Магия, любовь и виолончель или История Ангелины Май, родившейся под знаком Рыб

Вариации на тему рококо

На берегу вечернего Женевского озера призывно горели огнями маленькие ресторанчики. В одном из них мы просидели часов до одиннадцати в обществе исключительно важных персон. Из-за Туманского вся компания говорила по-английски. И я со своим французским, соответственно, помалкивала. Ко мне не обращались, и меня это устраивало. Я наслаждалась моментом и вкушала свежайшую форель, выловленную в Женевском озере. В результате исключительно интеллектуальной беседы по поводу классической музыки и современных исполнителей Туманский на моих глазах получил официальное приглашение на концертный тур по Швейцарии той же осенью. При этом окончательный результат конкурса значения не имел. Я еще раз убедилась в особой силе его гороскопа. Он же воспринял это как должное.

Все эти два часа мне казалось, что я смотрю какое-то кино. Это не могло быть моей жизнью. А самое смешное – если бы я не удрала от Тамары Генриховны, моей жизнью это бы и не стало.

Лозанна – город маленький. Распрощавшись, мы не спеша поднимались по узенькой улочке в гору. Как только мы остались одни, Туманский нетерпеливо вытянул черную концертную рубашку из-за ремня, вздохнул со стоном, расстегнул ее чуть ли не до пупа и закатал рукава.

Как я его понимала! Вечер был очень душный. Я цокала каблучками по мощеной камнем мостовой. Мое черное глухое платье стесняло меня неимоверно. Но в отличие от рубашки к погодным условиям оно не адаптировалось. Молнию на спине я трогать не собиралась. Туманский тащил виолончель. Он ничего не говорил. Но я-то понимала, что движемся мы в совершенно неизвестном мне направлении.

– А сколько сейчас времени? – робко спросила я.

Он полез в карман, отлавливая часами свет фонаря.

– Половина двенадцатого. Устала?

– Да нет, понимаешь… – я мучилась из-за Тамары Генриховны.

– Я оставлю челу и провожу тебя, – перебил он меня, по-своему истолковав мои мучения.

– Что оставишь?

– Виолон-челу, – объяснил он.

– А ты, значит, чело-век? – улыбнулась я.

– Молодец, ангел мой, соображаешь. – Он остановился перед узким двухэтажным домом со старинной дверью и кольцом на ней. И посмотрел на меня как-то так, что щекам моим стало горячо.

– А здесь что, гостиница? – торопливо спросила я.

– Нет. Здесь друзья мои живут, Густав и Флоранс. Я у них остановился. А они пока тактично удалились в горы, чтобы мне тут не мешать.

– Володя… – начала я.

– Пойдем, – он потянул меня за руку. Почему-то слушать меня ему очень не хотелось.

– Девяносто, шестьдесят, девяносто? – спросила я.

– Не думаю… То есть в бедрах-то, наверное, девяносто. А вот верх подкачал, – усмехнулся он, – не больше восьмидесяти.

– Ну, знаешь, дело ведь совсем не в сантиметрах.

– Дело, безусловно, в гармонии, а не в сантиметрах, – согласился он.

– Хотела бы я оказаться на ее месте, – мечтательно прошептала я.

– Тебе хочется спать в футляре? – Он улыбнулся.

Я рассмеялась, неотрывно глядя на прекрасную фигуру виолончели.

Мне не хотелось спать в футляре. Но сообщать ему о том, чего бы мне хотелось на самом деле, я сочла невозможным. Слишком все хорошо складывалось: пустая квартира, ночь, взаимное притяжение, о котором я не могла забыть ни на секунду, расстегнутая рубаха. Один шаг навстречу – и весь мой план рухнет. Ему нечего будет добиваться. Мне нужно было исчезнуть прямо сейчас.

– У тебя случайно нет карты города? А то я не понимаю, где моя гостиница.

Он ничего не ответил, взял сигарету, зажал ее зубами, похлопал себя по карманам и посмотрел по сторонам.

– Кажется, зажигалку потерял, – он нахмурил брови и вынул изо рта незажженную сигарету. – У тебя случайно нет?

– Я не курю, – ответила я и вздохнула.

– Знаешь, – глядя на меня, он улыбнулся, – тебе очень идет говорить правду. Только посмотри, пожалуйста, у себя в сумке. Мне показалось, ты брала с собой спички из ресторана.

– Слушай… точно, – смутилась я, роясь в сумочке. – Как это ты запомнил? Но я просто так брала. На память. Я правда не курю.

– Я знаю, – кивнул он и взял из моих рук фирменный коробок. Чиркнул. Прикурил. И фантастически красивым жестом затушил горящую спичку, прочертив в воздухе замысловатый знак.

– Мне нужно идти, Володь, – сказала я твердо. – Я никого не предупредила. Боюсь, меня искать начнут.

– Так предупреди, – он кивнул на телефон и присел на подлокотник кресла прямо передо мной. – У тебя же есть визитка отеля.

– Предупреждать уже поздно, – сказала я, стараясь смотреть поверх его головы. – Нужно возвращаться.

Он помолчал, разглядывая меня. Докуривал сигарету.

– Кто тебя ждет? – спросил он, щурясь от дыма. И голос его завернул чуть ниже, чем обычно.

– Тамара Генриховна Шелест, – с вызовом ответила я, отважно глянув в его глаза. Почему-то заболели виски. Я сильно потерла их пальцами.

– Хочешь сказать, что это «Невское время» поселило тебя с мадам Шелест? Да? – иронично спросил он и потянулся к пепельнице. – Ладно, честнейшая Херувим. Можешь не отвечать. Запутаешься вконец. В женщине, конечно, должна быть какая-то тайна. Я все понимаю… Но… Он встал. Положил в карман сигареты.

– Я у тебя спички возьму, хорошо? – сказал он уже совсем другим тоном.

– Бери, – согласилась я. Мне казалось, что после его слов все хорошее для меня уже завершилось.

– Пошли. Гостиница твоя за углом.

– Откуда ты знаешь, где моя гостиница?

– Разведка доложила, – усмехнулся он.

Мы молча шли по какому-то узкому переулку ровно две минуты и вынырнули прямо напротив вывески «Эльбаз». Когда мы переходили дорогу, он спросил:

– Ты же слушала меня сегодня?

– Да.

– Почему ты ничего не говоришь?

– Я тебе уже все сказала, – я подняла на него глаза. – Ты просто не услышал.

– Скажи еще, – он остановился на тротуаре, засунул руки в карманы. Черная рубашка болталась на нем с расслабленным шиком. Поднявшийся свежий ветерок, развевал его темные волосы. – Это важно.

– Я сказала, Володя, что хотела бы оказаться на месте твоей виолончели. Этим, по-моему, все сказано. Во всяком случае, больше я тебе пока ничего не скажу.

– Ты не представляешь… Играть сегодня было ужасно тяжело. Как будто дрова пилил. Я ничего не понимаю… – он посмотрел на меня со странным ожиданием в глазах, как будто знал, что я могу ему ответить.

– Перенервничал? – сдержанно спросила я.

– Да нет… – помедлив, ответил он, все еще продолжая чего-то от меня ждать. – Похоже что-то не так с залом.

У меня неприятно закружилась голова.

Тамара Генриховна Шелест встретила меня стоя.

Белый пеньюар делал ее похожей на привидение. Но иллюзия рассеялась почти мгновенно, потому что вместо упреков и вопросов я получила от нее истеричную пощечину. Больно не было. Она неловко скользнула лапкой по моей щеке. Но эмоции мои всколыхнула.

Первое, что я почувствовала, – острое сожаление, что не осталась с Туманским. Второе -захотелось дать ей сдачи. Пока я уговаривала себя этого не делать, оказалось, что пощечина значится в программе не вместо упреков, а в качестве прямого их дополнения. Потому что после нее на меня обрушилась обличительная речь.

– Что же ты, негодяйка, делаешь? – угрожающе задышала на меня Тамара Генриховна. – Я тебя ищу – тебя нигде нет! А она, оказывается, переметнулась в стан врага! Вот так вот, у всех на глазах! Ты ж с моей руки ешь! Кто тебя сюда привез, дрянь такая! – И Тамара Генриховна потрясла у меня перед носом своим указательным пальцем. – Дисс с тобой разберется, когда вернемся! Он звонил – я ему все рассказала. Завтра же поменяю тебе билет!

– Тамара Генриховна, успокойтесь! – ледяным голосом сказала я. – И выслушайте меня! Думаю, вам придется передо мной извиниться. Я понимаю, вы нервничали. Я виновата только в одном: что не предупредила. Но все, что я сделала, я сделала ради вас и вашего сына!

– Что ты сделала? – разъяренно спросила Тамара Генриховна, ужасная в гневе. – Что ты вообще можешь сделать? Он сегодня сыграл и не почесался. Эдику опять нервничать! А билеты твои сколько стоят, ты знаешь?

– Я не желаю обсуждать это в таком тоне! – железно ответила я. – А с Антоном я поговорю сама!

– На контору твою в суд подам! Уж я-то тебе устрою веселую жизнь. Ты мне еще полжизни за моральный ущерб выплачивать будешь…

– А я напечатаю статью про то, как Эдик Шелест выигрывает конкурсы, попросту устраняя своих конкурентов. Думаете, вам это сойдет с рук?

– Да я тебя в порошок сотру! – воспользовалась литературным штампом Тамара Генриховна и потеряла человеческий облик.

Она с визгом бросилась на меня, стараясь расцарапать мне лицо. Я отбивалась и отступала к ванной. Там я быстро повернулась, принеся в жертву свое плечо, по которому Тамара Генриховна без перерыва лупасила, открыла холодную воду и направила душ прямо ей в лицо. Сцена была позаимствована из фильма ужасов. Тамара Генриховна, как вампир, попавший в лучи солнца, сначала затряслась всем телом, пытаясь схватить разинутым ртом воздух, а потом обмякла, обтекла и в поникшем прозрачном пеньюаре села на пол, обхватив голову руками.

Еще не до конца поверив в победу, я выключила воду. Бросила на пол полотенце и без перерыва на отдых яростно занялась уборкой.

Раз пять я бросала полотенце на пол и выжимала его в ванну. Только тогда, когда озеро под ногами иссякло, я посмотрела на бедную Тамару Генриховну. Волосы свисали мокрыми сосульками, на лице царили вселенская усталость и полное равнодушие ко всему на свете. Глаза редко моргали. Мне стало ее жаль.

– Эй! Тамара Генриховна! – Я присела перед ней на корточки. – Тамара Генриховна, вставайте! Все. Поругались, искупались и хватит.

– Геллочка, это вы меня простите, – скривилась она, как ребенок, и заплакала. Я помогла ей встать и отвела к кровати. Она хотела лечь прямо в промокшей насквозь одежде. Я с трудом развязала затянувшиеся во время борьбы тесемки. И принесла ей сухое полотенце.

Горестно подвывая, она переоделась.

– Вы теперь порчу на Эдика наведете? -закрыв от ужаса рот ладонью, спросила она.

– Да бросьте, Тамара Генриховна! – сердито прикрикнула я на нее. – Этого мне только не хватало!

Потом подумала и добавила:

– Если что, я сразу за вас возьмусь.

– Антон! Пойми, это досадное недоразумение! – кричала я в трубку. – Мы уже все выяснили!

– Сердце родное, ты передо мной особо не разоряйся! Что вы там выяснили, я не знаю. Я знаю другое.

– Что другое?

Тамары Генриховны, на счастье, в номере не было. Она ушла с Эдиком завтракать.

– Спасибо тебе, Лина, за диктофончик. Развлекла. Слушал два раза. Аж заслушался.

– О чем ты говоришь? – обмирая, спросила я.

– О твоей беседе с Туманским. Или как это у вас называется… – с презрением сказал Антон. – Ну, Лина, ты и шалава!

– Боже мой… – застонала я, вспомнив про диктофон. Вопросы Шелеста занимали каких-то пятнадцать минут записи. А дальше осталось незатертое интервью с Туманским. Как же я так промахнулась?! – Какая же ты все-таки… Зачем слушать то, что тебе не предназначено! Неужели в тебе нет ни капли благородства?

– На кой ляд тебя туда понесло? Можешь мне объяснить? – спросил он со всем темпераментом, на который был способен. – Ты не представляешь себе, как ты меня разочаровала! И что тебе не сиделось на месте?

– Антон! Просто мне нужно было проверить одну вещь.

– Ну что, проверила? Вещь на месте? – исходя сарказмом, спросил Дисс.

– А вот это уже никого не касается, – с досадой ответила я. Такого оборота событий я не ожидала. – Ты что, рассказал обо всем Тамаре?

– Я еще не совсем сошел с ума! Ты идиотка, Лина? Я звоню тебе затем, чтобы ты спасала ситуацию, как хочешь! Какими угодно способами! Иначе салон твой закроется на хрен! А у меня из-за этих мудовых рыданий контракт с Шелестом на волоске висит!

– Антон! – взмолилась я. – Ну что я могу сделать?

– Делай что хочешь! – гаркнул он. – Можешь всех конкурсантов до смерти затрахать! Хоть какая-то от тебя польза будет!

Я повесила трубку и заплакала. Все было ужасно.

На репетиции перед вторым туром было отпущено несколько дней. Тамара Генриховна давно пришла в себя. И теперь ее требование убрать Туманского обросло финансовыми приманками. Если Эдик получит первую премию, она выплатит мне десять процентов от его гонорара.

Но сколько бы она мне ни сулила, я ничего не могла обещать ей.

– Тамара Генриховна! Постарайтесь меня понять. Мы не в магазине. Обращаясь ко мне, вы должны были отдавать себе отчет в том, что результат у меня не стопроцентный. В прошлый раз сработало. А сейчас, кроме легкого дискомфорта, господин Туманский не испытывает ничего. Он что-то чувствует. Я специально пошла с ним на контакт, чтобы это выяснить. Но он сильный. Очень сильный. Я вас предупреждала.

– Значит, примените более сильные средства! Не мне вас учить! – и виртуозно переходя с ультиматума на нижайшую просьбу, почти прослезилась. – Если Эдик не выиграет, он сломается! Помогите моему мальчику! Сделайте так, как в прошлый раз! Вы ведь мне в этот раз сделали что-то совсем другое!

Надо же, заметила! Никогда бы не подумала.

– Ну хорошо, – сломалась я. – Давайте так, как раньше.

Это ничего не меняет, попыталась я себя успокоить. Даже если я это сделаю, Туманский все равно сильнее. Он как-нибудь справится.

И вообще, кто сказал, что я что-то могу? Все, что я так или иначе в своей жизни относила на счет магии, может объясняться простым совпадением. Сломала жизнь Антону?

Кто это докажет? С женой он развелся без всякого моего участия. Приворожила? Смешно. Раз переспать с мужчиной большого ума не надо. А больше у нас ничего с ним и не было. Для приворота – слабовато. В жизни мы постоянно тремся рядом. Но мы ведь работаем!

Туманский после моих манипуляций слетел с конкурса? А кто мне докажет, что я в этом виновата? У него собака. Всякое бывает. Так при чем здесь я?

Что там еще? Озолотили рабу божью Валентину? Так в казино любому новичку везет. И доказать мою роль в этом никак нельзя.

А яблоки… яблоки, о которых я каждый раз вспоминаю с дрожью, – так это бабкина работа. Это у нее все по-настоящему. А не у меня!

У меня ничего не получится. Я просто актриса и шарлатанка. И больше ничего.

Соль с перцем пыхнули. Гвозди разлетелись. Иконка, положенная лицом вниз, перевернулась, и на меня с упреком глянули глаза честнейшей Херувим и славнейшей без сравнения Серафим, без истления Бога слова рождшей, сущей Богородицы, как тя величаем.

И все-таки, откуда он узнал…

Я сама себе была противна. Одна рыба плыла в одну сторону. Другая – в другую.

После прочтения вожделенного заговора, Тамара Генриховна дала мне свободу. И теперь я, конечно же, старалась использовать ее на полную катушку.

Я безумно хотела увидеть Туманского. Расписание репетиций не афишировалось. Полдня я ходила вокруг концертного зала, сидела на ступеньках среди белых колонн. Но так никого и не дождалась.

Вечером я вернулась в гостиницу. Ключ от номера висел внизу. Шелестов в гостинице не было. Я поднялась к себе. Закрылась и впервые за эти дни спокойно приняла ванну. Тамара Генриховна сделать мне этого не давала. Доступ к зеркалу в ванной был нужен ей постоянно.

Я решила пойти к нему. Почему я не могу этого сделать? Заниматься сегодня он мог почти целый день. Мне надо о себе напомнить.

Я вылезла из ванны, высушила волосы. Надушилась туалетной водой, которую нашла здесь вчера в одной старинной лавке. Все, что в ней продавалось, было настояно на высокогорных травах. Здесь я и наткнулась на маленький флакончик темного стекла.

Это был аромат неба после грозы.

Сто долларов, которые я привезла с собой в качестве наличных денег, почти тут же кончились. Жизнь в Швейцарии точно была мне не по карману.

Я готовилась к этой встрече, как к свиданию. Накрасила ресницы тремя слоями и с ювелирной точностью разделила их на волоски с помощью иголки.

Вечер был теплым и душным. Выбирать наряд было особенно не из чего. Единственный вариант на такую погоду – голубенький трикотажный сарафанчик на тончайших лямках – вполне меня устраивал. В моем сознании вечером он переставал быть сарафаном и превращался в открытое платье. Мне хотелось понравиться Туманскому. Хотелось до умопомрачения.

Стуча каблучками, я перешла улицу и направилась по узкому переулку к заветному дому с мелкими окошками и тяжелым кольцом на двери.

Как он играет, я услышала еще с улицы. Окно на втором этаже было открыто настежь. Конечно, такая духота.

Я позвонила в дверь. Музыка продолжалась. Никто мне не открывал. Он меня не слышал. Он играл Чайковского, «Вариации на тему рококо».

Пришлось ждать до самого конца. Прерывать его после первой части я побоялась. От Тамары Генриховны я была наслышана о беспардонной публике, позволяющей себе аплодировать в середине произведения. Воспитанные люди между частями могут только покашлять.

Я стояла напротив его окна, прижавшись спиной к стене. И наполнялась благоговением перед его талантом. И сами собой вспомнились обрывки какого-то стихотворения, которое я нашла в старом журнале «Звезда», упавшем мне на голову с антресолей перед отъездом.

Запретить виолончель! Будоражит и тревожит.

То вливает в душу хмель, то, как зверь, грызет и гложет.

Поднимает в небеса. Оземь больно ударяет.

Отвергает словеса. Бытие утяжеляет.

Нам бы нежную свирель, с нас и скрипочки довольно.

Запретить виолончель! Слишком сладко с ней и больно.

Музыка закончилась. Надо мной раздались аплодисменты. Я подняла голову. На втором этаже дома, у которого я стояла, было распахнуто окно, и в нем показались две пары рьяно хлопающих сморщенных старческих ладошек.

Голый по пояс Туманский показался в своем окне, прижал руки к груди и сдержанно поклонился. Потом двумя руками убрал абсолютно мокрые волосы с лица. И уже собирался исчезнуть, но внезапно посмотрел вниз. Увидел меня. И махнул рукой.

Пока я переходила улочку, он уже открывал мне дверь.

На нем были только потертые джинсы.

– Ничего, что я без фрака? – устало улыбнулся он. – Заходи.

Я поднималась за ним по лестнице и смотрела на его спину, по которой с мокрых волос стекали капли. Спина у него была красивая, треугольная. По ней можно было наглядно демонстрировать анатомические различия мужчины и женщины.

– Ты не простудишься? – спросила я. – Все-таки вечер.

– У меня тут такая жарища была целый день, – обернулся он. – Каждые полчаса – голову под холодную воду. Иначе жизни нет. Сейчас уже полегче.

– Я тебя сильно отвлекаю? – тактично спросила я, когда мы зашли в квартиру.

– Нет, ангел мой, я уже закончил. Пять часов отыграл. На сегодня хватит.

Он помотал головой. На меня полетели брызги.

– Ты как твой Клац от снега… – тихо сказала я, нежно ему улыбнувшись. Он коротко глянул на меня. Подошел к холодильнику и вынул оттуда запотевшую бутылку с водой, щелкнул крышкой и выпил половину залпом.

После пяти часов занятий он был выжат, как шахтер, отстучавший смену в забое.

Вода стекала по шее на грудь, прокладывала себе извилистую тропу между рельефом мышц и терялась на тонкой темной дорожке, идущей по тощему животу вниз. Однажды я тоже по ней прошла… Но об этом лучше сейчас не вспоминать.

В центре комнаты стоял стул. На нем, уперевшись шпилем в пол, полулежала виолончель.

Наглые перепады ее талии и бедер невозможно было воспринимать спокойно. Неужели же можно привыкнуть к такому бесстыдному инструменту…

– Подожди здесь. Я схожу оденусь, – он побежал по лестнице на второй уровень квартиры. Внизу были кухня и гостиная. А наверху, вероятно, спальня.

Зазвонил телефон. Я слышала, как он взял трубку и заговорил по-английски. Флоранс? Кажется, так зовут хозяйку квартиры. Он долго молчал, потом рассмеялся, сказал два слова, потом его опять развлекала Флоранс.

Я подошла к виолончели, наклонилась над ней и стала ее рассматривать. Как она только выдерживает такой натиск эмоций? Фигурные эфы. Четыре внушительные струны, натянутые, как тетива. Всего четыре! А какая музыка!

Я дотронулась до виолончели пальцем. Казалось, она была живая, теплая и трепетная. Туманский все еще говорил по телефону. Я осторожненько села на стул. Придвинула к себе виолончель, обхватив коленями ее стройные бока. Прижала левое ухо к грифу. Дернула пальцем красную струну. Она отозвалась глубоким басом. Дернула тонкую. Она запела, задребезжав, повыше.

Туманский повесил трубку. Я слышала, как звякнул телефон. Напоследок я приложила ухо поближе и чуть посильнее дернула басовитую красную.

Она издала резкое «А-а-а!», сходящее на нет, как будто ее убили.

Что-то сверкнуло, и мне показалось, что мне отрубили голову. От неожиданности я вскрикнула. Шею от уха разрезало чем-то горячим.

Туманский с лицом, которого я не забуду никогда, в два прыжка скатился с лестницы.

За эти секунды горячая полоса налилась огнем и разошлась такой болью, какой мне испытывать еще не приходилось. Нужно было куда-то от нее деться.

В панике, с растопыренными пальцами, я вскочила.

Гулко упала на пол виолончель, забренчав порванной струной.

Туманский широко перешагнул через нее.

Одной рукой прихватил меня за затылок. Пальцы другой больно придавил к шее. Я застонала и попыталась вырваться.

– Не дергайся, – сквозь зубы сказал мне он. И рыжие звезды вокруг зрачка полыхнули огнем. Я увидела, как по руке его к локтю бегут две темные струйки крови.

А потом, как террорист, прикрывающийся заложницей, он потащил меня к раковине на кухне.

– …Тихо, тихо, ангел мой, – он сосредоточенно возился с моей шеей, с досадой промокая полотенцем выступающую кровь. – Голову-то мне самому давно надо было тебе оторвать. А я все ждал, пока ты нарезвишься. Теперь вот пришивать придется.

Он перетряхивал серую аптечку, вынимая какие-то пузырьки и нетерпеливо бросая их обратно.

– Все не то! А, вот… Кажется, нашел, – в бутылочке колыхнулась недвусмысленно темная жидкость.

– Йодом не надо! – взмолилась я.

– Надо, Федя! Надо.

Морщась, как художник над неудачной картиной, он осторожно убрал полотенце и широким мазком провел по открытой ране, которая тут же взорвалась от боли. Я зашипела и отпрянула. Слезы мгновенно накатили на глаза. Он тут же склонился к моей шее и быстро сказал.

– Дай скорей подую… Бедненькая девочка… Больно… очень… знаю.

От его слов мне стало жалко себя ужасно. Сдерживаться я уже не могла. Я всхлипнула и трехслойная тушь, не выдержав напора, потекла по щекам. Он крепко прижал меня к своей груди и поцеловал в макушку. Одеться он так и не успел.

– Все у тебя, ангел мой, будет хорошо. Голова-то держится. И на том спасибо, – он отстранился и успокаивающе посмотрел мне в глаза.

Как там было? «Запретить виолончель! Слишком сладко с ней и больно». Да уж, больновато…

От моего лица на его груди остались мокрые черные разводы. Я тут же стала стирать их ладонью. Почему-то даже мысли не промелькнуло, что лицо у меня должно быть еще чернее.

– Страшного тут, в общем, ничего. Так, царапина. Это я сначала испугался, – вполголоса приговаривал он, аккуратно отрезая от пластыря миллиметровые, как нити, полоски.

Он заговаривал мне зубы. Опять вытер кровь. Потом быстро и больно свел двумя пальцами края пореза. Я ойкнула и попыталась защититься.

– Руку убери, – мягко попросил он.

Но я уже давно заметила: когда он говорил мягко, почему-то получалось только тверже.

Руку пришлось убрать. Он тут же заклеил рану поперек узенькой полоской. Потом еще и еще. Получилось не хуже хирургического шва.

Кровь остановилась. Он замотал мне шею бинтом, напоследок приласкав ладонью по щеке.

Острая боль из постоянной превратилась в пульсирующе-грызущую.

– Спасибо, – прошептала я сквозь слезы.

– Да на здоровье… – ответил он, озабоченно вздохнув. – Я б тебе и сам по шее дал, если бы ты без меня не получила. Инструмент без спроса трогать… Это ж надо.

– Ты меня прости… Я такая дура! – Я закрыла лицо руками.

– А вот в этом я, ангел мой, очень сомневаюсь. Есть один нюанс. И ты меня поймешь, как никто другой. – Он отвел мои руки от лица и внимательно на меня посмотрел. – Виолончель-то у меня заговоренная. Мой друг Кадыр над ней поупражнялся. От злого умысла… Так что я должен о тебе подумать?