Магия, любовь и виолончель или История Ангелины Май, родившейся под знаком Рыб

Шестикрылый Cерафим

Он действительно проспал полтора часа, честно провалившись в неведомые мне дали. Сначала я неотрывно смотрела в окно и ругала себя за то, что моему сказочному обществу мужчина предпочитает здоровый сон. Можно было, наверное, придумать что-то экстравагантное и заставить его говорить со мной всю дорогу. С толком использовать отпущенное время. Ведь полтора часа рядом с Туманским на дороге не валяются. Но и будить его мне тоже было жалко.

Потом, боясь потревожить его резким движением, я осторожно оглянулась, засмотрелась и подумала, что полтора часа рядом со спящим Туманским тоже кое-чего стоят. И не смогла удержаться от сознательного мазохизма – я разглядывала его и напоминала себе чуть ли не словами: это тот самый мужчина, с которым у меня все было так, как ни с кем и никогда. Но мне нельзя расслабляться. Я должна сделать так, чтобы он тоже почувствовал про меня что-то особенное… А потом бросить.

Я напоминала себе кошку, запущенную в чужой дом. Кошка осторожно принюхивается, боится сделать неосторожный шаг, пугается любого движения, пригибается к полу. Так и я, вытянув шею, перепрыгивала глазами с его темных ресниц на губы, со свежеподстриженных волос, теперь немного не достающих до плеч, на сильную шею. Осторожно заглянула за ворот полосатой рубашки, пытаясь разобраться, где тут живет его горько-шоколадный голос. И не была уже так уверена в том, что бросать его обязательно. Бросить ведь можно в любой момент -раньше, позже. Зачем торопиться?

Собственно, о чем это я? Бросить? Бросить можно только то, что имеешь. Для начала неплохо было бы иметь. Может, я вообще все это себе придумала? И не было ничего – ни громадной овчарки, ни кофе, ни снега, ни полного взаимопонимания без слов.

Голова стала тяжелой, глаза устали. Мне самой захотелось уснуть. Но не просто так, а на его плече, которое как раз было совсем рядом. Я еле удержалась, чтобы этого не сделать. Вот уж довспоминалась, нечего сказать. До полного отклонения от заданного курса.

К счастью, самолет в это время начал снижаться. Я долго готовилась, прежде чем прикоснулась к его руке. Теперь у меня было полное право его разбудить.

Он проснулся раньше. Я успела только воровато отдернуть руку, как будто собиралась украсть у него бумажник. Почувствовала себя крайне неловко. Но он ничего не сказал. А скорее всего, просто не заметил. Вид у него был мрачноватый. Возвращение к жизни давалось ему с ощутимым трудом.

Приземлились мы почти незаметно. Или это мне просто так показалось, потому что до самой последней минуты я напряженно ждала, что он мне что-нибудь скажет. Но он, по-моему, вообще забыл, что мы знакомы.

Самолет окончательно остановился. Туманский встал, потянулся и полез за своей сумкой на полку. А в это время Тамара Генриховна ринулась ко мне и потянула за собой, наскоро попрощавшись с Туманским за нас обеих. Она утаскивала меня по проходу, как мать свою загулявшую дочку. Я обернулась, но за толпой, высыпавшей в проход, его уже не увидела.

За границей я оказалась впервые в жизни. Но, честное слово, меня ничего не впечатлило – ни длинный гофрированный коридор, ведущий от двери самолета в аэропорт, ни молниеносная процедура паспортного контроля, ни приветливые лица швейцарских служащих. Я попала в Швейцарию совершенно не в том настроении. Я была под другим впечатлением. И в душе моей висела табличка «Занято».

Из Цюриха в Лозанну мы добрались на поезде всего за два часа. Что представляет собой Эдик, узнать мне пока что не представилось возможным. Он все время самозабвенно читал какую-то книгу, экстравагантно завернутую в газету.

Тамара Генриховна мешала. Мешала вспоминать. Мешала думать. Мешала чувствовать. Мне нужно было побыть одной. Но Тамара Генриховна погружаться в самосозерцание не давала.

В миниатюрной гостинице «Эльбаз» на узенькой улице Сен-Мишель меня ждало жестокое разочарование. Две недели мне полагалось прожить в одном номере с Тамарой Генриховной. Отсутствие покоя, свободы и одиночества было мне гарантировано.

– Геллочка, действовать надо немедленно. Первый тур начинается завтра. Эдик нервничает. К инструменту около двенадцати часов прикасаться нельзя вообще. Перемена климата, влажности, температуры. Он бы позанимался. Это всегда его успокаивает. – Она озабоченно покусывала губу и смотрела не на меня, а как-то перед собой. – Но надо ждать. Это вынужденное бездействие всегда его ужасно выматывает. Надо как-то договориться, может, в день прилета брать инструмент напрокат. Хотя бы на день…

– Тамара Генриховна, вы мне только скажите: действовать немедленно – это как? – Из потока ее речи мне сложно было понять, чего она от меня хочет. – Мне насчет инструмента пойти договориться? Вы это имеете в виду?

– Надо чем-то его порадовать… Вы уж подумайте, что бы это могло быть, – совсем запутала меня Тамара.

– Порадовать? – озадаченно переспросила я. Мне совсем не нравилось, что я выгляжу непроходимой тупицей. Хотелось хватать все на лету, чтобы осталось время работать на два фронта. – Может быть, пока у него нет репетиций, я заговорю его на удачу?

– Видите ли, Геллочка, – задумчиво ответила Тамара Генриховна, совсем не восторженно реагируя на мое предложение. – Эдик просил по возможности его не трогать. Если бы вы могли так, как в прошлый раз… Без лишних хлопот. Заочно.

– Я могу погадать вам на рунах, – ответила я, чтобы сбить ее с прямого курса. – И Эдику это могло бы быть интересно. Это быстро, но проясняет ситуацию прекрасно.

– Эдика мы с вами трогать не будем. Он просил. А я послушаю… – решила Тамара Генриховна. – Хотя мне ситуация ясна. Нужно действовать решительно.

– А что, кстати, Эдик все время читает? Какой-нибудь детектив? – доброжелательно спросила я, в который раз увиливая от темы разговора.

– Нет, не детектив, – медленно ответила Тамара Генриховна, странно на меня глядя.

Мне стало ужасно неловко, как будто я спросила, как чувствует себя покойный.

– А что же? – осторожно переспросила я.

– Эдик штудирует партитуру, – торжественно ответила Тамара Генриховна. – Все полагаются на память пальцев. А он прибавляет к этому мощную зрительную память. Если собьется, перед глазами всплывают ноты. Это обычный для музыканта страх. Только Эдик относится к этой проблеме серьезно.

– А… – протянула я с пониманием. – Конечно. Конкурс. Я бы ни за что не выдержала такого нервного напряжения. Это точно. Я и перед обычными экзаменами с ума сходила…

– Он не сходит с ума, – строго оборвала меня Тамара Генриховна.

– Да. Конечно, – с готовностью согласилась я.

– Никогда так не говорите! Просто он хочет себя подстраховать.

– Конечно, подстраховать.

Тамара Генриховна принялась нервно раскладывать по всему номеру многочисленные вещи и вещички. Заполнять шкаф до отказа.

Раскладывать в ванной пузырьки и баночки с антивозрастной косметикой.

Мне ничего не оставалось, как заняться тем же. Делить одну комнату с абсолютно чужим человеком – испытание не из легких. Вещей у меня было совсем немного, и Тамаре Генриховне я проигрывала. С первого взгляда было понятно, что в номере живет она. А я так… приживалка.

Классическая музыка, как проинструктировала меня за пару дней до вылета Тамара Генриховна, требует классического гардероба. Публика на конкурсе – вся в черном. Я попыталась было найти что-нибудь подходящее в магазинах, но попытка провалилась. Все то черное, что мне удалось найти, безбожно отдавало борделем – корсеты, бретельки и кружева. Мне же нужно было вечное «маленькое черное платье», строгое и обворожительное.

И теперь я вешала его в шкаф рядом с пафосными нарядами Тамары Генриховны. Маленькое черное платье я пошила за один день по гениальной выкройке из журнала «Бурда». Пришлось вспомнить позабытые навыки кройки и шитья. Короткий рукав. Юбка до колена. Молния на спине. Глухой ворот. Рельефные швы и полная пригонка по фигуре. Что-то в стиле Коко Шанель. Вещь получилась удачной. И я возлагала на нее большие надежды, потому что сама себе в ней нравилась.

А вокруг была Швейцария. Чудный маленький городок Лозанна на берегу Женевского озера. Если бы я была одна, то тут же побежала бы гулять по городу. Помимо всего прочего здесь была одна очень важная достопримечательность – на каждом углу я могла повстречаться с Туманским. Потому что он тоже в Лозанне. И тоже не может сегодня играть, потому что у виолончели акклиматизация.

Но Тамара Генриховна давать мне свободу не собиралась. В тот же день мне пришлось провести театрализованную процедуру по выведению из игры Туманского. Я резвилась от души, твердо решив не пользоваться ни одним из известных мне приемов магии. Как режиссер я выдумала целую мизансцену. После практики в собственном салоне «Ангел&Рая» ничего не значащие действия перестали меня смущать и вызывать угрызения совести. Туманскому вредить я не собиралась. Во всяком случае таким образом…

Тамара Генриховна подвоха не заметила. Как всегда завороженно, она наблюдала за моими действиями и вкладывалась в сопереживание очень эмоционально.

– Чтоб ему лопнуть! Виртуоз гребаный! – неожиданно выдала она. От такой утонченной женщины я этого не ожидала. И закончила сеанс несколько обескураженной. Но виду, конечно, не подала.

Я не видела его до самого первого тура. Тамара Генриховна не отпускала меня ни на шаг, полностью поработив и на каждом шагу используя как переводчика. Поездку в Швейцарию «на халяву», как выразился Антон, я отрабатывала по полной программе. И, по моим представлениям, за работу мне еще и недоплачивали. Только рабы работают за еду. А в моем случае именно так и получалось. Билет и питание за счет Шелестов. И полная зависимость во всем остальном.

– Это Рико Гольдберг, – гнусаво, как чревовещатель, говорила мне Тамара Генриховна, не шевеля губами. – Очень влиятельный человек. Коллекционер мастерового инструмента. У него одного Страдивари пять штук. Он здесь выбирает, кому инструмент сдать в аренду. Нужно подойти.

Околомузыкальная тусовка была для Тамары Генриховны родной средой. Мы говорили с преклонными стариками и толстыми дядьками, коллекционерами, миллионерами и профессурой. Все улыбались. Но теперь я не верила никому. Рико Гольдберг неожиданно спросил, на каком инструменте я играю. Я очень огорчила его тем, что, увы, ни на каком. Однако свою визитку он мне сунул, чем вызвал скрытое недовольство моей спутницы.

Тамара Генриховна то и дело фальшиво целовалась с какими-то нервными дамами – издерганными матерями одаренных отпрысков. Отпрыски в большинстве своем были людьми совершенно взрослыми. Но, видимо, здесь существовало братство матерей. Я переводила без перерыва, удивляясь, как же Тамара Генриховна раньше справлялась без меня и умудрялась со всеми быть в приятельских отношениях.

– С этой говорить не будем, – так же в нос говорила она возле моего уха. – Им в Варшаве премию по блату дали. Не прощу.

Я ужасно устала. Мне хотелось присесть и осмотреться. Я не вникала в их вязкие разговоры. Все было поверхностно и однообразно. Тамара Генриховна не стеснялась повторяться и при этом даже на десятый раз сохраняла удивительную свежесть интонаций.

Перевести дух я смогла только тогда, когда зазвучала музыка. Тамара Генриховна застыла в позе тушканчика, вытянув шею и трогательно прижав ручки к области сердечного волнения.

Если бы меня спросили, какой музыкальный инструмент нравится мне больше всего, наверное, я бы ответила: арфа и флейта. Такое ангельски-райское сочетание.

Что же касается виолончели, я и не знала, что для нее написано столько шедевров классики. В сольном варианте я ее слышала только в знаменитом «Умирающем лебеде» Сен-Санса. С виолончелью я разобралась не сразу. В детстве, например, я могла съесть тонну шоколада с орехами. Мне было приторно, противно, но я ела. И только когда выросла, поняла -в шоколаде с орехами мне нравятся только орехи. Это было великое открытие. Так и виолончель. В том же заслушанном мною «Лебедином озере» я с трепетом ждала именно ее. Но отчетливо поняла это только с возникновением на моем горизонте Туманского.

Эдик сыграл удачно. Тамара Генриховна аплодировала, подняв ладони вверх и восторженно переглядываясь с оборачивающимися к ней дамами и господами. Даже бриллианты в ее серьгах подрагивали и сияли особым светом.

Честно говоря, мне очень мешала его манера трясти головой в такт музыке и привычка натягивать нижнюю губу на верхнюю. Он доставал ею почти что до носа. Но непосредственность манер при самовыражении, видимо, была особой фишкой талантливых музыкантов.

Я не думала, что буду так нервничать в ожидании выхода Туманского. От волнения кололо пальцы, а сердце болело через каждые четыре удара. Чем меньше участников оставалось до него, тем страшнее мне становилось. Я не могла объяснить, чего я боялась больше всего.

Во-первых, я боялась, что могла навредить ему своими магическими манипуляциями. Я старалась не навредить. Но теперь мне казалось, что концентрация негатива, идущая в его адрес от Тамары Шелест, не может пройти бесследно, что бы я ни говорила и ни делала.

Я боялась, что он отыграет хуже Эдика. Боялась увидеть его на сцене, потому что для меня это означало – открыть его с неведомой мне стороны.

Но он вышел, и я забыла обо всех своих страхах. Вторая соната Иоганнеса Брамса для виолончели и фортепиано звучала сегодня уже второй раз. Но только сейчас мне удалось ее понять. А может быть, и не музыку я понимала, а того, кто доносил ее до меня. Только сейчас я осознала, музыкантом какого уровня он является на самом деле.

Я смотрела на сцену, закрывшись ладонями до самых глаз. Мне казалось, что иначе по моему лицу все можно прочесть, как по нотам. И не думала о том, что выдавала себя одним этим жестом на сто процентов.

Тамара Генриховна смотрела на сцену с напряжением физика-ядерщика на полигоне. Она ждала. Ждала срыва. И к музыке в этот момент была абсолютно глуха. А когда все закончилось, с непониманием воззрилась на меня. От переизбытка чувств я не придала этому значения. Мне хотелось одного – оторваться от нее и заняться своими личными делами.

Пропустив Тамару Генриховну вперед, я резко затерялась в толпе. И стала пробираться в противоположную сторону. К двери за кулисы. На мое счастье, никто моему проникновению не препятствовал.

Споткнувшись в полумраке о чью-то сумку, валяющуюся у двери, я пошла к дальней полоске света. Выглянула в коридор и услышала где-то совсем близко голоса. Завернув за угол, увидела гудящую толпу конкурсантов. Миловидная японка сидела по-турецки на широком подоконнике и экзальтированно вела беседу сразу с двумя облепившими ее парнями. Она что-то громко говорила по-английски и сопровождала свои слова изысканными жестами тонких пальцев. Кто-то отрешенно сидел на полу. Для многих из них решалась судьба. Из двадцати пяти человек во второй тур могло пройти только двенадцать, в третий – восемь. А премий было всего четыре.

Я искала Туманского, но нигде не могла найти. На Эдика я просто напоролась, потому что шарила глазами выше его лица.

– Поздравляю! – чуть растерявшись от неожиданности, сказала я. – Ты замечательно играл! Я и не знала, какой ты мастер!

– Да ладно. Не так уж и замечательно, – покривился Эдик.

– Ну не знаю. Я, конечно, не специалист, но мне показалось, что здорово. А чего ты ждешь?

– Решения жюри, – недовольно ответил он.

– Но ты же во второй тур обязательно пройдешь! – удивилась я.

– А вдруг нет? – со странной надеждой в голосе сказал он.

– А ты что, не хочешь? – не поняла я.

– Да какая разница, чего я хочу, – раздраженно отмахнулся Эдик.

– Как это, какая разница… – повторила я.

– Да так это… – по-детсадовски передразнил Эдик.

– Ну не знаю, – пожала я плечами. Работать личным психологом Эдика у меня желания не было. – Туманского не видел?

– Там, вроде… – безразлично ответил Эдик, неопределенно махнув рукой. А я-то боялась, что он сейчас все про меня поймет. Эгоцентризм бывает иногда очень полезен.

Я увидела его через стеклянную стену, отделявшую концертный зал от улицы. Он стоял у выхода, окруженный кольцом людей. Конечно, глупо было бы думать, что я найду его в гордом одиночестве. Естественно, что к одному из возможных победителей конкурса интерес повышенный. Я могла предположить, что после его выступления вокруг него будет обилие восторженных поклонников, но тут ситуация была гораздо сложнее и для меня безнадежнее.

Он разговаривал с серьезными и важными людьми. Абсолютно седой человек с палкой стоял ко мне спиной, а его пожилая миниатюрная спутница кивала головой на каждое слово. Мне был виден вполоборота еще один солидный господин с орлиным носом, благосклонно улыбающийся фарфоровой улыбкой. Кажется, этого, с орлиным носом, показывала мне Тамара Генриховна и что-то говорила, не открывая рта, а поэтому я не очень хорошо ее поняла.

Мне оставалось только ждать. Но интуиция подсказывала, что ждать нечего. Они от него не отстанут. Потому что он им нужен. А они нужны ему.

И вообще, что меня с ним связывает? Он неожиданно перестал быть для меня тем человеком, с которым я была знакома. Потому что оказался слишком хорошим музыкантом. Какое ему теперь до меня дело? Уверенная в том, что дела ему до меня нет, я прилипла к стеклу ладонями и лбом. И стала грустно глядеть на улицу. Уже стемнело. Горели круглые матовые фонари. От концертного зала имени Стравинского широкими ступенями спускалась лестница с вереницей белых колонн.

Лоб стало холодить. Я отодвинулась на шаг и перестала видеть то, что происходило по ту сторону стекла. Теперь в нем отражалась только толпа, что была у меня за спиной.

Сейчас появится Тамара Генриховна и наверняка выразит свое недовольство по поводу моего внезапного исчезновения, а заодно и успешного выступления Туманского. А в голове моей все еще звучала музыка. Одна красивая фраза из сонаты Брамса.

Вывел меня из глубокой задумчивости стук в стекло прямо перед моим носом. Но кроме своего отражения я ничего не видела. Приложив руку козырьком ко лбу и прижавшись к стеклу, я оказалась лицом к лицу с Туманским.

Он кивнул головой в сторону двери.

Я быстро оглянулась, не видит ли Эдик? Не нашла его и бросилась к выходу.

– Ну что, Серафим? Интервью ни у кого брать не собираешься? – спросил он и убрал мне волосы со лба обыденным, братским жестом.

– Если только у тебя, – пролепетала я, перестраивая систему своего организма на экстремальные условия существования в условиях безвоздушного пространства.

– Я не дам, – мягко ответил он. – После первого тура тебе никто не даст. Так что я даже не буду спрашивать, свободна ты или нет. Там вон люди стоят, меня ждут. – Он повернулся вполоборота. – Поехали со мной?

– Куда?

– Куда – я сам пока не знаю. Но важно не куда, а с кем. Ведь так?

– Поехали, – решительно сказала я, мгновенно отогнав все сомнения по поводу Тамары Генриховны.

– Авантюристка, – невольно рассмеялся он и покачал головой. – Ну пойдем.