Луны морозные узоры. Часть 2

Глава 7

Это уже третий странный ужин на неделе, когда, с одной стороны, все выглядит привычным, даже обыденным, но, с другой, понимаешь отчетливо, с пугающей ясностью, что все, совсем все переменилось и прежним уже не станет никогда.

Джеймс приходит к назначенному часу, как и всегда. Мы с Мартеном встречаем его радушно, непринужденно, как и всегда. Ужинаем вчетвером — как и всегда, когда из гостей в доме лишь Кора да Джеймс. Мартен сидит во главе стола, как и должно хозяину дома, я — напротив Джеймса. Кора подле меня, и мы ведем легкую беседу на отвлеченные темы, как и положено за ужином.

Все как всегда.

И все не так.

Я едва могу находиться в столовой и при том не терзаться воспоминаниями, от которых к щекам приливает кровь, мысли путаются, а стыд и вина, жгучие, будто острый феосский перец, переплетаются с робкими всходами неуместного желания. Едва могу спокойно разговаривать с Джеймсом, улыбаться ему и даже просто смотреть на него и не испытывать, не представлять каждое его прикосновение заново, как если бы он и впрямь касался меня сейчас и наяву, а не в мучительных грезах. Только воспитание шианской принцессы помогает держаться, не терять окончательно лица и последних крох достоинства. Мужчины же невозмутимы, словно ничего особенного не произошло, обсуждают поездку Мартена и последние городские новости, внимательно слушают, когда Кора что-то добавляет или рассказывает о чем-то. Никто не упоминает ни о Изабелле, ни о визите ее и мне тем более не говорят, ждет ли ее что-то еще за совершенное, кроме возможных ответных действий от Герарда, если я решусь отправить ему письмо. Понимаю, что с самого начала целью Изабеллы было не только и не столько посещение колдуньи, сколько я и странный этот каприз — толкнуть меня в объятия Джеймса, продемонстрировать Мартену мою неверность. И причина этого — Герард. Должно быть, Изабелле обидно было осознавать, что ее, красивую, обольстительную да к тому же не чужую, вновь променяли на случайную незнакомку, на ту, кто, как полагает сама Изабелла, совершенно того не стоила.

И даже хуже, мне начинает казаться, Изабелла не просто знала о нашей с Герардом встрече, но и о чем мы говорили тогда, в уединении моих покоев…

Опрометчивое обещание, не клятвы пред ликом богини, какие мы с Мартеном принесли друг другу когда-то, но обычное заверение, данное мною в попытке поскорее избавиться от общества и внимания проклятого.

Я пообещала, что если со мной что-то случится, если я окажусь в трудном положении, то свяжусь с Герардом, и он поможет мне, несмотря ни на что. И если он до сих пор не забыл меня, то едва ли отмахнется от собственных слов, будто от назойливой, бесполезной мухи. Однако если Изабелла предполагала найти во мне способ воздействовать на проклятого, играть им, словно придворная кокетка незадачливым кавалером, то почему она предпочла рискнуть, отправляясь так далеко, тратить деньги на путешествие и услуги кер, выведывать информацию, нужную для претворения плана в жизнь, если, по словам супруги принца, Айянна тоже по-своему дорога Герарду, а находится куда как ближе?

Ужин незаметно завершается, и мы перебираемся в малую гостиную. Вскоре Кора извиняется, желает всем доброй ночи и уходит к себе, а затем и Мартен под предлогом срочных дел, требующих немедленного разрешения именно сейчас, под покровом ночи, покидает гостиную, оставив нас с Джеймсом наедине. На прощание муж просит не ждать его, поскольку вернется поздно, целует меня в губы и подчеркнуто небрежно кивает Джеймсу, отчего мне кажется, что Мартен, того и гляди, заговорщицки подмигнет другу. Конечно же, муж этого не делает и спустя несколько минут шаги его стихают за плотно прикрытой дверью.

Мы опять только вдвоем и опять не знаем, о чем говорить, с чего начать. Сидим каждый в своем кресле, смотрим на огонь в очаге, слушая тихий треск пламени да стрекот цикад за распахнутым окном. Легкий теплый ветерок приносит аромат жасмина, и я ежусь невольно, думая, что отныне запах нежных цветов всегда будет означать для меня поглощающую без остатка страсть. Неожиданно Джеймс поднимается, делает шаг к очагу. Минута-другая, и мужчина поворачивается ко мне, смотрит пристально.

— Лайали…

— Подожди, — я жестом и словом останавливаю его. — Прежде я хочу сказать, что ты не должен и не обязан делать мне брачное предложение.

— Почему же?

— Потому что я не смогу принять его. Не так, не теперь. Не думаю, что после… после произошедшего ты действительно желаешь жениться на мне.

— Не знаю, что в точности сказала тебе Кора, но мои брачные намерения всегда касались лишь тебя.

— Дело не в Коре, — покачала я головой. — Ты берешь в жены не юную невинную девушку и даже не почтенную свободную вдову, но хочешь стать супругом женщины, у которой уже есть муж и сын…

— Лайали, я люблю Андреса так же, как буду любить своего ребенка, и никогда не давал ни тебе, ни Мартену повода полагать, что отношусь к вашему сыну иначе или переменю это отношение в будущем, — возразил Джеймс. — Я родился и вырос в маленьком городе на северном побережье Афаллии и с детства был окружен оборотнями из стай, живших как в самом городе, так и в общинах по соседству, моя юность прошла на кораблях, где двуликих было не меньше трети команды. Я хорошо знаком с их обычаями и традициями и, как и всякий здравомыслящий мужчина-человек, решившийся сделать брачное предложение женщине-оборотню или, тем паче, супруге оборотня, прекрасно понимаю, на что иду. Не стоит считать, будто я плохо представляю нашу дальнейшую жизнь втроем или забываю о наличии у тебя другого мужа.

— Джеймс, я не сомневаюсь в тебе, я знаю, ты уважаешь традиции двуликих больших иных представителей их народа, знаю, что ты не стал бы обращаться с предложением к Мартену, если бы не был уверен в собственной готовности принять условия такого брака, но меня тревожит… немного другое, — я вздохнула глубоко, набираясь храбрости, верных слов, способных объяснить мой отказ и не нанести ему рану, что заживет еще нескоро. — Пожалуйста, постарайся меня понять. В моей стране, если замужняя женщина принимает второе брачное предложение или, что, правда, случается редко, если она еще не замужем, но за нею ухаживают сразу двое и оба по сердцу ей и по нраву ее семье, то будущие супруги прежде решают, как… как им должно посещать спальню жены. Это не… не происходит вот так, без предварительной договоренности всех трех сторон, не должно происходить так… как было у нас. Получается… получается, из-за меня вы оба оказались… и… — я запнулась, по-прежнему глядя лишь на язычки пламени, избегая поднимать глаза на мужчину рядом. — В конце концов, Изабелле нужна была я, а вы… ты… просто обернулись удобными инструментами в ее руках, для достижения ее целей. Поэтому я не могу принять твое предложение. Вас обоих принудили к… к этому из-за меня, хотя сомневаюсь, что вы этого желали по-настоящему, а не под влиянием зелья и запаха своей женщины, и не уверена, что после всего ты захочешь жениться на мне и как ни в чем не бывало приходить в мою спальню. Даже если сейчас тебе кажется это правильным, то потом, когда-нибудь, ты пожалеешь, что опрометчиво взяв в жены… несвежий товар.

Прода от 20.09

Джеймс приблизился ко мне, заслоняя свет от очага.

— Я не пожалею, — голос мужчины ровен, спокоен.

— Видит Серебряная, я не знаю, как правильно объяснить тебе. Такие вещи как… то, что произошло вчера, должны происходить по согласию сторон. Так нас наставляли в Шиане. Нам почти ничего не рассказывали о супружеской стороне жизни тройного брака, ибо когда я и мои компаньонки вошли в подходящий возраст для уроков по искусству любви, афаллийская помолвка стала делом решенным, и моя мать сочла, что нам ни к чему знания, которые все равно едва ли пригодятся в другом королевстве, далеком от наших обычаев. Ни одна из нас не ожидала и не надеялась, что в Афаллии выйдет замуж повторно, разве что боги призовут первого супруга за грань. Когда-то Мартен говорил, что не станет возражать против второго супруга, только я должна выбрать его по своему желанию, но я никогда не задумывалась всерьез о повторном замужестве, — мои пальцы то сминали белую ткань платья, то разглаживали складки и заломы, будто пустое действие это могло очистить заляпанные кляксами страницы нашей жизни. — В Шиане нас наставляли, что любое отступление от принятого божьими заветами и людьми канона, любые изменения и новшества в любовных играх должны предварительно оговариваться партнерами, кем бы они ни были друг другу, потому что, может статься, вторая сторона не хочет чего-то, не готова или это идет вразрез с ее убеждениями. Нас учили, что на ложе страсти нет места ни насилию, ни принуждению, а если подобное случается, то из этого семени не взрастить истинной любви и привязанности. Конечно же, я знала, что ждет меня в Афаллии, знала о публичной консумации, знала, что между мною и Александром никогда не расцветет любовь. Но потом по воле богини я встретила Мартена и… и в наших отношениях всегда было только согласие и обоюдная страсть, он не заставлял меня делать то, что могло мне не понравиться, не действовал против моей воли. Однако теперь по моей вине тебя и Мартена принудили к тому, чего вам едва ли хотелось по-настоящему, и это не могло не повлиять на твое решение относительно брака со мною. Я боюсь… боюсь, что ты сделал брачное предложение лишь из стремления поступить как должно честному мужчине, а это неправильно. Ты был одурманен зельем, Мартен — моим запахом… каждому, кто хорошо знает двуликих, известно, как действует на них запах страсти своей пары…

Запах, усиленный зельем.

Время, проведенное моим мужем вдали от дома и жены.

Идеальное сочетание, безупречный приворот, важно лишь правильно рассчитать долю каждого ингредиента.

— Знаю, ты говорил, что не хочешь торопиться, но все же сделал предложение именно сейчас, а не раньше или позже…

— Лайали, — Джеймс коснулся моей щеки, подбородка, заставляя поднять к нему лицо, посмотреть в глаза, кажущиеся черными, бездонными, — я сделал предложение сейчас потому, что понял — продолжу выжидать удобного момента, промедлю еще немного, и потеряю тебя, возможно, навсегда. Я не умею и никогда не умел выражаться изысканно и возвышенно, как принято при королевских дворах. Я не силен в одах и напрочь лишен поэтического дара…

— Вовсе нет, — я попыталась возразить, напомнить о его удивительных, полных волшебства и очарования рассказах о путешествиях и виденных им диковинах, но мужчина покачал головой.

— Пожалуйста, Лайали, дай сказать и мне. Впервые я увидел тебя, спящую, на руках Мартена, когда он поднялся на борт «Призрака», прижимая тебя к себе, словно величайшую в мире драгоценность. Ты казалась такой хрупкой, беззащитной, укутанная в подбитый мехом плащ, слишком большой для тебя. И смотрела с таким вызовом, когда я позже спустился в каюту представиться. Не стану уверять, что полюбил тебя тогда, с первого взгляда. Ты просто была рядом, красивая, загадочная, недосягаемая. Чужая жена, к которой влекло с каждым днем все сильнее, несмотря на супруга, мою давнюю дружбу с Мартеном, твою беременность, а потом и рождение сына. Всегда рядом, счастливая, улыбающаяся мне беззаботно, принимающая меня вопреки всему. И я поклялся сам себе, что тоже буду рядом с тобой. Всегда, пусть бы и в качестве друга семьи, человека, на которого ты сможешь опереться и в радости, и в час нужды, — Джеймс вдруг усмехнулся невесело, с оттенком легкой горечи. — Пока однажды не понял, что мне мало всего лишь быть рядом, не обнимая тебя, не прикасаясь сверх допустимого, не заявляя на тебя свои права. Тогда я рассказал обо всем Мартену. Как выяснилось впоследствии, все вокруг все или знали, или подозревали. Кроме тебя. Я долго полагал, что ты тоже догадываешься, и то, как ты ко мне относилась, давало определенную надежду, но…

Я медленно поднялась, встала перед Джеймсом. Его рука по-прежнему касалась моего лица, подушечка большого пальца обвела контур губ.

Я знала. Чувствовала, но не позволяла себе в том признаться. С легкостью отдавалась во снах мужчине — теперь я уверена, что то был Джеймс, не кто-то посторонний, чужой мне, — однако полагала сны эти лишь игрой сердца и разума, тоскующими в разлуке с любимым, не видела в них послания Серебряной. Наслаждалась обществом Джеймса, радовалась его визитам, не допуская мысли, что он может желать большего. Что большего могу желать я.

Не замечала, сколь многое позволяет ему Мартен. В конце концов, Джеймс не единственный мужчина среди друзей нашей семьи, но только его Мартен подпускал так близко ко мне, не боялся оставлять нас наедине, доверял меня ему в свое отсутствие. И оба никогда не покидали Верде и меня одновременно, никогда не оставляли меня совсем одну.

— Я… знала, — повторила я вслух. — Но не принимала разумом, не позволяла себе принять…

Я же замужем. Счастлива. Люблю и любима. Казалось бы, что мне еще нужно, к чему мне второй супруг, даже несмотря на шианские традиции, несмотря на возможность?

— Ты вольна отказаться от моего предложения.

— Джеймс… — неожиданно всколыхнулся страх, что тогда он уйдет, покинет меня навеки.

— Но если ты и откажешься, я не откажусь, — пальцы блуждали по моему лицу, дыхание касалось невесомо губ. — Если прогонишь, если скажешь, что не захочешь больше меня видеть, я не уйду. Я всегда буду рядом.

Будет. И ребенок, если я и впрямь понесу, свяжет нас еще крепче. Мартен не станет скрывать, да и дети двуликих неуловимо отличаются от своих человеческих сверстников, пока не научатся не выставлять напоказ звериные инстинкты и умения, прятать второй лик, растворяться среди обычных людей.

— Всегда, Лайали, пока во мне будет теплиться хотя бы капля жизни.

Не знаю, что ответить на обещание это. Свяжет ли нас и оно — покажет лишь время.

Джеймс целует меня, сначала осторожно, вопросительно, затем все увереннее, настойчивее. Я не возражаю, но отвечаю, охваченная вдруг желанием познать все заново, без дурмана зелья, без мысленных предостережений, без страха, что я предаю Мартена. Обвиваю руками шею мужчины, прижимаюсь теснее, чувствуя, как его ладони скользят по моей спине, талии, бедрам. Аромат жасмина и моря, жар огня в очаге, каждое прикосновение тревожат свежие воспоминания и вместе с тем усиливают любопытство, пробуждают тело, заставляют сердце биться быстрее. Я прерываю поцелуй и вижу в темных глазах отблески пламени, мне чудится отсвет неведомого будущего, пусть сейчас еще и скрыто, каким оно будет.

— Ты не должен мне ничего обещать, — шепчу я. — Никогда не знаешь, куда они приведут, эти обещания… Еще в Афаллии я пообещала Мартену, что всегда буду верить ему, а он — что я всегда буду его и что даже потом, после нашей смерти, он найдет меня.

— Значит, найдет, — соглашается Джеймс с удивительной убежденностью. — В своей жизни я видел достаточно случайных на первый взгляд встреч и связей, слишком странных, чтобы быть простым совпадением, поэтому полагаю, что теория оборотней о перерождении не столь уж и небезосновательна.

— Это слишком много — оказаться связанными на целые жизни вперед, — особенно если двуликие не ошибаются и если на это будет воля богов. — Я не могу требовать подобного от тебя.

— Мне уже поздно поворачивать назад. Эту клятву я принес еще три года назад, а слово свое привык держать, независимо от того, кому дал его.

— Я не хочу, чтобы ты уходил. Не хочу, чтобы оставлял меня, — ужасно, что все произошло именно так, ужасно, что мне приходится колебаться, решая, принять или нет его предложение.

Неделю назад я попросила бы время на размышление и по истечении срока ответила бы согласием, а иначе и быть не могло.

Три дня назад согласилась бы не колеблясь.

Сегодня я ненавижу Изабеллу за яд раздора и страхов, за то, что заставила сомневаться, пытаться понять, что движет Джеймсом и мною. Никто из нас троих уже не сможет жить как прежде, не сможем мы поддерживать видимость старых отношений, отвергать неизбежные изменения. Я не смогу справиться без них обоих и, кто бы из них ни покинул меня, с кем бы я ни осталась, до последнего вздоха меня будет терзать боль и вина.

— Не уходи, — прошу я едва слышно, в накатившем внезапно отчаянии.

— Я никуда не уйду.

Я прижимаюсь крепче, отвечаю на новый поцелуй Джеймса, опаляющий каждую частичку моего тела, моей души огнем. И понимаю вдруг, что опять одурманена, без всякого зелья, но одной мыслью, что Джеймс рядом, обнимает меня и так будет и впредь. Его запах остается на моей коже, его поцелуи сводят с ума, в них — страсть получившего давно желаемое, стремление обладать и не отпускать, сладость сбывшейся мечты, любовь, закаленная годами терпеливого ожидания. И я, решившись, отстраняюсь, беру мужчину за руку и увлекаю за собой к двери.

Крадемся по дому, словно воры. Едва дверь спальни закрывается за нами, начинаем целоваться исступленно, будто в последний раз. Путаемся в полумраке и в одежде, как неловкие юные влюбленные, впервые оставшиеся наедине. И страсть пьянит тем сильнее, что на сей раз она — настоящая, не искусственная, не порожденная чужим умыслом и подпитанная зельем. Она наша, только наша, наше дыхание жизни, потребность друг в друге и я удивляюсь мимолетно, как жила прежде, не замечая чувств Джеймса, истинной причины его ко мне отношения. Теперь все кажется столь очевидным, ясным, простым и понятным, словно беззаботный детский мирок, а я сама — глупой, наивной в слепой своей убежденности. Все вокруг знали, даже Изабелла все подметила с первого взгляда, пока я отказывалась принимать и любовь Джеймса, и собственное влечение, то тепло и нежность, что связывали нас все эти годы.

Мы прерываемся лишь на попытки избавиться от одежды, что мешается, не позволяет прикоснуться кожей к коже, однако впопыхах, охваченные взаимным нетерпением, с трудом с нею справляемся. Куртка и рубаха летят на ковер, устилающий пол спальни, но мое платье модного в этом сезоне феосского фасона вызывает заминку и Джеймс, бросив поиски шнуровки или иных застежек, тянет меня к постели. Я оказываюсь лежащей поперек кровати, на прохладном вышитом покрывале, Джеймс прижимает меня к нему, и я кончиками пальцев исследую мускулистое мужское тело, знакомлюсь заново. Ладони Джеймса на моих бедрах, поднимают юбку, скользят по обнажившимся ногам. Неспешно от щиколоток, опутанных тонкими ремешками легких туфель, которые знатные дамы Верде носили дома, до колен, а оттуда, нарочито медленно — на внутреннюю сторону бедер. Не сдержавшись, я позволяю сорваться тихому стону, и Джеймс ловит его, рассматривает мое лицо в сумраке спальни. Ласкает умело, более не торопит, словно ожидая моего отказа, возражения, словно у меня могут найтись слова для отрицательного ответа теперь, когда я попросила его не уходить, когда он пообещал, что всегда будет рядом. Видит Серебряная, это и впрямь не останется простым обещанием, не обратится легковесной клятвой из тех, что значат не больше крика чаек над морской гладью.

Я выгибаюсь, впиваюсь ногтями в мужские плечи, предвкушая желанное освобождение, но Джеймс удерживает все же на грани, бесплотной, но столь ощутимой физически, что я едва не вскрикиваю от разочарования. Мужчина, убрав руку, приподнимается надо мною, возится со штанами. Затем вновь накрывает меня своим телом, и я принимаю охотно и тяжесть его, и проникновение. Обнимаю крепко, отдаюсь каждому движению, слушаю, как смешивается в тишине спальни наше дыхание, неровное, сбившееся давно. Как стучат наши сердца и, кажется, будто в унисон. Ощущаю, как тело, напряженное, жаждущее большего, перестает принадлежать мне, оно словно живет собственной жизнью, переплетенной тесно с тем, кто рядом.

С ними обоими, пусть одного сейчас и нет с нами.

Стон мой звучит слишком громко, меня накрывает вспышкой огня, бурлящего в крови, стремящегося к освобождению. Радостью безмятежной, чуть безумной. Чувством насыщения и полноты — не только сейчас, в эту минуту, но ощущением, словно жизнь моя наконец собралась полностью, все ее элементы встали на свои места, где и должны были быть. Стон Джеймса замирает на моих губах, и мы и сами застываем в хрупкой сети блаженного безвременья, беспечные мотыльки перед огнем, за мгновение до последнего полета на верную погибель.

— Останься, — шепчу.

— Останусь, — соглашается Джеймс, и я вижу нежную полуулыбку на его губах.

— Сейчас, — уточняю я. Боюсь, теперь я не смогу его отпустить, даже вопреки правилам приличий, вопреки мнению окружающих. — На всю ночь.

— Что скажет твой муж? — в голосе Джеймса усмешка, ироничная, подначивающая.

— Утром обсудим, — я улыбаюсь в ответ, зная, что едва ли Мартен станет возражать.

Начинаю и вовсе подозревать, что порядок посещения спальни супруги в этом союзе тревожил лишь меня, и никого более.

Дом мал. Скромен. Даже беден. За распахнутым окном кусты шиповника и аромат крупных розовых цветов наполняет маленькую комнату.

Слышу крики чаек и шум моря, чувствую терпкий, солоноватый привкус его. Странно. Это ведь сон, а во сне не должно быть ни запахов, ни вкуса. И голос моря другой, не такой, к какому я привыкла в Верейе. Этот — протяжнее, суровее, тверже.

На дощатом полу комнаты сидит мальчик, ровесник Андреса на вид, с золотисто-каштановыми волосами, вьющимися колечками, и светло-синими глазами. У этого малыша нет просторной детской, полной разных игрушек, как у нашего сына, он играет маленькими деревянными брусочками и одет в простую домотканую рубашку. Но мальчик серьезно, сосредоточено, совсем как наш Андрес, перекладывает незамысловатые свои игрушки, собирает по лишь ему одному ведомому плану и неожиданно резким движением насторожившегося зверька поднимает голову, смотрит мимо меня. Я слышу шаги за спиной, слышу, как открывается дверь позади.

— Вот наш сын, — произносит голос, женский, незнакомый мне, но полный материнской радости, гордости. — Я назвала его Нордан, как ты и хотел.

Она проходит мимо меня к сыну, наклоняется, берет мальчика на руки. Разворачивается, глядя сквозь меня на невидимого мне собеседника, оставшегося позади, вне моего поля зрения, улыбается так, как улыбается счастливая мать отцу своего ребенка, мужчине, которого любит, от которого родила желанное дитя.

Она едва ли старше меня и ниже ростом, крепкая, будто деревце, выросшее в одиночестве на отвесном склоне, выжившее вопреки всему и оттого не страшащееся ни ветров, ни бурь. Нет в ней ни обольстительной прелести Коры, ни идеальной красоты Изабеллы, ни моих экзотических черт. Взгляд карих глаз прямой, честный, но не дерзкий, не томный. Губы пухлые, но рот крупноват. Лицо обветренное, кожа не изысканно бледна, как модно среди придворных красавиц, но уже чуть тронута загаром, выдавая в молодой женщине человека, много времени проводящего на свежем воздухе. Каштановые волосы присобраны сзади и растрепанными прядями рассыпаны по плечам, сама она одета в длинную юбку и простую крестьянскую блузку. Я понимаю вдруг, что женщина предо мною не ждала гостей, тем более не ждала мужчину, которому улыбалась радостно и смущенно одновременно.

— У него твои глаза, — добавляет она.

Мне видится отражение его улыбки в ее глазах, он счастлив, действительно счастлив, что у него есть сын, но я по-прежнему не могу рассмотреть его самого, отца мальчика.

— Ты надолго?

— Нет, — мужчина говорит негромко, с горечью сожаления в голосе. — Командование настаивает на ограничении и усилении контроля за путешествиями в ваш мир. Слишком много последствий от наших визитов сюда, слишком они стали непредсказуемы, слишком много влияния наш народ начал оказывать на ваш, пусть и косвенно. Если большинством голосов в совете примут проект ограничения, то…

Улыбка гаснет, словно брошенный в воду уголек.

— Значит, это последний раз…

— Я не знаю, Фрейя. Пока трудно сказать, как все обернется.

Женщина медленно опускает сына на пол, выпрямляется. Мальчик замирает подле матери, следит настороженно за незнакомцем, чужим для малыша существом. Слышу шорох за спиной, замечаю удивление на лице Фрейи.

— Нет, ты не должен… — начинает она и умолкает.

— Должен. Это не предложение руки и сердца и не знак принятой в вашем мире помолвки — я не могу ни врать тебе, ни обещать того, что, возможно, навсегда останется пустыми словами. Я и так перевернул всю твою жизнь с ног на голову…

— Я ни о чем не жалею…

— Я жалею.

— О нас? — она вздрагивает, и мальчик цепляется за материнскую юбку, смотрит недобро на мужчину снизу вверх.

— О том, где и в каких условиях ты оказалась из-за меня. Ты достойна лучшего и большего, а получила… нищую жизнь и хибару на краю света. Возьми, прошу тебя.

Фрейя делает шаг вперед, протягивает руку неуверенным, робким жестом.

Жестом дамы, когда-то подававшей руку для поцелуя, но уже очень давно этого не делавшей.

Вижу Фрейю прямо перед собой, но почему-то и гость ее, и действия его оказываются постоянно вне моего поля зрения, словно он, как и я, лишь бесплотный дух, плутающий в собственных снах и чужом будущем. Когда Фрейя отступает, я замечаю на безымянном пальце ее кольцо, тонкая полоска серебра с сиреневой каплей камня. Она касается нежданного украшения, прокручивает его осторожно.

— Если я не вернусь и не передам тебе никаких иных весточек в течении следующих трех лет, то бери нашего сына и возвращайся на континент. Там найди профессионального мага, в котором будешь уверена, и продай ему это кольцо. Настаивай на максимальной цене и не соглашайся на меньшее, слышишь, Фрейя? При правильном раскладе оно обеспечит вам с Норданом несколько лет безбедной жизни. Не роскошной, конечно, но лучше, чем убогое существование на этом острове. Ты сильная, я знаю, ты справишься.

Она кивает, поднимает глаза на собеседника и по твердой решимости в непреклонном, упрямом взоре ее я понимаю — она никогда не продаст это кольцо, единственную, кроме сына, память о любимом мужчине…

Я просыпаюсь неожиданно, резко, от шорохов в темноте спальни и догадываюсь — муж вернулся. Чувствую, как Мартен забирается под одеяло, обнимает меня со спины.

— Все хорошо? — спрашивает шепотом на ухо, целует в шею, не смущаясь запахом другого мужчины, оставшегося на моей коже.

Я прижимаюсь к его обнаженной груди, ощущая руки Джеймса на своей талии. Даже если приход Мартена и разбудил его, то мужчина ничем этого не выдал. По крайней мере, для меня.

— Да, все хорошо, — отвечаю я.

Утром, как только спущусь в мастерскую, обязательно нарисую по памяти портрет Фрейи. Я не знаю, кто она, где живет, родилась ли уже или ей лишь предстоит прийти в этот мир, под свет нашей луны, и когда произойдет то, что я увидела во сне, но уверена, что должна хоть как-то, любым способом сохранить память о ней, сберечь частичку знания о будущем, данного мне богиней.

Серебряная не ниспосылает в пустую ни даров, ни испытаний, и я обещаю себе впредь внимательнее относиться ко снам, не отбрасывать даже то, что кажется мне неважным, несущественным.

Я улыбаюсь невольно, в полудреме, чувствуя себя там, где и должна быть — с мужчинами, которые любят меня и которых люблю я.