании! В испанскую марионетку! Моя Англия! Часть Испанской империи, послушная служанка, отдающаяся испанским интересам. Католические порядки, костры для еретиков. Вера и наследие моего отца будут вытоптаны и вырваны с корнем, не успев расцвести. Будь проклята эта королева! Пусть горит в аду вместе со своим сыночком!

— Выше высочество! — опасливо воскликнула я. — Не говорите такие слова!

Елизавета резко повернулась ко мне. Ее кулачки были сжаты. Стой я ближе, она бы наверняка меня ударила. Ненависть ослепила ей глаза, и она едва ли понимала, что делает.

— Будь она проклята, и ты вместе с нею, раз ты остаешься ее другом!

— Свадьба королевы не должна вас удивлять, — сказала я, сделав вид, что ее грубость меня ничуть не задела. — Королева согласилась на этот брак. Принц — тоже. Не мог же он вечно откладывать свой приезд в Англию.

— Почему я должна думать, что она выйдет замуж? — снова накинулась на меня принцесса. — Кто на нее позарится? Старая, некрасивая, полжизни таскающая на себе клеймо незаконнорожденной! Половина европейских принцев уже ее отвергли. Если бы не ее чертова испанская кровь, Филипп на нее и не взглянул бы. Не удивлюсь, если он на коленях умолял отца освободить его от этого брака. Он просил своего католического Бога послать ему любую другую судьбу. Представляю, каково ему будет протыкать дыру у этой высохшей старой девы!

— Елизавета! — крикнула я, ужасаясь ее словам.

— Что?

Ее глаза неистово пылали. Может, она даже не слышала произносимые слова?

— Что плохого в правде? Филипп — молодой, обаятельный мужчина. Через какое-то время он унаследует половину Европы. А она — преждевременно состарившаяся женщина. Противно даже думать, как они будут совокупляться! Каково будет Филиппу, привыкшему к молодым, красивым женщинам? Недоразумение это, а не брак! А если чревом своим она похожа на ее мамашу, принц не получит ничего, кроме мертворожденных младенцев.

— Вы говорите оскорбительные слова, — сказала я, закрывая руками уши.

— А ты — вероломная девчонка! — крикнула она. — Ты должна быть мне верным другом и оставаться другом, что бы ни случилось и чего бы ты от меня ни услышала. Я тебя в Тауэр не звала. Ты сама пришла. Значит, ты должна служить мне, а не ей. И я не говорю о ней ничего, кроме правды. Мне в ее возрасте было бы совестно волочиться за молодыми мужчинами. Я бы лучше умерла, чем завлекать того, кто годится мне в сыновья. Уж лучше сгнить здесь, чем дожить до ее возраста и остаться никому не нужной старой девой, ни на что не годной, бесполезной во всех отношениях.

— Напрасно вы называете меня вероломной, — сказала я. — Я ваша компаньонка. Королева не просила меня быть вашей шутихой. Я хочу быть вам другом, но я не могу слышать, как вы изъясняетесь лексиконом рыбной торговки из Биллингсгейта.

Елизавета застонала и повалилась на землю. Ее лицо стало белым, как цветки яблони, волосы разметались по плечам, а руки сомкнулись возле рта.

Я села рядом и взяла ее за руки. Они были совсем холодными. Я боялась, что с Елизаветой случится обморок.

— Ваше высочество, успокойтесь, прошу вас. Вы не в силах помешать браку королевы.

— Даже не пригласить меня…

Она всхлипнула.

— Понимаю, для вас это тяжело. Но ведь королева явила вам свое милосердие. Вспомните, принц Филипп желал, чтобы вас обезглавили.

— И что, я должна ей за это ноги целовать?

— В вашем положении лучше всего успокоиться. И ждать.

Ее лицо вдруг стало ледяным.

— Если она родит сына, мне будет уже нечего ждать. Разве что меня принудят выйти замуж за какого-нибудь никчемного католического принца.

— А в Тауэре вы мне говорили: день, в который вам удалось остаться живой, — это победа, — напомнила я.

Елизавета даже не улыбнулась. Она покачала головой.

— Остаться живой — не главное. И никогда не было главным. Я сохраняла жизнь ради Англии. Оставалась живой английской принцессой. Сохраняла жизнь ради наследования трона.

Я не стала возражать. Сейчас она верила в то, что говорит. Но я-то знала: Елизавета не может жить исключительно ради своей страны. Любое мое неосторожное слово могло вызвать новый всплеск ее гнева.

— В таком случае оставайтесь живой ради Англии, — сказала я, пытаясь ее успокоить. — Ждите вашего часа.

На следующий день принцесса позволила мне уехать. Она ничуть не успокоилась и по-прежнему вела себя, как ребенок, которого не взяли на праздник. Я не понимала, что огорчало ее сильнее: участь единственной протестантской принцессы в католической Англии или то, что ее обошли приглашением на событие, которое по своему размаху могло сравниться с «Полем золотой парчи».[7] Принцесса простилась со мной молча, едва кивнув головой. Судя по ее насупленному лицу, ее действительно удручало, что празднество состоится без нее.

Если бы люди сэра Генри не знали дороги в Винчестер, мы бы легко нашли ее по толпам пеших и конных, стекавшихся туда. Казалось, все англичане от мала до велика стремились увидеть, как их королева наконец-то выходит замуж. Разумеется, такое зрелище обещало быть не только пиршеством для глаз, но и сулило доходы от торговли. Поэтому крестьяне везли на этот громадный открытый рынок все, что можно было продать. Туда же стекались торговцы лечебными снадобьями и всевозможными диковинами. Заработать надеялись не только они, но и великое множество разных фигляров, канатных плясунов, фокусников и, конечно же, шлюх. Топот ног, лошадиное ржанье, свист хлыстов, смех, крики, ругань — все это мы услышали задолго до того, как очутились в людской гуще.

Но раньше простолюдинов к Винчестеру спешили придворные и знать. Все были пышно разодеты. Повсюду мелькали разноцветные ливреи слуг и мундиры солдат. Вдоль дороги и по окрестным полям взад-вперед носились гонцы с посланиями. Кто-то опоздал и теперь усиленно проталкивался сквозь людские толпы, требуя освободить дорогу.

Люди сэра Генри торопились представить государственному совету отчеты хозяина о Елизавете. Я рассталась с ними у входа во дворец Вулвси. Так назывался вместительный дом епископа, где остановилась королева. Я отправилась прямо в ее покои. Оказалось, что в помещениях дворца ничуть не менее людно, чем на дороге. Здесь точно так же толкались, пихались и переругивались друг с другом многочисленные просители. Каждый надеялся, что королева непременно удовлетворит его прошение. Я ныряла под локтями, протискивалась между плечами и даже между ногами толстых, вспотевших сквайров. Наконец я достигла входа в покои королевы. Там стояли стражники со скрещенными алебардами.

— Я — Ханна, шутиха королевы, — представилась я им.

Один из стражников меня узнал. Они чуть приоткрыли двери, и я проскользнула в щель, которая тут же закрылась. Но и приемная не пустовала. Здесь собрался люд познатнее и побогаче, одетый в шелка и выделанную кожу, украшенную вышивкой. Кроме английской речи, слышалась французская и, конечно же, испанская. Честолюбивые мужчины и женщины надеялись занять выгодное место при новом дворе. Вокруг только и говорили, что король (Филиппа почему-то уже называли королем) создаст свой двор, и тот будет состоять из родовитых англичан и сотен испанцев, которых Филипп привез в качестве своей свиты.

Я прошлась по периметру зала, ловя обрывки разговоров. В основном это были слухи и домыслы. Все охотно болтали о том, как нелегко придется бедняге-принцу, когда он окажется в одной постели со стареющей королевой. Эти разговоры не вызывали у меня ничего, кроме отвращения, и к тому времени, когда я подошла к дверям собственно королевских покоев, мое щеки пылали, а зубы скрежетали сами собой.

Стражник у дверей узнал меня и пропустил. Удивительно, но даже в покоях королевы покоя не было. Зато там было полно фрейлин, служанок, посыльных, певцов, музыкантов и других людей, чей род занятий я не могла определить. Я озиралась в поисках королевы, но нигде ее не видела. У окна с шитьем сидела Джейн Дормер, совершенно равнодушная к происходящему вокруг. Джейн была такой же, какой я увидела ее год назад, в глуши провинциального дома, где тогда жила Мария.

— Я приехала по велению королевы, — сказала я, слегка поклонившись Джейн.

— Не ты одна, — угрюмо отозвалась она.

— Я видела. Скажите, так продолжается с самого дня вашего приезда из Лондона? — спросила я.

— Что ни день, то народу все больше. Они думают, будто королева размягчилась сердцем и головой. Да если бы она трижды раздала все королевство, она бы и тогда не удовлетворила всех их прошений.

— Можно мне войти? — спросила я.

— Она сейчас молится. Но она будет рада тебя видеть.

Джейн встала со скамейки. Я увидела, что лучшая подруга королевы тоже находилась на карауле, чтобы никто не проскользнул незамеченным в узкий коридорчик, ведущий в комнату королевы. Джейн приоткрыла дверь, сунула туда голову, затем поманила меня.

Королева молилась перед красивой иконой, отделанной золотом и перламутром. Ее лицо было спокойным и сияющим. От нее исходила столь редкая для этой женщины радость и еще более редкое ощущение счастья. Все сразу понимали: это невеста накануне свадьбы. Женщина, готовящаяся к любви.

Услышав скрип двери, королева обернулась и увидела меня.

— Здравствуй, Ханна! — улыбнулась она. — Я очень рада, что ты приехала. Как видишь, ты вовремя поспела.

Я подошла к ней и встала на колени.

— Да благословит Господь ваше величество в этот судьбоносный день.

Она коснулась моей головы, благословляя меня знакомым жестом.

— Ты права. Это поистине судьбоносный день.

Я смотрела на нее. Лицо Марии светилось, будто на него падал солнечный луч.

— Да, ваше величество, — сказала я, ничуть не лукавя. — Сегодня редкий, удивительный для вас день.

— Начало моей новой жизни, — умиротворенно произнесла она. — Я становлюсь замужней женщиной, королевой, способной опереться на твердую руку принца Филиппа. Это великий день. Англия наслаждается миром, а величайшая страна Европы, родина моей матери, — отныне наша верная союзница.

Я по-прежнему стояла на коленях и улыбалась. Я сама радовалась, что вырвалась из тягостного мира Вудстока.

— Скажи, у меня будет ребенок? — шепотом спросила королева. — Ты можешь это увидеть?

— Я уверена, что будет, — шепотом ответила я.

Ее лицо стало еще радостнее.

— Это говорит твое сердце или твой дар? — торопливо спросила Мария.

— То и другое, ваше величество. Я уверена в этом.

Она закрыла глаза. Я поняла королева благодарила Бога за мою уверенность и за обещание будущего для Англии, где наступит мир и закончится религиозная вражда.

— Мне надо готовиться, — сказала королева, вставая. — Пусть Джейн пошлет сюда моих служанок. Хочу одеться пораньше.

Бракосочетания королевы я почти не видела. Поначалу мне еще удалось увидеть принца Филиппа, когда он поднимался к сверкающему золотом алтарю Винчестерского кафедрального собора. Но потом дородный сквайр из Соммерсета, стоявший впереди, сдвинулся, и теперь я видела лишь его широкую спину. Мне оставалось довольствоваться звонкими голосами певчих, исполнявших Свадебную мессу, и восторженными вздохами собравшихся. Это произошло, когда епископ Гардинер поднял сомкнутые руки новобрачных, показывая всем, что бракосочетание совершилось и английская королева-девственница стала замужней женщиной.

Я надеялась хорошенько разглядеть принца на свадебном пиру и поспешила в зал. Но вдруг у меня за спиной послышался лязг оружия испанских гвардейцев, и я отступила в амбразуру окна. И снова я видела принца лишь мельком. Вначале шла его охрана. Принц двигался в кольце своих придворных, у которых не закрывались рты. А дальше, среди этого гула голосов, среди всей этой суматохи, со мною что-то случилось. Меня оглушило шуршание бархатных и шелковых одежд, ослепило сверкание золота и брильянтов, опьянил густой, терпкий аромат духов и помады. Я была потрясена сказочным великолепием испанского двора, где пояс каждого мужчины стягивала золотая пряжка. Сколько же портних и вышивальщиц трудились над изумительными платьями испанок! А как испанские мужчины холили свои волосы и остроконечные бородки. Каждый меч, каждый нагрудник испанского гвардейца были настоящими произведениями оружейного искусства. Я вдыхала испанцев, пожирала их глазами, упивалась их ароматами и удивлялась самой себе. Я ведь и раньше видела испанскую знать, но никогда никто из них не завораживал меня так, как сейчас. Никогда меня так не потрясала эта чрезмерная роскошь. Я попятилась назад и уперлась спиной в холодную стену. Мне сейчас нужен был ее холод, чтобы успокоиться. Я боялась потерять сознание. Вспыхнувшая тоска по Испании была настолько сильной, что сковала мне все тело. Ее щупальца сдавили мне живот. Наверное, я даже вскрикнула, поскольку кто-то из испанских придворных повернулся и посмотрел на меня. Как давно я не видела этих знакомых испанских глаз.

— Что с тобой, парень? — спросил он, увидев мою золотистую ливрею.

— Это не парень, — по-испански ответил ему другой придворный. — Это не то шутиха, не то ясновидящая королевы. Ее любимая живая игрушка. Девочка-мальчик. Словом, гермафродит.

— Боже милостивый, у этой высохшей старой девы даже приличных служанок нет, — презрительно заметил третий испанец, судя по манере речи, — кастилец.

— Тише, вы, — одернул их принц, но как-то рассеянно, словно он не защищал свою жену, а просто был недоволен привычным сплетничаньем. — Тебе нездоровится, дитя? — по-испански обратился ко мне Филипп.

Кто-то из его спутников взял меня за руку.

— Принц спрашивает, не стало ли тебе плохо, — тщательно выговаривая английские слова, перевел он мне вопрос Филиппа.

У меня задрожала рука. Я боялась, что сейчас он узнает во мне соотечественницу (если испанскую еврейку можно считать соотечественницей испанцев) и поймет, что я не нуждаюсь в переводчиках. Я была уже готова ответить ему по-испански, но осторожность взяла верх.

— Мне не плохо, — ответила я по-английски, стараясь говорить очень тихо, чтобы скрыть еще остававшийся акцент. — Я просто заворожена принцем.

— Вы ее заворожили, — со смехом обратился к Филиппу придворный. — Может, с Божьей помощью вам удастся заворожить и ее госпожу.

Принц кивнул, потеряв ко мне всякий интерес, и пошел дальше. Слуги были ниже внимания его высочества.

— Но она уж точно его не заворожит, — донесся до меня испанский шепот. — Не придется ли нам уговаривать принца возлечь на брачное ложе с этой старой рухлядью?

— Да еще с девственницей! — подхватил другой голос. — Это тебе не теплая, полная желаний вдовушка, которая знает, по чему тоскует. Как бы королева не заморозила нашего принца. А то и он рядом с нею превратится в ледышку.

— А какая она скучная, — продолжал первый.

Их сплетни достигли ушей Филиппа. Принц остановился.

— Довольно, — по-испански сказал он, думая, что рядом никто не понимает. — Все уже свершилось. Я женился на ней и сделаю то, что полагается делать мужу с женою. Если у меня это не получится, тогда и будете зубоскалить о причинах. А пока попридержите языки. Не очень-то вежливо приехать в Англию и говорить оскорбительные слова про их королеву.

— Как будто они всегда вежливы с нами… — возразил кто-то.

— Страна идиотов…

— Бедных и невоспитанных…

— Зато алчных!

— Хватит! — повторил принц.

Я поплелась за ними по галерее, вплоть до лестницы, ведущей в большой зал. Я была прикована к ним невидимой цепью, словно от этого зависела вся моя жизнь. Я вновь стала испанкой. Я слышала каждое их слово, хотя все их слова были злобной клеветой против единственной женщины, отнесшейся ко мне по-доброму, и против Англии — моей второй родины.

«Разворожил» меня не кто иной, как Уилл Соммерс. Я уже собиралась вместе с испанцами подняться в большой зал, когда шут схватил меня за руку и слегка встряхнул.

— Проснись, девочка! Ты видишь не самый лучший сон.

— Уилл, — пробормотала я, вцепляясь в его рукав. — Ой, Уилл!

— Давай, просыпайся, — сказал он мне, похлопывая другой рукой по спине. — Глупая ты девчонка.

— Уилл, тут испанцы…

Он оттащил меня от главного входа и положил свою теплую руку мне на плечо.

— Осторожнее, маленькая шутиха, — предостерег меня Уилл. — Стены Винчестера полны ушей, и никогда не знаешь, кого оскорбляют твои слова.

— Они такие… — Я лихорадочно вспоминала подходящее английское слово. — Они такие… обаятельные!

Шут громко расхохотался и захлопал в ладоши.

— Говоришь, обаятельные? Похоже, эти блистательные сеньоры вскружили голову и тебе, а не только ее величеству, да хранит ее Господь!

— Это их… — Я снова замолчала, пытаясь выудить из памяти нужное слово. — Их духи… их ароматы. Просто удивительные запахи.

— Вот оно что! Похоже, девочка, тебе самой пора замуж, — с наигранной серьезностью произнес Уилл. — Если ты бежишь по следу мужчин, будто, прости меня, сучка во время течки, берегись, как бы ты не лишилась своего дара и не наделала кучу глупостей.

Он оглядел меня с ног до головы, затем хлопнул себя по лбу.

— Совсем забыл! Ты же родом из Испании! Они всколыхнули в тебе тоску по родине.

Я кивнула. Бесполезно пытаться одурачить такого шута, как Уилл Соммерс.

— Ты вспомнила свою испанскую жизнь. Я прав?

Я снова кивнула.

— Что ж, тебе повезло больше, чем англичанам, которые всю жизнь ненавидят испанцев. У тебя снова появится испанский господин. А для всех нас это будет подобно концу света.

Он приблизился ко мне почти вплотную и шепотом спросил:

— А как там принцесса Елизавета?

— Злится, — ответила я. — Волнуется. Ее тут опять одолела водянка. Она писала королеве, просила, чтобы та прислала врачей, и очень сокрушалась, когда никто не приехал.

— Да хранит ее Господь, — сказал Уилл. — Кто бы мог подумать, что она окажется там, а мы — здесь? Кто бы мог подумать, что этот день все-таки настанет?

— Теперь расскажи мне про лондонские новости, — попросила я.

— Про сэра Роберта?

— Да.

— По-прежнему в Тауэре. Никто при дворе не вступается за него. Похоже, о нем уже забыли.

Грянули трубы. Королева и принц вошли в зал и заняли свои места во главе стола.

— Мне пора на работу, — сказал Уилл.

На его лице мгновенно появилась улыбка до ушей, а походка сделалась вихляющей.

— Идем, девочка, посмотришь на меня. Я, между прочим, жонглировать научился.

— И у тебя это здорово получается? — спросила я, идя с ним к широко раскрытым дверям.

— Нет, я просто отвратительный жонглер, — признался Уилл. — Зато все покатываются со смеху.

Я отстала от него на шаг. Едва Уилл появился в зале, знавшие его уже захохотали.

— Думаю, ты оценишь мое жонглирование. А вот обычные женщины — те почему-то не очень над ним смеются.

Я не забыла ни про Дэниела Карпентера, ни про его письмо, которое сожгла сразу же после прочтения. Я помнила это письмо наизусть, словно носила его во внутреннем кармане камзола, у сердца, зачитанное до дыр. Я поймала себя на том, что с появлением принца Филиппа и его придворных стала чаще думать о Дэниеле.

Не знаю, у кого теперь повернулся бы язык дурно говорить и даже думать о браке королевы. Я видела ее наутро, после первой брачной ночи. Мария вся светилась; от нее исходили тепло и нежность, несвойственные ей прежде. В ее взгляде появилась спокойная уверенность. Чувствовалась, эта женщина наконец-то обрела надежную гавань. Любящая и любимая жена, рядом с которой теперь был надежный советчик, могущественный человек, способный позаботиться о ее благополучии. После стольких лет, проведенных в страхах и тревогах, она могла отдохнуть в объятиях любимого мужчины. Я смотрела на нее и думала: если женщина, столь серьезно и трепетно относившаяся к своей девственности и духовной стороне жизни, смогла найти любовь, то, наверное, и я смогу. Возможно, замужество — это не конец независимости женщины и не смерть ее личности, а новое развитие. Мне думалось, что женщина способна быть женой, не принося в жертву гордость и самостоятельность суждений. Возможно, женщину не нужно «подрезать» под мерки жены, как непокорную траву. При заботливом отношении женщина способна расцвести до этого состояния. Возможно, и я смогу опереться на Дэниела и довериться ему. Ведь он любит меня, и его бессонные ночи, проводимые в мыслях обо мне, не были просто красивыми словами. Мне казалось, что я просто не оценила тогда всей искренности его письма, поторопившись сжечь то, что он писал с такой заботой и любовью. И тем не менее его письмо затронуло меня, иначе бы я давным-давно забыла все слова оттуда.

Но не только перемены, произошедшие с королевой, заставили меня думать о Дэниеле. Я вспоминала его страхи и опасения, которые так легкомысленно отмела в день нашего прощания. Испанские придворные притягивали меня, как магнит притягивает кусок железа. Правильнее сказать, я ощущала себя стрелкой компаса, направленной не на север, а в сторону испанских придворных. И в то же время другая часть моего сознания неустанно напоминала мне, насколько смертельно опасен этот блистательный двор. Разумеется, приехав в Англию, Филипп вел себя совсем не так, как на родине. Здесь он был готов предлагать советы и идти на уступки. Ему очень хотелось выглядеть в глазах англичан веротерпимым миротворцем, а не чужеземным захватчиком, покушающимся на английский трон. И тем не менее этот человек вырос в стране, где в равной степени действовали законы его отца и требования инквизиции. Да и королевские законы сами подчинялись требованиям инквизиции. По этим законам сожгли мою мать и сожгли бы нас с отцом, не сумей мы бежать. Опасения Дэниела не были напрасными. Скорее всего, он поступил мудро, увезя из Англии свою семью и моего отца. Я еще как-то могла прятаться под личиной королевской шутихи, которая вот уже два года безотлучно находилась при королеве. А вот те, у кого не было такой высокой покровительницы, могли ожидать любого поворота событий. Пребывание Филиппа в Англии только начиналось, но уже появлялись признаки того, что необыкновенное милосердие королевы к тем, кто покушался на ее трон, вряд ли распространится на тех, кто оскорблял ее веру. Я была предельно внимательна и осторожна, когда вместе с королевой и ее фрейлинами трижды в день ходила к мессе. Я тщательно следила за мелочами в поведении во время мессы, помня как в Испании многие крещеные евреи попадались именно на мелочах.

Я была начеку, чтобы в нужный момент повернуться к алтарю, чтобы склонить голову, когда священник поднимал облатку, совершая таинство причастия. Я внятно произносила слова молитв, не позволяя себе «проглотить» ни одного слова. Для меня это не составляло труда. В глубине сердца я продолжала верить в нашего Бога — Бога пустыни и пылающего куста, Бога изгнанных и угнетаемых, которые никогда не отличались ни особой силой, ни особым благочестием. Естественно, я не знала того высшего смысла, заставившего Бога сделать мой народ самыми презираемыми изгоями христианского мира, но надеялась, что Он простит мне спектакль, который я разыгрывала трижды в день.

Нынче при дворе строго следили за благочестием, и потому я с благодарностью вспоминала предостережения Дэниела. Наконец я решила написать общее письмо ему и своему отцу и послать с кем-нибудь из многочисленных солдат, отправлявшихся на укрепление Кале. (Теперь, когда испанский король стал нашим союзником, Франция сделалась нашим злейшим врагом.) Но писать нужно было очень осмотрительно, чтобы письмо, попади оно в руки английских, французских, испанских, венецианских или даже шведских шпионов, воспринималось бы как невинное девичье письмо к своему возлюбленному. Я надеялась, что все остальное Дэниел сумеет прочесть между строк.

Я перечитала письмо, и хотя оно было написано мною, я невольно улыбнулась его содержанию. Казалось, я делала шаг вперед, потом отступала. Жаль, что я не могла написать яснее и понятнее, однако у меня самой не было большей ясности и понимания. Я сложила лист, вложила туда письмо для отца, запечатала и убрала дожидаться августа, когда двор должен был переехать в Лондон.

Королева задумала триумфальный въезд в Лондон, теперь уже бок о бок со своим мужем. Она рассчитывала, что жители города, поддержавшие ее в тяжелые зимние дни, примут Филиппа. С улиц заблаговременно убрали смердящие виселицы и украсили триумфальными арками. Лондонцам не терпелось увидеть замужнюю Марию. Испанец рядом с нею вряд ли мог вызвать искренний восторг горожан, но всем хотелось поглазеть на королеву в ее золотом наряде и со счастливой улыбкой. Простому люду было достаточно роскошного зрелища; те же, кто познатнее и побогаче, надеялись в новом союзе с Испанией найти выгоды для себя. Прежде всего, перед английскими торговцами открывался доступ в Испанские Нидерланды, а это уже сулило богачам дополнительные прибыли.

Королева и Филипп обосновались в Уайтхолле и принялись создавать совместный двор.

Как-то ранним утром я зашла в покои королевы, чтобы идти с нею на мессу. Неожиданно королева вышла из спальни в ночной сорочке и опустилась на молитвенную скамеечку. Что-то в ее молчании подсказывало мне, что Мария глубоко взволнована. Я встала на колени рядом с нею и ждала, когда она заговорит. Затем из спальни вышла Джейн Дормер и тоже встала на колени. (Джейн спала с королевой, когда по каким-либо причинам принц отсутствовал в супружеской спальне.) Должно быть, случилось что-то очень важное. Полчаса мы провели в молчаливых молитвах. Затем я осторожно переместилась поближе к Джейн, наклонилась к ее плечу и совсем тихим шепотом спросила:

— Что случилось?

— У нее не наступили месячные, — таким же шепотом ответила Джейн.

— Это как?

— Не было крови, как всегда. Возможно, она беременна.

Мне показалось, будто кто-то засунул мне в живот холодную руку.

— Неужели так скоро?

— Достаточно одного раза, — довольно грубо ответила мне Джейн. — А это, благослови их Господь, было несколько раз.

— И она забеременела?

Я сама предсказала королеве беременность и с трудом верила, что такое возможно. Значит, сбылась заветная мечта Марии? Странно, но почему-то я не ощущала никакой радости.

— Она и вправду беременна?

Услышав в моем голосе сомнение, Джейн сердито поглядела на меня.

— Чему ты не веришь, шутиха? Моим словам? Или ее? Или ты знаешь что-то такое, чего не знаем мы?

Джейн Дормер называла меня шутихой, лишь когда я чем-то ее сердила.

— Я верю и королеве, и вам, — поспешила я успокоить ее. — Слава Богу, что это произошло. Никто не желал этого сильнее, чем я.

— Ошибаешься, шутиха, — покачала головой Джейн. — Никто не желал этого сильнее ее самой. — Она кивнула в сторону коленопреклоненной королевы. — Она почти год молилась об этом. По правде говоря, она молится о ниспослании ей наследника для Англии с тех пор, как научилась молиться.

Осень 1554 года

Королева ничего не сказала ни королю, ни двору. Джейн следила за нею с поистине материнской заботой, и, когда в сентябре у Марии снова не пришли месячные, Джейн бросила на меня короткий торжествующий взгляд. В ответ я улыбнулась. Королева сообщила о своей беременности Филиппу, и тот стал относиться к жене с удвоенной нежностью и заботой. Внимательные придворные должны были сами догадаться, что королева ждет ребенка, но пока она и ее супруг наслаждались этой радостью вдвоем.

Тем не менее счастье королевской четы озарило собой весь дворец, и я впервые оказалась в мире, сотканном из радости и веселья. Свита принца (теперь его все чаще называли королем) оставалась такой же горделивой и блистательной, какой она ступила на английскую землю. Повсюду можно было услышать поговорку: «Гордый, как испанский дон». Глядя на богатство их нарядов и массивные золотые цепочки, трудно было не восхититься испанцами. Для выездов на охоту они выбирали себе самых лучших лошадей, садясь играть в карты, проигрывали немалые деньги, а когда смеялись, то заставляли трястись стены. А как восхищали всех их красивые придворные танцы!

Королевский двор расширялся. Дамы, стремившиеся попасть во фрейлины к королеве, буквально сходили с ума по всему испанскому. Все они читали испанские стихи, пели испанские песни и учились новым испанским карточным играм. Вечером при дворе не смолкала музыка и устраивались танцы. Придворные веселились и открыто флиртовали, чего раньше не было. И сердцем всего этого была королева, спокойная и улыбающаяся. Молодой муж повсюду сопровождал ее. Наш англо-испанский двор стал самым образованным, блистательным и богатым двором Европы, и мы это знали. Мы самодовольно веселились, славили королеву и верили, что так будет продолжаться еще очень долго.

В октябре королеву известили, что Елизавета снова больна. Мария прилегла отдохнуть и велела мне прочитать отчеты сэра Генри Бедингфилда. Дневная кровать королевы стояла у окна. Мария сонно глядела на сад, на листву деревьев, ставшую желтой, золотой и бронзовой. Вудсток, Елизавета с ее многочисленными уловками были сейчас очень далеко от этой счастливой, умиротворенной женщины.

— Если ей так нужны врачи, я пошлю к ней своих, — зевнув, сказала королева. — Ты поедешь с ними, Ханна? Съезди, посмотри, действительно ли она настолько плоха, как утверждает. Мне не хочется быть к ней жестокой. Если бы она просто созналась, что участвовала в заговоре, я бы ее освободила. Я не хочу лишних волнений, особенно сейчас.

Счастье королевы было слишком велико, и ей хотелось поделиться им с другими. Даже со своей непокорной сестрой.

— Но если принцесса признает свою вину, государственный совет или король могут потребовать суда над нею.

Королева покачала головой.

— Она могла бы признаться только мне, наедине, и я бы ее простила. Все ее собратья-заговорщики либо мертвы, либо успели сбежать за пределы Англии. У нее больше нет сторонников. Елизавета должна понимать, что все разительным образом изменилось. Я ношу в себе наследника английского престола и всей Испанской империи. Это будет величайший принц, какого еще не видел свет. Пусть Елизавета сознается в своей виновности, и я ее прощу. А затем ей следует выйти замуж. Король предложил своего двоюродного брата, герцога Савойского. Расскажи Елизавете, что время ожиданий и подозрений может окончиться. Расскажи ей о моей беременности. Скажешь, что где-то в начале мая я рожу наследника. Через год все ее мечты о троне развеются как дым. Постарайся, Ханна, втолковать ей это. Много раздоров было между нами, но я готова все простить, как только она признается мне.

Я кивнула.

— Сэр Генри пишет, что она регулярно посещает мессу, как и надлежит чаду Божьему. Передай ей, что это меня радует… Но дальше он пишет: когда наступает время молиться за меня, Елизавета никогда не произносит «аминь»… Что же получается, Ханна? Она не хочет за меня молиться?

Я молчала. Если бы королева была рассержена, я бы постаралась защитить Елизавету, ее гордость и духовную независимость. Но королева не была сердита. Она была лишь уязвлена.

— Если бы я сейчас была на ее месте, я бы молилась за нее, — продолжала Мария. — Я поминаю ее в своих молитвах, поскольку она — моя сестра. Скажи ей, что я каждый день молюсь за нее. Я делаю это со времен Хатфилда, поскольку она — моя сестра. Я стараюсь простить ее за все заговоры против меня. Я готовлюсь ее освободить. Я хочу научиться быть милосердной с нею, чтобы и она ответила мне тем же. С самого ее рождения я постоянно молюсь о ее благополучии… а она даже не желает произносить «аминь» в молитве за меня!

— Ваше величество, не мне судить о поведении принцессы. Но она молода и очень одинока, — осторожно сказала я. — Ей не от кого выслушать совет.

По правде говоря, я и сама была просто ошеломлена упрямством Елизаветы.

— Хотя ты и моложе ее, постарайся научить ее своей мудрости, — улыбаясь, предложила мне королева.

Я преклонила колено и склонила голову.

— Я буду скучать без вас, — совершенно искренне сказала я. — Особенно сейчас, когда вы так счастливы.

Королева коснулась моей головы.

— И я буду скучать без тебя, моя маленькая шутиха. Но мы расстаемся ненадолго. К Рождеству ты обязательно вернешься. А потом, когда мне придется больше времени проводить в тишине и покое, ты составишь мне компанию.

— Ваше величество, я с радостью составлю вам компанию.

— Весенний ребенок, — мечтательно произнесла Мария. — Маленький весенний агнец Господень. Ну, разве это не чудо, Ханна? Наследник для Англии и Испании.

Поездка из Уайтхолла в Вудсток напоминала путешествие в другую страну. Я покинула счастливый двор, полный веселья и развлечений и с ликованием ожидавший наследника, и приехала в маленькую тюрьму. Давним слугам Елизаветы даже не разрешалось устроить кухню, чтобы готовить принцессе еду и греть воду для ее умывания. Все это они были вынуждены делать на кухне ближайшего постоялого двора, где останавливалась весьма сомнительная публика.

Приехав в Вудсток, я нашла Елизавету в плачевном состоянии. Это никоим образом не было игрой в болезнь; это было настоящей болезнью. Она лежала в постели, изможденная, безобразно располневшая. Ей недавно исполнился двадцать один год, но она выглядела значительно старше. Сейчас ее можно было бы принять за старшую сестру Марии. Мне подумалось, что Бог наказал Елизавету за ее язвительные летние слова по поводу возраста и облика королевы. Своей комплекцией принцесса теперь напоминала Анна Клевскую, тогда как королева была свежей и цветущей, словно богиня Церера. Раздувшиеся челюсти делали Елизавету похожей на портреты ее отца, написанные в последние годы его жизни. Я внутренне содрогалась, наблюдая столь жуткие перемены. Изящная линия ее подбородка превратилась в жировые складки, над глазами принцессы нависали тяжеленые распухшие веки, а ее красивый ротик, похожий на бутон розы, теперь закрывали обвисшие щеки. Лицо Елизаветы от носа до подбородка было испещрено глубокими морщинами.

Распухли даже ее красивые руки. Все кольца пришлось снять, ибо они не налезали на обезображенные пальцы. Даже ногти были наполовину закрыты чудовищными складками жира.

Я ждала, пока врачи осмотрят ее и сделают кровопускание. Только тогда я решилась войти в спальню Елизаветы. Принцесса наградила меня презрительным взглядом и не произнесла ни слова. Кэт Эшли вышла и встала снаружи, ограждая принцессу от подслушиваний.

— Только недолго, — шепотом велела мне Кэт. — Она очень слаба.

— А что с ней?

Кэт неопределенно пожала плечами.

— Никто толком не знает. И раньше не знал. Болезнь эту называют водянкой. Елизавета разбухает от воды, которую никак не выгнать из тела. Душевные переживания усугубляют болезнь, а ей сейчас, сама понимаешь, радоваться нечему.

— Здравствуйте, ваше высочество, — сказала я, подходя к ее постели и опускаясь на колени.

— А, вероломная пожаловала, — сказала она, с трудом приоткрывая глаза.

Мне невольно захотелось рассмеяться ее извечному обыкновению все превращать в спектакль. Даже свою безобразную раздутость от водянки.

— Зачем же вы так? — с легким упреком спросила я. — Вы же знаете: мне приказали ехать, и я уехала. Думаю, вы не забыли, что в Тауэр я к вам пришла по собственной воле. Никто меня туда не гнал.

— Я только помню, что ты отправилась в Винчестер поплясать на их свадьбе. Где ты была потом, я не знаю и знать не хочу, — с нарастающим раздражением заявила принцесса.

— Королева велела мне ехать с нею в Лондон. А вот теперь она послала меня к вам. Я привезла послание.

Елизавета слегка приподнялась на подушках.

— Я настолько больна, что мне даже слушать тяжело. Говори покороче. Меня что, освободили?

— Вас освободят, если вы признаете свою вину.

Из-под набрякших век на меня сверкнули темные сердитые глаза.

— Повтори слово в слово все, что она говорила.

И я с педантичной тщательностью хорошего писаря перечислила ей все условия королевы. Я ничего не утаила, в том числе и весть о беременности Марии. Я рассказала, что королева огорчена столь презрительным отношением со стороны младшей сестры и стремится восстановить родственные узы.

Я думала, известие о беременности королевы вызовет у Елизаветы новую вспышку гнева, но она встретила мои слова полным молчанием. Похоже, новость уже не была для нее новостью. В таком случае у Елизаветы при дворе имелся хорошо замаскированный шпион или шпионка, которому (или которой) удалось узнать тайну, известную лишь королевской чете, Джейн Дормер и мне. Помню, Уилл Соммерс говорил мне, что с Елизаветой нужно всегда держать ухо востро. Значит, мудрый шут и в этом оказался прав. Принцесса была непредсказуема, как загнанная в угол собака.

— Я обдумаю все, что услышала от тебя, — наконец сказала принцесса, следуя своему обыкновению выторговывать себе время. — А ты как, останешься со мной? Или поспешишь с доносом к ней?

— Я вернусь ко двору не раньше Рождества, — ответила я и, будто змея-искусительница, добавила: — Если бы вы согласились попросить у королевы прощения, то и вам к Рождеству позволили бы вернуться в Лондон. Поверьте, ваше высочество, при дворе сейчас очень весело. Там много испанцев. Каждый вечер устраиваются балы, а королеву все это лишь радует.

Елизавета отвернулась к стене.

— Даже если бы я и вернулась, меня бы никто не заставил танцевать с испанцем. Они могли бы дюжинами увиваться за мной и умолять потанцевать с ними, а я бы и с места не сдвинулась.

— Но зато при дворе вы были бы единственной принцессой, — пустила я в ход еще один довод. — Представляете? Единственной принцессой. Вы и без танцев сразу же привлекли бы к себе всеобщее внимание. А какие там новые фасоны нарядов! Вы были бы единственной принцессой-девственницей, окруженной блеском величайшего двора Европы.

— Я не ребенок, чтобы приманивать меня игрушками, — со спокойным достоинством ответила Елизавета. — И не шутиха королевы. Достаточно тебя одной. Я тебя не держу. Можешь возвращаться и дальше танцевать под дудку Марии. Но уж если ты решила остаться здесь до Рождества, все это время ты будешь служить не ей, а мне.

Я кивнула и встала с колен. Мне было искренне жаль принцессу. Ее болезнь не была выдумкой. Измотанная и обезображенная водянкой, она лежала и, наверное, сейчас обдумывала, какое из зол выбрать: либо признаться в своих замыслах сместить королеву, либо остаться в этом бессрочном и унизительном заточении.

— Пусть Господь направит вас, ваше высочество, — сказала я, полная сострадания к ней. — Пусть Он своею твердою рукой выведет вас отсюда.

Она закрыла глаза. Ее ресницы были мокрыми от слез.

— Аминь, — прошептала Елизавета.

Она не пожелала признать свою вину и не собиралась каяться. Она знала, чем расплачивается за свое упрямство. Пребывание в Вудстоке могло стать ее пожизненной ссылкой. Елизавета боялась, что с ее здоровьем ей не дождаться, когда гнев королевы пройдет сам собой. Но сильнее страха было понимание: стоит ей признаться, и королева получит над ней полную власть, чего Елизавете категорически не хотелось. Она не верила в милосердие Марии. Обеими сестрами двигало непреклонное, чисто тюдоровское упрямство. Мария помнила, как ее провозгласили наследницей престола, затем объявили незаконной дочерью короля, после чего вновь она превратилась в законную дочь Генриха и престолонаследницу. Тот же круг мытарств предстояло пройти и Елизавете. Обе сестры решили никогда не сдаваться, всегда заявлять о своем праве на престол и не впадать в отчаяние от любых событий вокруг короны. Елизавета привыкла постоянно бороться за свои права и не собиралась менять эту привычку на возвращение к обновленному двору и возможность блистать там. Была ли она действительно причастна к заговору против королевы или нет, — Елизавета ни в чем не собиралась признаваться.

Неделя, проведенная в Вудстоке, показалась мне томительно долгой. Врачи постоянно осматривали принцессу, делали ей кровопускание, заставляли принимать лекарства и утверждали, что она идет на поправку. В конце недели они собрались уезжать. С ними должно было отправиться и мое письмо королеве. Я решила еще раз осторожно узнать у Елизаветы, не хочет ли она вернуться к Рождеству в Лондон. Естественно, мой вопрос подразумевал, готова ли она признаться королеве.

— Что мне написать ее величеству? — спросила я.

— А ты напиши ей… стихи, — со слабой издевкой ответила Елизавета.

Она сидела на стуле, обложенная подушками. Ее ноги покоились на нагретом кирпиче, завернутом в старое одеяло.

Я молча ждала ее дальнейших слов.

— Кажется, шуты умеют слагать стихи. Разве тебя этому не учили?

— Нет, ваше высочество, — ответила я, говоря с ней, как с капризным ребенком. — Вы же знаете, меня взяли не за умение смешить, а по другой причине.

— Тогда я сама продиктую тебе короткий стих. Если желаешь, можешь отправить его королеве. А можешь нацарапать на всех стеклах этой адской дыры.

Она мрачно улыбнулась.

— Слушай. Он совсем короткий.

— Ну как? Правда, коротко и по существу?

Я молча поклонилась и отправилась писать письмо королеве.

Зима 1554/1555 года

Нашим главным занятием стало ожидание. Я не вернулась в Лондон к Рождеству. Королева прислала мне письмо, приказав оставаться с Елизаветой до тех пор, пока та не попросит у нее прощения. Рождественский праздник в Вудстоке был таким же унылым, как и вся наша здешняя жизнь. Декабрь выдался холодным. Из всех окон домика нещадно дуло, а все очаги отчаянно дымили. Простыни на кроватях не просыхали, половицы — тоже. Неприглядный в теплое время года, зимой Вудсток превратился в дьявольский капкан. Я приехала сюда совершенно здоровой, но даже я чувствовала, как нестерпимый холод и темнота высасывают из меня силы. Рассвет наступал все позже, а сумерки опускались все раньше. Для Елизаветы, уже ослабленной заключением в Тауэре и склонной заболевать от каждого серьезного волнения, дом являлся медленным убийцей.

Принцесса была настолько больна, что не участвовала ни в каких местных празднествах. Впрочем, они не отличались разнообразием. Елизаветы хватало лишь на то, чтобы выглянуть в окно, когда к нашим дверям приходили рождественские лицедеи. Естественно, внимание всегда преображало ее. Она улыбалась лицедеям и махала им рукой, но после их ухода возвращалась в постель и замирала. Кэт Эшли подкладывала в камин полено за поленом. Они недовольно шипели, оттаивая и обсыхая в огне, затем начинали противно дымить.

Я написала отцу, пожелав ему веселого Рождества и добавив, что очень скучаю по нему и надеюсь скоро его увидеть. В письмо я вложила записку для Дэниела с поздравлениями и пожеланиями. Прошло несколько недель. Наступил снежный январь, и наша жизнь превратилась в настоящую борьбу за существование. В один из таких безнадежных дней прискакал гонец с почтой. Я получила письма от отца и от Дэниела. Отцовское письмо было коротким и нежным. Он сообщал, что его дела в Кале идут хорошо, и просил меня проведать наш лондонский дом. Затем я открыла письмо Дэниела.

Второе письмо Дэниела, обещавшее мне любовь и свободу, разделило участь первого. Я тоже сожгла его, но прежде перечитала раз пять или шесть. Я бы с удовольствием сохранила это письмо, но в нем содержалось столько еретических рассуждений, что, попади оно в чужие руки, мне пришлось бы туго. Однако это письмо я сжигала с большой неохотой. Мне казалось, что через строчки со мной говорит помудревший молодой человек, у которого хватило понимания по-иному взглянуть на отношения мужа и жены, а не заявлять, как прежде, только о своих правах. Я чувствовала его: пытливого, страстного, всерьез думающего о своем браке с женщиной, которая поймет и разделит его интересы и устремления. Этому человеку я могла доверять.

Зима выдалась долгой и холодной. Здоровье Елизаветы, начавшей было поправляться, снова ухудшилось. Придворные новости о королеве, все более расцветающей в своей беременности, ничуть не веселили ее сводную сестру. Принцесса лежала, закутавшись в меха, с покрасневшим от холода носом, и смотрела сквозь треснутое оконное стекло на обледеневшее пространство заброшенного сада.

Мы узнали, что парламент восстановил в Англии католическую религию. Члены парламента плакали от радости, вновь ощущая себя в лоне истинной церкви. После заседания парламента сразу же началось благодарственное богослужение. И снова лились слезы радости по поводу восстановления власти папы римского, некогда отвергнутой отцом Елизаветы и Марии. В день, когда мы об этом узнали, принцесса была особенно бледна. Отцовское наследие и предмет величайшей гордости ее брата были отринуты. Представляю, как торжествовала Мария. Елизавета переживала молча, но с того момента начала ходить к мессе трижды в день и в церкви стояла, смиренно опустив голову. Весь католический обряд соблюдался ею без единого нарушения. Сомневаюсь, чтобы она вдруг прониклась пониманием истинности католической веры. Просто ставки стали выше.

Теперь по утрам светало все раньше. Снег таял, собираясь в лужи холодной воды. Елизавете опять немного полегчало. Она возобновила прогулки по саду. Я шла рядом с нею в своих сапогах для верховой езды. Их тонкие подошвы не предназначались для прогулок, особенно по холодной и мокрой земле. Для тепла я оборачивала сапоги старыми тряпками, но это мало помогало. Плащ тоже не особо спасал от ледяного ветра.

— А в Венгрии было бы еще холоднее, — сказала Елизавета.

Тайные замыслы королевы насчет сестры почему-то становились известны всем, кроме самой принцессы. Елизавета узнавала их косвенно. Думаю, это делалось нарочно, чтобы еще сильнее ее унизить. Я старалась не затрагивать эту болезненную тему и там, где можно, просто молчала. Однако сейчас я чувствовала, что принцесса ждет моего ответа.

— В Венгрии вы были бы почетной гостьей, — сказала я. — Уж там бы вам не пришлось мерзнуть. После прогулок вас бы ждало тепло очага.

— Королева считает, что еще теплее мне было бы на костре, — угрюмо произнесла Елизавета. — Если я только соглашусь отправиться в Венгрию, я из ближней ссылки окажусь в дальней. Мне не позволят вернуться в Англию. Но пусть Мария не рассчитывает. Я не уеду из Англии. Когда она тебя спросит, можешь ей так и сказать. Добровольно я из Англии никогда не уеду. Народ сразу поймет, что к чему, и не отпустит меня. Пусть у меня нет сестры, но у меня остались друзья.

Я кивала и помалкивала.

— У нее даже не хватило смелости написать мне о Венгрии! Но если не Венгрия, тогда что? — вслух спросила Елизавета. — И когда?

Весна 1555 года

Ко всеобщему удивлению, первой дрогнула королева. Когда морозная зима сменилась мокрой весной, Елизавете было велено явиться ко двору. В письме, адресованном сэру Генри (сестре Мария не написала ни строчки), не упоминались ни допросы, ни возможный суд над принцессой. Никаких объяснений по поводу столь внезапной «перемены сердца» сэр Генри мне не дал. Вероятнее всего, их и не было. Елизавете просто велели приехать в Лондон, и все тут. Тем не менее возвращение пока не означало полную свободу. Елизавету и сейчас везли почти как узницу. Мы двигались рано утром и ближе к вечеру, дабы не привлекать к себе внимания местных жителей. Впрочем, на сей раз не было ни приветственно машущих толп, ни выкриков, ни улыбок. Сэру Генри предписали избегать больших дорог, а ехать по проселочным и вообще появиться в Лондоне как можно незаметнее.

На одной из таких дорог, уже неподалеку от Лондона, меня вдруг охватил необъяснимый ужас. Я натянула поводья, остановив лошадь. Принцесса тоже остановилась.

— Что задумалась, шутиха? — раздраженно спросила меня Елизавета. — Угости свою клячу хлыстом.

— Господи, помилуй, Господи, помилуй, — бормотала я, не обращая внимания на ее слова.

— Да что с тобой?

Заметив, что мы остановились, к нам подъехал один из слуг Генри Бедингфилда.

— Чего встала? — грубо спросил он. — Останавливаться запрещено. Шевелись, девка.

— Боже мой, — только и могла произнести я.

— Это у нее неспроста, — догадалась Елизавета. — Должно быть, ее видение посетило.

— Сейчас я ей покажу видение!

Слуга вырвал у меня поводья и с силой дернул за них, заставляя мою лошадь стронуться с места.

— Смотри, на ней же лица нет, — сказала ему принцесса. — Она вся дрожит. Ханна, что с тобой?

Если бы не ее рука на моем плече, я бы свалилась с лошади. Слуга ехал с другой стороны, и его колено упиралось в мое, кое-как удерживая меня в седле.

— Ханна! — откуда-то издалека послышался голос Елизаветы. — Может, ты заболела?

— Дым, — только и смогла сказать я. — И огонь.

Елизавета повернулась в сторону города, куда указывала моя дрожащая рука.

— Я не чувствую никакого дыма, — сказала она. — Ханна, это предостережение? Ты видишь будущий костер?

Я покачала одеревеневшей головой. Меня накрыло колпаком ужаса. Слова не выговаривались. Откуда-то доносился слабый, мяукающий звук, будто где-то безутешно плакал младенец.

— Огонь, — прошептала я. — Огонь.

— А-а, так это костры в Смитфилде, — вдруг сказал слуга сэра Генри. — Вот что испугало девчонку. Правда? Чего молчишь?

Елизавета вопросительно уставилась на него.

— Ну да, вы ж ничего не знаете. Тут новый закон вышел, чтоб еретиков сжигать на кострах. Сегодня их палят в Смитфилде. Мои ноздри не чуют дыма, а эта малявка, надо же, учуяла. Потому и бледная такая.

Его тяжелая рука сочувственно легла мне на плечо.

— Радоваться нечему, — сказал он, стараясь не глядеть на принцессу. — Дрянное это занятие.

— Говоришь, новый закон? — насторожилась принцесса. — Сжигать еретиков? Это значит… протестантов? И их уже не первый день жгут?

Ее глаза почернели от гнева, но на грубоватого слугу это не подействовало. Он не делал особых различий между возможной наследницей престола и перепуганной шутихой.

— Теперь все новое, — угрюмо отозвался он. — Новая королева, вроде как новый король рядом с нею. И законы новые. А все, кто реформировался, пусть реформируются обратно, да побыстрее. И это правильно, благослови Бог нашу королеву. Что хорошего мы видели с тех пор, как король Генрих отделился от власти папы? Дожди, морозы и неурожай — вот что. А теперь власть папы вернулась. Его святейшество благословит Англию, и мы снова заживем. И наследник будет, и хорошая погода.

Елизавета не сказала ни слова. Она отцепила от пояса коробочку с ароматическим шариком, вложила мне в руку, которую поднесла к самому моему носу. Принцесса надеялась, что аромат апельсина и клевера перебьет мне запах дыма. Нет, мои ноздри все так же улавливали ужасающее зловоние горящего человеческого тела. Ничто не могло избавить меня от страшных воспоминаний прошлого. Я даже слышала крики сжигаемых. Несчастные умоляли своих родных подбросить еще дров и раздуть огонь, чтобы умереть побыстрее и меньше мучиться. Жертвы не хотели дышать запахом собственных горящих тел.

— Мама, — вырвалось у меня, и я тут же замолчала.

До самого Хэмптон-Корта мы ехали в полной тишине. Там нас встретили стражники и вместо приветствия велели поворачивать к задней двери. Похоже, даже они не решались заговорить с опальной принцессой.

Как только мы остались одни в покоях Елизаветы, она подбежала ко мне и обхватила мои ледяные руки.

— Я не чуяла ни малейшего запаха дыма, — сказала она. — Думаю, и тот слуга тоже. Он лишь знал, что там жгут еретиков.

Я по-прежнему молчала.

— Ханна, тебе ведь помог твой дар? — допытывалась Елизавета.

Я начала кашлять. Почему-то не нос, а язык помнил странный густой вкус дыма, идущего от сжигаемых человеческих тел. Я стала оттирать сажу с щек, но никакой сажи там, конечно же, не было.

— Ханна, это и есть ясновидение?

— Да.

— Бог послал тебя ко мне, чтобы предупредить. Просто словам я бы не поверила, но я видела ужас на твоем лице.

Я молча кивнула. Принцесса могла думать что угодно, но я понимала: она увидела не свое возможное будущее. Она увидела мое прошлое: тот страшный день, когда мою мать выволокли из дома и потащили туда, где по воскресеньям сжигали еретиков. Их сжигали каждое воскресенье, ближе к вечеру. Для набожных и благочестивых обывателей эти казни были чем-то вроде привычного развлечения. Для меня в тот день кончилось детство.

Елизавета подошла к окну, встала на колени, обхватила руками свою рыжеволосую голову и прошептала:

— Милосердный Боже, спасибо Тебе, что послал мне эту девочку с ее видением. Теперь я понимаю свою судьбу яснее, чем прежде. Возведи меня на трон, дабы я исполнила свой долг перед Тобой и моим народом. Аминь.

Я не молилась вместе с нею и не произнесла «аминь», хотя чувствовала, что принцесса смотрит на меня. Ей всегда требовались зрители, даже в минуты возвышенной молитвы. Я не могла молиться Богу, позволившему инквизиторам сжечь мою мать. Сегодня этот Бог позволил зажечь новые костры. Я не хотела ни такого Бога, ни его религии. Сейчас мне больше всего хотелось избавиться от запаха дыма, застрявшего в горле, носу и покрывшего волосы. Мне хотелось стереть сажу с лица.

Елизавета поднялась с колен.

— Я этого не забуду. Сегодня, Ханна, ты подарила мне видение. Интуитивно я знала об этом раньше, но сегодня в твоих глазах я прочла подтверждение. Я должна стать королевой Англии и положить конец нынешним ужасам.

Перед обедом меня позвали в покои королевы. Войдя туда, я застала Марию в обществе короля и кардинала Реджинальда Поула — архиепископа и папского легата. Последнее делало его желаннейшим гостем при дворе. Знай я об этом заранее — ни за что бы не переступила порога королевских покоев. Я сразу же инстинктивно испугалась этого человека. У кардинала Поула были острые, проницательные глаза, одинаково прощупывающие грешников и святых. За свою приверженность католической вере он провел немало лет в изгнании и считал, что вера каждого человека может и должна пройти испытание огнем. Такому было достаточно бросить на меня секундный взгляд, чтобы распознать во мне «маррано» — крещеную еврейку. При нынешних католических порядках, устанавливающихся в Англии с помощью королевы, нового короля, а теперь и кардинала Поула, меня легко могли выслать в Испанию, обрекая на смерть, или казнить здесь.

Но я ошиблась. Взгляд папского легата скользнул по мне равнодушно. Королева меж тем встала из-за стола и протянула мне руку. Я подбежала, опустилась на колени и поцеловала руку Марии.

— Здравствуйте, ваше величество, — произнесла я.

— А вот и моя маленькая шутиха, — ласково сказала Мария.

Я не видела королеву несколько месяцев и сразу заметила благотворные перемены, произведенные беременностью. У Марии был прекрасный цвет лица. На щеках играл румянец. Само лицо пополнело и округлилось, в глазах появился незнакомый мне блеск. Чувствовалось, беременность ей не в тягость, а во благо. Платье не могло совершенно скрыть выступавший живот. Я представила, с какой гордостью она каждый день ослабляет шнуровку, приспосабливая одежду к растущему в ее чреве младенцу. Грудь королевы тоже стала полнее. Словом, весь облик свидетельствовал о ее счастливом ожидании материнства.

Касаясь рукой моей головы, Мария представила меня королю и кардиналу.

— Мою шутиху зовут Ханна. Она со мною уже почти два года, с момента смерти моего брата. Мы обе прошли долгий путь, и теперь она по праву разделяет со мною радость нынешних дней. Она — любящая и верная девочка. Ханна была моей шпионкой при Елизавете и сумела заручиться доверием принцессы… Кстати, Ханна, она здесь?

— Мы недавно приехали, — ответила я.

Рука королевы переместилась на мое плечо. Я поднялась. Ноги плохо меня держали. Мне было страшно, но я все же заставила себя взглянуть на обоих мужчин.

В отличие от жены, король не светился радостью. Вид у него было довольно усталый, словно попытки разобраться в хитросплетениях английской политики и долгая английская зима оказались чрезмерными тяготами для человека, привыкшего к полновластию и теплу солнечной Альгамбры.

У кардинала было красивое узкое лицо настоящего аскета. Его острый, как нож, взгляд скользнул по моим глазам, рту и шутовскому наряду. Я подумала, что этот мимолетный взгляд рассказал ему обо мне все, и теперь кардинал Поул знал о моем отступничестве, моих желаниях и моем превращении в женщину, которое я тщетно пыталась скрыть за мешковатой шутовской одеждой.

— Ты, кажется, блаженная? — равнодушно спросил он.

— Так меня называют другие, ваше превосходительство, — ответила я и сразу же покраснела от растерянности.

Я не знала, как по-английски правильно обращаться к человеку его положения. До сих пор у нас при дворе не было папских легатов.

— У тебя бывают видения? — спросил он. — Ты слышишь голоса?

Я сразу почувствовала: любой мой ответ будет встречен с крайним скептицизмом. Кардинал — не из тех людей, кто будет смеяться остротам шута или восторгаться искусством фокусника.

— Очень редко, — ответила я, стараясь говорить коротко, чтобы не показывать своего испанского акцента. — И, к сожалению, не по моему желанию.

— Ханна увидела, что я стану королевой, — сказала Мария. — Она предсказала смерть моего брата. Ее прежний господин обратил на нее внимание, поскольку она увидела ангела на Флит-стрит.

Кардинал улыбнулся. Улыбка осветила его смуглое лицо, и я поняла, что этот человек не только красив, но еще и обаятелен.

— Ангела? — переспросил Реджинальд Поул. — И как же он выглядел? И откуда ты узнала, что это ангел?

— Я увидела его вместе с двумя знатными господами, — тщательно обдумывая каждое слово, ответила я. — От него исходило ослепительное сияние, поэтому я видела лишь силуэт. А потом он исчез. Я вообще не знала, что это ангел. Эти господа объяснили мне потом.

— Надо же, какая скромная ясновидица, — сказал кардинал. — Обычно такие, как ты, любят хвастать своим даром… Судя по акценту, ты из Испании?

— У меня отец родом из Испании, но теперь мы живем в Англии, — осторожно ответила я.

Мои ноги успели сделать всего полшага в сторону королевы, когда я спохватилась и застыла на месте, сообразив: нельзя показывать кардиналу свой страх. Такие, как он, способны улавливать чужой страх быстрее, чем любое другое чувство.

Но кардинала не особо интересовало мое прошлое. Он улыбнулся королю и сказал:

— Может, эта блаженная нам что-нибудь посоветует? Мы тут занимаемся богоугодным делом, которого Англия не знала уже несколько поколений. Возвращаем страну в лоно истинной церкви. Пытаемся исправить то, что столь долго оставалось дурным. Люди забыли, что без Божьего водительства им не ступить и шагу. Никому: от крестьян до членов парламента.

Я молчала, понимая, что вопрос не требовал моего ответа. Но королева взглянула на меня, и мне пришлось ответить.

— Наверное, такие дела надо делать очень осторожно. Но это я так думаю, а не дар во мне говорит. Это нужно делать осторожно и без спешки.

— А вот здесь, Ханна, ты ошибаешься, — сказала королева. — Такие дела нужно делать быстро и не жалеть усилий. Уж лучше поменять все однажды и бесповоротно, чем увязнуть в сотне мелких перемен.

Однако короля и кардинала ее слова не убедили.

— Нельзя, чтобы число недовольных вами превышало число тех, кого вы можете убедить, — сказал ее муж, правивший половиной Европы.

От самого звука его голоса Мария буквально растаяла, но мнения своего не изменила.

— Англичане — народ упрямый. Дай им выбор, они в нем запутаются. Из-за их путаницы мне пришлось казнить бедняжку Джейн Грей. Она предоставила им выбор, а что толку? Народ — как малые дети. Будут без конца ходить между яблоком и сливой. То в одном месте откусят, то в другом и только все испортят.

Кардинал кивнул.

— Ее величество права. Народ запутался в переменах. Страну нужно разом привести к присяге. Тогда мы вырвем и уничтожим ересь, и вся Англия вернется на путь прежнего благочестия.

Вид у короля был задумчивый.

— Конечно, действовать нужно быстро и четко, но милосердно, — сказал Филипп, поворачиваясь к королеве. — Я знаю ваше пристрастие к истинной церкви и восхищаюсь им. Но народу вы должны быть заботливой матерью. Людей необходимо убеждать, а не принуждать.

Улыбающаяся Мария положила руку на свой округлый живот.

— Я очень хочу быть заботливой матерью.

Рука короля легла на ее руку, будто они оба стремились почувствовать, как в животе Марии шевелится наследник.

— Знаю, — сказал Филипп. — И кому это знать лучше, чем мне? Мы вместе обеспечим святое католическое наследие нашему наследнику. Когда для него настанет время взойти на престол здесь и в Испании, он будет вдвойне благословлен величайшими землями, находящимися под сенью истинной церкви, и величайшим миром, какого еще не знала Европа.

За обедом Уилл Соммерс развлекал нас своими шутками и кривлянием.

— Смотри, — сказал он, остановившись напротив меня.

Из рукава камзола шут достал два шарика и подбросил в воздух. Затем достал третий и четвертый. Теперь он жонглировал сразу четырьмя шариками.

— Видишь, научился, — заметил он.

— А все равно не смешно, — ответила я.

Уилл повернул ко мне свое лунообразное лицо и, казалось, совершенно позабыл про шарики, подброшенные в воздух. Те упали на стол и запрыгали, опрокидывая оловянные бокалы и разбрызгивая вино.

Женщины с криками вскакивали, боясь, как бы винные брызги не попали на их платья. Уилл изумленно глазел на дело рук своих. Испанские гранды хохотали во все горло. Английский двор отличался строгостью поведения, и до сих пор у нас допускались лишь словесные шутки. Выходка Уилла больше напоминала ярмарочные забавы.

— Уилл, будь осторожнее! — крикнула ему королева, держа руку на животе.

Он низко, но по-шутовски поклонился королеве.

— Ваше величество, я тут ни при чем. Это ваша шутиха виновата. Она отвлекла меня.

— А может, она предвидела, что твои шарики упадут на стол?

— Нет, ваше величество, — невинно улыбаясь, замотал головой шут. — Она вообще не умеет предвидеть. За все время, что я ее знаю, и за все время, что Ханна находится у вас в услужении, я лишь заметил, как усердно она налегает на еду. А блаженным, наделенным даром ясновидения, чревоугодие несвойственно. Что же касается ее предсказаний — в них нет ничего пророческого. Любая кухарка или прачка скажет вам то же самое.

Я пыталась возражать, но смех мешал мне говорить. Королева тоже вовсю смеялась. Король лишь улыбался, силясь понять соль шутки.

— Уилл, как ты можешь говорить такие слова? — покачала головой Мария. — Ты же сам знаешь, что Ханна наделена даром ясновидения.

— Насчет дара ясновидения спорить не буду. Может, у нее он и есть. А вот с ясноговорением у нее из рук вон плохо, — с жаром продолжал Уилл. — Я от нее не услышал ни единого слова, достойного произнесения. Аппетит у нее достойный, этого я отрицать не смею. И пищу ее язык заглатывает очень проворно.

— Уилл, что ты говоришь? — не выдержала я.

— Чистейшую правду, дитя мое, — заявил он. — Еще ни одно твое слово не потрясло меня. Ваше величество, я думаю, Ханна — такая же блаженная, как ваш муж — король. Лишь по названию.

Для горделивых испанцев это было уже слишком. Англичане дружно захохотали, но как только испанцы поняли смысл шутки, они нахмурились. Королева моментально перестала улыбаться.

— Довольно! — оборвала она шута.

Уилл поклонился.

— Ваше величество, я еще не все сказал. Но как король имеет особый дар, так и Ханна наделена даром, превосходящим мою способность забавлять и развлекать всех вас, — ловко вывернулся он.

— И какой же у них дар? — крикнул кто-то.

— Король умеет дарить радость самой прекрасной женщине нашего королевства, чему мне вовек не научиться, — пошел на грубую лесть Уилл. — А шутиха, подобно королю, подарила нашей королеве свое сердце. Правда, поскольку она — не мужчина, дар короля для ее величества несравненно важнее и дороже.

Мария лишь кивнула, позволив Уиллу вернуться на место за столом.

— Видишь, как смешно все получилось, — шепнул он, подойдя ко мне.

— Ты задел испанцев, — шепотом ответила я. — И меня оговорил.

— Зато я вызвал смех всего двора, — оправдывался Уилл. — Я ведь английский шут при английском дворе. Мое дело — задевать испанцев. Ты тут вообще ни при чем. Ты, дитя мое, — просто зернышко для мельницы моего остроумия.

— Немного же намолола твоя мельница, — довольно сердито бросила я.

— Как и Божья мельница, — возразил он, явно довольный своей выходкой.

Тем же вечером я пришла к Елизавете пожелать ей спокойной ночи. Принцесса сидела у камина, набросив теплую шаль на ночную сорочку. Переливающиеся угли отбрасывали свет на ее щеки и волосы, тщательно расчесанные и закрывавшие плечи.

— Спокойной ночи, ваше высочество, — поклонившись, сказала я.

— А-а, это ты, маленькая шпионка, — буркнула Елизавета.

Я снова поклонилась, ожидая, когда она позволит мне уйти.

— Королева вызывала меня к себе, — вдруг сказала она. — Сразу после обеда. На приватную встречу любящих сестер. Это был мой последний шанс сделать признание, которого она так ждала. Если не ошибаюсь, ее жалкий испанец прятался где-то за портьерой и слышал каждое слово. Наверное, они прятались вместе с этим оборотнем Поулом.

Я ждала продолжения рассказа. Елизавета передернула плечами, будто не хотела даже вспоминать про разговор.

— И ничего-то от меня она не услышала, — с усмешкой сказала принцесса. — Я не стала ни в чем признаваться, поскольку ни в чем не виновата. Я — законная наследница престола, и тут они бессильны что-либо сделать, если только не найдут способ меня убить. Я не собираюсь представать перед судом, не собираюсь выходить замуж и покидать Англию. Я просто подожду.

Я промолчала. Думаю, сейчас у нас с Елизаветой были схожие мысли. Достаточно скоро королева должна родить. Если у Марии родится здоровый сын, все ожидания Елизаветы окажутся напрасными. Мне думалось, ей лучше выйти замуж сейчас, пока за нею сохраняется весомый титул наследницы престола. В противном случае она может повторить судьбу старшей сестры: перезрелая невеста или, хуже того, старая дева, довольствующаяся ролью тетки юного короля.

— Я бы дорого дала, только бы знать, сколько продлится мое ожидание, — призналась Елизавета.

— Я вам этого сказать не могу, — развела руками я.

— Ладно, ступай, — раздраженно махнула она мне. — Если бы я знала, что ты везешь меня на нравоучительную беседу моей сестры, я бы вообще не поехала.

— Тогда, ваше высочество, разрешите вам напомнить, как совсем недавно мы обе думали, что королевский двор — все же лучшее место, нежели промороженный сарай в Вудстоке, который и домом-то назвать нельзя.

— Не так уж там было и плохо, — тоном капризной девочки возразила Елизавета.

— Ваше высочество, это было хуже, чем свиной хлев.

Она вдруг захихикала. И впрямь ребенок, у которого непредсказуемо меняется настроение.

— В общем-то, да, — согласилась она. — А нотации Марии — это меньшее зло, чем постоянная слежка тупого Бедингфилда. Думаю, здесь лучше. Вот только…

Она встала и носком туфли пихнула подальше в камин догорающее полено.

— Многое бы я отдала, чтобы узнать, сколько продлится мое ожидание, — повторила принцесса.

Я выполнила отцовскую просьбу и сходила проведать наш дом. Теперь в нем было пусто и уныло. Зимними ветрами сорвало с крыши черепицу, и на беленой стене моей бывшей комнатки темнело мокрое пятно. Печатный станок успел покрыться густой бахромой пыли и был похож на спящего дракона. Казалось, он ждал лучших времен, когда пробудится и вновь начнет изрыгать слова. Вот только какие? Книгопечатание в нынешней Англии становилось все более опасным делом. Из приходских церквей изымали Библию, чтобы люди слышали ее стихи только из уст священников, но не смели читать сами. Уж если Слово Божье оказалось под запретом, какие тогда книги теперь дозволялось печатать? Я обвела взглядом ряды полок, где стояли собранные отцом книги и памфлеты. Половина их по нынешним меркам считалась ересью, а их хранение — преступлением. Получалось, что мы с отцом — закоренелые преступники.

Я стояла в холодном доме, и с каждой минутой мне становилось все страшнее. Чтобы обезопасить себя и отца, нужно было бы потратить день и сжечь всю его библиотеку либо больше никогда сюда не ходить. Когда в Смитфилде припасено достаточно дров и факелов для костров, беглой испанской еврейке крайне опасно оказаться причастной к подобному еретическому гнезду. Но ведь эти книги были единственным настоящим богатством нашей семьи. Отец годами собирал их в Испании, а потом и в Англии. Эти книги содержали знания, накоплением которых образованные люди занимались сотни лет; нередко в ущерб своей свободе и жизни. Я была не просто хозяйкой оставленной библиотеки. Я была хранительницей. Но разве может хранительница позволить себе сжигать такие сокровища ради спасения собственной шкуры?

В дверь постучали, и я оцепенела от страха. Я была никудышной хранительницей. Я закрыла дверь печатной комнаты и на цыпочках подошла к входной. К счастью, это был всего лишь наш сосед.

— Я так и думал, что ты здесь появишься, — весело объявил он. — А отец твой как? Возвращаться не собирается? Франция ему больше по нраву?

— Похоже, что так, — сказала я, пытаясь унять сердцебиение.

— А у меня для тебя письмо, — вдруг сказал сосед. — Может, заказ на книги? Я могу выполнить.

Я взглянула на бумагу и увидела герб Дадли: медведь с обрубком древесного ствола. Я постаралась придать лицу как можно более безразличное выражение. Наш сосед тоже торговал книгами и, наверное, радовался, что после отъезда моего отца у него прибавилось покупателей.

— Позвольте, я сначала прочту письмо, — учтиво сказала я. — Если там заказ на книги, которые есть у вас, я обязательно к вам зайду.

— Я ведь могу достать и манускрипты, — с готовностью пообещал сосед. — Но только разрешенные. Естественно, никаких трудов по теологии, никаких естественных наук, астрологии, трактатов о планетах и их лучах или о происхождении морских приливов. Никаких высокоумных философских сочинений и никаких поношений на Библию. А все остальное готов найти.

— Сомневаюсь, что после этого еще что-то остается, — мрачно подытожила я, вспомнив про многолетние изыскания Джона, как раз затрагивавшие ныне запретные предметы.

— Ну почему же? Есть книжки для развлечения. Есть сочинения святых отцов, одобренные церковью. Но только на латыни. Я готов принять заказы и от придворных, если ты соизволишь назвать им мое имя.

— Я бы назвала, но кто будет заказывать через шутиху мудрые книги?

— Мало ли… Но если кто-то заинтересуется…

— Непременно, — пообещала я, мечтая, чтобы он поскорее ушел.

У двери сосед остановился.

— Обязательно передай привет отцу, когда поедешь к нему. Домовладелец говорил, что, пока он не нашел новых нанимателей, твой отец может держать печатный станок здесь. А когда он их найдет? Дела сейчас идут из рук вон плохо…

Сосед вздохнул и покачал головой.

— Денег ни у кого нет. Сделки заключать боятся. Все ждут рождения наследника. Тогда будет ясно, как дальше. Может, получше станет. А ведь недолго ждать, правда? Ты же ее видишь, а? Королеву нашу? Носит младенца во чреве? Скоро родит?

— Скоро, — ответила я, не вдаваясь в подробности.

— Да хранит Господь младенца-принца, — сказал сосед и истово перекрестился.

Мне пришлось сделать то же самое, после чего я открыла дверь, и он ушел. Едва задвинув засов, я распечатала письмо.

Он смотрел из окна на зеленую лужайку. Его стол был пододвинут к самому окну, чтобы не тратить зря свечи. Он сидел спиной ко мне и не сразу повернулся, а когда повернулся, я снова оказалась в его объятиях. Сэр Роберт обнял меня, как взрослый обнимает любимого ребенка. Но, едва ощутив его руки, я почувствовала совсем другое. Во мне проснулось желание женщины к мужчине.

Сэр Роберт уловил это сразу же. Он был слишком искушен в ухаживании, чтобы не почувствовать желание женщины, которую он обнимает. Он быстро разжал руки и отошел, словно боялся, что и его захлестнет волной желания.

— Мисс Мальчик, я просто потрясен! Ты стала взрослой женщиной.

— Мне не до наблюдений за собой, — отмахнулась я. — Я раздумываю совсем о других вещах.

Сэр Роберт кивнул. Его быстрый ум на лету схватывал мои намеки и недомолвки.

— Мир меняется очень быстро, — сказал он.

— Да, — ответила я, косясь на плотно закрытую дверь.

Сегодня нам позволили говорить без стражника.

— Новый король, новые законы, новый глава церкви. Как Елизавета?

— Она много болела. Но сейчас ей лучше. Сейчас она в Хэмптон-Корте, при дворе королевы. Мы совсем недавно вернулись из Вудстока.

Сэр Роберт кивнул.

— А с Ди она виделась?

— Едва ли.

— А ты?

— Я думала, он еще в Венеции.

— Он там был, мисс Мальчик. И послал оттуда посылку твоему отцу в Кале, чтобы твой отец переслал ее на ваш лондонский магазин. Ты ее получишь, и, думаю, тебя не затруднит передать ее мистеру Ди.

— Посылка? — переспросила я, сразу настораживаясь.

— Всего одна книга.

Я промолчала. Мы оба знали: нынче достаточно одной книги, чтобы человек оказался на виселице.

— А Кэт Эшли по-прежнему служит у принцессы?

— Конечно.

— Тогда передай Кэт от меня по секрету: если ей вдруг предложат ленты, пусть покупает их, не раздумывая.

Меня передернуло.

— Сэр Роберт…

Он протянул руку, заставив меня замолчать.

— Разве я предлагаю что-то опасное?

Я колебалась, вспоминая заговор Уайетта. Тогда я тоже передавала послания, смысл которых не понимала.

— Нет, сэр Роберт.

— Тогда я попрошу тебя: передай это послание, но больше ни о чем не говори Кэт, как бы она тебя ни расспрашивала. Когда ты скажешь, что ей нужно купить ленты, и когда передашь Джону Ди книгу, на этом твои поручения закончатся. Книга абсолютно безобидная, а ленты — это всего лишь ленты.

— Вы опять плетете заговор, — вздохнула я. — И хотите втянуть в него и меня.

— Мисс Мальчик, я же должен чем-то заниматься, — без обиняков ответил Роберт Дадли. — Не стихи же мне писать дни напролет.

— Будьте терпеливы. Королева вас простит, и тогда вы вернетесь домой.

— Она никогда меня не простит, — все с той же прямотой возразил он. — Я должен ждать не ее прощения, а перемен. Глубинных перемен. И пока жду, мне нужно защищать свои интересы. Елизавета ведь не поедет ни в Венгрию, ни в другую страну. Правда?

— Да. Она решительно не желает ни уезжать, ни выходить замуж.

— Я почти уверен, что король Филипп оставит ее при дворе и подружится с нею, — сказал сэр Роберт.

— Почему вы так думаете?

— Чтобы обезопасить трон, одного ребенка мало. К тому же младенец еще не родился. Прямейшая наследница — Елизавета. Если королева, не дай Бог, умрет в родах, королю не позавидуешь. Англия для него — ловушка, а новая королева и ее окружение — враги.

Я кивнула.

— Если Филипп вознамерится лишить Елизавету прав на престол, следующей претенденткой окажется другая Мария, которая замужем за французским принцем. Думаю, Филипп скорее предпочтет увидеть на английском троне дьявола с рогами, чем сына французского короля.

— Верно, — выдохнула я, захваченная логикой его рассуждения.

— Естественно, — довольный собой, подхватил сэр Роберт. — Можешь напомнить Елизавете: у нее в государственном совете куда более сильная позиция, чем у Филиппа. Там мало людей, умеющих думать последовательно, но Филипп умом не обделен. Скажи, Гардинер до сих пор убеждает королеву, чтобы та объявила Елизавету незаконнорожденной и лишила прав на престолонаследие?

— Не знаю.

— Могу тебе гарантировать, что это так, — улыбнулся Роберт Дадли. — Ходы Гардинера несложно просчитать.

— А вы, сэр Роберт, хорошо осведомлены для узника Тауэра. Друзей у вас не осталось, вас редко навещают. Уж не тюремщики ли рассказывают вам придворные новости? — охваченная любопытством, спросила я.

Он обворожительно улыбнулся.

— Насчет друзей ты права, мисс Мальчик. Но ты одна стоишь многих.

Я крепилась, чтобы не улыбнуться, но его внимание согревало, как весеннее солнце.

— А ты и впрямь выросла и стала женщиной. Птичка моя, тебе пора вылезать из этого шутовского тряпья. Тебе пора замуж.

Я мгновенно покраснела, представив, что подумал бы Дэниел, услышав речи сэра Роберта. Никогда прежде он не называл меня «моей птичкой».

— Ну, а как твой суженый? — спросил сэр Роберт. Он сел и вытянул ноги, уложив их на стол, примяв лежавшие там бумаги. — Готовит свадебный наряд? Исходит страстью? Торопит?

— Он сейчас в Падуе, — с тихой гордостью ответила я. — Изучает медицину в тамошнем университете.

— А когда же он явится за своей девственной невестой?

— Когда меня освободят от службы при дворе. Я поеду в Кале, и мы там встретимся.

Сэр Роберт задумчиво кивал.

— Кстати, мисс Мальчик, ты знаешь, что становишься желанной женщиной? Ты здорово изменилась. Даже не верится, что всего пару лет назад я принял тебя за мальчишку.

У меня пылали щеки, но я не опускала глаза, словно хорошенькая служаночка, польщенная улыбкой хозяина. Я смотрела прямо на сэра Роберта и всем телом чувствовала огонь его мимолетных взглядов.

— Два года назад я бы ни за что не посмел тебя коснуться, — сказал он. — Такое — не в моих правилах.

Я кивнула, ожидая его дальнейших слов.

— И когда ты делала предсказания для моего наставника, я бы тоже удержался. Я хоть и не считаю себя добродетельным человеком, но я — не грабитель, чтобы похищать оба твоих дара.

Я замерла.

— Но теперь, когда ты вполне взрослая женщина и в скором времени — жена другого мужчины, ты можешь приходить ко мне… если желаешь меня, — сказал он тихим, нежным, бесконечно соблазнительным голосом. — А мне хотелось бы любить тебя, Ханна. Я мечтаю обнимать тебя и слышать, как часто бьется твое сердце. Оно и сейчас у тебя вовсю колотится? — улыбнулся сэр Роберт. — Ну что, угадал? Сердце бешено стучит, в горле пересохло, колени подгибаются, а волна желаний готова накрыть с головой?

Я кивнула. Он говорил правду.

— И потому я пока останусь сидеть, где сижу, а ты — стоять, где стоишь. Когда превратишься в женщину не только внешне, но и внутри, вспомни, что я желаю тебя, и приходи.

Я должна была бы возмутиться и сказать ему, что уважаю и люблю Дэниела и не намерена изменять мужу с первых же дней супружеской жизни. Мне вообще надо было бы рассердиться на дерзкие, самоуверенные слова сэра Роберта. А я… я только улыбалась ему, будто уже была согласна. Я улыбалась и пятилась к двери, пока не уперлась в нее спиной.

— Вам в следующий раз чего-нибудь принести? — спросила я.

Сэр Роберт покачал головой.

— Не приходи сюда, пока сам не пошлю за тобой, — велел он совсем другим тоном, будто и не было тех страстных, зовущих слов. — И еще, моя птичка: после того как передашь послание, держись подальше от Елизаветы и Кэт Эшли. Сюда не приходи, пока не пошлю за тобой, — напомнил он.

Я кивнула и дрожащими пальцами взялась за дверной засов.

— Но ведь вы пошлете за мной? — заплетающимся языком спросила я. — Вы же не забудете обо мне?

Сэр Роберт послал мне воздушный поцелуй.

— Мисс Мальчик, оглянись вокруг себя. Что, разве остались придворные, помнящие меня и желающие меня видеть? Кроме жены и тебя, ко мне никто не приходит. Все остальные сбежали. Остались лишь две женщины, любящие меня. Я редко посылаю за тобой не потому, что не хочу тебя видеть. Я не хочу подвергать тебя опасности. Думаю, и тебе не нужно повышенное внимание двора к твоему происхождению, к истории твоей жизни и твоим истинным верованиям. Я посылаю за тобой, когда у меня есть к тебе поручение или когда мне нестерпимо хочется тебя видеть. Настолько, что и дня не прожить, не повидавшись с тобой.

За спиной распахнулась дверь, но мне было не шевельнуться.

— Вам приятно меня видеть? — прошептала я. — Вы сказали, что иногда вам и дня не прожить, не повидавшись со мной?

Его улыбка была такой же нежной и теплой, как его прикосновение.

— Видеть тебя — одно из моих величайших наслаждений, — тихо сказал сэр Роберт.

Потом стражник осторожно взял меня под локоть, и я вышла.

Весна — лето 1555 года

В Хэмптон-Корте для родов королевы заблаговременно приготовили помещение — одну из комнат за ее спальней. Комнату завесили шпалерами, изображения на которых тщательно выбирали по их возвышенным и вдохновляющим сюжетам. Ставни на окнах наглухо закрыли и тоже завесили, чтобы внутрь не проникало ни малейшего дуновения ветерка. К столбам балдахина над кроватью привязали толстые, жутковатого вида веревки, чтобы королева за них цеплялось, когда схватки будут разрывать ее тридцатидевятилетнее тело. Постель роженицы украшали вышитые подушка и покрывало (королева и ее фрейлины вышивали их с самого дня свадьбы). Возле камина свалили внушительный запас поленьев, что обещало жару, как на испанских равнинах в летний полдень. Толстые ковры на полу гасили все звуки. Сюда заблаговременно принесли великолепную колыбель и приданое для новорожденного наследника, появления которого ждали через полтора месяца. Джейн Дормер с гордостью сообщила мне, что приданое насчитывает двести сорок разных предметов младенческой одежды.

Над изголовьем колыбели было вырезано витиеватое приветственное двустишие:

Прилегающие комнаты предназначались для повитух, нянек, врачей и аптекарей. Каждую кандидатуру выбирал и проверял государственный совет. Пока что укачивать и нянчить было некого, и будущие няньки сновали мимо нас, набивая шкафы родильной комнаты выстиранным и выглаженным постельным бельем.

Мы стояли на пороге этого святилища вместе с Елизаветой. Принцессе теперь позволялось ходить по дворцу.

— Шесть недель в этом склепе, — с нескрываемым ужасом сказала мне она. — Заживо замурованная.

— Ей нужно отдохнуть, — ответила я, хотя думала совсем по-другому.

Втайне я боялась за королеву. Каково ей будет неделями томиться в этой сумрачной комнате, без глотка свежего воздуха и без солнечного света? Она не сможет видеться с королем. К ней никого не будут пускать. Музыканты, певцы и танцоры — все это останется в другом мире, близком, но недосягаемом. Наверное, очень скоро Мария вновь ощутит себя узницей, чье пространство сдавлено до одной комнаты. А когда через полтора месяца она, наконец, разродится, здесь будет нестерпимо душно и, скорее всего, смрадно от застойного воздуха. При всем при том королеву еще заботливо накроют теплым одеялом, а лежать она будет на жаркой перине.

Лицо Елизаветы выражало весь ужас девственницы перед муками деторождения. Она поспешила уйти отсюда на галерею. С момента появления короля Филиппа стены галереи украшали громоздкие портреты испанских грандов и принцев. Елизавета шла мимо них, не поворачивая головы, будто от ее невнимания они могли исчезнуть.

— Забавно получается: она освободила меня из заключения, чтобы самой отправиться в темницу, — стараясь скрыть злорадство, шепнула мне принцесса. — Знай она, каково полтора месяца промучиться в четырех стенах, она бы поменяла эту дурацкую традицию. Но меня она больше не запрет.

— Королева готова пойти на все это ради ребенка, — сказала я, тоже не желая выдавать свои мысли.

Елизавета улыбнулась. Чувствовалось, она осталась при своем мнении. Во дворце к ней вернулась былая самоуверенность.

— Я слышала, ты навещала сэра Роберта в Тауэре, — сказала она, притянув меня к себе, чтобы дальнейший разговор можно было вести шепотом.

— Ему понадобились бумага и писчие принадлежности. Вот я и принесла ему из отцовских запасов.

— Он передал тебе послание для Кэт, — продолжала Елизавета. — Она мне сама рассказала.