Личное дело опера Иванова

Глава 27

Никогда раньше не думала, что на душе может быть так пусто. Было больно, но почему-то даже не плакалось, ведь в тот раз, когда Андрей так просто выставил её из своего дома, кинув напоследок, что лучше бы она вообще никогда к ним не приходила, всё как-то сразу встало на свои места.

Есть время раскидывать камни, а есть время их собирать. И она действительно была виновата и перед Андреем, и перед детьми. Благие намерения, да… Но не ими ли вымощена дорога в Ад?

Она взяла на себя право судить кто прав, кто виноват. Помогать какой-то совершенно незнакомой ей женщине отсуживать совершенно незнакомых детей у совершенно незнакомого ей мужчины, по умолчанию решив, что детям нужнее всего мать. Самонадеянно, очень! Недопустимо! Вспоминала как лезла к Мариночке в душу со всеми этими разговорами про маму, как Андрея пыталась поучать что он кругом не прав – и становилось так стыдно, что сердце замирало. Как же всё-таки хорошо, что она так и не успела сделать ничего конкретного!

Но не успела – это не значит, что она пришла в дом Андрея с добром. И он прав – того, что она сделала уже достаточно для того, чтобы не верить ей впредь… Тем более он, с его израненным сердцем! Сможет ли он теперь вообще довериться хоть кому-то ещё? Или она собственными руками окончательно искалечила его веру в любовь?

На душе было пусто. Ни светлой мысли, ни надежды на то, что сама себя сможет простить.

Всю ночь лихорадочно отдраивала свою квартирку. Зачем? Да просто, чтобы хоть как-то отвлечься. Знакомое ещё по скандалу с научным трудом напряжение уже сковывало грудную клетку, заставляя сгибаться, опускать плечи и голову. Сдаваться. Было страшно, казалось, что не выдержит. Маячила в обозримом будущем какая-нибудь истерика или нервный срыв, а она не хотела! И откуда вдруг взялось это упрямство, так похожее на мамино, то самое, которое не давало ей, старой уже женщине, опускать руки, до последнего занимаясь с Федей, и так стоически принимать на себя тяготы мучительной болезни любимого мужа. Вот только мама действительно была героической женщиной, а потому и силы эти ей приходили откуда-то свыше – на добрые, нужные дела. А Оксана что? Сначала пошла на поводу у своего самомнения, потом, когда хотела, но не смогла рассказать Андрею правду – у трусости. Так откуда ей теперь взять сил, чтобы выдержать эту боль?

Всю ночь генералила квартиру, а утром упала без сил. Спала, и в то же время, вроде и не спала: всё слыша, соображая и понимая, что это лишь краткая затишка перед новым витком самобичевания. Мысли гнались по замкнутому кругу: «как быть, как быть, как быть…» А потом вдруг открыла глаза и поняла – нужно просто жить дальше.

Чего она всегда хотела, работать с «особенными» детьми? Ну так какие проблемы? Вину можно покрыть только добрым делом. И раз уж она так глупо лишила саму себя возможности помогать любимому мужчине и его детям – есть десятки и даже сотни семей в похожих ситуациях, которым её помощь просто необходима!

Ближе к обеду поймала вдруг себя на колючем, ядовитым словно волчья ягода чувстве обиды на Андрея. Да, она была виновата перед ним, но… Он ведь тоже хорош – даже выслушать её не захотел! Рассчитал, без суда и следствия, как любую другую не справившуюся с обязанностями няньку, так, словно она и была для него любой другой. Любой другой… Так обидно! А ведь когда шептал ей на ушко всякие интимные ласковости, ей казалось, что это, возможно, любовь и…

Нет, слишком больно об этом думать! Даже по улицам этим ходить больно, больно понимать, что в любой момент может встретить или самого Андрея, или детишек… с другой няней. С любой другой…

Это же неправильно, даже нелепо, что он столько лет один! Идеальный: сильный, надёжный, верный, красивый, страстный, ласковый… Ну неужели никто этого не видит? Или видит? А может, и не останется он теперь один надолго? Найдёт себе любую другую…

Ну и пусть! Пусть у них всё обязательно сложится очень и очень хорошо. Она ведь, несмотря на волчью ягоду-обиду, всё равно не держит на него зла. Боже, да о чём речь, какое зло? Она молиться за него готова! И только мучительно горько, что сама во всём виновата. На себя надо обижаться, не на него!

Загонялась этими мыслями, варилась в них, тонула, обрастая словно коконом, какой-то неясной тревогой, дурным предчувствием какой-то беды… Так и подмывало позвонить Андрею, просто спросить, как он, как дети… К ночи тревога усилилась до тремора в руках, сама ночь вообще была похожа на кошмар, но Оксана понимала, что это всего лишь уловки разума, настоящая ломка, которой пора бы сказать твёрдое нет.

Кое-как дотянув до утра, отзвонилась троюродной сестре в Краснодар, потом сразу же собралась и поехала на вокзал. Прямой поезд отходил в половине одиннадцатого и даже нашлось местечко на боковой полке в плацкарте.

После полуночи уже была у сестры, в частном секторе на окраине Краснодара. К обеду следующего дня уже располагала добрыми вестями: за неё едва ли не подраться готовы были областной интернат для детей с отклонениями и два коррекционных детских сада. Оставались формальности – определиться куда пойдёт работать и окончательно оформить переезд.

Ещё через три дня всё-таки не выдержала, позвонила по заветному номеру. Время было дневное, Андрей точно на службе, поэтому и решилась. Хотела услышать Марину, поболтать, ведь перед ней она тоже чувствовала себя виноватой: после той заварушки с изрезанным платьем, разговором о мальчиках, мужчинах и любви и последовавшим за всем этим жестом беспомощного детского отчаяния – бегством, Оксана не просто так затеялась лепить вареники. Это был повод для доверительного девчачьего общения, во время которого она убеждала Марину, что не обижается на неё, не сердится и не считает её плохой девочкой… А сама в тот же вечер просто исчезла. Даже не попрощавшись. Это выглядело как предательство, и с этим тоже нужно было что-то делать.

Однако трубку взяла незнакомая женщина… Оксана не стала разговаривать, просто перезвонила чуть позже. А потом ещё пару раз на следующий день. И через день. Женщина каждый раз была там – и утром, и днём, и вечером. Как и положено ответственной няне.

Ну… Вот и хорошо, правда же? Значит, у них там всё наладилось. И Оксана перестала звонить.

Ещё через неделю вернулась в родной город – за дополнительными вещами и документами. Приехала вечером, уже почти ночью, стараясь не думать ни о чём, кроме предстоящего переезда, залезла в папку с бумагами… и нашла там конверт с фотографиями, которые делала для Ирины.

Фотографировала она и правда не очень: не умела управляться с выдержкой, не успевала ловить удачные ракурсы, но, может, именно поэтому Марина с Тёмушкой получились на них особенно милыми, какими бывают только дети: непосредственные, доверчивые, искренние.

Перелистала фотографии, чувствуя, как к горлу подступает ком. А ведь самое светлое, что случилось с нею за всю её жизнь – это Ивановы. И кто бы мог подумать, как странно и тесно всё порой заплетётся – да, она поступила некрасиво по отношению к Андрею… Но ведь если бы она отказалась тогда от предложения Ирины, то вообще не узнала бы ни его, ни его детей. И от этого даже как-то жутко становилось. И предательски казалось, что всё хотя и неправильно, но не зря.

Уезжала уже на следующее утро. На вокзал прибыла заранее, и может поэтому, пока маялась ожиданием несколько раз поймала себя на том, что так и кружит возле телефона-автомата… Не выдержала, набрала. Понимала, что снова может ответить няня и твёрдо собралась пригласить Марину. Но когда услышала голос Андрея… от неожиданности лишь испуганно бросила трубку.