Манящий запах жареной картошки

МАТИСС. «КРАСНЫЕ РЫБЫ»

Ольга Петровна сидела на скамейке в Музее изобразительных искусств имени Пушкина в зале импрессионистов. Она приходила сюда каждый ее выходной день. А выходные дни она старалась брать по средам. По средам вход в Пушкинский музей бесплатный. Она садилась всегда на одно и то же место — в один и тот же зал, на одну и ту же скамейку. Напротив Матисса. Его «Красных рыб». Конечно, в зале висели и другие картины. Но она сидела всегда напротив одной. Она знала ее так, как знают только художники, делающие копии. Лоскут скатерти на неправильном овале стола, стеклянная банка с прозрачной водой, в ней — красные рыбы. Цветы на столе. Ощущение радости от яркого дня. Это была любимая картина ее сына. Он копировал ее с этой скамейки десятки раз. У нее в квартире висело по меньшей мере три очень хороших копии. Сын поступал в Суриковское училище. Но не поступил. Наделал ошибок в сочинении. Теперь его не было с ней, а она приходила сюда.

— Добро пожаловать к нам! — обратилась к ней дежурная по залу. Все ее здесь уже знали. — Ну, как дела?

— Осталось полтора года, — ответила мать. — Точнее, пятьсот сорок пять дней.

— Пишет сынок?

— Прислал письмо, что заканчивает учебу и скоро будет куда-то отправлен. Только бы не в Чечню!

— А вы молитесь! Господь поможет!

— Я буду сюда приходить. Может, вы даже помните его, моего сына… Такой худенький мальчик… Красивый!

Дежурная не помнила. Сколько народу ходило по этим залам! Но из солидарности сказала:

— А как же! Такого мальчика нельзя не запомнить!

На самом деле в память ей врезалась только эта женщина. Всегда в одном и том же костюме, еще молодая, но безучастная ко всему, что не касалось ее сына. Худая, с пепельными волнистыми волосами и голубыми глазами, в которых было страдание. Море страдания. Океан. Космос. Страдание заполняло ее жизнь.

— Хочу угостить вас ириской! — Дежурная вложила в руку матери конфетку и отошла. Та машинально сжала ладонь, но не поблагодарила. Она глаз не могла отвести от картины. И никто не осмелился ее больше тревожить. Когда вечером прозвенел звонок, она встала и тихонько ушла, будто растворилась в осенних сумерках.

В автобусе было много народу. Был час пик, ее просто вынесли на нужной ей остановке. В парадно отделанном центре города были стеклянные будки, здесь же, в пролетарском районе, будочки остановок оставались кое-где фанерные, кое-где металлические. Эту как раз недавно покрасили в желтый цвет. Она постояла, отряхиваясь, машинально подняв кверху взгляд, и вдруг не поверила глазам — на чистой желтой стене кто-то нарисовал знакомый ей набросок картины. Она не могла ошибиться. Рисовали мелом, а вернее, даже не мелом, а камнем, в спешке пропарывая слои краски. Ну да, вот он, овал стола, четырехугольник скатерти, прозрачный цилиндр банки и в ней красные рыбы. Рядом цветы. Внутри у нее все похолодело. Что означал этот знак? То, что это был знак ей, сомнений не возникало. Когда же он появился? Утром она около остановки не проходила. Вчера, когда она возвращалась с работы, рисунка не было. Она бы заметила. Вечером накануне шел дождь, и она долго стояла, пытаясь раскрыть сломанный зонтик. Значит, знак появился сегодня.

Она обошла остановку кругом. Рисунков больше не было. Только была нарисована стрелка, указывающая направление к дому. Впрочем, стрелку могли оставить и дети, играющие в казаки-разбойники. Но она больше не стала раздумывать. Уже стемнело. Как можно быстрее, зорко оглядываясь по сторонам, она пошла, почти побежала. В подъезде все было тихо и не было никаких следов. Дрожащей рукой она отперла дверь. В квартире было сумрачно, пусто. Она поставила чайник, включила свет. Но сердце матери знало — сын где-то здесь. Он подал знак, она его поняла. Он должен прийти. Пробило одиннадцать. Она не стала раздеваться и разбирать постель. Выключила свет и отперла дверь. И села в темноте ждать.

Он пришел. В половине первого. Крадучись, будто мышь, слегка царапнув по двери. Дверь подалась, тихо скрипнув. Мать встала навстречу. Да, это был ее сын. Невероятно худой, бледный, в телогрейке с чужого плеча. Она чуть было не вскрикнула, бросилась к нему, но он с округлившимися глазами поднес руку к губам, и она замерла.

— Мамочка, только тихо! — прошептал он, и мать поняла — сын в опасности, он боится, он прячется. Тенью она скользнула к двери и быстро заперла ее на оба замка, накинула еще и цепочку, которой не пользовалась уже много лет. И за хрупкой фанерной дверью, которую можно было выбить одним ударом ноги, но якобы защищенная двумя старыми замками и допотопной цепочкой, она почувствовала, что они все-таки в относительной безопасности.

— Мальчик мой! — Она кинулась к нему и стала стягивать ненавистную, пропитанную чужими запахами телогрейку. Он стоял, прислонившись к матери молча, как в детстве, и только вздрагивал крупно, всем телом, а она думала, она знала, что сын ее еще ребенок, что ему не годится играть во взрослые игры.

— Сейчас, мой сыночек, сию минуту, сейчас… — бессвязно шептала она, одновременно пытаясь и раздеть его, и наполнить горячей водой ванну, и почистить картошку.

— Не надо, мам, не суетись! — Он хотел остановить ее. — Я заскочил попрощаться. Я уеду сейчас, я должен скрываться, бежать. Я сделал ужасное. Я убил.

— Боже мой! Деточка! — Она встала с остановившимися глазами и обхватила сына за тонкую шею, прижалась лицом. — Я не верю, что ты убил просто так! Ты не виноват! Они тебя мучили!

— Мама, прости! Некогда объяснять. Он был сволочь, козел. Я его ненавидел. Поэтому и убил. Мне теперь трибунал. Мама, не плачь! Я от них убегу! Дай мне одежду и денег. Хоть сколько-нибудь, сколько есть.

— Миленький мой, подожди! Так нельзя! Надо искать справедливости! Ты не мог убить просто так! Ты не мог! Мы соберем все характеристики…

— Мама, какие характеристики… Ты наивная, милая мама… Пусти… Надо собраться.

Он освободился от ее объятий, и она поняла, что теряет его навсегда. Вместе с тем так же ясно она понимала, что на первой же станции его разыщут, возьмут.

— Я поеду с тобой. Поедем к тетке в деревню. Там глушь, там никто не найдет!

— Мамочка, мама! Сразу видно, что ты совсем не читаешь детективов! В деревне каждый человек на виду. Сразу заложат. Не в подвале же сидеть!

Она обрадовалась.

— Конечно, в подвале! В газетах писали, какой-то предатель с войны в подвале сидел. Двадцать лет! И его не нашли!

— Он был предатель. Я убил козла, но я не предал. В подвал не хочу. Будь что будет. Попробую пробраться через границу куда-нибудь в Белоруссию, в Польшу. Потом в Германию. Сделаюсь бродячим художником. Потом выправлю какие-нибудь документы. Потом, может, вернусь. Ты знак видела?

— На остановке — «Красные рыбы»?

— Да. Если останусь жив, пришлю тебе письмо с этим знаком, без адреса.

— Господи, деточка! Это все нереально, это фантазии! Тебя схватят!

— Обратного хода нет. Помоги мне собраться. Лучше, если ты дашь мне, как Керенскому, женское платье. Я худой, невысокий. Сойду за девчонку.

Она не перечила. Но в душе знала: все его планы — утопия чистой воды.

— Тебе нужно помыться! — Она взбила в ванне пену, принесла чистое полотенце. Быстро сварила яйца, картошку, достала консервы, положила сахару и печенья. Запасов в доме было немного, она собрала в сумку все, что у нее было. Но знала: нельзя допустить, чтобы он ушел. Она должна была уговорить его пойти в прокуратуру.

Он вымылся, поел и затих. Она думала, он уснул. Но он сидел возле стопки рисунков и плакал. Увидев ее, он быстро встал, стал застегивать сумку.

— Метро закрыто. Машину ловить нельзя, это заметно. Отдохни. В половине пятого я тебя разбужу.

Она видела, как беспомощно опустил он сумку на пол, и поняла. Конечно, ее умный мальчик не мог поверить сам в ту ерунду, которую он тут ей наговорил. Он говорил в утешение. Чтобы она надеялась и ждала. Он прилег на неразобранную кровать, она пододвинула ему подушку под голову, накрыла пледом, легла рядом. Она гладила ему волосы и думала: «Ну где же ты, Бог? Где справедливость? Как спасти сына? Куда бежать? Что для него впереди? Трибунал, а потом тюрьма. Он не мог убить просто так, но он убил, и другая мать тоже будет требовать справедливости».

Она обхватила свое дитя, как тогда, когда он был маленьким, и отчетливо поняла, что тяжелые жернова действительности скоро перемелют их обоих, они уже нависли над ними. Она заплакала от отчаяния. В глубине ее мозга, как грохот сапог, раздавались слова бывшего мужа: «Ты его балуешь! Балуешь! Балуешь! Растишь из него девчонку! Он ничего не умеет, кроме своего дурацкого рисования! Он не может подтянуться на перекладине! Ты его кутаешь, он все время болеет! Он худой, у него совсем нет мышц! Он не умеет драться! Он нежизнеспособный! Нежизнеспособный, как ты!»

А мальчик действительно интересовался почти только живописью. В музее забывая обо всем. С малых лет совершенствовал технику. И не умел драться. Был рассеян, все забывал. Отец называл его «слюнявая баба». А когда однажды он избил сына ремнем, она сказала ему: «Уходи! Или я вызову милицию и подам на тебя в суд!» Муж ушел навсегда. Ушел, будто исчез из их жизни. Она осталась с сыном одна, без поддержки. Только тетка, та самая тетка, к которой они собрались бежать, постоянно присылала им продукты со своего огорода. Тетка любила их. А муж не любил. Она не переживала. Они с мужем действительно были разные. Она была счастлива сыном. Она верила — он добьется успеха. Она старалась. Работала в технической библиотеке. Брала на дом переводы. Перебивалась. Ей самой было много не надо. Но на уроки рисования сыну она зарабатывала. А что теперь? Нужны деньги, чтобы откупить сына. Но она никогда не давала взятки, не знала, как подступиться, кому об этом сказать. И самое главное — где взять много денег?

Она растерялась. Она знала, что можно продать квартиру. Но деньги нужны были сейчас. Взять взаймы было не у кого. Но если даже и взять, мальчику все равно тюрьма. Его там убьют. Да, он нежизнеспособный. Такой же, как и она. Но разве имеют право на жизнь только сильные? Разве здесь Спарта? Там таких, как ее мальчик, убивали в младенчестве. Но разве хорошо иметь одних воинов, а художников не иметь? Или теперь все-таки позволено дорастить мальчиков до возраста пушечного мяса? А потом уже убить их на бойне? Можно не иметь силу, но достоинство иметь. Он не мог убить просто так, но он убил, и его убьют. Так что без него ее жизнь? Ничто. Она представила, как свора собак и людей гонится за ее сыном, как загоняют его в угол, в подвал или на крышу дома, как стреляют…

Она тихо встала. Достала обручальное кольцо, вынула из ушей серьги, положила на стол. Написала записку: «Я одна виновата во всем. Прошу винить только меня». Закрыла форточки и открыла газ. Пока газ из кухни наполнял комнату, она раскладывала повсюду рисунки — пейзажи и портреты, натюрморты и этюды — головы и руки, торсы и стопы, копии и вполне самостоятельные работы. Когда ей стало трудно стоять, она подползла к кровати и обняла руками голову сына. Ее затошнило, она потеряла сознание и поэтому не услышала, как кто-то действительно одним ударом ноги выбил их дверь.

Когда она очнулась, в квартире еще стоял отвратительный запах, но форточки были открыты, рисунки были убраны, у стола на стуле сидел майор. Записка, кольцо и сережки были сдвинуты в сторону. У стены стоял ее сын, рядом с ним конвоем двое солдат. Больше никого в комнате не было.

— Яблоко от яблони недалеко катится! А если бы на площадку вышел кто покурить? — сказал ей майор, увидев, что она обрела способность соображать. — Из-за какой-то царапины столько дел натворили, чуть подъезд не взорвали!

— Из-за какой царапины? — не поняла она.

— А сын-то вам что, не объяснил?! Перепугал все отделение насмерть! Тот парень, в которого он стрелял, конечно, сам виноват, но ваш-то интеллигент тоже как поступил! Никому ничего не сказал, самовольно ушел с поста, заявился в казарму и давай палить! Прострелил тому молодцу щеку, тот грохнулся в обморок, а этот пустился в бега!

Сын сказал:

— Мама, значит, я не убил!

— Собирайся! — сказал майор. — Жертву твоей глупости я отправил в госпиталь, через два дня будет здоров. А ты до утра должен вернуться в часть. Тогда замнем дело.

— Собирайся, сыночек! — заплакала мать. — Прости меня, мальчик мой, за то помрачение, что нашло на меня! Но я думала, пусть лучше мы вместе…

— Поскорее! — сказал майор. Она стала совать ему деньги, но он отодвинул одним движением ее руку, взял сумку, что она приготовила сыну, и вышел из комнаты. — Двадцать секунд жду на лестнице!

Она еще успела, прежде чем за ними закрылась входная дверь, угостить двух солдат яблоками, перецеловать сына в щеки, шею, руки, затылок и крикнуть майору:

— Так что ж теперь ему будет? Как мне узнать?

— Подъезжайте к концу недели, там будет видно, — сказал майор.

К концу недели сына в учебке уже не было, а через полтора месяца от него пришло первое письмо. Из Чечни.

За то время, что он воевал, «Красные рыбы» побывали во Франции, Испании, Петербурге и Минске и вернулись в Москву. Их вывесили на прежнее место, и мать снова пришла посидеть на знакомой скамейке.

— Как дела? — поинтересовалась все та же дежурная.

— Осталось сорок пять дней, — коротко ответила мать и постучала по дереву.

— Господи, дай-то Бог! — перекрестилась знакомая.

Когда сын написал, что демобилизуется в срок, мать начала строить планы. Она носила его картины специалистам, они отзывались о них положительно. Она берегла каждую копейку, думала, мечтала, как будет откармливать его лучшими продуктами, отпаивать соками. Она вымыла окна, хотела переклеить обои, но мечтала, что сын сможет выбрать их сам, Весна билась в окна сиренью, шли дожди, их сменяло буйное солнце, студенты собирались на сессию, мать ждала. Она не теряла времени даром. Она обивала пороги, она выяснила все льготы, она добилась, чтобы его картину вывесили в выставочном зале на Кузнецком мосту. Она ждала и боялась непоправимого.

Телеграмма пришла поздно вечером. «Еду с Катей. Встречай». И она полетела на вокзал. Но сына не встретила. То есть не увидела. Она его не узнала. Это они с Катей сами подошли к ней. Он стад по-другому ходить, сильно вырос, раздался в плечах, загорел и через два слова ругался матом.

«Хорошо я сделала, что одежду-то не купила, — подумала мать. — Он бы в прежние размеры не влез».

Катя была хорошенькой, стройненькой девушкой, на которой сын собирался жениться. Когда после ужина мать захотела показать ей картины, Катя зевнула, а сын недовольно сказал:

— Будет, мать, смотреть всякие глупости! Делом пора заниматься!

И мать онемела. Она пыталась разговаривать, улыбаться, но сама чувствовала, что у нее это получается через силу.

— Что это мама у тебя какая-то странная? Будто не рада! — удивилась будущая невестка. — Нам с ней будет трудно ужиться, надо искать другую квартиру!

Сын устроился на работу в банк одновременно охранником и шофером. Все вокруг говорили: «Как повезло! Приличные деньги!» Невестка была довольна. Он больше не делал попыток начать рисовать. Об институте и речи не было.

— Пора перестать быть нежизнеспособным! — как-то сказал он.

— Ведь у него есть талант. Надо думать о будущем… — пыталась поговорить с ними мать.

— Если бы вы были там, где был он, — сказала невестка, — вам эти глупые картинки тоже не полезли бы в голову!

Во вторник вечером невестка собрала все картины и отнесла на помойку.

— А то в комнате места мало! — пояснила она.

Мать собрала свою сумку, съездила на вокзал и купила билет к тетке в деревню. До отхода поезда оставалось почти три часа. Она вспомнила, что в среду в музее — день бесплатных посещений.

«Красные рыбы» были на месте. Она тихо села. Никого из посетителей вокруг больше не было.

— Что с вами? Как сын? Вернулся наконец? — участливо спросила все та же дежурная, увидев ее лицо.

— Нет. Не вернулся. Его убили, — глухо ответила мать и, бросив прощальный взгляд на картину, вышла из зала.

2000 г.