Королевская шутиха

Я не видела лица королевы — оно было обращено к огню. Но ее голос был холоден и суров.

— Да. Я знаю, что их обвиняют.

— Ваше величество, проявите к ним милосердие, — без обиняков сказала я. — Это так страшно, когда казнят добропорядочного человека. Все говорят: эти трое — достойные люди… но заблуждающиеся, в чем-то расходящиеся с учением церкви. Однако ваш покойный брат относился к ним с большим уважением. Они были назначены епископами по всем законам англиканской церкви.

Мария надолго умолкла. Я не знала, продолжать ли свои прошения или оставить их. Молчание королевы начало меня пугать. Я уселась на корточки и ждала, когда она заговорит. Мое дыхание становилось все учащеннее, что уже могло породить сомнения в моей невиновности. Опасность шла за мной по следу, точно натасканная собака; шла на запах моего страха. У меня вспотели подмышки. Холодные капли пота катились по моей спине.

Когда королева повернулась ко мне, я ее не узнала. Это была не та Мария, которую я знала и любила. Ее лицо напоминало снежную маску.

— Упомянутые тобой люди вовсе не являются достойными, раз они отрицают Слово Божье, правление Божье и еще сталкивают на стезю греха других, — не сказала, а прошипела она. — Пусть покаются в своих грехах и получат прощение. Или пусть умирают за свою еретическую веру, раз она им так дорога. Тебе, Ханна, нужно было бы говорить с ними, а не со мной. Есть закон. Это не человеческий закон, не мой и не чей-то закон, но закон церкви. Если они не хотят понести наказание от церкви, пусть не грешат. Им всем достаточно лет, а потому их грехи не спишешь на отроческое недомыслие или чужое наущение. Не мне их судить. Пусть их судит церковь, а они пусть изволят подчиняться ей, как подчиняюсь я.

Королева умолкла. Мне было нечего ей возразить. Мы говорили на одном языке, но по-разному понимали слова.

— Люди, подобные этим троим, навлекли на Англию гнев Божий, — сказала она. — С тех пор как мой отец опрокинул законы истинной церкви, у нас не было ни одного урожайного года. Страна нищала. С тех пор как он отринул мою мать, в королевской колыбели не было достойных наследников.

Я невольно затронула больную для королевы тему. У нее затряслись руки, голос стал прерывистым от едва сдерживаемых гневных чувств.

— Неужели ты сама не видишь? Уж тебе ли, наделенной даром, этого не видеть? Чего добился отец, расставшись с моей матерью? Только того, что у него больше не было законных наследников!

— А принцесса Елизавета? — дерзнула спросить я.

Королева зловеще расхохоталась.

— Она — не его дочь, — презрительно поморщилась Мария. — Ты бы присмотрелась к ней получше. Вся в своего папашу Смитона, с головы до пят. Ее мать пыталась обвести короля вокруг пальца и выдать свое исчадие за его дочь. В детстве еще могли быть сомнения. Но сейчас, когда она выросла и ведет себя, как дочь лютниста и шлюхи, каждый, имеющий глаза, видит, кто были ее родители. Бог даровал моему отцу единственное небесное дитя — меня. Но отец не оценил Божьего дара и обратился против моей матери и меня. С тех пор Англия пожинала плоды его своеволия. Дьявол подослал к отцу сладкоречивых советчиков. Они убедили его уничтожить Слово Божье, разрушить монастыри и преследовать всех, кто придерживался истинной веры. Потом мой брат с его неокрепшим разумом лишь глубже вогнал Англию во грех. Видишь, какую плату нам теперь приходится платить за отход от истинной веры? В стране — голод, а в городах — болезни.

Я молчала. Любое мое слово могло сейчас обернуться против меня.

— Бог милостив, но нам не видать Его милосердия, пока мы не вернемся на путь истинной веры. Теперь я понимаю, почему я не смогла родить. Господь не желал пускать наследника в грешный мир. Только когда грех будет с корнем вырван из английской земли, я смогу зачать и родить наследника. Все зло, которое начал мой отец и продолжил мой брат, должно быть изжито. Мы должны не внешне, а в глубине сердец вернуться к истинной вере.

У королевы на лбу блестели капельки пота. Я была ошеломлена ее страстностью. Что еще страшнее — такую же страстность я видела на лицах инквизиторов.

— Знаешь, Ханна, иногда я сомневаюсь, что мне хватит сил это сделать, — призналась она. — Но Господь не оставляет меня. Он дает мне силу. Он дает мне решимость не останавливать эти страшные суды, а продолжать, поскольку это богоугодное дело. Бог дает мне силу отправлять грешников на костер, дабы английская земля очистилась. И вдруг ты, которой я так доверяла, приходишь ко мне, и когда! В час моей молитвы! Ты приходишь и искушаешь меня, дабы я вошла во грех, дабы я размягчилась. Ты просишь за этих жалких людишек, просишь, чтобы я отвергла Бога и прекратила свой святой труд, на который Он меня подвигнул.

— Ваше величество… — промямлила я.

Слова застряли у меня в горле. Королева встала. Я тоже вскочила, но от долгого сидения в неудобной позе у меня свело судорогой ноги, и я рухнула на пол. Я полулежала, глядя на королеву, а она смотрела на меня, словно Бог, повергнувший меня за грехи.

— Ханна, дитя мое, обращаясь ко мне с такими просьбами, ты сама оказываешься на полпути к смертному греху. Не смей больше делать ни шагу, иначе я пошлю за священниками, и они будут сражаться за твою душу.

Я ощущала запах дыма. Я пыталась убеждать себя, что дым исходит от недогоревшей головешки в камине, но я знала, откуда он исходит на самом деле. Это был дым костра, на котором сгорела моя мать. Он соединялся с дымом других костров, полыхающих в предместьях Лондона и на рыночных площадях других городов, где сжигали уже не испанцев и не евреев, а англичан. Вскоре к этому дыму присоединится дым от костров под епископами Ридли и Латимером. Толпа будет глазеть, как богослов Ридли скажет своему другу, чтобы не терял присутствия духа, ибо они зажгли в Англии поистине неугасимую свечу. Словно калека, я уцепилась за ноги королевы, но она поторопилась отойти. Наверное, ей сейчас были ненавистны мои прикосновения.

Мария молча вышла из комнаты, оставив меня лежать на полу, вдыхать едкий дым и плакать от неописуемого ужаса.

Зима 1555 года

Предсказание Елизаветы сбылось: Рождество при дворе праздновали тяжеловесно и уныло. Все вспомнили прошлогоднее Рождество, когда королева, невзирая на заметный живот, буквально порхала по дворцу. Но в прошлом году мы ждали появления наследного принца. В этом году мы сознавали всю бесплодность тех мечтаний. Филипп не вернется в Англию, а если и вернется, то едва ли вновь окажется в одной постели с Марией. Воспаленные глаза королевы и ее исхудавшая фигура свидетельствовали, что она отстранилась от плотской стороны жизни. Всю осень до нас доходили слухи о заговорах и контрзаговорах. Англичане не желали терпеть правление испанского короля. Отец Филиппа намеревался передать правление империей сыну, и тогда в руках этого человека сосредоточилась бы власть едва ли не над всей Европой. Англия не особо интересовала Филиппа. Этим островом он мог править и руками бесплодной королевы, продолжавшей обожать его, невзирая на слухи, что он завел себе любовницу и в Англию возвращаться не собирается.

Должно быть, половина слухов доходила до ушей королевы. Государственный совет исправно докладывал ей обо всех угрозах против ее мужа, против нее самой и против трона. Мария стала очень тихой, словно не от мира сего, но решимость искоренять грех ее не оставляла. Ее вдохновляли собственные видения тихой и благочестивой Англии, где люди процветают, крепко держась истинной веры. Мария верила эти видения станут реальностью, если она не дрогнет и будет по-прежнему исполнять свой долг, чего бы он ей ни стоил. Государственный совет издал новый закон. Согласно ему, если еретик, привязанный к столбу для сожжения, вдруг покаялся, это покаяние считалось запоздалым, и человек все равно подлежал сожжению. Сожжению подлежали и те, кто посмел открыто выразить свое сочувствие еретику.

Весна 1556 года

И опять холодная зима сменилась слякотной весной. Королева ждала писем от Филиппа, а они приходили все реже и приносили ей мало радости.

В начале мая Мария объявила о намерении всю ночь провести в молитве и потому отослала всех фрейлин и служанок. Честно говоря, я только радовалась, что избавлена от очередного молчаливого вечера, когда мы сидели и шили при свете камина и старались не замечать слез королевы, капавших на рубашку, которую она вышивала для Филиппа.

Я, не раздумывая, направилась к себе — в комнатку, где жила вместе с тремя другими служанками. У входа на галерею меня насторожила чья-то тень. Я не стала останавливаться и прошла мимо. Человек этот явно дожидался меня, поскольку он двинулся следом и вскоре уже шел рядом со мной, выдерживая мой быстрый шаг.

— Ханна Верде, ты должна пойти со мной, — произнес незнакомец.

Даже то, что он назвал мою настоящую фамилию, не заставило меня остановиться.

— Я подчиняюсь только королеве и больше никому, — ответила я.

Из недр плаща человек извлек бумажный свиток и развернул его, держа за верх. Мои ноги пошли медленнее, затем и вовсе остановились. В нижней части свитка я увидела несколько печатей, а в верхней — свое имя: Ханна Верде, она же Ханна Грин, она же королевская шутиха Ханна.

— Что это за бумага? — спросила я, хотя и так знала.

— Ордер, — ответил человек.

— Ордер на что? — спросила я, растягивая время.

— На твой арест по обвинению в ереси.

— В ереси? — переспросила я.

Я выдохнула это слово, будто прежде никогда его не слышала. На самом деле с того дня, когда схватили мою мать, я подспудно ощущала, что когда-нибудь инквизиторы придут и за мной.

— Да, девка. Ты обвиняешься в ереси.

— Я должна сообщить об этом королеве, — сказала я и повернулась, готовая убежать.

— Ты пойдешь со мной, — заявил незнакомец.

Он обхватил меня за талию. От страха меня покинули все силы, но мне в любом случае было бы с ним не справиться.

— Королева вступится за меня! — всхлипнула я, услышав свой тоненький и по-детски слабый голосок.

— Это королевский ордер, — разъяснил мне инквизитор. — Тебя давно собирались арестовать и допросить. Недоставало лишь согласия королевы. Теперь она согласилась.

Меня отвезли в собор Святого Павла и всю ночь продержали в камере, где уже находились две женщины. Одна побывала на дыбе и теперь валялась на полу, словно тряпичная кукла. У нее были сломаны руки и ноги, а также вывихнут позвоночник. Ноги несчастной были вытянуты в стороны, точно стрелки часов, показывающих без четверти три. Она ничего не говорила, а только стонала. Всю ночь я была вынуждена слушать ее стоны, чем-то напоминающие свист и шелест весеннего ветра. У второй женщины палачи вырвали на руках все ногти. Она качала на коленях свои искалеченные руки и без конца дула на пальцы. Это было первое, что я увидела, когда стражники распахнули дверь камеры и втолкнули меня внутрь. Взглянув на меня, женщина скорчила странную гримасу, и тогда я поняла, что ей еще и язык отрезали.

Я осталась сидеть на пороге, прислонившись спиной к стене. Женщина, побывавшая на дыбе, ничего мне не сказала, а другая, при всем желании, не могла говорить и только дула на пальцы. Я сама настолько оцепенела от случившегося со мной, что тоже молчала. В зарешеченное окошко лился лунный свет, освещая вначале живую тряпичную куклу, а потом и немую. В серебристом свете ее почерневшие кончики пальцев казались запачканными типографской краской.

Ночь тянулась еле-еле. Я думала, что рассвет не наступит уже никогда.

Утром в двери заворочался ключ, и она распахнулась. Обе женщины даже не подняли головы. Та, что побывала на дыбе, лежала совсем неподвижно. Возможно, эта ночь оказалась в ее жизни последней.

— Ханна Верде! — выкрикнул голос снаружи.

Я хотела послушно встать, но от страха у меня подкашивались ноги. Я знала: если у меня начнут вырывать ногти, я этого не выдержу. Я начну кричать, умолять о пощаде и расскажу все, что знаю. Мне достаточно лишь показать дыбу, и я тут же выдам сэра Роберта, Елизавету, Джона Ди и назову множество других имен, которые когда-либо слышала мимоходом. Если уже сейчас я не могу стоять на ногах, о каком сопротивлении инквизиторам может идти речь?

Тюремщик поднял меня за плечи и поволок по коридору. Совсем как пьяницу, лишившегося способности идти. Мои ноги задевали за все выбоины и щербины в каменном полу. От тюремщика воняло элем и чем-то другим, что было несравненно отвратительнее эля. В шерсть его плаща въелся запах дыма вперемешку с запахом расплавленного человеческого жира. Значит, этот парень служил не только в тюрьме. Он тоже сжигал еретиков. Он стоял рядом с их кострами, отчего его плащ пропитался дымом. Он смотрел, как лопается человеческая кожа, и оттуда брызжет кипящий жир. Когда я это сообразила, мой желудок взбунтовался, и в горле возник комок блевотины.

— Эй, только не на меня! — сердито крикнул тюремщик и отвернул мое лицо к стенке.

Он протащил меня по лестнице, затем выволок во внутренний двор.

— Куда? — едва слышно спросила я.

— К епископу Боннеру, — ответил парень. — Да поможет тебе Бог.

— Аминь, — торопливо добавила я, поскольку такие мелочи могли спасти мне жизнь. — Аминь, милосердный Господь.

О каком спасении я думала? Я не могла говорить, не то что защищать себя. Какая же я дура! Мне заранее рассказывали, как могут повернуться события. Меня уговаривали поехать туда, где безопаснее, чем в нынешнем Лондоне. А я? Посчитала себя нужной Елизавете? Самоуверенно думала, будто смогу прожить в мире заговоров и не навлечь на себя подозрение? Это я-то, со своей смуглой кожей, темными глазами и именем Ханна?

Мы подошли к двери, обитой железом. Меня поразили чудовищно большие гвозди, ржавые шляпки которых слегка выступали над металлом. Тюремщик постучал, дождался ответа, открыл дверь, и мы с ним вошли чуть ли не в обнимку, словно влюбленная парочка.

Епископ Боннер сидел за столом, лицом к двери, а его писец, наоборот, располагался к двери спиной. На некотором расстоянии от них был поставлен стул. Тюремщик пихнул меня на стул, а сам отошел к двери и встал там.

— Имя? — усталым голосом спросил епископ.

— Ханна Верде, — ответил за меня тюремщик, поскольку я от страха потеряла дар речи.

— Возраст?

Тюремщик ткнул меня в плечо.

— Семнадцать, — прошептала я.

— Не слышу, — поморщился епископ Боннер.

— Семнадцать, — уже громче повторила я.

Я ведь забыла: инквизиторы отличались мелочной дотошностью. Они ни в коем случае не могли сразу начать допрашивать и пытать того, кто попадал в их руки. Вначале он потребует от меня назвать имя, возраст, место жительства и род занятий. Затем ему понадобятся имена моих родителей, где они живут и чем занимаются. После родителей настанет черед бабушек и дедушек, и снова имена, где живут и чем занимаются. И когда все будет узнано, записано и разложено по их дьявольским полочкам, меня начнут допрашивать и истязать до тех пор, пока я не выложу все, что мне известно, а также все свои предположения и домыслы, назвав кучу имен, о которых инквизиторы, быть может, даже не слышали.

— Род занятий?

— Шутиха ее величества королевы, — ответила я.

В комнате что-то зажурчало. Мои панталоны странным образом увлажнились, и в нос ударил запах, который я часто вдыхала в конюшне, но который был чем-то постыдным даже здесь, где людей обрекали на смерть. Словом, я обмочилась. Славная шутка, Ханна Грин, она же Ханна Верде.

Ощутив острый запах мочи, писарь поднял голову, затем повернулся и поглядел на меня.

— За эту девочку я ручаюсь, — равнодушно сказал он, будто я не представляла для инквизиции никакого интереса.

Писарем был… Джон Ди.

К счастью, я ничем не обнаружила, что знаю его. На моем испуганном лице не отразился вопрос, как узник епископа сумел стать его писарем. На меня смотрели равнодушные глаза писаря. На него смотрели глаза перепуганной девчонки, которая даже в детстве не мочилась со страху.

— Ручаешься? — недоверчиво спросил епископ Боннер.

Джон Ди кивнул.

— Она — не просто шутиха, которая веселит и забавляет двор. Она — блаженная. Однажды она увидела ангела на Флит-стрит.

— Ну, чем не доказательство ее еретичности? — оживился епископ Боннер.

Джон Ди задумался, будто решал в уме математическую задачу, а не вопрос моей жизни и смерти.

— Это она утверждала, что видела ангела. Но мы-то знаем, что ангелов дано видеть лишь поистине святым. Зато это доказывает, что она — блаженная и свои фантазии принимает за правду. Королева Мария придерживается того же мнения. Думаю, ее величеству очень не понравится, что мы арестовали ее шутиху.

Епископ задумался. Теперь я видела, что он колеблется.

— Королева дала мне четкий приказ: вырывать ересь с корнем везде и всюду. На улицах и в домах. Поблажек никому не делать. Девчонку арестовали по всем правилам. И ордер на арест имеется.

— Как вам будет угодно, — зевнул Джон Ди.

Я открыла рот, но говорить не могла. Мне не верилось, что этот человек защищает меня спустя рукава. Однако глаза меня еще не обманывали. Джон Ди повернулся ко мне спиной и стал вписывать сведения обо мне в толстую инквизиторскую книгу.

— Подробности, — спросил епископ Боннер.

— Обвиняемая была замечена в том, что на утренней службе двадцать седьмого декабря в момент возношения даров глядела в сторону, — писарским, монотонным голосом забубнил Джон Ди. — В присутствии придворных обвиняемая просила королеву проявить милосердие к еретикам. Обвиняемая знакома с принцессой Елизаветой. Обвиняемая знает чужеземные языки и другие науки, не подобающие для женщины.

— Что скажешь в свое оправдание? — спросил меня епископ Боннер.

— Я не отворачивалась в момент возношения даров…

Мой голос звучал слабо и неубедительно. Если Джон Ди ничем мне не поможет, за одно это меня могут сжечь на костре. Таких случаев было предостаточно. А если английские инквизиторы докопаются до того, откуда мы приехали в Англию, если узнают о наших с отцом странствиях по Европе, если они… узнают о семье Дэниела… тогда дело не кончится только моей казнью. Я обреку на смерть отца, Дэниела, его мать, и сестер, и еще очень многих, чьих имен я даже не знала. То-то инквизиторам будет радость! Раскрыть тайные еврейские гнезда в Лондоне, Бристоле и Йорке!

— Ваша светлость, вы посмотрите на нее, — снова зевая, произнес Джон Ди. — Она знает языки? Науки? Кажется, я теперь понял, в чем дело. Обычная злоба.

— Говори яснее, — потребовал епископ.

— Злословие. Девчонку просто оговорили, — сказал Джон Ди и отодвинул от себя книгу. — Неужели они думают, что у нас есть бездна времени расследовать сплетни служанок? Совсем обнаглели. Взяли моду: поссорятся, а потом одна на другую донос строчит. За такие дела пороть надо, чтобы впредь неповадно было. Только время у нас отнимают. Надо же, нашли еретичку!

Епископ глянул в мой ордер.

— А сочувствие к еретикам? — спросил он, буравя меня своими маленькими глазками. — По новому закону за это полагается костер.

Джон Ди улыбнулся, как будто услышал от епископа что-то смешное.

— Она хоть понимает, кто такие еретики? Блаженные — они жалостливые. Она бы и брошенного котенка пожалела, и птицу с перебитой лапой, — смеясь, сказал он. — На то она и блаженная, чтобы молоть разную чушь и задавать вопросы, которые разумный человек задавать не будет. Иногда это бывает забавно, иногда выходит явная чушь. Но это право блаженных — изрекать разную чушь. Как говорят, у них котелок варит не в ту сторону. А вот во дворец стоило бы отправить весьма строгое письмо и потребовать, чтобы впредь нас не отрывали по пустякам. И пусть у слуг своих отобьют охоту к ложным доносам. В самом деле, неплохо бы всыпать какой-нибудь красотке дюжину ударов кнутом, чтобы в следующий раз думала. Мы выискиваем врагов веры, а нам подсовывают придурковатых девчонок!

— Так что, отпускаем ее? — спросил епископ, все еще сомневаясь.

— Прошу вас, подпишите здесь, — сказал ему Джон Ди, подвигая бумагу. — Вытолкаем ее на улицу и займемся серьезной работой. Допрашивая дураков, недолго и самим поглупеть.

Я затаила дыхание.

Епископ подписал.

— Выведешь ее на улицу, — равнодушным тоном приказал стражнику Джон Ди.

Затем он повернулся ко мне лицом.

— Ханна Верде, известная также как шутиха Ханна, мы освобождаем тебя от обвинения в ереси и соответствующего допроса. Ты найдена оговоренной по злобе и потому невиновной. Это, надеюсь, тебе понятно?

— Да, сэр, — едва слышно ответила я.

— Отведи ее к выходу, — сказал тюремщику Джон Ди.

Я еле-еле поднялась со стула. Ноги по-прежнему отказывались меня держать. Стражник снова обнял меня за талию и повел к выходу.

— Женщины в моей камере, — тихо сказала я Джону Ди. — Одна при смерти, у другой вырваны ногти.

Джон Ди буквально покатился со смеху, будто я рассказала ему какую-нибудь пикантную непристойную шутку. К моему удивлению, епископ Боннер тоже захохотал.

— Ну что, ваша светлость, убедились? Странно, что она еще не спросила, почему здесь крыс плохо кормят.

— Нет, это просто бесценный подарок для королевы, — не мог успокоиться епископ Боннер. — Нет ли у тебя еще каких-нибудь пожеланий, блаженная? Завтраком довольна? Постелька не была жесткой?

Я посмотрела на раскрасневшуюся, гогочущую физиономию епископа, затем на подмигивающего мне писаря и покачала головой. Потом я поклонилась епископу и тому человеку, знакомством с которым когда-то гордилась, и оставила их заниматься важным делом: допрашивать и отправлять на костер ни в чем не повинных людей.

Я не знала, как мне вернуться в Гринвич. Когда меня грубо вытолкнули на грязную улицу, я еще некоторое время очумело бродила по задворкам собора Святого Павла, пока не отошла на более или менее безопасное расстояние от страшной колокольни, в которой провела ночь. У меня до сих пор подкашивались ноги. Чувствуя, что дальше идти не в силах, я села на крыльце первого попавшегося дома, словно бездомная нищенка. Вдобавок меня била дрожь. Хозяин дома выскочил на крыльцо и прогнал меня, заявив, что ему только не хватает чумных бродяг. Я молча побрела к другому дому. Кажется, в нем никто не жил. Я плюхнулась на крыльцо и закрыла глаза.

Меня разбудило солнце. Оно светило мне прямо в лицо. Я открыла глаза и поняла, что день перевалил на вторую половину. Сидя на каменном крыльце, я промерзла. Согреться можно было только единственным способом — начав двигаться. Я побрела, сама не зная куда. Вскоре я сообразила, что реву, как маленькая. Тогда я снова остановилась, пытаясь унять градом катящиеся слезы. Постепенно я сообразила, что ноги несут меня к Флит-стрит. Ключа с собой у меня не было. Тогда я постучала в дом нашего соседа.

— Боже милостивый, что с тобой? На тебе лица нет! — воскликнул он.

Я выдавила из себя улыбку.

— Лихорадка. Одна наша служанка попросила меня навестить ее мать и отнести жалованье, — начала врать я. — Должно быть, от ее матери и заразилась. Чувствую, ноги подгибаются, идти не могу. И еще заплутала. А ключ от нашего дома не взяла. Вы меня впустите?

Сосед молча попятился. Я на него не сердилась. По Лондону гуляла лихорадка. Естественно, он опасался.

— Есть хочешь? — спросил он.

— Да, — ответила я.

В другое время я бы отказалась, но после ночи в застенке инквизиции мне было не до гордости.

— Я принесу тебе поесть на крыльцо, — сказал сосед. — Держи ключ.

Я молча взяла ключ и побрела в наш дом. Открыла дверь и вошла в сумрачное помещение. Меня окутало столь дорогим моему сердцу запахом типографской краски и сухой бумаги. Я стояла, вдыхая этот аромат ереси, знакомый, любимый запах родного дома.

На крыльце послышались шаги. Звякнула глиняная тарелка. Сосед принес еду. Я подождала, когда он уйдет, и осторожно открыла дверь. Меня ждали кусок пирога и кувшинчик эля. Я отнесла это за прилавок, села на пол и принялась есть, прислонившись спиной к теплым переплетам книг. Я ела и вдыхала божественный аромат старых кожаных переплетов.

Насытившись, я отнесла посуду обратно на крыльцо и закрылась изнутри. Потом я прошла в печатню, служившую также хранилищем отцовских книг, и стала освобождать нижнюю полку. Я не хотела спать ни на своей старой кровати, ни даже на кровати отца. Мне хотелось быть к нему как можно ближе. Меня охватил суеверный ужас: если я лягу в одну из кроватей, меня вновь схватят люди епископа Боннера. А если я спрячусь среди любимых книг отца, они уберегут меня от инквизиторов.

Я улеглась спать на жесткой нижней полке. Подушками мне служили два увесистых тома. Чтобы с пола не дуло, я построила заборчик из нескольких французских книг. Я слишком устала и уже ни о чем не думала. Прикрывшись плащом, я свернулась калачиком и уснула.

Утром, едва проснувшись, я поняла: мне пора позаботиться о своем будущем. Разыскав лист бумаги, я написала Дэниелу письмо, которое при других обстоятельствах никогда бы не появилось на свет.

Я запечатывала письмо со спокойной совестью. Отныне я свободна от службы королеве, из-за которой никто теперь не чувствовал себя в безопасности.

Стук в дверь мгновенно пробудил знакомый страх. Я выглянула сквозь щели в ставнях и увидела силуэт нашего соседа.

— Хорошо поспала? — спросил он.

— Да.

— А угощение понравилось? Этот булочник не мухлюет.

— Да, было очень вкусно. Спасибо вам.

— Чувствуешь-то себя как?

— Вроде лучше.

— Значит, сегодня вернешься ко двору?

Только сейчас я сообразила: а мне ведь больше некуда идти. И потом, если я не появлюсь при дворе, это будет равнозначно признанию своей вины. А так чего мне опасаться? Я возвращаюсь, поскольку иначе и быть не могло. Меня оговорили по злобе, но суд епископа Боннера справедлив. Вины за мной не числилось, и меня отпустили. Буду вести себя так, словно ничего не случилось, пока Дэниел не приедет и не заберет меня отсюда.

— Да, я и так запоздала. Обязательно вернусь, — сказала я.

— Не будешь ли ты любезна передать королеве вот это? — спросил сосед, в голосе которого странно перемешались смущение и решительность.

Он вручил мне свою торговую карточку, украшенную затейливой картинкой. Под картинкой шла надпись, заверяющая каждого, что он может заказать у этого книготорговца любые книги, содержание которых отвечает нравственным нормам, способствует исправлению характера и одобрено церковью. Я сразу вспомнила, как в прошлый свой приход сюда ехидно заметила, что число книг, одобренных церковью, ничтожно мало. Сейчас я сочла за благо опустить его карточку в карман камзола и с улыбкой соврать:

— Я непременно передам вашу карточку ее величеству. Можете не сомневаться.

Я вернулась в скуку и уныние королевского двора. Служанки, с которыми я делила комнату, решили, что я ходила проведать отцовский дом. Королева меня не хватилась. Только Уилл Соммерс вопросительно поднял одну бровь, когда я вошла в обеденный зал. Я поняла его жест: шут спрашивал, можно ли ему сесть рядом. Я кивнула, и он сел.

— Что случилось, дитя мое? — спросил он. — Ты же белая как полотно.

— Я только что вернулась после ареста, — ответила я.

Другой на месте Уилла, услышав такой ответ, поспешил бы найти благовидный предлог и отойти от меня подальше. Но шут уперся локтями в стол и наклонился ко мне.

— Быть того не может, — шепнул он. — Как же ты сумела выскользнуть?

Я натянуто рассмеялась.

— Там вспомнили, что я — блаженная. А значит, дурочка и потому ни за что не отвечаю.

Уилл расхохотался так, что все, кто сидел рядом, невольно повернулись к нему, думая, что он сейчас разбавит скучный обед какой-нибудь выходкой.

— Ты? Замечательная новость. Теперь я буду знать, в случае чего… Они так и сказали?

— Да, Уилл. Только ничего смешного здесь нет. Я провела ночь в камере вместе с двумя женщинами. Одна была полумертвая после дыбы. Второй палачи вырвали ногти. Все здание от подвалов до чердаков набито арестованными, ожидающими суда.

Лицо шута сразу же посуровело.

— Тише, дитя. Им ты никак и ничем не поможешь. Ты сделала все, что в твоих силах. Возможно, твоя искренность тронула даже инквизиторов, и тебя отпустили.

Я не смела рассказать даже ему, кому на самом деле я была обязана освобождением.

— Уилл, мне очень страшно, — призналась я.

Он осторожно взял в свою теплую ладонь мои окоченевшие пальцы.

— Дитя мое, нам всем страшно. Но ведь наступят лучшие времена.

— Знать бы, когда они наступят, — прошептала я.

Он молча покачал головой, но я поняла: он думал о Елизавете и о начале ее правления. И если уж Уилл Соммерс с надеждой думал о Елизавете, значит, королева Мария лишилась любви человека, который был ей настоящим другом.

Я считала дни до приезда Дэниела. Прежде чем отправиться в Гринвич, я нашла судно, которое шло в Кале, и отдала капитану письмо. Бродя по саду, я вслух рассуждала, сколько времени понадобится Дэниелу, чтобы приехать в Лондон.

— Допустим, за день корабль доберется до Кале. Еще день уйдет, чтобы разыскать дом, где живет Дэниел. Хорошо, если он все правильно поймет и соберется без проволочек. Накинем еще день на сборы и разные дела, которые ему нужно завершить до отъезда… Все равно получается, через неделю он должен быть здесь.

Я решила: если в течение семи дней Дэниел не появится и не пришлет мне объяснительное письмо, я приду в наш дом, соберу наиболее ценные отцовские книги в самый большой сундук, какой сумею раздобыть, и отправлюсь в Кале самостоятельно.

А пока я должна терпеливо ждать. И я ждала. Я исправно посещала мессу вместе с королевой и ее фрейлинами. После обеда я читала Марии Библию на испанском языке и молилась с нею перед отходом ко сну. Я видела, что несчастья последних месяцев произвели в ней необратимую перемену. Отныне страдание стало смыслом и целью ее жизни. Я еще не видела человека, который был бы так глубоко погружен в отчаяние и не желал оттуда выбираться. Состояние Марии было даже хуже, чем смерть; она тосковала по смерти и постоянно отрицала все проявления жизни. Ее дни превратились в нескончаемые сумерки. Ничто не могло их разогнать, и потому я, как и все остальные, ничего не говорила и ничего не делала, чтобы вывести королеву из этого нескончаемого самоистязания.

Как-то утром, когда мы возвращались после мессы, я шла в хвосте процессии. Ко мне подошла одна из молоденьких фрейлин, недавно попавших ко двору. Девушка шла со мною рядом, видимо, желая мне что-то рассказать. Но я смотрела не на нее, а на королеву. Мария шла медленно, опустив голову и ссутулив плечи, словно горе было ее постоянной ношей.

— Ты слышала? Ты слышала? — шепотом спросила меня новая фрейлина, когда мы остановились, чтобы свернуть в королевскую приемную.

Галерея была буквально забита просителями. Все они надеялись, что королева смилостивится над их родными, обвиненными в ереси.

— Что я должна была слышать? — спросила я.

Фрейлина не успела ответить, поскольку в мой рукав вцепилась пожилая женщина, пытавшаяся оттащить меня в сторону.

— Леди, позвольте мне пройти, — сказала я. — Я не в силах что-либо сделать для вас.

— Не для меня, — со слезами в голосе возразила она. — Для сына. Для моего мальчика.

Вопреки себе я все-таки остановилась.

— У меня припасены деньги, — продолжала старуха. — Он мог бы уехать за границу, если бы королева проявила милосердие и отправила его в ссылку.

— Вы просите королеву о ссылке для вашего сына?

— Да, потому что сейчас он у епископа Боннера.

Этого мне было достаточно. Я рванулась от нее, как от зачумленной.

— Простите, я вам ничем не могу помочь.

— Похлопочи перед королевой за него. Ну, что тебе стоит? Его имя Джозеф Вудс.

— Леди, если бы я рискнула просить за вашего сына, то оказалась бы там же, где и он, — сказала я. — Для вас рискованно даже говорить со мной об этом. Возвращайтесь домой и молитесь за его душу.

Она посмотрела на меня, как на злодейку.

— И ты советуешь матери молиться за душу сына, который ни в чем не виноват?

— Да, — промямлила я.

— Так ты хочешь узнать новость? — нетерпеливо спросила меня фрейлина.

— Конечно, — сказала я, поспешив отвернуться от искаженного болью лица старухи.

Я могла бы ей дать совет: взять деньги, скопленные для отъезда сына, купить мешочек пороха и повесить ему на шею, чтобы он не страдал на костре долгие часы, а взорвался бы сразу, как палачи разожгут пламя. Это не было порождением моей обезумевшей фантазии. Я знала о таких случаях.

— Принцессу Елизавету обвиняют в государственной измене! — прошептала мне фрейлина, радуясь, как ребенок, что есть кому выболтать новость. — Арестовали всех ее слуг и служанок. Сейчас обыскивают ее лондонский дом и что-то там ищут.

От скопления народа в приемной было душно, но я мигом промерзла до костей.

— Елизавету? В какой еще измене? — спросила я, разыгрывая дурочку.

— У них был заговор, чтобы убить королеву, — прошептала фрейлина, обдав меня новой волной ледяного холода.

— А кого еще обвиняют?

— Почем мне знать? И никто не знает. Ну, уж Кэт Эшли точно сцапали.

Я кивнула. Довольная девица успокоилась. Если кто-то и мог рассказать мне поподробнее, то это только Уилл. Сейчас я вполне могла отлучиться из приемной. Королева проведет там не менее двух часов, выслушивая толпу просителей. Большинство будут умолять о милосердии; кто-то, как обычно, станет просить должность или денег. Каждая мольба о помиловании будет отнимать у нее силы и делать гораздо старше своих сорока лет. Главное, сейчас она меня не хватится.

Я выбежала на галерею и помчалась в большой зал. Уилла там не было. Стражник подсказал мне, что шут собирался в конюшню. Я бросилась туда и действительно нашла Уилла в деннике, где он играл со щенком охотничьей собаки. Длинноногий щенок, радостно повизгивая, ползал у него по коленям и норовил забраться на плечи.

— Уилл, я только что узнала, что Елизавету подозревают в заговоре, — выдохнула я. — В ее лондонском доме идет обыск.

— Знаю, — коротко ответил шут, снимая с себя щенка, который восторженно лизал ему шею.

— Что они там ищут?

— Важно не то, что они ищут, а то, что найдут.

По его тону я поняла: люди инквизиции уже что-то нашли.

— Уилл, они уже что-то нашли? Что?

— То, что мы с тобой могли ожидать, — вздохнул шут.

— Я ничего не ожидаю, — огрызнулась я. — Со мной Елизавета вообще говорила лишь о нарядах и флирте, — для верности соврала я. — Так что они нашли?

— Письма, памфлеты и прочие бунтарские и подстрекательские бумажки. Все это хранилось в сундуке Кэт Эшли. Словом, какой-то балаганный заговор, который состряпали принцесса, ее итальянский учитель музыки, Кэт и Дадли.

Заметив ужас на моем лице, Уилл поспешил меня успокоить:

— Не сэр Роберт, а сэр Генри, его двоюродный брат.

— Сэр Роберт не мог быть к этому причастен! — решительно заявила я.

— Ты уверена?

— Да! — лихо соврала я. — Во-первых, он до сих пор в Тауэре. И потом, он говорил мне, что казнь отца отбила у него всякую охоту к заговорам. Он верен королеве Марии.

— Как и мы все, — заметил Уилл. — Даже щенок Тобиас. Правда, песик? Его верность несомненна, поскольку он не может говорить одно, а думать другое. Не в пример другим, он любит тех, из чьих рук кормится.

Я вспыхнула.

— Если ты намекаешь на меня, то я всегда любила королеву и продолжаю ее любить.

Уилл улыбнулся.

— Ну, что ты, как маленькая, все сразу принимаешь на свой счет? Я имел в виду не тебя, а ее хорошенькую младшую сестричку, которой никак не дождаться своей очереди. Опять взялась за старое.

— Принцесса здесь ни при чем, — возразила я, поскольку не могла и не желала верить в причастность Елизаветы к замыслам убийства королевы.

Уилл рассмеялся.

— Понимаю. Ты очарована принцессой. Не ты одна. Но уж больно она нетерпелива. Она притягивает беды, как высокое дерево — молнии. А теперь ее верной Кэт Эшли, синьору лютнисту и нескольким Дадли светит Тауэр. Выдан ордер на арест сэра Уильяма Пикеринга, ее давнего союзника. Я даже не знал, что он в Англии. А ты?

— Нет, — с трудом выдавила я, почти онемев от страха.

Как же был прав сэр Роберт, велев мне не исполнять никаких поручений принцессы и ее окружения!

— О таких вещах лучше не знать, — сказал Уилл.

Я кивнула один раз, второй и продолжала кивать, не в силах остановиться. Голова и шея отказывались мне подчиняться. Возможно, это и выглядело бы забавно, если бы не мое лицо, на котором каждый мог прочитать неописуемый ужас.

— Что с тобой, дитя мое? — заботливо спросил шут. — Ты опять вся белая. Слушай, а может, и ты в этом замешана? Неужели тебе мало обвинения в ереси, и ты хочешь, чтобы тебя обвинили еще и в заговоре против королевы? Неужели ты и впрямь такая дура?

— Нет, — хрипло возразила я. — Придумаешь ты тоже. Я бы никогда не стала ничего замышлять против королевы. Просто всю эту неделю я себя плохо чувствую. Наверное, лихорадку где-то подцепила.

— Будем надеяться, она у тебя пройдет без осложнений, — криво усмехнулся Уилл.

Лихорадка показалась мне удачной ложью. Я сказалась больной и легла в постель. Я думала о Елизавете, которая в нужные моменты всегда умела заболеть и подтвердить свою невиновность. От страха я обливалась потом и вполне могла сойти за больную.

Соседки по комнате рассказывали мне последние новости. Кардинал Поул возглавил расследование заговора, и теперь каждый день арестовывали и тащили на допрос все новых и новых подозреваемых. Первым схватили сэра Генри Дадли, предавшего родную страну и вступившего в сговор с французами, обещавшими ему поддержку. Его карманы были полны французского золота. Французы обещали сэру Генри небольшую армию из наемников и добровольцев, но оплачивать и вооружать ее он должен был сам. Французских денег явно не хватало, и тогда сэр Генри решил запустить руку в английскую казну. Из него выбили имя предателя в казначействе, согласившегося красть деньги на оплату солдат и вооружения. Заговорщики намеревались отправить королеву к ее мужу в Нидерланды, а затем низложить ее и возвести на престол Елизавету. Кардинал обнаружил, что Кэт Эшли и Уильям Пикеринг — давние друзья. Более того, они встречались в Хэмптон-Корте. Сэр Уильям тайком приехал в Англию и несколько раз бывал в королевском дворце на тайных встречах.

В сундуке Кэт Эшли обнаружили черновик памфлета, подстрекающего англичан восстать против католической королевы и возвести на трон протестантскую принцессу.

Кардинал Поул принялся искать среди друзей и знакомых принцессы тех, у кого мог оказаться печатный станок и кто взялся бы тайно напечатать упомянутый памфлет. Я сразу подумала о нашем печатном станке на Флит-стрит. Интересно, сколько же времени понадобится людям кардинала, чтобы добраться до меня?

Кардинал был не только вдохновляем Богом. Он смертельно ненавидел протестантов, вынудивших его на долгие годы покинуть Англию. Этот человек отличался умом и проницательностью. К тому же от Елизаветы тянулось слишком много нитей, и любая из них рано или поздно могла привести ко мне. На допросах арестованных наверняка будут спрашивать о людях, постоянно находившихся рядом с принцессой. Неудивительно, что среди прочих назовут и мое имя. Потом кто-то вспомнит, что я выполняла поручения и передавала послания. Я вполне представляла, что будет говорить каждый из арестованных, пытаясь спасти свою жизнь. Тот же сэр Уильям Пикеринг. Вскоре выяснится, что я была верной служанкой семейства Дадли и по их приказу втерлась в доверие к королеве, а все мои слова о любви и верности ей — наглая ложь.

Меня не надо было даже пытать. Кардиналу Поулу было бы достаточно привести меня в свой кабинет с тщательно зашторенными окнами, поставить перед громадным полированным столом и велеть рассказать о том, кто я и откуда. Он бы с первых минут сообразил, что моя история изобилует подозрительными странностями. Наше бегство из Испании, появление в Англии, непонятное исчезновение отца, оставившего в пустом доме печатный станок. Очень скоро кардинал узнал бы, что мы — «марранос», евреи, маскирующиеся под христиан. Наших еретических прегрешений вполне хватило бы, чтобы сделать то, чего не сумели сделать испанские инквизиторы в Арагоне. Ничего, костры в Смитфилде исправят эту досадную оплошность.

А если бы кардинал Поул навестил наш дом и увидел хранящиеся там книги, у него бы глаза на лоб полезли. Гнездо ереси в самом центре Лондона! Какую книгу ни возьми — сплошь запрещенная или еретическая. В некоторых из них оспаривалась библейская история о сотворении мира. Там приводились дерзкие рассуждения, что не Солнце вращается вокруг Земли, а наоборот, и что животные, ныне обитающие на Земле, не могли быть созданы Богом за шесть дней творения. Были книги, сомневающиеся в правильности перевода Библии на другие языки. Помню, в одной утверждалось, что плодом с древа познания добра и зла было вовсе не яблоко, а абрикос. Наконец, в отцовской библиотеке хранились книги, считающиеся запретными просто потому, что содержание их было непонятным. Они рассказывали о тайнах мироздания, а католическая церковь, которой служил кардинал Поул, настаивала на своей власти над всеми тайнами.

После знакомства с книгами отцовской библиотеки нас вполне можно было вешать как еретиков. Печатный станок давал кардиналу основание повесить нас еще и как государственных изменников. А если бы его светлости стало известно о том, что постоянными покупателями у отца были Джон Ди и Роберт Дадли и что я знала их обоих и приносила им книги, меня можно было бы отправлять на виселицу прямо из его кабинета.

Три дня я пролежала в постели, упершись глазами в белый потолок. Яркое солнце, светившее в окно, меня ничуть не радовало и не согревало. Я дрожала от страха, и в моем мозгу проносились картины одна ужаснее другой. Под вечер третьего дня я почувствовала, что надо встать, иначе моя болезнь может показаться подозрительной. Я не знала, пойдет ли королева на обед, и потому зашла к ней раньше. Мария заканчивала предобеденную молитву. Когда я вошла, она как раз вставала с молитвенной скамеечки.

— Ханна, тебе лучше? — спросила она.

Голос ее был участливым и даже добрым, а глаза — мертвыми. Горе цепко держало королеву в своих когтях. Одна из фрейлин подбежала и расправила ей шлейф платья. Мария этого даже не заметила.

— Да, ваше величество. Мне получше, но меня очень расстроило письмо. Я получила его сегодня. Мой отец очень болен. Возможно, он даже при смерти. Мне необходимо отправиться к нему.

Мое бледное, изможденное лицо лишь подтверждало очередную ложь.

— Он живет в Лондоне? — спросила королева.

— Нет, ваше величество. Он живет в Кале, вместе с семьей моего жениха. Там у него небольшая лавка.

Королева рассеянно кивнула.

— Конечно, поезжай к нему. Надеюсь, он с Божьей помощью выздоровеет. Когда это случится, обязательно возвращайся, Ханна. Можешь зайти к казначею и сказать, что я распорядилась выплатить тебе жалованье вперед. Деньги тебе не помешают.

— Благодарю вас, ваше величество.

У меня сдавило горло. Она по-доброму отнеслась ко мне, а я ведь убегала от нее. Но затем я вспомнила про костры в Смитфилде, про женщин, с которыми провела ночь в застенке. Вспомнила две свои попытки вступиться за невинно осужденных. Мне стало легче.

Мария протянула мне руку. Я привычно опустилась на колени и поцеловала ее пальцы. В последний раз я ощутила, как ее рука мягко коснулась моей головы.

— Да благословит и сохранит тебя Господь, Ханна, — сказала она, не зная, что это ее верный кардинал и его охота на заговорщиков до сих пор вызывали у меня дрожь.

Потом она отошла, и я встала.

— Возвращайся как можно раньше, — повелительным тоном произнесла королева.

— При первой же возможности.

— Когда выезжаешь? — спросила она.

— Завтра, на рассвете.

— Бог тебе в помощь. Счастливого пути и благополучного возвращения.

Я давно не слышала, чтобы ее голос был таким мягким и даже нежным. Королева улыбнулась мне одними губами и вошла в распахнутые двери. Сейчас она появится перед придворными с высоко поднятой головой, бледным лицом и глазами, потемневшими от печали. Вряд ли кто-то из придворных продолжал относиться к ней с уважением. Но они привычно поклонятся ей, а потом будут за ее счет пить и есть в свое удовольствие.

Я не стала дожидаться завтрашнего утра. Когда все ушли обедать, я надела свой темно-зеленый камзол, новые сапоги для верховой езды, плащ и шапочку. Достав из сундука заплечный мешок, я положила туда подаренный королевой служебник и мешочек с монетами, что получила у казначея. За три года службы при дворе я ничего не приобрела, хотя на своей должности могла бы туго набить карманы золотом.

Теперь нужно было незаметно покинуть дворец. Я осторожно спустилась по боковой лестнице, но она тоже проходила мимо большого зала. Оттуда сейчас доносились столь знакомые звуки: стук посуды, гул голосов и редкие всплески смеха. Скрипели ножи, нарезающие хлеб, звенело стекло бокалов. Чем дальше от королевы, тем громче и оживленнее переговаривались придворные. За три года я свыклась с этими звуками, как привыкаешь к звукам родного дома. Мне не верилось, что теперь это уже не мой дом, не мое безопасное пристанище. Я покидала место, становившееся для меня все опаснее. И не только для меня.

Я остановилась на ступенях, отчаянно желая, чтобы сейчас проявился мой дар и подсказал мне необходимые действия. Но их мне подсказал не дар, а давнишний страх. Кто-то из поваров дворцовой кухни не уследил за жарящимся мясом, и оно подгорело. Кухня находилась рядом, и запах быстро проник на лестницу. Окружающий мир исчез. Я оказалась на городской площади Арагона, где заживо сжигали какую-то женщину. В воздухе тошнотворно пахло горящим человеческим мясом. Женщина кричала от боли и ужаса, глядя на свои почерневшие ноги.

Я понеслась прочь. Мне было все равно, видят меня сейчас или нет. Я бежала к реке, чтобы попасть в город кратчайшим и наименее заметным путем. Спустившись к пристани, я стала ждать ближайшей лодки, плывущей в сторону Лондона.

Причал охраняли четверо солдат. Еще не менее дюжины расположилось вдоль берега. Мне пришлось улыбаться и делать вид, будто я собралась на тайное свидание.

— А что это за маскарад? — удивился молодой солдатик. — Оделась, как парень, а голос — как у девки. Или ты не знаешь, какого ты рода? Хочешь, помогу разобраться?

Я задумалась над достойным ответом, но тут к доскам пристани причалила лодка, доставившая ко двору нескольких горожан.

— Мы не опоздали? Ее величество еще обедает? — спросила толстая женщина, машущая солдатам, чтобы помогли ей сойти на берег.

— Да, королева еще обедает, — успокоила я толстуху.

— И сидит на троне, под знаменем государства? — допытывалась она.

— Конечно. Все как положено, — подтвердила я.

Толстуха радостно улыбнулась.

— Никогда не видела королеву за обедом, хотя много раз обещала себе это удовольствие, — призналась она. — Куда нам идти?

Я показала ей направление. Теперь я поняла, что сюда приплыло на своей лодке целое семейство, жаждавшее увидеть обедающую королеву.

— Возле дверей стоят стражники. Вы им скажите, кто вы, и вас пропустят. А можно мне воспользоваться вашей лодкой? Мне спешно нужно в Лондон.

Толстуха махнула лодочнику.

— Отвези юношу, куда скажет. Только не забудь вернуться.

Я прыгнула в качающуюся лодку, и мы отчалили. Дождавшись, пока лодка отойдет подальше от пристани и солдаты меня не услышат, я попросила лодочника высадить меня напротив Флит-стрит. Возможно, этим парням на причале было глубоко наплевать, куда я направлялась, но мало ли что. При дворе не должны знать, куда я собралась.

И вновь я крадучись двигалась к нашему дому. Прежде чем войти, я хотела убедиться, что за это время никто туда не вламывался. Я завернула за угол и буквально приросла к булыжникам мостовой. Я увидела то, чего больше всего боялась увидеть. Дверь дома была открыта настежь. Внутри горело несколько свечей. В их свете я заметила силуэты двоих… нет, троих людей. Возле дверей стояла большая повозка, запряженная парой лошадей. Из нашего дома выносили бочки с манускриптами, оставшимися после отъезда отца. Содержимого одной такой бочки хватило бы, чтобы отправить меня на виселицу.

Я встала в темном проеме чужой двери и как можно ниже надвинула шапку. Если инквизиторы нашли бочки с манускриптами, они нашли и ящики с запрещенными книгами. Нас объявят злостными распространителями ереси. За наши головы назначат вознаграждение. Придется смириться с потерей отцовских сокровищ и позаботиться о спасении собственной шкуры. Прочь отсюда! Поскорее добраться до доков и найти ближайший корабль, отплывавший в Кале. Если меня сейчас схватят, я вскоре превращусь в кусок жареного человеческого мяса.

Я уже хотела нырнуть в темный переулок, когда из дома вышел один из находившихся там людей с большим ящиком в руках. Он погрузил ящик в повозку. Я замерла, решив подождать, когда он вернется в дом и я смогу пересечь улицу. И тут я остановилась. Профиль этого человека показался мне слишком знакомым. Я узнала знакомую сутулость плеч, худощавую фигуру и, наконец, поношенный плащ.

Мое сердце заколотилось от надежды и страха, но я не сдвинулась с места, пока не убедилась наверняка. Из дома вышли двое других, неся тщательно упакованную часть печатного станка. Первым шел наш сосед, а вторым — мой жених Дэниел. Они приехали за станком и книгами! Значит, нас еще не раскрыли!

— Отец! Отец мой! — негромко крикнула я и понеслась к ним.

При звуке моего голоса отец вздрогнул, потом широко развел руки и принял меня в свои объятия. Я снова оказалась в теплых и сильных отцовских руках. Он держал меня крепко, словно больше не собирался отпускать от себя ни на шаг.

— Ханна, доченька, девочка моя, — сказал он, целуя меня в макушку. — Ханна, доченька, mi querida!

Я всматривалась в его лицо, более усталое и постаревшее, чем помнилось мне. Он тоже всматривался в меня. Наши слова выплеснулись разом. Мы не слушали друг друга.

— Я получил твое письмо. Тебе грозит опасность?

— Отец, как ты себя чувствуешь? Я так рада…

Спохватившись, что говорим хором, мы засмеялись.

— Перво-наперво скажи мне: тебе угрожает опасность? — спросил отец. — Судя по письму, да. Мы приехали за тобой.

— Слава Богу, теперь не угрожает, — ответила я. — Я была арестована по подозрению в ереси, но меня освободили.

Услышав это, отец стал торопливо озираться по сторонам. Думаю, сейчас каждый признал бы в нем еврея. Только мы, не имеющие своей страны и враждебно встречаемые в других странах, умеем смотреть с выражением вечной вины в глазах.

Из дома вышел Дэниел. Он быстро пересек мостовую, перепрыгнул через канаву и замер в нескольких шагах от нас.

— Здравствуй, Ханна, — скованно произнес он.

Я не знала, что ему ответить. Когда мы виделись в прошлый раз, я освободила его от обязательств передо мной, добавив в свои слова изрядную порцию яда, а он тогда поцеловал меня так, словно намеревался укусить. Потом он написал мне на редкость страстное письмо, и мы вновь стали женихом и невестой. Я написала ему, прося срочно приехать за мной. И он приехал. Он был вправе рассчитывать на более теплую встречу. Я же опустила голову и пробормотала:

— Здравствуй, Дэниел.

— Идемте-ка лучше в дом, — сказал нам отец, снова настороженно озираясь по сторонам.

Мы послушно вошли в дом. Отец плотно закрыл дверь.

— Мы тут грузили книги, манускрипты и станок. Потом Дэниел собирался отправиться за тобой во дворец. Почему ты здесь?

— Я сбежала из дворца, — созналась я. — Не смогла дождаться вас. Я не знала, дойдет ли мое письмо, и решила этой ночью найти корабль и отплыть в Кале.

— Но почему? Что случилось? — спросил Дэниел.

— Здесь начали арестовывать людей. Их подозревают в заговоре против королевы, — сказала я. — Всем заправляет кардинал Поул. Я встречалась с ним у королевы, и с тех пор у меня не проходил страх. Если бы он стал доискиваться, откуда я или…

Я умолкла, поняв, что жизнь в Кале отличалась от лондонской, и некоторые вещи мне ему просто не объяснить.

— Так ты что, входила в заговор? — сурово глядя на меня, спросил Дэниел.

— Ни в коем случае.

Дэниел скептически смотрел на меня. Я покраснела.

— Но я знала тех, кто входил в заговор. Этого уже достаточно.

— Слава Богу, мы приехали вовремя, — сказал Дэниел. — Ты давно ела?

— Я не хочу есть. Давайте я лучше помогу вам с погрузкой.

— Хорошо, что ты сама пришла. А то я не знал, успеем ли. Наш корабль отплывает в час ночи.

Я молча включилась в работу. Лошади попались смирные. Они не перебирали ногами и не заставляли колеса повозки скрипеть. Пара ближайших домов пустовали. Остальным, похоже, не было до нас дела. Только в доме напротив открылось окошко, и незнакомая мне женщина спросила, что здесь происходит. Наш сосед ответил, что хозяин дома наконец-то нашел нанимателя, и теперь отсюда вывозят оставшийся хлам.

Мы работали почти до десяти часов вечера. К этому времени небо очистилось, и над нами повисла луна, залив улицу теплым желтоватым светом. Мы распрощались с соседом. Похоже, он искренне обрадовался, что мы уезжаем, и пожелал нам счастливого пути. Отец забрался в повозку, мы с Дэниелом уселись на козлы. Дэниел тронул поводья. Колеса скрипнули, и повозка покатилась по грязным булыжникам.

— Все как в тот раз, — усмехнулся Дэниел. — Надеюсь, сегодня ты не спрыгнешь на полдороге?

— Нет, — пообещала я и тоже улыбнулась.

— Больше никто здесь в тебе не нуждается? Или нынешнему двору не до шутов?

— Похоже, что так, — вздохнула я. — Во всяком случае, королеве я точно больше не нужна. Ей никто не нужен, кроме короля, но я очень сомневаюсь, что он сюда вернется. Принцессе Елизавете вообще не до меня. Ее обвинили в государственной измене. К счастью, она пользуется благосклонностью Филиппа. Возможно, ее и арестуют, но уж наверняка не казнят. Она настроена оставаться в живых и ждать своего часа.

— А Елизавета не боится, что королева может ее обойти и отдать корону кому-то другому? Например, Маргарите Дуглас или Марии Стюарт?

— Принцесса верит в предсказанное ей будущее, — прошептала я. — Она уверена, что займет английский трон. Правда, она не знает, как долго ей придется ждать, но она крепко верит в свой успех.

— И кто же предсказал ей будущее? — все тем же ехидным тоном спросил Дэниел.

Я виновато сопела.

— Да, Ханна. На этот раз тебе точно нужно ехать со мной, иначе…

— Я ни в чем не виновата. Это поняли даже те, кто арестовал меня, иначе меня не отпустили бы.

— Считай, что тебе просто повезло. Или здешние инквизиторы еще не прошли выучку у испанцев. А вообще, ты натворила достаточно, чтобы повесить тебя как изменницу, задушить как ведьму и трижды сжечь как злостную еретичку, — без тени улыбки заявил он. — По-настоящему, ты сейчас должна бы ползать передо мной на коленях и умолять, чтобы я поскорее увез тебя отсюда.

Я едва не поперхнулась слюной от вспыхнувшего бешенства, но вовремя заметила, что все это — отлично разыгранная шутка Дэниела. Я невольно засмеялась. Он взял мою руку и поднес к своим губам. Они были теплыми. Я забыла обо всем. Я ничего не видела, не слышала и думала только о его прикосновении.

— Тебе не нужно умолять меня, — тихо сказал Дэниел. — Я бы все равно за тобой приехал. Я не могу жить без тебя.

Как и тогда, наш путь пролегал мимо Тауэра. Я не столько увидела, сколько почувствовала, как Дэниел напрягся, когда на нас упала тень от тюрьмы, где до сих пор томился сэр Роберт.

— Ты же знаешь, я не могу заглушить в себе любовь к нему, — тихо сказала я Дэниелу. — Когда я впервые увидела его, я была еще совсем ребенком, а он — удивительным мужчиной. Я тогда думала, что про таких пишут только в романах. Он казался мне принцем, а его отец — настоящим королем.

— Что ж, времена изменились, — сухо заметил Дэниел. — Ты уже не ребенок, и он — вовсе не принц, а государственный преступник. И ты — не его служанка, а моя будущая жена.

Я бросила на него косой взгляд и улыбнулась.

— Как скажешь, дорогой муж, — тоном покорной жены ответила я. — Что бы ты ни сказал.

У причала нас действительно ждал корабль. Но еще нас ждала пара часов довольно утомительной работы. Все, чем была нагружена повозка, требовалось перенести в трюм судна. Я только сейчас поняла, сколько книжных сокровищ успел собрать отец за наше недолгое пребывание на английской земле. Когда последняя бочка с манускриптами заняла свое место в трюме, матросы отвязали причальные канаты, и волны отлива понесли корабль к устью Темзы. Теперь мы все чувствовали, что проголодались. Отец позаботился о еде. Есть приходилось прямо на палубе, постоянно отклоняясь в сторону, чтобы пропустить матроса, несущегося исполнять очередной приказ капитана. Наш поздний ужин состоял из холодной курицы, странного острого сыра и жесткого хрустящего хлеба.

— Привыкай к новой пище, — засмеялся Дэниел, видя мое унылое жевание. — Это то, что едят в Кале.

— Так мы обоснуемся в Кале? — спросила я.

Дэниел покачал головой.

— Нет. Там становится все опаснее. Вскоре королева Мария обратит свое внимание и на эту заморскую землю. В Кале уже сейчас полным-полно беглых протестантов, лютеран и приверженцев врача и богослова Эраста. Добавь к этому всевозможных еретиков, мечтающих поскорее перебраться во Францию, Фландрию или Германию. И еще — заговорщиков всех мастей. А французам самим сейчас жарко. Они воюют с гугенотами и вообще со всеми, кто не является детьми истинной церкви. Такие, как мы, оказываются между противоборствующими силами, и нас просто выдавливают.

Я уловила знакомые интонации. Нас не впервые выдавливали.

— И куда теперь? — спросила я.

Дэниел улыбнулся и взял меня за руку.

— Не волнуйся, дорогая. Я нашел подходящее место для жизни. Мы отправимся в Геную.

— В Геную?

— Да, Ханна, — шепотом подтвердил он. — Там создается еврейская община. Итальянцы позволяют нашему народу пускать корни в их городе. Они знают: вместе с евреями к ним придут золото и выгодная торговля. Мы отправимся туда. Для врача там всегда найдется работа, а книготорговец будет продавать евреям книги.

— А как твоя мать и сестры? — спросила я.

Честно говоря, я надеялась, что все они останутся в Кале, что его сестры успели найти себе мужей, и видеться с его родней мы будем не чаще, чем раз в два года.

— Мэри и мать поедут с нами. Две другие мои сестры нашли себе хорошие места и не хотят покидать Кале. Я им объяснял, чем они рискуют, но у них свои головы на плечах. К тому же за Сарой ухаживает один англичанин. Возможно, они поженятся.

— И ты не будешь возражать? — удивилась я.

Дэниел покачал головой.

— Я не зря учился в Венеции и Падуе, — сказал он. — Я получил там не только новые знания. Италия перевернула мое мировоззрение. Я стал по-другому смотреть на наш народ. Теперь я считаю евреев чем-то вроде закваски для христианского мира. Наша задача — не прятаться от христиан, а жить среди них, передавать им наши знания, учить их нашим навыкам и принципам чести. Мы накопили богатейший опыт и можем многому научить другие народы. Возможно, когда-нибудь земля Израиля снова станет нашим государством, и тогда мы будем править там не так, как правители древности. Они были слишком жестокими. Нам нельзя быть такими. Но мы родились не затем, чтобы прятаться по норам и стыдиться самих себя. Мы родились, чтобы быть самими собой, гордиться своей избранностью и вести за собой других. Если моя сестра выйдет за христианина, она передаст его семье все знания и мудрость, которыми обладает, и они станут более достойными христианами, даже не зная, что Сара — еврейка.

— А как мы будем жить в Генуе? Как традиционные евреи или как христиане? — спросила я.

Я еще никогда не ощущала в его улыбке столько теплоты.

— Мы будем жить так, как это устраивает нас. Я не стану подчиняться христианским законам, которые запрещают мне учиться. Я не стану исполнять еврейские законы, осложняющие мне жизнь. Я буду читать книги, где задаются вопросы: вращается ли Солнце вокруг Земли или Земля вокруг Солнца? Я не буду шарахаться от свинины, если свинью забили надлежащим образом и правильно приготовили ее мясо. Я не стану подчиняться никаким запретам, касающимся мышления или поступков, кроме тех, которые имеют смысл лично для меня.

— Ты говоришь про себя. А что делать мне? — спросила я, не представляя, куда нас заведет это вольнодумие.

— Знаешь, я вспоминаю свои прежние рассуждения и сам удивляюсь: как я мог предъявлять к тебе такие требования? Твои письма и то, что ты говорила при наших встречах, имеют смысл, только если считать тебя совершенно равноправной в нашем браке. Я пока не знаю, каков твой жизненный путь. Ты должна будешь найти его сама, и, я надеюсь, мы достигнем согласия. Мы с тобой будем жить по-новому, так, чтобы уважать наших родителей и их верования, но при этом оставаться самими собой, а не просто их послушными детьми.

Пока мы говорили, отец дипломатично отсел подальше, стараясь не прислушиваться к нашим словам. Через какое-то время он не слишком убедительно зевнул и сказал:

— Буду-ка я спать. Глаза совсем закрываются.

Он погладил меня по голове.

— Спокойной вам ночи. Как хорошо, что ты снова со мной, Ханна.

Затем он закутался в плащ и улегся прямо на холодной палубе.

Дэниел протянул ко мне руку.

— Ты, наверное, тоже озябла. Давай я тебя согрею.

Мне было не то что тепло, а даже жарко от его предыдущих слов, но я не стала возражать. Я легла с ним рядом, ощущая своим телом его мужское тело, до сих пор остававшееся для меня тайной. Дэниел нежно целовал мои стриженые волосы. Потом я услышала его шепот:

— Ханна, я так давно мечтал об этой минуте, что готов, словно девушка, плакать от желания.

Мне стало смешно.

— Дэниел, — прошептала я, привыкая к его имени, как привыкают к кушанью или вину.

Я повернулась к нему. Дэниел поцеловал меня в губы. Поцелуй был долгим. Я таяла. Мне казалось, что очень скоро у меня расплавятся все кости и я превращусь в медузу. Мы погружались в незнакомое мне, удивительное состояние. Говоря языком алхимиков, это был эликсир наслаждения. Дэниел накрыл нас плащом. Его рука нежно гладила мне спину, потом скользнула под камзол и дальше, под белье. Мне впервые ласкали грудь, шею, живот. Я потягивалась, словно довольная кошка, и шептала: «Дэниел». Его имя звучало приглашением. Будто два слепца, мы ощупывали друг друга. Мы чувствовали себя первопроходцами, знакомящимися с новыми землями. Мое любопытство нарастало. Я вела рукой по его груди, потом по животу. Рука сама собой скользнула ниже и вдруг натолкнулась, как на ствол дерева, на его твердый член. Я дотронулась до запретного места, и Дэниел застонал от желания.

Ночь была слишком длинной, а небо — слишком темным, чтобы стыдиться. Уже не помню, как мы стянули друг с друга панталоны и случилось то, что я не раз себе представляла. Реальность оказалась ярче и прекраснее моих фантазий. Мы начали, затаив дыхание, и вскоре достигли настоящего экстаза. Я не раз видела флиртующих придворных, я испытывала дрожь от прикосновения сэра Роберта, но даже не предполагала, насколько прекрасным может быть слияние мужчины и женщины. Устав от ласк, мы задремали, но через час проснулись, переполненные желанием, и все повторилось.

Между канатами левого борта появилась светлая полоска. У нас оставалось желание, но уже не было сил, и мы провалились в сон.

Меня разбудил утренний холод. Я торопливо оделась, вспомнив, что здесь в любую минуту могут появиться матросы и догадаться, чем мы занимались. Впереди темнела полоска суши. Я стала вглядываться, но ничего не видела. Затем, когда корабль подошел ближе, в хмуром утреннем пространстве появились очертания крепости, охранявшей вход в гавань.

— Это форт Рисбан, — пояснил Дэниел.

Он стоял у меня за спиной, и я с наслаждением оперлась о его теплую грудь.

— А гавань видишь? — спросил он.

Я поднялась на цыпочки, прижалась к нему поплотнее и невольно захихикала, чувствуя, как в нем сразу же пробудилось желание.

— Где? — вполне невинным тоном спросила я.

Дэниел слегка отодвинулся.

— А ты, оказывается, кокетка, — заявил он. — Смотри лучше. Мы бросим якорь в главной гавани. Оттуда начинаются каналы. Они огибают весь город. Так что Кале имеет не только крепостные стены, но еще и рвы.

Корабль медленно входил в гавань. Я стояла у борта и не столько всматривалась в город, сколько пыталась его почувствовать. Это свойственно нашему народу, которому не раз приходилось заново начинать жизнь в новых местах. Теперь то же предстояло и мне. Вскоре я привыкну к очертаниям красных черепичных крыш, слегка возвышавшихся над городскими стенами. Я привыкну ходить к булочнику, на рынок, в другие места. Первые запахи мне, конечно же, подарила гавань. Пахло так, как пахнет в гавани, куда постоянно заходят и откуда отплывают корабли. Я узнала давнишний, въевшийся запах рыбы, тяжелый и не больно-то приятный запах сохнущих сетей, веселый запах свежих опилок и бодрящий соленый привкус ветра. Вскоре мой плащ пропитается запахами Кале, и я к ним настолько привыкну, что перестану замечать. Я не знала, когда мы переберемся в Геную, а пока моей новой родиной (очередной родиной) станет Кале. Пройдет совсем немного времени, и я перестану мысленно спрашивать, лучше или хуже чувствует себя сегодня королева Мария. Меня уже не будет заботить, как там принцесса Елизавета, смирилась ли она с необходимостью подчиняться естественному ходу событий. Встречая рассвет, я забуду, как жадно ловит солнечные лучи сэр Роберт, прильнув к узенькому окошку своей комнаты-тюрьмы. Все эти мысли, всю прежнюю любовь и верность я оставлю позади и радостно погружусь в свою новую жизнь. Я покинула двор, сбежала от королевы, бросила Елизавету и даже человека, которого искренне обожала, — Роберта Дадли. Теперь я буду жить для своего отца и своего мужа и научусь ощущать себя частью семьи Дэниела, а свекровь и трех золовок — своей родней.

— Нас пришла встречать моя мать, — сообщил Дэниел.

Мне нравилось ощущать затылком его теплое дыхание. Я прижалась к нему спиной и сразу же почувствовала, как его член упирается мне в ягодицы. Мы вновь желали друг друга, но сейчас вокруг нас было светло и людно, а на пристани стояла мать Дэниела. Вскоре и я увидела ее. В отличие от моего щуплого отца, миссис Карпентер была женщиной дородной, чем-то похожей на Кэт Эшли. Подобно Кэт, она стояла, сложив руки на широкой груди, и пристально оглядывала палубу подошедшего корабля, словно хотела убедиться, что ее сумасбродная будущая невестка на сей раз подчинилась своему будущему мужу.

Заметив Дэниела, миссис Карпентер приветственно взмахнула рукой. Я тоже помахала ей. Издали мне было не разглядеть ее лица, но я и так представляла, что на нем написано.

— Добро пожаловать в Кале, — чопорно сказала она мне, когда матросы спустили сходни и мы сошли на берег.

Дэниела она молча заключила в восторженные материнские объятия.

— Мама, мне надо проследить за выгрузкой станка, — объяснил он, высвобождаясь из ее объятий.

Дэниел проворно взбежал по сходням и исчез в сумраке трюма. Мы с миссис Карпентер остались вдвоем. Мы были единственным островком молчания среди шума и суеты, обычных для гавани.

— Значит, он тебя разыскал, — без особой радости произнесла миссис Карпентер.

— Да.

— И теперь ты готова выйти за моего сына?

— Да.

— Тебе нужно будет как можно скорее избавиться от этой дурацкой одежды, — морща нос, заявила миссис Карпентер. — Мы принадлежим к уважаемым гражданам Кале. Людям не понравятся твои панталоны.

— Конечно, — сказала я, изо всех сил стараясь держаться с нею учтиво. — Но я собиралась второпях и не успела переодеться.

— И все-таки надо было бы подумать, куда ты едешь.

«Знала бы ты, о чем мне приходилось думать в эти дни!»

Мы снова замолчали.

— Ты привезла свое жалованье? — спросила миссис Карпентер.

Я понимала, что от меня ждали хоть какого-то приданого, но спрашивать о деньгах, едва я успела сойти с корабля…

— Я привезла все свои деньги за полгода, — едва сдерживаясь, ответила я.

— Не знаю, сколько там тебе платили, но будь готова к тому, что все твои деньги уйдут на покупку платьев, шляп, чулок и нижнего белья. Ты поразишься, какие здесь цены.

«Можно подумать, что в Лондоне я только и ходила по магазинам».

— Вряд ли они выше лондонских, — усмехнулась я. — В провинции жизнь дешевле.

— Здесь особая провинция, — заявила миссис Карпентер, и в ее словах я уловила непонятную мне гордость. — Все товары привозят из Англии, поэтому они стоят дороже, чем в Лондоне.

— Но можно купить и французские товары. Они наверняка дешевле.

Миссис Карпентер поморщилась.

— Едва ли, — процедила она, не удостоив меня объяснением.

Вернулся Дэниел. Кажется, ему понравилось, что я беседую с его матерью.

— Всё выгрузили, — сказал он. — Твой отец побудет здесь, присмотрит за своими сокровищами, пока я раздобуду повозку.

— Тогда я подожду вместе с ним, — обрадовалась я.

— Нет, Ханна. Вы с мамой пойдете сейчас домой. Она покажет тебе наш дом. Согреешься, а то здесь не очень-то тепло.

Я понимала: он заботился обо мне и хотел избавить меня от лишних хлопот. Он не догадывался, что меньше всего я жаждала сейчас отправиться с его матерью домой, смотреть на натянутые улыбки его сестер, поддерживать пустые разговоры и ждать, как и подобает настоящим женщинам, когда мужчины закончат свои дела и вернутся.

— А я не замерзла. Знаешь, я лучше вместе с тобой пойду за повозкой.

Дэниел поймал недовольный материнский взгляд и задумчиво почесал затылок.

— В таком виде тебе нельзя идти на тележный двор, — отчеканила она. — Ты всех нас опозоришь. Запахни поплотнее плащ, и идем со мной.

Улица, на которой стоял трехэтажный дом семьи Дэниела, называлась Лондон-стрит. Она находилась возле южных ворот города и состояла из почти одинаковых домов. Три комнаты верхнего этажа служили спальнями. Самая большая принадлежала сестрам Дэниела, которые спали на одной просторной кровати. Окнами она выходила на задний двор. Соседнюю, совсем маленькую комнатку занимал мой отец, а в третьей помещалась мать Дэниела. Дэниел почти все время проводил у своего наставника-хирурга и нередко там же ночевал. Дома он спал на выдвижной кровати в комнате моего отца. На втором этаже находились столовая и гостиная, а на первом — отцовский магазинчик, кухня и кладовая, служившая также местом для мытья посуды. Отец с Дэниелом заблаговременно соорудили на заднем дворе крытую пристройку, где собирались поставить печатный станок.

Сестры Дэниела уже ждали нас в гостиной. Все они принарядились. Я же была в своем запыленном, мятом шутовском наряде и прекрасно понимала, какие мысли бродят у них сейчас в головах. Мои лицо и руки тоже не блистали чистотой. Меня молча оглядели с головы до ног.

— А вот и мои девочки, — сказала миссис Карпентер. — С Мэри ты, кажется, уже знакома. Это — Сара, а это — Анна.

Все трое встали, словно маленькие дети, и поочередно присели в реверансе. Мой наряд не позволял мне сделать то же самое. Я просто поклонилась каждой и увидела, как у них округлились глаза.

— Пойду поставлю чайник, — засуетилась миссис Карпентер.

— Я тебе помогу, — сказала Анна и выпорхнула из комнаты.

Я смотрела на оставшихся сестер и ловила себя на мысли, что они мне уже не нравятся.

— Плавание было удачным? — спросила Мэри.

— Да, спасибо. Погода была хорошей.

Мне с трудом верилось в ночь наслаждений, проведенную с Дэниелом на холодной палубе.

— Теперь ты выйдешь за Дэниела замуж? — спросила Мэри.

Я чувствовала ее настороженность.

— Мэри! Ну как можно спрашивать такие вещи? — всполошилась Сара.

— А что я такого спросила? Они давно помолвлены. Если Ханна скоро станет нашей невесткой, мы имеем право знать.

— Это касается только их с Дэниелом, — сказала Сара.

— Нет, сестричка! Это касается нас всех.

— Да, я выйду за Дэниела, — сказала я, чтобы прекратить их перебранку.

Будущие золовки снова принялись меня разглядывать.

— Надо же, — с искренним удивлением протянула Мэри. — Значит, ты покинула двор?

— Да.

— И больше туда не вернешься? — спросила Сара.

— Нет, — ответила я, убрав из голоса нотки сожаления.

— Очень скоро ты убедишься, какая здесь скучища, — призналась Сара. — Особенно после королевского двора. Дэниел говорил, что ты целые дни проводила в обществе королевы.

Я промолчала. Я вдруг поняла, что попала в общество девчонок, совсем недавно переставших играть в куклы.

— А что ты будешь делать теперь? — продолжила расспросы Мэри.

— Скорее всего, буду помогать отцу печатать книги.

Вид у обеих сестер был такой, словно я собиралась заняться каким-то непристойным делом. В их головах не укладывалось, как я выйду замуж за их брата и буду подручной у своего отца.

— А где вы с Дэниелом будете спать? — атаковала меня новым вопросом Мэри.

— Мэри! — одернула ее сестра.

— Я просто хочу знать. В нашем доме не так уж много места. На выдвижной кровати Дэниела им вдвоем не поместиться. К тому же в той комнате спит ее отец, — начала рассуждать Мэри. — Дэниел не посмеет сказать маме, чтобы она уступила им свою комнату. И в нашу им нельзя. Нас все-таки трое.

— Не беспокойтесь, это мы с Дэниелом как-нибудь решим, — сказала я, едва сдерживаясь. — А если для нас не найдется места здесь, мы подыщем себе другой дом.

Мэри даже вскрикнула.

— В чем дело, дитя мое? — испуганно спросила вернувшаяся миссис Карпентер.

— Представляешь? Эта Ханна не успела у нас появиться, как заявляет, что они с Дэниелом будут жить в другом месте! — всхлипнула Мэри, готовая расплакаться. — Она забирает у нас Дэниела! Я так и знала: она его у нас заберет! Она испортит нам всю жизнь!

Мэри вскочила с дивана и помчалась наверх, громко хлопнув дверью. Вскоре хлопнула другая дверь и заскрипел веревочный матрас кровати.

— Боже мой! — воскликнула миссис Карпентер. — Это же просто смешно!

Я уже хотела согласиться, но поймала на себе ее осуждающий взгляд.

— Как ты могла, едва переступив порог нашего дома, так огорчить Мэри? — сердито спросила меня будущая свекровь. — Все знают, что ее очень легко расстроить. Она горячо любит брата. Ты сюда приехала не комедии ломать, мисс Ханна! Изволь думать, что говоришь. Это при дворе тебе было позволено болтать, что к носу придет. Но теперь ты живешь в семье, и здесь твои шутки никому не нужны.

Под напором ее слов я оцепенела и не знала, что сказать в свою защиту.

— Извините, — пробормотала я потом сквозь зубы.

Лето 1556 года

Мое первое лето в Кале было долгим и жарким. Я радовалась солнечному свету, словно язычница, готовая поклоняться солнцу. Когда Дэниел рассказал мне о новой теории, по которой Земля вращалась вокруг Солнца, а не наоборот, я вместе с ним поверила в эту теорию. Она же объясняла смену времен года и некоторые другие вещи, не слишком понятные для моего ума. Дэниел улыбался и обещал, что как-нибудь подробно все мне растолкует.

Я настолько устала постоянно быть в пределах досягаемости то королевы, то принцессы, что наслаждалась каждой возможностью погулять по городу. Я часто ходила в гавань и на рыбный причал, где любовалась игрой солнечных бликов на воде. По-французски это место называлось le Bassin du Paradis — «Райская гавань». В солнечный день она действительно казалась уголком рая. Найдя убедительный предлог, я выходила через городские ворота. Стражники лениво наблюдали за двумя людскими ручейками, тянущимися в город и из города. За городской стеной начинались огородики. Я останавливалась, с удовольствием вдыхала запах свежих овощей и теплой земли. Потом я шла дальше, к морскому берегу, посмотреть на белые гребни волн. Мне хотелось обойти все окрестности Кале, прогуляться по болотистым низменностям, где гнездились цапли. И, конечно же, меня манили дальние поля и леса на французской территории.

Прогулки были единственным моим развлечением. Мы с Дэниелом хотя и жили под одной крышей, но пока считались женихом и невестой. Нам почти не удавалось побыть наедине. Я мечтала о его ласках, поцелуях и том удивительном наслаждении, какое испытала с ним ночью на палубе корабля. Чтобы не страдать от неудовлетворенного желания, Дэниел старался не касаться меня даже ненароком. Поцеловать мне руку и слегка коснуться губ — это все, что мы могли себе позволить под пристальными взорами его матери и сестер. Если же мы все-таки оказывались рядом на узкой лестнице или в тесном пространстве комнат, это было невыносимо. Когда за обедом он передавал мне тарелку или бокал, я видела, как дрожат его пальцы. Любопытные сестры следили за каждым нашим шагом, и мы были вынуждены прятать наши страсти, однако полностью скрыть их не могли. Как же иногда я ненавидела сверлящие, любопытные взгляды этих глупых девчонок!

В первую же неделю моей жизни в Кале я распрощалась с шутовским нарядом и надела платье. Я постоянно ощущала, что меня учат тому, как должна себя вести молодая женщина. Наверное, между моим отцом и матерью Дэниела существовала тайная договоренность. Кроме миссис Карпентер, больше некому было восполнить обширный пробел в воспитании из меня женщины. Когда-то моя мать начинала учить меня этим премудростям, но после бегства из Испании и наших скитаний они быстро забылись. С тех пор никто не учил меня месить тесто и печь хлеб, сбивать масло и отжимать из сыра сыворотку. Я не умела правильно складывать постельное белье в комод, добавляя к простыням и наволочкам ароматические мешочки с лавандой и черной беленой. Я не умела накрывать на стол и снимать с молока сливки. Мы с отцом жили так, словно я действительно была его сыном-подмастерьем. При дворе я с помощью Уилла Соммерса научилась сражаться на мечах, кувыркаться и бросать остроумные реплики. Роберт Дадли научил меня осторожности и первым заставил заговорить во мне голос желания. Джон Ди упражнял мои математические навыки, а королева и принцесса Елизавета пытались сделать из меня шпионку. Получается, я много чего знала и умела, но мои знания и умения не несли ничего полезного для жены молодого врача. По сути, я не была ни настоящей женщиной, ни настоящей женой, и потому мать Дэниела возложила на себя обязанность «взять меня в руки».

Однако я была угрюмой и не слишком-то усердной ученицей. У меня не было природной тяги к ведению домашнего хозяйства. Я совсем не хотела начищать до блеска медные кастрюли. Меня не вдохновляло отскребание с песком ступенек крыльца, дабы они имели умопомрачительную белизну. Миссис Карпентер тщетно пыталась научить меня чистить картошку так, чтобы ничего не пропадало. В моих руках нож глубоко вонзался в картофелину. Мать Дэниела вздыхала и собирала мои гигантские очистки на корм курам. Поскольку наш курятник находился за городскими стенами, туда я ходила очень охотно, чтобы лишний раз прогуляться. Но все хозяйственные премудрости, которые должна знать хорошая жена, вызывали у меня откровенную зевоту и неприязнь. Я не понимала, для чего я должна всем этим заниматься, когда на свете есть куда более интересные дела?

Иногда я шла встречать Дэниела, чтобы хоть немного побыть с ним наедине. Только там мы могли говорить, не выбирая тем. Однажды, выслушав очередную порцию моих сетований, он сказал:

— Может, тебе это и не нравится, но все это — необходимые и полезные навыки. Моя жена должна уметь заботиться о доме.

— Дэниел, ну почему я должна заниматься тем, что мне не интересно? — допытывалась я. — Ты же не станешь изучать науки, которые тебя не привлекают. Ты занимаешься тем, что тебе нравится. Я тоже хочу найти себе занятия по душе. Выпечка хлеба и чистка картошки — не мое. И ничего страшного, если кастрюли не будут ослепительно сиять.

Дэниел посмотрел на меня так, будто я была лет на пятнадцать его младше.

— Ханна, у мужчины и женщины разные занятия. Я буду зарабатывать нам на жизнь, а ты — заботиться о наших детях. Какая же ты мать, если не умеешь приготовить детям поесть?

— Я думала, что у меня будет такая же печатня, как у отца, — вздохнула я.

— А кто же приготовит нам еду и уберет в доме?

— Можно взять служанку.

Дэниел так и покатился со смеху.

— В дальнейшем, возможно. Но не сейчас. Ты же знаешь, Ханна, я — человек небогатый. Оплачивать служанку — непозволительная роскошь. А когда я начну самостоятельно принимать больных, нам придется жить только на то, что они будут мне платить.

— Но тогда мы, наконец, будем жить самостоятельно? — спросила я.

Дэниел крепко сжал мой локоть, словно боялся, что от его ответа я пущусь бежать без оглядки.

— Нет, Ханна. Возможно, в Генуе мы найдем более просторный дом. Но и в том доме всегда будет место для моей матери, моих сестер и, конечно же, твоего отца. Неужели ты хотела бы жить отдельно от всех?

Я молчала. По правде говоря, я хотела жить вместе с отцом и Дэниелом. Его мать и сестры никак не вписывались в картину нашей будущей жизни. Но разве я могла сказать такое вслух? Если я хотела жить под одной крышей со своим отцом, Дэниел хотел того же для своей матери. Его чувств к сестрам я не понимала, поскольку у меня никогда не было ни сестер, ни братьев. А если бы были, наверное, я бы тоже рассуждала по-другому.

— Я просто подумала, что тебе захочется, чтобы мы жили только вдвоем, — сказала я, выдав моему будущему мужу полуправду.

— Я обязан заботиться о матери и сестрах. Это — мой священный долг. Ты и сама знаешь.

Я кивнула. Это я действительно знала.

— Они тебя чем-то обидели? — насторожился Дэниел.

Я покачала головой. Я не могла пожаловаться на их обращение со мной. Внешне все выглядело вполне благопристойно. Но я спала на выдвижной кровати в их комнате и слышала их перешептывания. Я не разбирала слов, однако чувствовала: они шепчутся обо мне. По утрам они задергивали занавес балдахина, чтобы я не видела, как они одеваются. Потом они выходили и принимались расчесывать друг другу волосы перед небольшим зеркалом, бросая косые взгляды на мою голову. Мои волосы не торопились расти. Зато моя одежда и белье были новыми. Девчонки молчаливо завидовали мне и без спросу, тайком надевали что-то из вещей. Они вовсе не были дружны между собой, но ненависть ко мне объединяла их, заставляя забывать про внутренние раздоры. Я часто утыкалась лицом в свой сенной матрас и беззвучно плакала от бессильной злости, которую была вынуждена еще и подавлять.

Мать Дэниела никогда не насмехалась надо мной и не упрекала меня. Если бы я и захотела пожаловаться на нее Дэниелу, я бы не смогла привести ни одного доказательства. Зато она постоянно давала мне почувствовать, что я недостаточно хороша для Дэниела и для ее семьи. Все, что я делала по дому, я делала не так, как надлежит настоящей жене. По своим манерам и даже по тому, как я двигалась, я была ненастоящей женщиной. К тому же я не отличалась религиозным благочестием. Миссис Карпентер не считала меня заботливой дочерью, делая вывод, что из меня получится такая же безалаберная и непокорная жена. Возможно, другая мать напрямик заявила бы своему сыну, что такая невестка ее ни с какой стороны не устраивает. Но миссис Карпентер, видимо, принадлежала к людям, привыкшим думать одно, а говорить совершенно другое.

— В Генуе у нас будет замечательная, счастливая жизнь, — сказал Дэниел. — Нам и сейчас хорошо. Наконец-то мы вместе и в безопасности. Ты ведь счастлива, любовь моя?

Я умела врать. Но я не хотела начинать нашу совместную жизнь с постоянного вранья.

— Я чувствую, что твои сестры недолюбливают меня, — без обиняков сказала я. — И твоей матери я не по нраву.

Дэниел рассеянно кивнул. Я не сказала ничего нового, чего бы он и сам не знал.

— Постепенно они изменят свое отношение к тебе, — сказал он, обнадеживая не столько меня, сколько себя самого. — Они полюбят тебя. Мы должны держаться все вместе. Для нашей безопасности, чтобы выжить. Мы обязательно должны держаться вместе. Мы научимся постепенно менять свои характеры и жить счастливо.

Я кивнула, предпочитая не показывать ему моих сомнений.

— Я очень на это надеюсь, — только и сказала я, и Дэниел радостно улыбнулся.

Мы поженились в конце июня, когда мне сшили свадебный наряд, а волосы подросли настолько, что, говоря словами миссис Карпентер, мне было «не стыдно показаться в приличном месте». В данном случае — в местном соборе Богоматери, где происходило наше венчание. Сводчатые колонны делали его похожим на французский собор, но он оканчивался не куполом, а квадратной колокольной башней, характерной для английских церквей. Наше венчание было строго христианским, с последующей мессой, и все мы очень тщательно следили за тем, чтобы не упустить никакую мелочь в обрядах. Затем, в тишине нашего дома на Лондон-стрит, сестры Дэниела развернули над нашими головами платок, символизирующий хупу — еврейский свадебный балдахин. Отец произнес семь свадебных благословений (в нескольких местах он умолкал, поскольку помнил не все слова), а мать Дэниела положила под ноги сыну завернутый в тряпку бокал, на который он должен был наступить. Когда начали сходиться гости, ставни дома уже были открыты, и начался вполне христианский брачный пир с танцами и подарками.

Вопрос о том, где новобрачные будут спать, столь донимавший сестер Дэниела, разрешился сам собой. Отец уступил нам свою комнату, а сам перебрался спать в помещение, где у него теперь стоял печатный станок. Мы получили узкое пространство, где нас не было видно, но зато было прекрасно слышно. За одной тонкой стеной обитали любопытные сестры, которые явно решили не спать в нашу брачную ночь, а за другой — страдающая бессонницей мать мужа (у меня даже в мыслях язык не поворачивался называть ее свекровью).

Нам не терпелось заняться тем, что мы однажды попробовали на палубе корабля. Мы устали от пытки неудовлетворенным желанием. По обычаю, нас со смехом и шутками отвели в спальню, а гости продолжали веселиться. Едва все они спустились вниз, Дэниел плотно задвинул засов, закрыл ставни и увлек меня в постель. Боже, как давно мы жаждали остаться вдвоем. Мы залезли под одеяло, где неистово целовались и ласкались в жаркой темноте, надеясь, что плотное одеяло заглушит наш страстный шепот. Но я не могла сдержать своего чувственного порыва и вскрикнула. Я тут же спохватилась и зажала себе рот рукой.

— Не обращай внимания, — шепнул мне Дэниел, освобождая мои губы, чтобы вновь поцеловать их.

— В этом доме слышен каждый шорох, — сказала я.

— Ну и что? Ты же теперь — моя жена. Поцелуй меня, — попросил он.

— Хорошо, только тихо…

Я поцеловала его и почувствовала, как тают его губы. Дэниел лег вниз и сказал, чтобы я вскарабкалась на него. Едва только его член оказался во мне, я застонала от удовольствия. В следующее мгновение я закусила себе руку и мысленно пообещала, что научусь наслаждаться молча.

Дэниел перевернул меня и сам оказался сверху.

— Прикрой мне рот своей рукой, — потребовала я.

Он не решался это сделать.

— Получается, что я принуждаю тебя.

Я усмехнулась.

— Если бы ты меня принуждал, я бы вела себя гораздо тише, — пошутила я.

Но Дэниелу было не до шуток. Он слез с меня, лег на спину и уложил меня рядом. Моя голова покоилась на его плече.

— Давай подождем, пока все уснут, — сказал он. — Не могут же они веселиться всю ночь.

Гости вскоре разошлись. Мой отец пошел спать в печатную комнатку. Но оставались любопытные сестры. Возможно, миссис Карпентер уже не отличалась девичьим любопытством, однако слух у нее был очень хороший. Мы ждали, пока она грузно поднимется по лестнице. Скрипнула дверь ее комнаты. Потом скрипнул веревочный матрас ее кровати. На пол с громким стуком упал вначале один ее деревянный башмак, потом другой. Но этим звуки не кончились. За тонкой стеной послышался шелест снимаемой одежды. Миссис Карпентер раздевалась. Потом вновь заскрипел матрас. Она улеглась и накрылась одеялом.

Страх оказался сильнее желания. Любое наше движение, любой скрип кровати сразу же достигнут ее ушей. За другой стенкой слышалось подозрительное шушуканье. Я очень не хотела, чтобы чужие уши слушали то, что принадлежало нам двоим. Я приникла к уху Дэниела и прошептала:

— Давай займемся этим завтра, когда они все встанут.

Дэниел сжал мне руку, давая понять, что согласен.

Я вспоминала свободу той ночи, когда мы отдавались друг другу, накрывшись плащом. В нашу законную брачную ночь такой свободы у нас не было. На нас накатывали волны желания, но мы лежали молча и неподвижно, даже не касаясь друг друга.

Утром мать Дэниела и его сестры потребовали от нас простыню со следами крови, чтобы вывесить в окне как победный флаг, подтверждающий добропорядочность нашего брака. Дэниел отказался.

— Зачем это нужно? Не люблю я эти старые обычаи.

Девчонки промолчали, но посмотрели на меня так, словно знали, что между нами не было никакой близости и что Дэниел, скорее всего, не испытывает ко мне никакого желания. Взгляд миссис Карпентер говорил о другом. Нежелание сына вывесить простыню после брачной ночи подтверждало ее опасения, что я лишилась невинности еще раньше, и Дэниел взял в дом не добропорядочную девушку, а шлюху.

Скверная брачная ночь сменилась унылым брачным утром. Как назло, родня Дэниела весь день безотрывно торчала в доме. Нам с Дэниелом оставалось лишь пригасить наши желания, поскольку еще пара ночей прошли так же, как и та.

Через несколько дней я научилась лежать под мужем неподвижно, словно бревно, а он научился получать удовольствие молча и быстро. Прошло еще несколько недель, и наши любовные слияния стали совсем редкими. Та головокружительная ночь на палубе корабля казалась недостижимым счастьем. Увы, мы не могли предаваться любви ни на морском берегу, ни в поле. А дома нас всегда ожидали четыре пары любопытных женских ушей.

Я начала ненавидеть себя за то, что вообще испытываю плотские желания к мужу. Ведь каждый скрип кровати, каждый вздох, каждый звук поцелуя — все это сразу же улавливалось и потом придирчиво обсуждалось свекровью и золовками. Мне было ненавистно, что четыре женщины лезут туда, где им совершенно нечего делать, вторгаются в мир, принадлежащий только нам двоим. Как-то утром, после ночи нашего торопливого и молчаливого слияния, когда Дэниел спускался вниз, я заметила довольную ухмылку на лице его матери. Она смотрела на сына так, как крестьянин смотрел бы на племенного быка или жеребца. Ночью мы старались вести себя очень тихо, но я не удержалась и слегка вскрикнула от наслаждения. Миссис Карпентер явно слышала этот крик и обрадовалась. Как же! Ее сын «сделал свое мужское дело». Я для нее была не более чем коровой, которая вскоре должна принести приплод. Ей было не до моих чувств. Она гордилась тем, что устроила жизнь сыну, и теперь у него, как у всех добропорядочных людей, есть своя семья.

После этого я перестала спускаться вниз вместе с Дэниелом. Мне было противно смотреть на любопытные лица его сестер и ловить их немые вопросы: «Ну как, у вас сегодня было это?» Иногда я вставала раньше всех и шла на кухню разжигать очаг и готовить завтрак, а иногда специально валялась в постели и ждала, когда Дэниел позавтракает и уйдет.

— А ты все не можешь оставить свои придворные привычки? — однажды язвительно спросила Мэри. — Наверное, во дворце завтракали не раньше полудня?

Миссис Карпентер махнула рукой, требуя от дочери закрыть рот.

— Не приставай к Ханне. Ей нужно отдохнуть.

Я удивленно взглянула на свекровь, не поверив своим ушам. В первый раз миссис Карпентер встала на мою сторону, оборвав язвительное замечание Мэри. Вскоре я догадалась: она защищала не меня, Ханну. Она защищала даже не жену Дэниела, хотя все, что принадлежало Дэниелу и было связано с ним, всегда воспринималось с восторгом и гордостью. Миссис Карпентер милостиво позволяла мне отдыхать, надеясь на мою беременность. Она жаждала внука — еще одного мужчину для Дома Израилева, маленького продолжателя рода Дизраэли. И если ребенок родится скоро, пока у нее еще достаточно сил, она будет воспитывать его, как своего сына. Она нависнет над ним заботливой наседкой, она постарается как можно раньше вдолбить в его головку свои представления о жизни и потом будет с гордостью говорить: «Это малыш моего сына. Вы ведь знаете моего сына? Да, он — врач, и очень успешный».

Если бы не моя трехлетняя служба при дворе, я бы сейчас отчаянно сражалась, отстаивая свои права. Однако я видела, слышала и выдерживала такое, чего они и представить не могли. Я знала: стоит мне пожаловаться Дэниелу, и его жизнь превратится в ад. Он сразу же почувствует себя виноватым и начнет сомневаться в своих способностях быть главой большой разношерстной семьи.

Дэниел был еще слишком молод и слишком многое относил на свой счет. К тому же ремесло врача приносило ему свои огорчения, когда он видел перед собой обреченного человека, которого был не в силах вылечить. Как и всякому мужчине, ему хотелось видеть свой дом островком спокойствия и согласия, а не полем битвы. Он ничего не знал о женской зависти и злости; я же при дворе вдоволь насмотрелась всего этого.

И потому я молча сносила колкости его сестер, а тех раздражало все, что бы я ни сделала. Я покупала не тот хлеб. Берясь что-то готовить, я лишь «переводила добро». Еще сильнее их злили мои испачканные типографской краской пальцы и книги на кухонном столе. Я молчала. Я помнила, на какие ухищрения пускались женщины при дворе, только бы снискать внимание королевы. Повторяю: я успела очень много узнать о женской злости, о мелких и крупных гадостях, которые женщины делали друг другу. Я только никак не ожидала, что столкнусь со всем этим вне двора.

Отец, как мог, пытался меня защитить. Он нашел мне переводы, и я частенько сидела за прилавком его магазинчика, переводя с латыни на английский или с английского на французской. Со двора вкусно пахло бумагой и типографской краской. Иногда я помогала ему печатать, но миссис Карпентер встряла и тут. Она тыкала пальцем в каждое пятно от краски, случайно попавшей мне на передник. А уж если пятно оказывалось на платье, сетований хватало до вечера. Посовещавшись с отцом, мы решили, что будет лучше ее не злить.

С какого-то времени я стала замечать, что мать Дэниела меня откармливает. Она подкладывала мне лучшие куски, угощала жестковатой французской курятиной и мясистыми, приторно-сладкими персиками. Я не верила во внезапно изменившееся ее отношение ко мне, но не понимала, что ей от меня нужно. В конце августа, устав от моей непонятливости, она сама завела разговор.

— Доченька, а ты ничего не хочешь мне рассказать?

Я сжалась. Я всегда вздрагивала, когда она называла меня «доченькой». У меня была только одна мать — та, что меня родила. Я вообще удивлялась, как эта женщина, у которой нет и капли любви ко мне, смеет претендовать на роль второй моей матери. Потеряв первую, я никогда не искала себе другую, а если бы мне это понадобилось, я бы скорее выбрала королеву Марию. Я помнила летний день, когда она положила мою голову себе на колени, гладила мои волосы и говорила, что верит мне.

И потом, за неполные три месяца я успела изучить мать Дэниела. Что бы она ни делала, это делалось не просто так, не от чистого сердца, а с какой-то целью. Если она называла меня «доченькой» и хвалила мою прическу, значит, ждала от меня доверительного разговора. Говоря проще, намеревалась выудить из меня что-то потаенное.

Услышав этот вопрос, я не торопилась отвечать. Я глядела на нее, даже не пытаясь улыбнуться, и ждала.

— Так тебе нечего мне сказать? — повторила вопрос она. — У тебя нет для меня слов, чтобы у старухи радостно забилось сердце?

Я сообразила, каких слов она от меня ждет.

— Нет, — коротко ответила я.

— Ты в этом уверена?

— Я уверена, что не беременна, если вы спрашиваете об этом, — без вежливых прелюдий ответила я. — Месячные у меня были две недели назад. Это все или вы хотели узнать еще что-нибудь?

Ее так поразили мои слова, что она даже пропустила мимо ушей мою грубость.

— В чем же тогда дело? — уже жестче спросила она. — Дэниел входит в тебя не меньше двух раз в неделю. Вы почти два месяца женаты. Мой сын не жалуется на мужское здоровье. Наставник проверял его. Никаких нареканий. Значит, дело в тебе. Ты что, больная?

— Нет, — едва разжимая похолодевшие губы, ответила я.

Свекровь точно знала, когда, в какие ночи у нас с Дэниелом бывает близость. Она без всякого стыда подслушивала и наверняка будет подслушивать и дальше. Она не представляла, каким жалкими и постыдными могут быть эти слияния с законным мужем, когда по обе стороны тонких стен нашей комнатки жадные уши ловят каждый наш звук. Думаю, миссис Карпентер вообще не заботило, получаю ли я радость и наслаждение от близости с мужем. Моя роль заключалась в том, чтобы доставлять наслаждение Дэниелу и поскорее произвести ей внука.

— Если ты здорова, тогда почему не беременеешь? — не отставала от меня свекровь. — Вот уже почти два месяца я каждый день жду, что ты сообщишь мне радостную весть.

— В таком случае простите, если не оправдала ваших ожиданий, — холодно ответила я, подражая высокомерию принцессы Елизаветы.

Она вдруг схватила меня за руку и больно сжала запястье, заставив смотреть ей прямо в глаза.

— А может, ты пьешь какое-нибудь зелье? — прошипела она. — Научилась, поди, у своих дворцовых подружек? Они ж там все шлюхи, а шлюхам дети ни к чему. Отвечай!

— Что вы придумываете? — взвилась я. — Какое зелье? И почему я должна его принимать?

— Одному Богу известно, что у тебя на уме! — досадливо воскликнула миссис Карпентер, отталкивая меня. — Зачем ты вообще болталась при дворе? Почему не поехала вместе с нами в Кале? Видно, тебе надо было родиться мужчиной. Смотрю, тебе по нраву и мужская одежда, и мужское поведение. Приличные девушки так себя не ведут, не говоря уже о замужних женщинах. Я не понимаю, чего ты теперь приехала? И жила бы себе в Англии, а Дэниел без жены не остался бы. В Кале такие женихи, как он, нарасхват. К чему было выходить замуж, если не собираешься рожать?

Ее гнев ошеломил меня и напрочь выбил из головы все слова. Но постепенно слова возвращались ко мне. Я вдруг поняла, что больше не буду подыгрывать этой женщине и терпеть ее упреки.

— Вы знаете историю нашего появления в Англии. И когда меня взяли во дворец шутихой, отец не стал возражать, поскольку опасался за нашу безопасность. И вы прекрасно знаете, по какой причине он одевал меня в мальчишескую одежду. Многого мне вам не объяснить, поскольку вы не жили в Испании и не бежали оттуда. Я тогда не поехала в Кале, потому что обещала принцессе Елизавете быть рядом с нею. Ей грозил суд и, возможно, казнь. Пока вы обживались здесь, я обживала холодную и сырую комнату в Тауэре, которую делила вместе с принцессой. Сейчас я приехала, потому что нужна Дэниелу, а он нужен мне. Я не верю вашим словам. Дэниел ждал меня. Он не стал бы искать себе в Кале другую жену.

— Еще как стал бы! — сердито возразила миссис Карпентер. — Здесь достаточно хорошеньких девушек, способных рожать. Девушек с приданым, которым бы и в голову не взбрело нацепить на себя шутовские панталоны. И одна такая девушка уже нянчит малыша. Она знает свое место. Она была бы рада оказаться в моем доме и с гордостью называла бы меня матерью.

Мне стало холодно и страшно. Но это был другой страх, отличавшийся от страха перед инквизиторами. Я еще надеялась, что свекровь грубо пошутила.

— Миссис Карпентер, вы говорили про девушек вообще? Или у Дэниела кто-то есть?

Она никогда не говорила всей правды ни о чем и ни о ком. Не отвечая на мой вопрос, миссис Карпентер сняла с крюка пустую кастрюлю, повертела в руках и, морща нос, спросила:

— И это называется, ты ее вычистила? За тобой вечно приходится все переделывать.

— У Дэниела в Кале есть другая женщина? — спросила я.

— Не волнуйся, он не звал ее замуж, — неохотно ответила мне миссис Карпентер. — Он ей так и объяснил: у него есть та, с кем он помолвлен. Как видишь, мой мальчик был честен.

— Она еврейка или англичанка?

— Англичанка. Но она с радостью приняла бы нашу веру, если бы Дэниел на ней женился.

— Женился? — перепросила я. — Как же так? Вы только что говорили, что он не собирался жениться ни на ком, кроме меня.

Она с шумом поставила кастрюлю на кухонный стол.

— Чего ты глаза выпучила? — накинулась на меня миссис Карпентер, желая скрыть, что проболталась. — Так она мне однажды сказала.

— Вы говорили ей, что Дэниел может на ней жениться?

— А что мне оставалось делать? — огрызнулась свекровь. — Дэниел был в Падуе. Она пришла ко мне с внушительным животом и рассказала, от кого ее ребенок.

— С животом? — отупело повторила я. — Так она беременна?

— Была беременна. А теперь родила, — сквозь зубы ответила миссис Карпентер. — Замечательный малыш. Здоровый. Вылитый Дэниел, каким он был в детстве. Тут уж никто не ошибется, от кого этот ребенок. Хоть она и приятная девушка, малыш пошел в моего сына.

Я плюхнулась на стул. Услышанное не укладывалось в голове. Миссис Карпентер стояла, скрестив руки. «Ну что, хотела узнать? Вот и узнала», — говорил ее взгляд.

— Почему Дэниел не рассказал мне?

— А с какой стати ему рассказывать тебе? — с вызовом воскликнула она. — Ты же не рассказывала ему, чем занималась все это время, пока он тебя ждал.

Мне вспомнился взгляд сэра Роберта, прикосновение его губ к моей шее.

— Но я не ложилась с другими мужчинами и не зачинала от них детей, — прошептала я.

— Не равняй себя с ним. Дэниел — мужчина. Ладный, хороший собою. Или ты думала, он тут будет жить, как монах, и дожидаться тебя? Да вспоминала ли ты о нем вообще, пока занималась шутовством при дворе, одевалась, как шлюха, и бегала неведомо за кем?

У миссис Карпентер раскраснелось лицо. Она выплевывала слова вместе со слюной, и они шипели, как вода, попавшая на сковородку.

— Дэниел видится с сыном?

— Каждое воскресенье, когда бывает в церкви, — ответила она. Я успела заметить ее торжествующую улыбку. — И не только в церкви. Дважды в неделю, когда он говорит тебе, что ему нужно задержаться на работе допоздна, он приходит к ней в дом пообедать и побыть с малышом.

Я поднялась из-за стола.

— Ты куда? — насторожилась миссис Карпентер.

— Пойду встречать Дэниела. Мне нужно с ним поговорить.

— Лучше не зли мужа, — посоветовала свекровь. — Не выкладывай ему, что узнала про ту женщину. Тут ты уже ничего не изменишь, а с ним поссоришься. Не забывай: он все-таки женился на тебе, а не на ней. Будь хорошей женой и научись закрывать глаза на некоторые вещи. Женщины познатнее и побогаче тебя и то делают вид, что не замечают некоторых проделок мужей.

Мне вспомнилось страдальческое лицо королевы Марии, когда она слышала звонкий смех Елизаветы и видела, как король шепчет той на ухо.

— Вы правы. Здесь я уже ничего не изменю. Но я больше не собираюсь быть хорошей женой!

Я вдруг заметила на стенке кастрюли следы вчерашней каши. Я схватила кастрюлю и швырнула в открытую заднюю дверь. Она гулко запрыгала по ступенькам крыльца и покатилась дальше.

— А вы можете идти и драить вашу проклятую кастрюлю! — крикнула я миссис Карпентер в лицо, побелевшее от ужаса. — И вечно ждать от меня внуков!

Я выскочила из дома и вихрем пронеслась через рыночную площадь, натыкаясь на лотки и задевая покупателей. Потом меня вынесло на рыбный причал. Рыбаки ехидничали насчет моей непокрытой головы и неженской походки. Я знала, где живет наставник Дэниела, и вскоре уже была возле дома этого врача. Я уже собиралась взбежать на крыльцо, как вдруг остановилась. Хорошо же я буду выглядеть, если сейчас ворвусь в дом и потребую, чтобы Дэниел вышел ко мне. А потом? Устрою с ним объяснение, как подвыпившая торговка рыбой? Нет, нужно успокоиться и обдумать разговор с ним. К дому напротив примыкал невысокий каменный забор. Я пошла туда, уселась на забор и приготовилась ждать. Прохожие улыбались и подмигивали мне. Я сердито щурилась на них. Только потом я догадалась о причине их улыбок. Я одернула подол платья и опустила глаза.

Я так и не придумала, что скажу Дэниелу и что вообще буду делать дальше. Я просто ждала, как собака ждет своего хозяина. Мне было больно, как собаке, чья лапа попала в капкан. Единственно, я не взвизгивала и не скулила. Я терпела и ждала.

Башенные часы пробили четыре, затем половину пятого. Вскоре боковая дверь открылась, и оттуда вышел Дэниел. Обернувшись, он попрощался со своим наставником и пошел к воротам. В руке он держал бутылку с зеленой жидкостью. Выйдя за ворота, он пошел не к нашему дому, а в другом направлении. Я в ужасе замерла: неужели и сегодня он решил навестить свою любовницу? Но даже если и так, я что, опущусь до состояния подозрительной, ревнивой жены, шпионящей за мужем? Я спрыгнула с забора и быстро догнала Дэниела.

— Ханна? — искренне обрадовался он и тут же насторожился, увидев мое бледное лицо. — Что-нибудь случилось? Ты никак заболела?

— Нет, — дрожащими губами ответила я. — Просто хотела тебя увидеть.

— Ну, вот мы и увиделись, — беззаботно сказал он, беря меня под руку. — Мне нужно отнести эту микстуру вдове Джеррин. Пойдешь со мной?

Я кивнула и пошла рядом, но вскоре отстала. Я привыкла к панталонам, не стесняющим движение. Сейчас же на мне было не только платье, но еще и нижняя юбка. Я приподняла подол, который теперь мотался из стороны в сторону, как норовистая лошадь, привязанная к столбу. Дэниел несколько раз оглядывался на меня. Он чувствовал, что со мной не все в порядке, но разговор не начинал. Наверное, он вначале решил отдать лекарство.

Вдова жила в старой части города, где улочки были узкими и кривыми. Дома здесь стояли в тени высившегося замка. Вторые этажи домов выступали над первыми и почти смыкались, образуя нечто вроде навесов над улицами.

— Когда мы только приехали в Кале, я здесь однажды заблудился, — сказал Дэниел, начиная разговор. — Думал, так и не научусь выбираться из этого лабиринта. А потом узнал названия всех здешних таверн. Англичане уже двести лет владеют Кале. Так что здесь на каждом углу обязательно найдешь какую-нибудь таверну. И названия у них вполне английские: «Куст», «Свинья и свисток» или «Отдых путника». А таверна на этой улице называется «Остролист». Вон она, — сказал он, указывая на здание с облупившейся вывеской.

Мы прошли еще немного.

— Вот и дом вдовы Джеррин, — сказал Дэниел. — Подожди меня на улице. Я быстро.

Он постучал в узкую дверь.

— Доктор Дэниел? Входите, я вас уже жду, — послышался изнутри скрипучий старушечий голос.

— Извините, но я спешу. Меня на улице ждет жена, — беззаботно улыбаясь, сообщил Дэниел.

Он еще ни о чем не догадывался.

Дэниел шагнул в дом. Оттуда донесся смех вдовы. Потом она сказала, что выйти за такого красавца, как «господин доктор», — большое счастье для женщины. Затем дверь открылась, и Дэниел вышел, пряча в карман деньги.

— Теперь я свободен. Ну что, женушка, погуляем вокруг городских стен? Хочешь глотнуть свежего морского воздуха?

Я попыталась улыбнуться, но на сердце было слишком тяжело. Мы молча дошли до конца улицы, молча пересекли лужайку и оказались возле городской стены. Выщербленные ступени вели на парапет. Мы стали подниматься по ним, пока не оказались наверху. Отсюда был виден весь город, берег и морской простор. За морем, где-то на севере, была Англия. Англия, где остались королева, принцесса, сэр Роберт. Сейчас тот мир казался мне очень далеким. Я вдруг поймала себя на мысли, что скучаю по придворной жизни. Роль королевской шутихи подходила мне больше, нежели роль посмешища в доме Дэниела, рядом с его жестокосердной матерью и глупыми, язвительными сестрами.

Над нашими головами с криком проносились чайки. Волны ударяли в прибрежный каменный вал. День назад я бы радовалась этой прогулке. Но не сегодня.

— Так что случилось, Ханна? — спросил Дэниел.

Я не стала, подобно многим женщинам, плести словесные кружева, медленно двигаясь к главному. Я сразу начала с главного, ощущая себя не обманутой женой, а оскорбленной шутихой.

— Твоя мать рассказала мне, что у тебя в Кале есть ребенок от другой женщины, — сказала я напрямую. — И ты видишься с этой женщиной и своим сыном дважды в неделю и еще по воскресеньям, когда они приходят в церковь.

Дэниел остановился. Он перестал улыбаться и тоже побледнел.

— Да, это так.

— Что ж ты не рассказал мне сам?

Чувствовалось, он пытался упорядочить свои лихорадочно несущиеся мысли.

— Наверное, я должен был тебе рассказать. Но если бы ты узнала об этом, ты бы вышла за меня? Согласилась бы жить со мной?

— Не знаю. Скорее всего, нет.

— Тогда ты понимаешь, почему я тебе не рассказал.

— Значит, и то, что ты мне писал, — тоже обман? Я вообще не понимаю, к чему ты все это затеял? Вот и женился бы на той хорошенькой девушке. Она очень нравится твоей матери.

— Ханна, я писал тебе правду. Ты была и остаешься единственной большой любовью моей жизни. Я считал, что мы должны с тобой пожениться, чтобы вместе заботиться о твоем отце и моей матери. И мы правильно сделали, что поженились. Я давно тебе говорил: нам нужно жить всем вместе, как и подобает детям Израиля. Только так я могу обеспечить твою безопасность.

— Безопасность? В этой лачуге с тонкими стенами? — не выдержала я.

Дэниел отпрянул. Он впервые услышал от меня, что его маленький дом мне ненавистен.

— Жаль, что ты так думаешь о доме, который является не только моим, но и твоим. Сейчас у меня не хватает средств на другое жилье. Но я надеюсь, что в будущем…

— Значит, ты врал мне, — повторила я.

— Да. Мне пришлось.

— Ты любишь ее?

Я была противна самой себе. Зачем я спрашиваю его о любви к другой женщине? Главное, он предал меня. Я вырвала свою руку и отступила на шаг, чтобы он не попытался меня обнять и утешить. Я больше не хотела быть влюбленной девчонкой.