Мир, который без меня. (Альтернативный гей-роман).Книга 3.

— Иди, успокой Тиу, а то она сотрясает мои древние кости.

— Как же так? Ты говорил, они одной крови…

— Одной. Тиа найдет дорогу.

Старуха повиновалась и, похрамывая, направилась к двери, но вдруг остановилась.

— Ты сказал много колец, а как же тогда этот его Рой? С ним-то что? Ты же говорил, что это…

— Это кровоток, — перебил шаман. — Мальчик должен выбрать, либо спасется сам, либо спасет его. Что из этого хуже, я не знаю, но ему придется принять решение.

— Джек, ты ведь будешь рядом?

— Быть рядом — это последнее, что я еще могу для него сделать. А теперь иди. У меня еще много работы, а времени почти не осталось. Я не смогу завершить свой путь, не сделав ее.

— Но…

— Иди, Джил. У тебя тоже много работы. На кого ты ее оставишь?

Часть 12. I'LL TAKE YOU HAVE.

3. 12. I’LL TAKE YOU HAVE. (Я возьму то, что у тебя есть)

Энди чувствовал внутри неуютное скребущее чувство. Обида. Да, она самая. По отношению к Рою это совершенно иррациональное чувство, и парень отлично знал это, но оно присутствовало, и он его ощущал. Маккена умел создавать проблемы. Он делал это с душой и никогда не задумывался над самим процессом. Он относился к жизни совершенно по-особому, и это было абсолютно безусловное отношение или скорее некий безусловный рефлекс. Определенный фактор вызывал в нем внезапное желание, и он всецело им поглощался, совершенно забывая подумать, чем именно обернется это поглощение. В данном случае, как понимал Энди, что-то явно превысило радость от долгожданной встречи и… Парень усомнился по поводу последних слов. Радость от долгожданной встречи. Это была исключительно формулировка самого парня, и она совершенно не подразумевала аналогичности для Роя. Видимо, именно для Роя ситуация и не являлась проблемой, поэтому он и не потрудился дать хоть какие-то предварительные комментарии. Собственно говоря, ничего нового. Рой есть Рой. Само создавание проблем не позволяло рутине осесть, забродить и превратиться, в конечном счете, в зеленющую тоску. Удивительная четырехвалентная молекула Роя была уникальна. Она имела четыре вечные истинные связи, и все остальное уже не могло соединиться с ней никогда. Переизбыток неспаренных электронов превращал эту молекулу в свободный радикал со всеми вытекающими последствиями. Парамагнитная способность Роя с возможностью существовать часто и крайне нестабильно и, то и дело, усиливающая реакционную способность, тем не менее, позволяла ему прочно удерживать около себя эти четыре валентные связи. Муза была его сутью, свобода — отражением, Стив — противовесом, а Энди… Энди был всем остальным. При этом все четверо терпели всплески Маккены, считая подобное положение вещей нормальным положением этих самых вещей. Результат был предсказуем, словно был заложен заранее, и Рой неизменно получал именно то, чего и хотел. Хотел он иногда то, чего сам не знал, но по достижении понимал, что именно оно ему и было нужно. Энди часто думал над этим и всякий раз приходил к выводу, что мир, видимо, предпочитает не пытаться ему противостоять. Энди может злиться, сколько угодно. Может обижаться до последней клетки. Рой после… Никто не знает, что он сделает, но в итоге все равно получит все самое лакомое. Стив как-то сказал, что у него нет против Маккены противоядия. У парня его тоже нет. Формула яда обаяния Роя до сих пор неизвестна науке с тенденцией провала всех попыток с ее стороны. Он недосягаем, и лучше признать это сразу. Иными словами, лучшее для Энди запихнуть поглубже свою обиду и желательно приклеить ее там, чтобы, не приведи господи, она не выстрелила оттуда в самый неподходящий момент. Рой предпочтительнее всех иных доводов, что и возвращает парня к истоку. Он любит его, а все остальное не имеет значения.

Энди посматривал на часы. Тот самый Ролекс за десять тысяч. Цена смешная в сравнении с их реальной ценностью для парня. Время жмет. Сорок две минуты. Катастрофически много, ведь второе отделение рассчитано на час двадцать. Нужен дозаправщик. За эти сорок две минуты Энди израсходовал весь оставшийся запас настроения. Баки пусты, и в них сочится всевозможный жидкий мусор.

Парень взглянул на Сноу. Тот опять что-то объяснял. Нет, определенно толпа жаждет его мяса. А еще утверждают, что каннибализм — явление из ряда вон выходящее. Оно-то выходящее, только каннибалов от этого не меньше. А Джим держится. Умница.

— На самом деле, — Сноу улыбнулся. Улыбаться он умел, и Энди отметил это уже на третьей минуте знакомства, — я люблю этого парня Рея Макгрегори. У меня, видимо, настоящий стокгольмский синдром в отношении него. Именно он делал со мной все, что хотел, и никак не наоборот. Это тяжело носить в себе еще одного человека, но он не потрудился спросить разрешения, когда подселялся. В конце концов, наступали такие моменты, когда я уже не мог с достоверностью сказать, чьи мысли в данный момент в моей голове. Мне нравилось визуально лепить этого парня. «Это такой кайф, когда сцена отснята. Я каждый день могу быть абсолютным антигероем. Согласитесь, не каждый способен своим поведением заявить: „Я тут только ради того, чтобы устраивать проблемы“. Понимаете, о чем я? Это завораживает, заражает, затаскивает в лабиринт, и ты уже не можешь быть уверен, что минотавр внутреннего Рея не сожрет тебя.

— Я слышал, что выход из роли для многих актеров весьма труден. Тяжело ли вам выйти из образа?

— "И в то же время это странно, знаете. Необходимость отделять себя от того, что ты делаешь, когда ты становишься другим человеком, начинаешь говорить о себе, как о ком-то другом. Это сбивает тебя с толку. Это игра разума, с этим нужно быть осторожным“. Ну, вы понимаете?

— Как мне кажется, — восторженно заявил ведущий, — у меня назрел весьма интересный вопрос. Мы говорим о вхождении в роль и выходе из нее. Что для вас оказалось труднее?

— Знаете, это как в альпинизме. Нужно столько раз упасть, чтобы достичь вершины. Мне пришлось не один раз ронять себя, чтобы после подняться, и когда я, наконец, добрался туда, куда лез, когда подумал, что понял суть этой горы, наверху ждало разочарование. Камень с надписью „Передохни“, а за ним, скрытый облаками, еще один склон, и сколько их там еще неизвестно. И вот ты сидишь с рюкзаком изведанного и не представляешь, что делать. Там внизу другая жизнь, и вряд ли твой багаж нужен тебе, но и наверху неопределенность, которая неизвестно куда приведет. Тебе хочется вернуться, но… тебе так же хочется лезть дальше. Каждый персонаж, которого ты играешь, все равно остается в тебе. Ты никогда не согласишься убить его внутри, потому что иначе придется носить в себе целое кладбище. Я не думаю, что из роли, а я имею ввиду именно те роли, которые актер прожил вместе со своим героем, можно выйти таким же, каким ты в нее входишь. Теперь то, что ты делал, становится твоим собственным. Понимаете, о чем я?

— То есть, ваше понимание жизни и понимание Рея сблизились?

— „Мое понимание? У меня нет понимания, у меня есть мнение“, и мне частенько хочется сказать так же: "мне как-то по барабану“.

— Вы создаете впечатление тихого застенчивого человека…

— „Я оставался таким же робким, — Сноу засмеялся, - и тихим. Иначе я бы перестрелял их. Понимаете? Нет? Никакой связи тут нет, это был не я, а мой персонаж“.

— Джим, вам не кажется, что вы противоречите себе?

— А разве Рей Макгрегори делал что-то другое?

— Насколько я знаю, вы занялись актерским ремеслом достаточно поздно. Интересно узнать, когда наступил тот момент, в который вы это осознали?

— «Я начал обучение в 26 лет. До того я никогда не думал даже пробовать себя, как актёра. Я баловался какими-то странными „исполнениями“, которые снимал для курсов кино в художественном институте Сан-Франциско, но это были сырые и примитивные работы. После того, как я начал исследовать, что такое быть актёром на самом деле, я проучился три года, пока не набрался смелости пойти на пробы. Чистый кошмар. Пережить бы снова такой момент. Карьера актёра? Чаще всего мне кажется, что я участвую в затяжном экзистенциальном эксперименте». „Обнажаться — физически или эмоционально — перед другими актёрами и съёмочной группой часто бывает неловко. Но это крайне важно, если ты хочешь рассказать правду“.

— Интересный вопрос из зала. Если бы вы сами были Реем, вы бы сделали предложение Конти, хотя это совсем не в его стиле?

Джим задумался. Энди тоже. Если Рой сделает ему предложение, это будет говорить только об одном — мир настиг апокалипсис. Это будет означать, что планета кувыркнулась в пространстве, в результате чего съехали и поменялись местами магнитные полюса. Это будет сродни падению огромного метеорита, который снесет не только голову статуе свободы господина Маккены, но и ее саму вместе с постаментом. Парень вдруг очень явственно осознал, что хочет этого. Нет, не всего. Статуя Маккены не должна пострадать. Это святое. Энди безумно захотелось посмотреть на лицо Роя в этот момент. Он не мог представить себе выражения его лица, как, в прочем, собственно и самого момента. Рой скорее съест собственный язык, чем произнесет нечто подобное вслух. Да, он и не сможет, даже если очень захочет. У него совершенно не развиты мышцы, способные выдержать такой звукоряд. Парень улыбнулся. Кто угодно, но только не Рой.

— Мне надо подумать, — не совсем уверенно ответил Джим. — Скорее всего, я смог бы дать точный ответ лет что-нибудь через четырнадцать. Сам оригинал еще не определился. Чего же вы хотите от клона? ..

— А что вы думаете, Коллин? — не унимался ведущий.

— Я могу сказать только одно: Не могу представить, какое выражение должно быть на лице Рея в этот момент.

Сам оригинал еще не определился. Энди так и не представил, что должно быть на лице Роя в этот момент, да и момент в его понимании — не что иное, как самый наиабсурднейший абсурд. А нужно ли ему, чтобы оригинал определялся? Нужно ли искать большего счастья, чем абсолютное? Рой и так отдал парню все, что мог, и требовать от него еще большего — это варварски. Мог ли Рой, был ли способен любить сильнее? Энди не хотел знать ответ. Что еще можно добавить к ночи, когда ты спишь, подложив под голову руку любимого человека и накрывшись объятьем второй руки? Какие еще слова можно добавить к песне, которая ровными ударами сердца рвется через его грудную клетку и стучится тебе в лопатку? Что еще не хватает тишине, в которой кожей можно ощутить теплое дыхание? Получается, ты ошибся, если есть возможность усовершенствовать совершенное?

Энди очнулся от прикосновения. Оно ощущалось холодным, скользким и неприятным. Он открыл глаза и увидел темноту. Последнее, что обозначила память — это то, как его чем-то ударили в полицейском участке. Он помнил, как теряет сознание, а дальше прогнивший мост памяти обрывался. Тело уже не болело, а непрерывно ныло. Где-то капала вода, и попискивали крысы. Было сыро и холодно. Запах мокрой пыли и разложившейся ржавчины давно пропитал помещение и уже царствовал в носоглотке мальчишки. Энди хотел пошевелиться, но понял, что лежит на полу лицом вниз и… полностью обнаженный. Горло забито сопливыми сгустками, а губы слиплись от запекшейся крови. Парень попытался оглядеться, но не смог поднять даже головы. Внутри медленно оборачивалось смузи из отвращения, адреналина и усталости. Иногда проплывали вкрапления воспоминаний, но они делали вкус еще более омерзительным. В мозгу проступали ветхие обрывки кинопленки с размытым изображением и глухим заедающим звуком. Он видел, вернее, вспомнил, как Смит нерешительно пинает его ногой, а после склоняется, чтобы рассмотреть. Незнакомый голос из неясного круглого очертания объясняет, что все под контролем, и воздействие электрошокера скоро закончится. Дав удовлетворенно выпрямляется и начинает, словно по бумажке зачитывать список указаний, и парень понимает, что они касаются его. Бить не надо, потому что шкурка стоит дорого. Надо обламывать и унижать, чтобы стал покорным. Сознание Энди не сопротивлялось. Он чувствовал себя так плохо, что казалось, хуже стать уже не может. Потом он услышал звук удаляющихся шагов, сквозь пелену увидел искривленное изображение двери, занимающей странное наклонное положение, свет погас, и все стихло. Его оставили в покое. Это даже хорошо. Это почти счастье. Теперь Энди мог попытаться собраться с мыслями и поискать в себе остатки сил. Ему казалось, он попал в тупик и тщетно пытается пробиться сквозь какую-то стену. Последние события всплывали в памяти, собирались и поршнем давили в спину. Парень с трудом сел, обхватил колени руками и замер, уткнувшись в них лицом. Надо думать, но это трудно. Темнота давит. Под потолком, видимо, было окно, которое теперь заколочено, потому что через четкий прямоугольник пробивается тщедушная полоска бледно-серого света. Скорее всего там, за этим прямоугольником ночь. Лунная и серая. Энди понял, что видит полоску странно. Одним глазом. Стало страшно. Существование наполовину. Мальчишка почувствовал удушье. Для полного „счастья“ не хватает только этого. А еще обидно. Очень. Безмерно. Вокруг только тишина, темнота и прах его жизни. Он опять попал в жернова, и жизнь откинула его на самые задворки периферии. Он опять вернулся к нулю. Опять не прошел очередной уровень игры, и теперь надо начинать все сначала, только это стало еще тяжелей, потому что потеряло смысл. Энди подумал про древнего бога смерти. Странно, но он рад его приближению. Это — как избавление. Как вариант. Как выход. Есть в этом смысл. Последний и единственный. Он надеялся, что сова разглядит его душу в этом сыром подвале. А дальше… дальше, как получится. Это верно избавляться от того, что уже отслужило. Жаль только, что он не успел попрощаться. Хотя, с кем? Кому он нужен? Пожалуй, только смерть одна и не отвернулась от него. Ну, что ж. Видимо, это последняя женщина его жизни. И она старше его. Как и все предыдущие. Бессилие выдавило слезы. Это не реквием, не оплакивание. Это просто вода. Как при болезни тела выделяется пот, так при поражении души выступают слезы. Уснуть бы. Задремать хоть ненадолго. Не для того, чтобы отдохнуть, для того, чтобы просто перевести стрелки. Холодно. Дрожь звенит в колокольчик в каждой клетке. Им бы разбежаться, но нет. Жмутся друг к другу, ощетинившись частоколом волосков. Даже зубы стучат. Так громко, словно звук бубна мечется от уха к уху. Усталость давит на шею наполняющимся мешком. Время еле тащится, а вес прибывает и прибывает. Еще немного, и она расплющит позвонки. Тьма опускается поверх тьмы, заполняя все внутри… и сквозь это тихая далекая музыка. Она едва уловима, словно паутинка на ветру. Флейта. Она плачет. Просит прощения…

Энди вздрогнул. Наваждение? Сон? Галлюцинации уставшего сердца? Мелодия ложится тихим прикосновением ко лбу, и парень ощущает тепло ладони.

— Тшш.

Неясный запах крепкого табака и сухих трав, дыма и влажных перьев.

— Джек? Ты?

— Тшш. Слишком много слов. Мешают.

Энди чувствует, как его наполняет тепло. Неистово бьется вена под татуированным соколом. Сквозь него, как сквозь игольное ушко тянется внутрь какая-то нить. Она густая, эластичная и бесконечная. Она не причиняет боли и лишь медленно поднимается к голове, к темени, а достигнув, осыпается шуршанием песка в погремушке.

— Ты почти мертв, — Энди не слышит, он просто чувствует слова.

— Жаль, что почти, — нет смысла говорить, потому что Капли Дождя знает ответ.

— Разомкни кольцо, — просит Джек, — и ты спасешься.

— А он?

— Ты знаешь закон. Тебе надо выбрать.

— Помоги, Джек.

— Что?

— Дотянуть до завтра. Ты знаешь мой выбор.

— Энди, опомнись. Ты слишком слаб.

— Ты говоришь, ослабевшие — добыча паука? Меня устроит, в крайнем случае, но я готов к битве.

— Я другого и не ждал.

— Вот и славно. Просто скажи Тиу, что я не хотел причинить ей боль.

— Она слышит тебя.

— Тогда я спокоен. У меня не осталось неулаженных дел. Я чист. Жаль только, что не увидел в этой жизни ничего хорошего.

Старик не ответил, и парень почувствовал, что он удаляется.

— Постой, — молча позвал Энди.

Он ощутил сквозь тонны темноты, как шаман оборачивается, и улыбнулся навстречу.

— Спасибо за все, Джек.

Парень вздрогнул от того, что голова чуть качнулась. Рядом никого. Сон? Такой отчетливый, словно это было явью. К темноте добавилось спокойствие, и он вновь задремал. Сон обрывает ветхий календарь. Листками падают знакомые лица. Почти все перечеркнуты черным фломастером. Такой отвратительно-идеальный символ. Просто две перекрещенные черты. Их не обойти, не пройти насквозь, не разомкнуть. Зеркальный знак, отражающий пространство само в себе, вечность в бесконечности. Тронь, и он разорвет пространство…

Второй день прошел в спирально-повторяющемся унижении. Человек — извращенная сволочь. Талантливая. Безумно мучила жажда, и очень болели глаза. Резкий свет после часов тьмы приносил страдания и уносил по кусочкам надежду. Энди понял, что почти не видит левым глазом. Парень насквозь пропах чужой мочой и уже испытывал отвращение к себе самому. Он устал от унижения и насилия и не сопротивлялся. Он даже не старался открыть глаза, когда свет включился, наверное, в пятнадцатый раз.

— Жалкое зрелище, — голос Смита ободрал воспаленный слух. — Выглядит удручающе.

— Все в соответствии с заказом, — заверил другой голос.

— Руками не трогали?

— Даже не прикасались. Обламываем аккуратно.

— Ну, что, Энди? — парень с трудом понял, что обращаются к нему. — Видишь, как все обернулось? Видно, ты очень глупый человек, раз предпочел то, что есть, тому, что было. Деньги, слава, шелковые простыни, видимо, были недостаточно хороши для тебя…

— Видимо, — выдавил парень.

— Думаю, тебе стоит еще здесь поотдыхать до тех пор, пока ты не решишься приползти, чтобы вымаливать прощение, облизывая мне ноги. Я, скорее всего, прощу…

— Не дождешься, — прохрипел Энди. — Лучше я сдохну.

— Выбирать, конечно, тебе. Свое предложение я сделал, но ты влип по-взрослому.

— Я выбрал уже.

— Ну, что ж. Это твое право. Да, кстати. Перед тем, как это случится, хочу, чтобы ты знал. Твои дружки, байкер с папуасом больше не работают в моем клубе. И у них теперь проблемы…

— Я всегда знал, что ты гад, Смит, но ты оказался еще большей сволочью, чем я представлял себе.

— Ты неправ, Энди, — издевательским тоном повелителя говорил Дав. — Я добрейшей души человек. Меня так потрясли несчастья в семье твоих благодетелей, что я почти расплакался после визита Тиу…

Парень рванулся, но сержант ударил его, свалив с ног.

— Тихо-тихо, — Смит отступил на один шаг. — Я ее даже кончиком ногтя не коснулся. Пока. Однако, я еще раз ее рассмотрел. Она хорошенькая. Вот я почти и вошел в их бедственное положение. Хочу вот, работку ей предложить. Как думаешь? Мне кажется, экзотика всегда в моде, как и классика…

— Я убью тебя, Смит!

— Хорошо-хорошо. Я согласен. Убьешь в следующей жизни. В этой… ну, тебе как-то не совсем прилично сейчас мне угрожать. Я, конечно, могу испугаться…

— Бойся меня, Дав! Я и на том свете тебя найду!

— Бояться? Ага. Думаю, мне следует серьезно подумать над этим. Тиа, ведь…

— Не тронь Тиу! Разбирайся со мной! Это наша с тобой проблема!

— Проблема в другом, милый, — Дав особо выделил последнее слово. — Не сегодня, так завтра ты сдохнешь, и тогда уж… прости, как фишка ляжет, а ложится она обычно так, как ее кладут.

Смит удрученно вздохнул, потом расслабился, опустив плечи, и с сожалением посмотрел на парня.

— Выглядишь хреново, но мое предложение остается в силе. Если надумаешь, я попробую тебя отмыть.

Энди захлебывался негодованием. Гнев сменился отчаянием, и бессилие почти пригнуло к земле. Ощущение ничтожности подступило к горлу, но парень проглотил, почувствовав, как оно свинцовой тяжестью легло в желудке. Подташнивало. От голода, от жажды и от соленого привкуса крови с треснувших губ. Парень маялся еще несколько часов, потом обессилел и притих, проваливаясь в промежуточное состояние между сном и явью. Он уже почти задремал, как вдруг встрепенулся и напрягся, глубоко вздохнув воздух. Он, словно пытался уловить в нем какие-то ноты. Неожиданно сильно напряглась вена под татуировками, боль прошла кость плеча насквозь, зацепила нервы и… парень услышал шорох ветра. Волна перекатилась через него, и мальчишка ощутил ее упругость каждой бороздкой пера. Крылья? Он чувствовал крылья! Ветер, но это особый ветер. Тяжелый, сырой и холодный. Энди пригнул голову и расправил крылья, словно ждал, когда они наполнятся силой. Высоко над ним из чернил окровавленного неба послышался протяжный крик. Сокол. Энди вытянул голову и ответил. Один раз. Так же протяжно и высоко. Ветер гнал перед собой клубы взбудораженных облаков. Последние всплески растерзанного солнца тонули в мутном пурпуре, словно под ним разверзались врата ада. Парень до рези в глазах всматривался в горизонт. Наконец, он разглядел приближающуюся точку. Она нервно и резко металась по небу, выписывая молниеобразные фигуры. Посланник. Джек говорил. Значит… ничего не значит. Просто уже совсем близко.

Энди почувствовал голос шамана внутри себя. Капли Дождя пел молитвы. На языке древних навахо, но парень понимал теперь каждое слово. Он пытался следить за полетом летучей мыши, когда увидел ЕГО. ОН парил на такой высоте, на которую не забиралась, наверное, ни одна птица. Огромные неподвижные крылья с растопыренными торцевыми перьями величественно несли мощное тело. Белые подкрылки демонстрировали разлет крыльев. Энди невольно втянул голову, пораженный размером птицы и высотой полета.

— Миктлантекутли, — невольно произнес парень, первый раз выговорив слово без запинки.

Птица делала размеренные круги, постепенно снижаясь. Чем ближе она приближалась, тем явственнее Энди казалось, что он уходит в землю. Размеры ее поражали, вызывая благоговейный страх. Парень уже отчетливо различал красную голову, лишенную оперения, мощный крючкообразный клюв и богатый белоснежный воротник…

— Началось, — прошептал Капли Дождя, первым обретший способность говорить.

Энди вздрогнул. Джек. Откуда ты тут?

— Черт, — сознался парень, понимая, что ничего другого сказать не сможет.

— Я предупреждал тебя. Это не шутки.

— Да, уж какие тут шутки.

Гриф. Энди не усомнился ни на секунду. Он раньше видел подобных птиц мельком и исключительно по телевизору, но этот… Он был столь безобразен, что трудно было представить хоть что-то более отвратительное. Потоки воздуха доносили струи тлетворного запаха и холода оцепенения. Энди замедленно видел, как древний бог запрокидывает назад крылья, складывая высоким капюшоном, отклоняется, выставляя вперед безобразные когти, которые через мгновения копьями вонзятся в землю. Он видит, как вздыбливаются лоснящиеся перья, и все замирает. Время стекленеет от ужаса, стараясь прокрасться мимо неподвижной фигуры с опущенными растопыренными крыльями. Энди все еще не решается настолько поднять голову, чтобы встретиться взглядом с беспощадными мертвыми глазами.

— Приветствую тебя, всемогущий, — очень медленно говорит Капли Дождя, прикладывая к сердцу ладонь.

Миктлантекутли взирает свысока, чуть склонив безобразную голову.

— Писк этого щенка я слышал в своих отрогах? — голос его исторгается громогласно и плавно, переливаясь глубокими грудными нотами. — Не могу поверить, что этот жалкий птенец смел бросить мне вызов.

Шейные позвонки словно заржавели, и парню требуются немалые усилия, чтобы все же поднять голову. Бог смерти столь же прекрасен, сколь и ужасен. Это завораживает, приковывает взгляд и заставляет смотреть. Он взирает, склонив шею, укутанную боа из человеческих черепов, словно пытается разглядеть внизу что-то ничтожное. При движении они побрякивают, будто сухая скорлупа орехов.

— Ты нарушил закон…

— Знаю! — собрав все силы, выпалил Энди.

— Ты забрал то, что принадлежало мне.

Парень чувствовал, что голос бога почти рвет его нервы. Они столь натянуты, что еще немного, и разлетятся фейерверком ошметков.

— Отдай то, что мое по праву, или взамен я возьму то, что принадлежит тебе. Твою жизнь.

— Я готов отдать! Только тебе придется ее взять!

— Что ж. Ты столь дерзок, сколь и глуп, но ты храбр, и я дам тебе выбор. Будешь биться или отдашь добровольно?

Энди видел, как Миктлантекутли по очереди указал на своих спутников. Сова или паук?

— Коль откажешься сам, умрешь быстро и без боли. Коль выберешь другое, будешь корчиться в муках, пока я не вырву твое трепыхающееся сердце. Выбирай.

— Я — человек из рода соколов! Все, что у меня есть — это жизнь! Я не столь богат, чтобы отдать то единственное, что еще осталось! Не ты ее дал, и не ты так просто возьмешь!

— Камни брошены.

— Энди, опомнись! — услышал парень перепуганный голос шамана. — Это безумие!

— Я учту, — мальчишка попытался улыбнуться, но ужас все еще сковывал его тело.

Дальше Энди помнил плохо. Он отрывками вспоминал, как взмыл ввысь силуэт огромной совы. Крылья закрыли небо, обрушив уродливую тень. Она ползла по земле подобно огромной бесформенной рептилии и казалась клоакой вселенной, засасывающей и пожирающей все живое. Сражаться с ней было подобно тому, чтобы попытаться сбить двухтурбинный самолет легким, лишенным двигателя планером. Еще Энди помнил, как адреналин густел и превращался в ярость, наполняя кипящей смесью каждую вену и каждое перо. Сова уже выписывала в небе круги, когда легкий сокол оторвался от земли, набирая высоту. Она не спешила нападать, забавляясь зрелищем. От перегрузок у парня ломило тело. Болела каждая кость, мышца, орган. Будь, что будет. Когда-нибудь это все равно закончится, и тогда уже все равно, что там было перед смертью.

Первое столкновение оказалось столь сокрушительным, что Энди показалось, что он разлетелся на куски. Наверное, он потерял сознание, опрокинувшись камнем с высоты. Ветер холодом жег лицо. Не получалось сделать ни единого вдоха. Крылья ветшали, подобно забытым в ураган тряпкам. Говорят, перед смертью перед глазами проносится жизнь. Нет, Энди не видел ничего кроме крутящейся приближающейся земли. Это уже было с ним однажды, и это единственное, о чем он думал. Он закрыл глаза, когда… Высоко над ним раздался одинокий крик. Сокол. И это с ним было, но тогда… Из последних сил парень вывернул шею и увидел его. Маленькая птица парила, расставив неподвижные крылья. Еще один крик… Отчаявшийся, гортанный… Джек звал его, и Энди ответил. Вновь ответил. Зов крови. Откуда он в нем? Парень не помнил, где нашел силы, из каких забытых закоулков стянул последнее. Не помнил, как заставил себя вновь набирать высоту. Не знал, как высоко сможет подняться. Он не забыл! Он не забыл! Не забыл ничего, что говорил учитель! Бейся… Тебе не победить, но… Бейся! Ты — человек из рода соколов. Ты встал на путь воина, лишив себя выбора. Смерть тоже должна быть достойной, иначе жизнь не стоила ничего.

Второй удар пришелся в грудь, и Энди был почти уверен, что все ребра обломанными пиками торчат у него из спины. Сотрясенное сердце не билось и лишь жалобно дрожало, пытаясь вспомнить, как бежало до этого. Боль. Повсюду. В душе, в мыслях, в теле.

— Разорви кольцо! — знакомый голос, но Энди не помнит, чей он. — Просто разорви кольцо! Скорее! Или я не смогу его удержать!

Бессмертный… Он не разбился, ударившись о землю, а лишь покатился по склону, пока не распластался на дне ущелья. Сил больше не было, и Энди лишь соскреб самые последние остатки, чтобы взглянуть вверх. На краю скалы темнел силуэт совы. Вот он победитель. Не спешит. Продлевает муки жертвы. Истекает слюной в жажде теплой крови. Не пойдет. Тебе не получить живого сердца! Оно мое, и мне решать, когда его остановить! Парень видел, как сова медленно расправляет крылья, отталкивается мощными лапами, чтобы лететь вниз. Вот и все. Он сделал все, что мог. Он не испугался. Не сдался, исчерпав до последней капли свою жизнь. Теперь остается только надорвать жилы в последнем рывке, и Энди поднялся навстречу судьбе. Это достойная плата за то, что он осмелился любить. Но, черт возьми! Оно стоило того!

Двести метров остатков его жизни… Парень видел, как, приближаясь, смерть пожирает их. Она растет на глазах, словно эти метры раздувают ее. Шестьдесят… Пятьдесят… Мальчишка уже слышит, как стонет под ее крыльями разорванный ветер. Еще немного, и он просто опустит веки, чтобы не видеть. Он готов. Теперь бери. Я твой. Я иду. И Энди почти опустил, когда сквозь пелену из пыли и пота, забившую глаза, увидел, как из-за его спины навстречу ей взмывает другая птица. Волна из-под крыльев отбрасывает его назад, и он лишь успевает разглядеть, как вытягиваются ее ноги, и хвост рулем ловит ветер. Доли мгновения… может быть, каждый раскат грома — это чья-то битва и ливень смывает брызги крови и перьев? .. Наверное, так раскалывается мятежная жизнь?

— Не-е-е-ет! — Энди не узнает собственный голос. — Не-е-е-ет, Джек!

Его крик взрывает невидимые чаны, и они опрокидываются мгновенной темнотой. Скрежет и грохот почти оглушает. Наверное, сверху, накрывая одним другой, падают титановые купола, и все стихает до звона тишины. Нет ничего. Ни жизни, ни смерти. Ни добра, ни зла. Ни памяти, ни беспамятства. Ничего. Только тишина и темнота. Энди не знает, что он есть, потому что нет знания. Нет ощущений и желаний. Нет ни тепла, ни холода, ни пространства, ни времени. Нет даже вакуума…

И вдруг… Едва уловимый звук, словно упала капля. Нет, не капля. Бусина. Бусинка. Ударилась, отскочила и… опять ударилась, словно скатывается по ступеням. Слишком маленькая по слишком высоким ступеням. Энди с трудом повернул голову и попытался открыть глаза. Молочно-желтый свет, нашинкованный ресницами на полоски. Яркий. Режет глаза. Геометрические линии ступеней искажаются и растекаются. Дрожат, словно испаряются над кипящими плоскостями. Откуда-то сверху падает жемчужная бусина. Медленно. Очень медленно. Ударяется, разбрызгивая микроны звона. Энди успевает разглядеть, как по округлому боку испуганно вспархивает тень. Бусина отскакивает, пролетает изящную параболу, ударяясь о нижнюю ступень. Потом еще одна. И еще. Перламутровый дождь, словно кто-то разорвал случайно нить жемчужных бус. Парень хочет улыбнуться, но сил не хватает, и улыбка подрагивает внутри крылышками неродившейся бабочки. Энди закрывает глаза, продолжая прислушиваться к шелесту жемчужного дождя. Хорошо. Еще никогда ему не было так хорошо. Он легкий-легкий. Словно бестелесный…

Стив нервничал с самого утра. Причины не было, но это мало его утешало. Рой уже четыре дня находился в командировке по, как он говорил, „супер охрененному контракту“. Съемки проходили в четырехстах километрах в прерии на исторических развалинах какого-то английского форта. Что-то там с мотоциклами и в ковбойском стиле. Шон точно не помнил. Он начал звонить Маккене с самого утра и сделал уже, наверное, около пятнадцати подходов. Его мучили невнятные предчувствия, но Рой только отшучивался. „Да, мама… Нет, мама… Не волнуйся, мама… Уроки сделал. Ноги не промочил. Не пьян. Не курил. Нет, не гоню… На светофоре не трахался. Да, один. Буду через час. Ставь чайник“.

Рой чувствовал усталость, но все же старался ехать быстро. Ему хотелось домой. Очень. Как никогда еще. Мучило непонятное волнение, превращаясь уже в нудную физическую боль. Еще пять километров, и окраина города засветится в темноте манящим спасительным островом. Вечерело, и машин на трассе немного. Маккена думал об Энди. Все эти мотоциклы, индейско-ковбойские наряды вызвали в нем ноющую тоску, и он развлекался тем, что проклинал себя вдоль, поперек и несколько раз по косой, а после все то же самое, только в обратном порядке. Воспоминания оборачивались по кругу и возвращались, словно стояли фигурками на играющей виниловой пластинке. Он почти потерял контроль над дорогой и перепугался, когда его на большой скорости обогнал бензовоз. Очень кстати, потому что Маккена проскочил уже две заправки. Ночевать на обочине не хотелось, а дотянуть до города точно не получится. Небосвод на горизонте исходится запекшейся кровью, значит, завтра будет ветер. Бензовоз уже растворился в темноте, обозначая свое наличие лишь мигающими рыжими маяками. Рой прибавил скорости. Езда уже утомляет. К тому же, дорога впереди освещена, и ехать будет проще. Почему бы не догнать его? Опять же, развлечение. Видимо, дальнобойщик тоже спешит, потому что виляет из ряда в ряд, и Маккена еще прибавил скорости. Еще немного, и он сможет разглядеть цифры на заднем номерном знаке. Машина въехала на освещенный участок, и Рой почувствовал прилив сил. Справа люминисцентом светится знак. До заправки пятьсот метров. Отличная новость. Маккена лишь на мгновение взглянул на знак, а когда повернулся… Откуда взялся на дороге старик? Рой инстинктивно рванул руль вправо. Он видел старика лишь четверть мига, но после мог описать до мельчайших подробностей. Индеец, длинные седые волосы, перехваченные выцветшей синей повязкой, изборожденное морщинами лицо, некогда бывшая замшевой жилетка и рубашка, давно позабывшая о радости цвета. Рою на мгновение показалось, что удар был такой силы…, а после хруст металла и сучьев, скрежет камней и собственных зубов, треск стекла и искореженной пластмассы и… тишина, звенящая на высшей точке камертона. Мгновения и почти сразу звук взрыва. Рой успел подумать, что взорвался бензобак его машины. Его сознание откинулось в никуда. Нет ничего. Ни жизни, ни смерти. Ни добра, ни зла. Ни памяти, ни беспамятства. Ничего. Только тишина и темнота. Рой не знает, что он есть, потому что нет знания. Нет ощущений и желаний. Нет ни тепла, ни холода, ни пространства, ни времени. Нет даже вакуума…

И вдруг… Едва уловимый звук, словно упала капля. Нет, не капля. Бусина. Бусинка. Ударилась, отскочила и… Перламутровый дождь, словно кто-то разорвал случайно нить жемчужных бус… Но это после, а сейчас тишина и одинокий пронзительный птичий крик. Сокол.

Рою казалось, что он исчез и сейчас рождается заново. Его вытягивают откуда-то, и он появляется на свет испуганный, беспомощный и уставший. Плацента еще не отошла, и Маккена чувствует в животе всплески. Сердце бешено носится. У него паника. Наверное, это единственный орган в организме, потому что Рой одновременно ощущает его удары и под коленями, и в голове. Вокруг чужие лица, незнакомые люди, его что-то спрашивают, а он… у него только одна мысль — повернуться, чтобы взглянуть на машину. Должно быть, его выкинуло ударной волной, потому что неестественно странно, что он жив. И он обернулся. Искореженный набор мятого металла и запах гари, но откуда-то издалека. Небо заволакивает густой черной гарью, и Рой начинает понимать, что это две совершенно разные плоскости. Два разных измерения. Два разных узла времени. Где-то около сердца надрывается телефон, но у него нет сил протянуть руку. Сознание все еще плавает масляными пятнами, и он не сразу осознает, что кто-то держит телефон возле его уха, а оттуда рвется голос Стива.

— Рой?! Что случилось?! Где ты?!

— Не знаю, — едва шевеля губами, отвечает Маккена. — Я сбил человека.

Кто-то забирает телефон и объясняет Шону, что произошло. Нет, Рой никого не сбивал. Он просто родился в рубашке, потому что впереди в трехстах метрах страшная авария. Горит бензовоз, и все вокруг объято пламенем, а Рой упал в кювет, и секунды спасли ему жизнь.

— Я сбил старика, — настаивает Маккена.

— Какого старика? — его не понимают.

— Он был на дороге. Я слышал звук удара. Должно быть, его отбросило в сторону.

— Нет никакого старика. И пятен крови на машине нет. Может быть, вам показалось, или вы уснули за рулем?

— Я не спал. Я его увидел, когда сделать что-то уже было невозможно. Я старался избежать удара, но не успел.

— Мы ехали сразу за вами и не видели никакого старика. Вы никого не сбивали, а лишь резко повернули и перевернулись в кювете.

— Но я видел… длинные волосы… повязка… Как же? Я точно помню…

Машина скорой помощи несется по дороге. Зачем? Куда? Рою все равно. Перед глазами старик, а внутри чувство бесконечной вины. Маккене кажется, он слышит, как трещат кости черепной коробки. Сознание обрывками выхватывает из всеобщего месива куски. Какие-то птицы. Совы, грифы… у них почти криминальные разборки. Всюду перья, кровь и пахнет смертью… Скорее всего, он ударился головой, кости съехали и теперь давят на мозг. Почему он все еще жив? Как это вообще возможно? Две жизни… Чьи они? Что заставило его свернуть с дороги? Что за дыра во времени, в которую он провалился?

Стив ворвался в приемный покой. С ним что-то не так. С ним все не так. Он, как ненормальный ощупывает Роя, словно боится, что в наборе не хватит каких-то деталей. У него дрожат руки и подбородок. Стив! Как же это? Рой смотрит на него и ждет. Он уверен, что Шон сейчас откроет волшебную коробочку и достанет ответ. Он не может ее не открыть, иначе Рой сойдет с ума. Он смотрит и понимает… Хочу домой. Забери меня. Не волнуйся ты так. Я цел и, чтобы ты ни говорил, вполне жив. Кажется. Маккена не сопротивляется, когда Стив начинает расстегивать и стаскивать с него одежду. Эка, как его трясет, но Рой доверяет этим рукам. Скоро уже четырнадцать лет, как доверяет… Откуда у него в ладони цепочка с фигуркой? Рой не верит глазам. Она же была на шее. Он не снимал ее никогда, а теперь ее нет, и с ладони друга свисают разорванные концы. Как тогда нитка с бусинами, что была на шее Энди. Это не плохой знак, не предвестник несчастья. Это катастрофа. Для Роя. Шон что-то говорит, но Маккена не слышит. У него одна мысль, и больше нет места ни для чего. Цепочка соскочила с его шеи, как два с половиной года назад соскочила жизнь парня. Внутри тела хаос. Рой чувствует, как неизвестные силы стягиваются со всех периферий, копятся в животе и с огромной силой начинают подниматься к груди. Его тело выгибается и… Не-е-е-е!

Рой очнулся только к полудню. Стив дремлет напротив в кресле. Опять не спал всю ночь. Выглядит уставшим, а Маккена чувствует, как безмерно любит его. Шон шевельнулся и открыл глаза, а после встрепенулся и подскочил к Рою.

— Господи! Как ты?!

— Прости, — Маккена улыбнулся, и веселая паутинка проступила вокруг глаз.

— Ты напугал меня до смерти.

— Черт с ней, со смертью. Я не поздравил тебя с днем рождения.

— Какой день рождения, Рой?! О чем ты вообще?!

— Тебе сорок, и ты прекрасен.

— Мне сорок, и я твоими стараниями чувствую себя на сто сорок.

— В таком случае ты неплохо сохранился. Есть к чему стремиться. Подскажи рецептик.

— Он прост до безумия. Заведи себе тебя и сможешь жить вечно.

— Не вижу связи.

— Я что, помереть спокойно могу? Не могу доверить тебе мир. Он не выстоит. Так что нравится тебе или нет, но придется мне мучиться вечно.

— Мучиться?

— Ну, жизнь с тобой жизнью назвать сложно, — и Стив улыбнулся. — А если честно, я рад.

— Рад?

— Врачи сказали, такого не бывает. Ты отделался ссадиной на лбу и парой пустяков. В таких авариях люди обычно не выживают.

— Ключевое слово — „обычно“. Я просто в него не попал.

Рой неожиданно и достаточно проворно сел на кровати, откинув одеяло.

— Что ты делаешь? — заволновался Стив. — Тебе нельзя…

— Боишься, пострадает моя ссадина и пара пустяков? Давай, тащи одежду. Я еду в клуб…

— Рой, ты в своем уме?

— А в чьем я должен еще быть? У нас сегодня вечеринка. Ты забыл? Я приглашен или…

— Рой, послушай…

— Расскажешь все по дороге.

— Тебе нужно лежать.

— Лежать? Что за бред? Мне нужно курнуть и принять грамм, — Маккена явно старался высчитать, какое количество алкоголя назвать, чтобы не перепугать Шона, - ну, сто пятьдесят успокоительных капель. Но, правда, если ты очень настаиваешь, я смогу полежать у тебя в кабинете… Так и быть, сегодня под тобой.

— О, нет!

— Нет? Ладно. Тогда, как обычно.

— Обсудим позже. У меня для тебя подарок, — как-то серьезно произнес Стив.

— В твой день рождения подарок для меня? Звучит устрашающ…

Рой не успел закончить фразу, увидев в раскрытой ладони свою цепочку.

— Я починил твое сокровище, — с особой нежностью признался Стив. — Я рад, что оно снова займет свое единственное место, а уж где буду я, снизу или сверху, не имеет значения.

Оставшись дома один на один с самим собой, Рой изменился. Слишком много всего и сразу. Он думал про старика. Все выглядело абстрактно. Ну, не призрака же он видел, в конце концов? Кем бы он ни был, он зачем-то спас его шкуру. Что ценного в его жизни, раз это произошло? А еще цепочка. Она не могла разорваться сама, ведь он носил ее на теле, под курткой и толстовкой. Ни куртка, ни толстовка не пострадали, как же тогда это произошло с цепочкой? Рой был закоренелым скептиком, поэтому поверить в божественное провидение никак не мог. Провидение не настаивало, и Маккена впал в состояние анабиоза. Он тупо просидел часа два, не проявляя никакой жизненной активности. Он думал. На одном месте. Просто переминался с мысли на мысль. А этот крик сокола? Именно сейчас. И Энди ощущается более болезненно, чем обычно. Он существует на верхней грани предчувствия, но Маккена не может ничего с этим сделать. Ему кажется, кто-то, словно пытается вырезать парня из его души плохо наточенным скальпелем. Рой вздрогнул. Вернее, дернулась какая-то мышца, и Маккена опомнился. Студия. Тишина взрывает сердце. Порой она может сказать больше, чем слова. Он давно заметил, что студия едва держит человеческое тепло. Он уезжал всего на несколько дней, а она уже успела остыть, словно он отсутствовал годы. В ней нет голосов, нет шуток, нет теней. В ней нет даже призраков, потому что они просто состарились бы здесь от скуки.

Маккена думал об аварии, но сколько бы он ни возвращался к ней, он не понимал, как вообще все это было возможно. Лицо старика так явственно проступало в сознании, что Рою становилось жутко. Он что-то чувствовал, но это было столь неопределенно, что постичь природу этого чувства не получалось. Многогранный кристалл, содержащий всю таблицу человеческих переживаний. Наконец, Рой понял, что сходит с ума. Наверное, надо поехать в клуб. Стив десяток раз просил его отлежаться, но у него день рождения, а Рой и так уже все безвозвратно испортил.

В клубе многолюдно. Сегодня особо, но есть повод. Люди толпами идут поздравить Стива, и он счастлив. Улыбается, шутит. Выглядит немного устало, но красив, как бог. Шон не планировал торжества, но никто не обратил на это внимания, и оно разрастается и растекается по клубу свободно и безо всякого плана. Шону сорок, и всем плевать, что эту дату не принято отмечать. У Роя тоже есть подарок, и он непременно хочет вручить его. Сегодня в „Терра Инкогнита“ необычная программа. Это тоже подарок. Пол старается, как никогда. Он в великолепном парчовом платье стиля восемнадцатого века и с сияющей улыбкой возвещает с высоты сцены, что Стив единогласно признан королем танца и перед увенчанием короной обязан подкрепить столь высокий титул экспромтным выступлением.

Стиву сорок, но он проворно вскакивает на сцену и начинает танец. Льется музыка и мерцающий свет, и Шон берется за шест. Зал визжит, а у Роя заходится сердце. Время, словно несется с горы, и Пол объявляет, что наступила очередь Роя поздравить друга. Маккена, путаясь в эмоциях, что-то говорит, а после просит принести подарок. На сцене появляется поднос со свертком, упакованным в элегантную подарочную бумагу. Пока Шон распаковывает сверток, Рой не спускает с него глаз, едва сдерживая врущуюся улыбку.

— Что это? — недоуменно спрашивает Стив.

— Для меня было очень трудно найти что-то, достойное такого человека, как ты, — хитро улыбаясь, начинает Маккена. — Даже бесценные вещи казались мне недостаточно ценными для подарка. Я никогда не скрывал, что люблю тебя и счастлив тем, что когда-то ты подобрал меня возле этого клуба. Я люблю „Терра Инкогнита“, потому что это часть тебя и часть меня. Я не представляю вас отдельно друг от друга, и я не одинок в этом. Посмотри вокруг, здесь огромное количество людей, которых мы знаем на протяжении многих лет. Они прижились в этом клубе, но с каждым годом их становится все больше и больше. Как бы много народа, и как бы тесно здесь ни было, все эти люди продолжают приходить сюда. В этой папке кусочек той мечты, которую ты вынашиваешь уже несколько лет. Это договор на двадцатипятилетнюю аренду помещения за этой стеной. Здесь также все согласования и разрешения, а также договор с подрядной организацией на проведение работ „под ключ“. Также ты сможешь найти документы, удостоверяющие внесение аванса. С открытием этого зала, я надеюсь, что „Терра Инкогнита“ продолжит свое восхождение по лестнице престижности. Теперь от всего этого тебя отделяет всего лишь стена, шириной в один кирпич. Я люблю тебя, Стив, и… бери, короче, или я сейчас расплачусь.

Шон пытался что-то говорить, но кроме обрывков фраз не мог произнести больше ни одного звука. У него был шок.

— Ты неисправим, Рой, — улыбаясь, признался Стив, одеваясь и разглядывая разморенного ласками партнера. — Только вчера чуть богу душу не отдал, а сегодня…

— Богу моя душа не нужна, а с чертом я договорился.

— Интересно как?

— Ну, начнем с того, что он тоже мужик…

— Так! Стоп! Только не говори, что он еще и…

— Нет. Наверное. Не знаю. В общем, он понял меня, как мужик мужика и исполнился за тебя сочувствием в случае моей неожиданной кончины в твой день рождения.

— Я так и думал. Ты, как никто другой умеешь влезть в задницу без мыла.

— Это не тот случай. Простой дар убеждения.

— Рой, твой подарок… У меня нет слов. Не знаю, как мне благодарить тебя.

— Уже. Это я должен благодарить тебя. Ты один терпишь меня столько лет…

Маккена встал, оделся и подошел к окну. Ночь сыплет звезды, и они ложатся, укрывая землю сверкающей органзой.

— Ты один, — повторяет Рой, и Стив видит, как он уходит в свой тяжелый мир. Тонкая невидимая занавесь опускается за его спиной, а за ней лишь думы, страдания и вина′.

— Он не звонил? — спрашивает Рой, хотя наперед знает ответ.

Стиву не надо отвечать. Это будет звучать жестоко.

— Он не мог забыть, — словно сам себя утешает Маккена. — Должно быть, еще не время.

— Да, — соглашается Шон, зная, что врет.

Время крадется на цыпочках. Ему надо быть осторожным, чтобы не спугнуть шуршанием хрупкие мысли. Оно мудрое. Останавливается, чтобы ветер не сдул тонкий серебрящийся дымок воспоминаний над увядшим кострищем… Звонок внутреннего телефона крушит иллюзорный мир, заставляя друзей вздрогнуть.

— Стив, здесь пришел парнишка. Говорит, у него посылка для тебя.

— Дай ему чаевые и распишись. Я спущусь позже.

— Он говорит, что он не курьер, и его попросили вручить посылку тебе прямо в руки.

— Тогда проводи его в кабинет. Я сам разберусь.

— Как скажешь.

— Что там? — поинтересовался Маккена.

— Какая-то посылка, и что я должен получить ее лично.

В кабинет вошел молодой человек. Рой недоуменно взглянул на Стива и понял, что тот думает о том же. Юноша-индеец с коробкой…

— От кого посылка? — коряво спросил Шон, хотя не сомневался в ответе.

— Он сказал, что вы поймете.

Стив открыл коробку. Белая куртка из оленьей замши с синим вышитым орнаментом, перемежающимся бусинами и мелкими ракушками.

— Он просил доставить сегодня, — уточнил курьер. — Сказал, что это очень важно.

— Он не забыл, — с грустью произнес Шон, указывая юноше на кресло. — Присядь и дай мне пару минут.

Часть 13. IT'S YOUR WORLD.

3.13 IT’S YOUR WORLD. (Это твой мир).

«Знаете, это, как в альпинизме. Нужно столько раз упасть, чтобы достичь вершины. Мне пришлось не один раз ронять себя, чтобы после подняться, и когда я, наконец, добрался туда, куда лез, когда подумал, что понял суть этой горы, наверху ждало разочарование. Камень с надписью „Передохни“, а за ним, скрытый облаками, еще один склон, и сколько их там еще — неизвестно…» Слова Джима отделили Бернарду от шоу. Она невольно последовала за ними и не заметила, как мысленно ушла далеко от сцены. Эта была хорошо изведанная, давно исхоженная дорога, на которой она сотни раз спотыкалась и падала. Джим неправ. В корне. Чтобы познать Роя — не надо никуда подниматься. Надо наоборот идти вниз и, чем глубже ты сможешь опуститься, тем яснее будет его внутренняя суть. Если бы ее попросили охарактеризовать Маккену одним словом, она бы не сомневалась ни на минуту. Айсберг. Наверху лишь небольшая часть, едва вмещающая постамент для статуи свободы и, если хочешь понять его истинный размер, придется нырять. И никто не может гарантировать, что хватит дыхания, чтобы осязать, насколько он объемен. Все вокруг приходят к пониманию, что Рой нестабилен. Так и есть. При отсутствии определенных стабилизирующих факторов он наверняка рассыпался бы на молекулы, но факторы имели место быть, и Маккена не рассыпался. Бернарда думала о многогранной сложности человеческих связей. Отношения этих троих мужчин уникальны по своей природе. Разобрать их со стороны крайне трудно, если не докопаться до понимания, как они устроены. Ни физические, ни химические законы не в состоянии объяснить их при помощи имеющихся инструментов. Равнобедренный треугольник, в котором преобладает сила сильнейшего взаимопритяжения определенных двух катетов. Однако, в точке слияния образуется некая векторная сила, которая не ломает третью грань, а именно позволяет треугольнику оставаться равнобедренным. Иными словами Рой и Энди в определенных единицах измерения любят друг друга, но вместе они настолько любят Стива, что уже ни в каких единицах ничего не удается измерить и вычислить. Закон работает и в обратном порядке, так что ломает все известные науке способы вычисления. Еще одна характеристика этого треугольника в том, что он не вращается в пространстве, а имеет постоянную и устойчивую вершину в виде Роя. Бернарда давно исписала десятки внутричерепных математических блокнотов, но так и не пришла к единому выводу, хотя характеристика каждого была сведена ею к одному ключевому слову. Стив был человеком дела. Он постоянно пребывал в состоянии боевой готовности, словно сидел в команде спасателей на берегу и, не спуская с Роя глаз, ждал, когда тот в очередной раз заплывет за буйки. Периодами он прикрывал от усталости глаза, зная, что Рой плещется на мелководье, а когда открывал, обычно было уже слишком поздно. Сам Маккена был человеком эмоций. Он с диагнозом маниакального синдрома сотрясал грушу, с которой на головы всех грудами плодов валились проблемы. После он просто пожимал плечами и оправдывался. Ну, это типа как-то так вышло. А Энди… Энди был человеком слова. Он неизменно делал то, что говорил, а говорил он исключительно то, что думал. Эти три составляющие стекались в единый чан, в котором в итоге и замешивалась эта вполне устоявшаяся смесь.

„Опять они о сексе — подумала Бернарда, понимая, что тема прошла очередной круг и вернулась к исходному. — Можно было не мучиться, закладывая в сериал все эти связи, а просто снять чистое порно и все“.

— „Мы с Коллином много говорили об этой сцене. Думаю, нам обоим было довольно страшно. Страшно не из-за содержания этой сцены, а потому, что мы были у всех на виду. Мы с Коллином были в комнате, где было полно людей. Всё равно, что быть под микроскопом. Это было очень странно. Не скажу за него, но в некоторые моменты адреналин зашкаливал невероятно. Это было очень откровенно, очень сильно, ты мог просто… это неудачный каламбур, но все эти шипы, как у Шекспира сказано (1), втыкались в нас под всеми мыслимыми углами, на нас смотрели со всех сторон, или что бы они там ни делали. Мы смотрели друг на друга и старались найти способ, чтобы всё получилось. Я уже миллион раз говорил — мне очень повезло, что весь этот сериал я работал вместе с Коллином, потому что он очень умный, очень душевный, и у нас были схожие интересы“.

Ей стало немного обидно. Люди не хотят идти в глубину, не хотят видеть нечто большее, потому и возвращаются к одному и тому же. Вот уже второе отделение и Джим, и Коллин, и все остальные пытаются говорить о том, что сериал не о сексе, но люди не верят. Проблемы не нужны. Если они есть, то придется как-то реагировать, а реагировать неохота. Гораздо приятнее, как оказалось, видеть, как двое мужчин занимаются обнаженной физической акробатикой, чем понять, что это все лишь фон, декорация. В зале преобладают женщины, которым, видимо, не хватает жизненной страсти…

— «Выходишь на площадку, раздеваешься, и ты совершенно уязвим и беззащитен, и ничего не остаётся, как только одеться снова и уйти, сказать „я не буду этого делать“. Или оцепенеть, или еще что-то, или просто уйти. И если ты уходишь, то всё, ты ушёл и можешь делать всё что хочешь. И как я говорил остальным, это должны были быть самые открытые и свободные сцены, что мы снимали, как я считал, должны существовать только ты и твой партнёр по сцене, у тебя должен быть контакт с ним, понимаете. Другое дело, когда стоишь полностью одетый и снимаешь сцену где-то в кафе, тогда намного проще как бы не напрягаясь проходить сцену, не сосредотачиваясь на… на происходящем, не сохраняя уровень концентрации своего присутствия в этот момент, чем когда ты, знаете… лежишь полностью обнажённый рядом с кем-то, и вы играете сцену».

— Это помогало сфокусироваться?

— „То есть, я не говорю… я никак не могу судить об актёрском исполнении, но с точки зрения собственного опыта, когда наступает такой момент и ты это делаешь — это было прекрасно, это было потрясающе. Это просто… помогло мне преодолеть многие… многие страхи и неверные представления, которые есть у каждого актёра, даже если они это уже делали раньше. Определённо, для меня, никогда этого не делавшего в этом контексте… Я думал об этом, готовясь к пробам для сериала — знаете, как это будет, если мне придётся… и мне пришлось преодолеть всё это“.

Бедный Джим. Если бы это было представление из десяти актов, ему бы пришлось все десять актов говорить об одном и том же и одними и теми же кругами. Бернарда еще раз взглянула на Энди. Далеко. Он тоже далеко. Ему не надо, как это приходится Джиму и Коллину, оправдывать самого себя или Роя. Он как-то сказал, что, если что-то требует разъяснений, это значит, что оно неверно подано, плохо исполнено, или человек смотрит на это с ошибочной точки, и надо просто поменять ракурс. Бернарда почему-то вспомнила, как они говорили с Энди о славе и популярности. Когда ее нет, о ней мечтают многие. Когда же она появляется, не каждый готов ее нести.

— Вы оба — популярные люди, — интересовалась Бернарда. — Что дает слава тебе и Рою?

— Слава дает возможность всегда иметь работу, которая нравится, и получать за нее приличные деньги. Она дает возможность оценить и выбрать лучшее, не более того. Во всех остальных аспектах она утомляет. Что касается Роя, он плюет на нее, как и на все остальное. Он не любит, когда лезут к нему в постель и тем более в душу, а слава предполагает, что ты спишь в компании, вывернув себя наизнанку. Рой самодостаточный человек, и толпа его утомляет. Даже сейчас после стольких лет я предпочел бы скорее разделить с ним необитаемый остров, чем получить в подарок Нью-Йорк со всеми его обитателями.

— Ты сказал „приличные деньги“, но… разве, вы никогда не думали купить другой дом, к примеру?

— Думали. Как-то Рой предложил мне выбрать из кучи вариантов. Это были шикарные особняки с бассейнами и кортами…

— И что?

— Я долго их рассматривал и, наконец, выбрал. Этот.

— Почему, Энди?

— Это дом - куда я пришел изначально, и я хочу приходить сюда вечно. Это мой дом. Это дом Роя. Наш дом. В нем я счастлив, и я никогда не променяю это на что-то лучшее, потому что лучшего нет.

Понимание личности Роя для Бернарды всегда было нелегким, но понимание Энди оказалось еще сложнее. Этот человек знал жизнь на вкус и на ощупь. Он знал, как она скроена и сметана, и он наслаждался ею, как никто другой.

— Когда у тебя есть много, ты перестаешь чувствовать вкус. Я жил на улице, голодал, нуждался. Я на собственной шкуре знаю, что это такое и, как бы это ни показалось странным, я не хочу забывать этого. Я не хочу перестать быть благодарным. Человеку нужно не так много, на самом деле. Если у него больше, оно перестает иметь значение.

— Энди, я много слышала… многие издания писали о твоей благотворительности. Многие считают это, по меньшей мере, странным. Чем ты занимаешься? И правда ли, как говорят, что бо′льшую часть дохода ты отдаешь именно на нее?

— Я позволяю им считать так, как заблагорассудится. Если им больше нечем заняться, и это единственный хлеб, мне их жаль, потому что мне плевать на их мнение. Все эти издания битком набиты людьми, не способными создать что-то оригинальное и свое, вот и приходится впиваться в кого-то, чтобы не умереть с голоду. Думаю, что Рой более, чем солидарен со мной в этом вопросе. Вся правда состоит в том, что когда-то, и ты знаешь об этом, один индейский юноша подобрал на обочине умирающего бродягу, старик вернул ему жизнь, а девушка в инвалидном кресле выходила. У них не было денег, не было еды в достатке, но они не бросили его умирать. Они дали ему лучшее, что существует на свете — любовь. Они просто хотели, чтобы и у меня был кусочек этого. Тогда я понял, что ты счастлив, если делаешь счастливым кого-то еще. Нельзя по-настоящему быть счастливым в одиночку. Да, две трети своего дохода я перечисляю в резервацию навахо в Литл-Рок. Это дань уважения и благодарности всем этим людям. Когда-то Капли Дождя шел за мной, как ангел-спаситель, и собирал обрывки моей души. Он дважды сохранил мою жизнь, и второй раз заплатив своей собственной. Джек был мудрым человеком, и именно он научил меня ценить жизнь. Какой в ней смысл, если она уйдет на пустое обогащение? Получится, он зря оставил меня жить? Кто-то разделил людей на сорта, но я не хочу ничего об этом знать. Каждый человек состоит из души и тела, и только это может иметь значение.

— А Рой разделяет твои убеждения?

— Надеюсь, что да. Во всяком случае, он проникся ими. Если ты занимаешься благотворительностью, не обязательно об этом кричать, так ведь? Он делает это так, как считает правильным. Молодые художники, скульпторы, фотографы, у которых нет денег на презентации, выставляются в его галерее бесплатно. Если кому-то удается продать свои произведения, Рой не берет с этого ни цента. Он ведь никогда не принимал законы общества. Не те, что прописаны в истинах, а те, что существуют в обществе негласно, и ему до сих пор плевать на то, что оно об этом думает. Он — альтернатива. Он творческий человек, очень талантливый, и у него свой взгляд на многие вещи, и это ценно, на самом деле…

Почему она думает об этом сейчас, Бернарда не знала. За последние годы она много раз ловила себя на мысли, что подолгу размышляет о своих реальных и литературных героях. Они незаметно вошли в ее жизнь и поселились там. Она не возражала. С ними было как-то… наверное, правильнее, чем до них. Общество осуждало, брызгало слюной, клеймило, но они жили. Жили по своим законам и были счастливы. Счастье — многогранная штука. Ювелир, определявший, как точить каждую грань, знал о счастье все. Он нанес крупные ровные срезы, а после добавил канву мелких. Этот алмаз безупречно прозрачен, что и позволяет граням отражаться и преломляться друг в друге. Люди никогда не задумываются, что смотрят на этот камень лишь с какой-то одной стороны, поэтому и определяют счастье так разнообразно и не похоже друг на друга. Счастье — это когда… Дальше каждый описывает те грани, что повернуты к нему. Бернарда подолгу размышляла, как смотрит на кристалл сама. Как видит его Галлилей? Что открыто Рою и Стиву? Где грани Энди? Человек должен быть счастлив семьей, восхищаться возлюбленными, выплескиваться до внутреннего дна на любимом деле. Он должен быть смелым, жить так, как хочет. Должен мечтать, хотеть, стремиться… Должен пробовать жизнь и чувствовать, что у нее пряный вкус. Так говорил Энди, и Бернарда верила. Как бы ей хотелось научиться всему этому. Мальчишка с улицы. Откуда в нем все это? Как смог он сохранить свое сердце? Как полуграмотный старик смог открыть ему такую глубокую мудрость? Она спрашивала, а после не могла успокоиться, узнав простоту ответа. „В сердце твоем боль и обида, — говорил мальчишке шаман. — Это тяжелые чувства, но они разные. Можно носить в сердце боль. Если не разорвет, она очистит его и укрепит, но обида никогда. Это коварный враг. Она будет убивать медленно, будет снимать с души оболочки и оборачивать ими сердце до тех пор, пока не задушит. Остерегайся ее, ибо, если впустишь, победить будет очень трудно“. После того, что Энди вытерпел… видимо, Рой стоил того, чтобы поверить старику-навахо. Парень рискнул и выиграл свое счастье, смог разглядеть в тумане грани своего кристалла. Ла′вина улыбнулась. Она определенно напишет продолжение. А еще неплохо бы пойти на бестселлер под названием «Как не надоесть друг другу за сто лет„…

После того, что Энди вытерпел… Он открыл глаза. Видимо, заступает утро. Рамка картонки на окне посветлела. И день пасмурный, потому что в щель сочится безрадостное олово. Тихо. Так тихо, что парню кажется, он слышит, как по венам течет кровь. Мир молчит. У него нет знания. Время рассеяно в тумане и вот-вот осядет влажными хлопьями. Мир изменился. Он, словно онемел, как плоть вокруг раны. Энди чувствовал это. Джек… нет. Почему? Ответом пришли слезы. Это не пот души. Это сама душа. Энди впервые почувствовал так глубоко, что такое безысходность. Он так много не сказал старику, так много не спросил. Что теперь делать со всем этим? Как он придет в резервацию и не увидит Джека на лавочке? Это он виноват… Парень почувствовал, как оно, это чувство валится на него с горы. Словно тяжелая мокрая глина. Наползает волнами, и он вязнет в них. Почему?! Я просто хотел, чтобы Рой жил. Почему, Джек? Я же платил за это собственной жизнью! Почему-у-у-у?!

— Любовь — редкий дар, мой мальчик.

— Джек?

— Она приходит лишь избранным. Твоя любовь истинная. Нельзя убить дар, если есть хоть мельчайшая возможность спасти ее. Ты — избранный. Праотцы признали это.

— Но ведь ты мог бы еще…

— Я соединился с Джил. Может ли быть для меня большее счастье?

— Джил? Только не говори…

— Да. Мы давно знали, что пойдем в долину вместе. Мое время пришло…

— Как мне жить с этим?

— Ты славно бился. Я горжусь тобой, человек из рода соколов. Я ухожу спокойно. Смерть — это всего лишь возможность быть ближе к праотцам. Это окончание договора…

— Договора?

— В момент, когда ребенок приходит в эту жизнь, праотцы подписывают договор со смертью и отмеряют ему время. Жизнь — это лишь путь к смерти. Она коротка, и очень важно, что ты успеешь. Бог смерти ненасытен. Он безостановочно ведет свою жатву, но он не слеп. Он видит то, что собирает, и он дал тебе величайший шанс. Помни об этом всегда, а моя жизнь — достойная плата за это.

— Что мне теперь со всем этим делать? Я запутался.

— У тебя доброе сердце. Оно знает. „Все пути одинаковы. Они ведут в никуда. Есть ли у этого пути сердце? Если есть, то это хороший путь; если нет, то от него никакого толку. Оба пути ведут в никуда, но у одного есть сердце, у другого – нет. Один путь делает путешествие радостным, сколько ни странствуешь. Другой путь заставляет тебя проклинать свою жизнь. Один путь дает тебе силы, другой — уничтожает тебя“. (2)

Энди еще слышал голос старика, когда четкие щелчки замка, напоминающие марш на плацу, уже грубо гнали его прочь. Резкий свет острыми бритвами полоснул глаза. Парень повернул голову и почувствовал… себя. Груда кусков, обмотанная паутиной вен, через которые продирается загустевшая кровь. Голос Дава, спектрально разложенный на тона, воспринимался неприятно.

— Ну? Тебе есть, что сказать?

— Fuck you.

— Удачная шутка в твоем исполнении. Смеяться могу?

— Да пошел ты!

— Не проблема. Я-то пойду, а ты останешься. Думаю, если постараюсь, обеспечу тебя жильем и жратвой лет на десять. Как тебе перспектива?

— Как вариант.

Смит стоял молча некоторое время, а потом вдруг присел и заглянул парню в глаза.

— Энди, когда ты поймешь, что я святой человек? После всего, что ты натворил, я согласен простить тебя и…

— Отвали. Лучше сдохну непрощенным и буду ждать тебя в аду.

— Ты хоть на минуту можешь представить, что такое тюряга? Ад начнется еще при жизни. Там ты ежедневно будешь удовлетворять человек двадцать, не считая обслуги! Твоя задница превратится в виноградную гроздь, из которой будет подтекать дерьмо! Ты этого хочешь?! Там таких, как ты, не жалуют! Энди! Будешь со мной, вновь станешь богом! Трудно понять?! Я хочу спасти тебя, неужели ты не видишь?! Ну, что сделать, чтобы ты понял?!

— Дай воды.

Смит отпрянул. Он не мог поверить собственным ушам. Не мог пережить унижение, в которое его вдавливал Энди.

— Ты сдохнешь здесь! Сгниешь в камере!

— Не кричи, — с трудом выговорил парень. — Я тебя слышу.

— Видимо, недостаточно хорошо! Ты всегда был дерзким и неблагодарным…

— Ты же тащился от этого. А, Смит?

Дав рванулся, припав возле парня на одно колено. Наклонившись к самому уху, он почти прошипел:

— А я и сейчас тащусь, потому и говорю тебе все это. Энди, я хочу помочь тебе…

— Уже, — парень хотел улыбнуться, но вместо улыбки по губам расползлась горькая усмешка.

— Я один могу все изменить. Скажи „да“, и я прощу тебе все, верну прошлую жизнь, только она станет лучше. Я обещаю.

— Она не может стать лучше, — шепотом ответил Энди. — По крайней мере, с тобой.

— У тебя нет выбора! — Смит резко выпрямился.

Выражение его лица изменилось. Надменный холод подергивал уголок рта, выдавая силу, которую Дав едва сдерживал.

— Со мной! Давай посмотрим, что без меня! Ты сейчас напоминаешь мешок, набитый дерьмом. Твой, как ты там его называешь, брат потерял работу и остался мне должен кучу денег. Тиа, вроде бы как, еще не закончила школу. Старик-колдун и бабка Тиу освободили место под солнцем. Видишь, как все печально? Кроме того, твой Маккена не жаждет тебя вернуть. Ты тоже мне должен кучу денег плюс нанесение вреда здоровью. Смотри, куда ты загнал ситуацию. Ты в дерьме по самые помидоры! У тебя проблемы! Хоть теперь ты понимаешь, кто твой благодетель? Ты, конечно, можешь еще раз послать меня, но что будет с ними? Разве тебе все равно? Ты же не дурак, чтобы не знать, что поможет тебе решить все эти проблемы очень быстро. Все счастливы и сыты, разве не чудо? Ты думай. У меня адское терпение, но не надейся, что оно будет вечным.

Энди не ответил. Просто отвернулся и закрыл глаза. Щелчок двери показался божественным спасением. Парень не спешил поворачивать голову, словно боялся увидеть размазанный фантом посетителя. Какое-то время Энди удавалось ни о чем не думать, но постепенно мысли возвращались. Мир изменился безвозвратно. Ощущение просто висело в воздухе. Стало еще хуже, чем парень мог представить. Мир, в котором нет Капель Дождя и Джил. Мир, в котором он сделал несчастными всех, кого любил… Плата за то, чтобы Рой жил, чтобы он получил назад все, что потерял. Мысль показалась чудовищной. Мост. Вода, что пахнет болотом. Рой. Энди думал. Где… где он так ошибся? Что сделал не так? Почему? И он понял. Он ошибся дважды: когда впервые сел к Рою в машину и когда не умер там, возле аптеки. Все эти годы он любил Роя, но сейчас впервые чувствовал, как теряет любовь. Она уходила медленно. Капля за каплей. Словно вода из губки. А за ней пустота. Выходит, он ошибся? Выходит, любви нет, и он просто придумал ее? Просто заполнил пустоту иллюзией? Придумал и верил? Наивно? Да. С чего он взял? Он столько раз обманывал и жизнь, и смерть, что должен был уже разозлить и ту, и другую. Они загнали его в тупик. Забили, как мяч, в ворота, и уже слишком поздно. Счет на табло передернулся, да и время игры закончилось. Смит прав, у него нет выбора. Он слишком заигрался, не заметив, как возросли ставки. Так он постепенно проиграл надежду, веру, любовь, жизнь и вновь проиграл, поставив на зеленое сукно игорного стола последнее, что еще оставалась — свободу.

Мелодия… легкое колебание невидимых нитей, словно где-то чьи-то пальцы касаются расстроенных струн, и каждый звук забирает у него что-то очень важное. Оно тает, исчезает над грудой наваленных камней. Рвется, цепляясь краешками невесомых волокон. Душа. Серебрящиеся оболочки. Энди чувствует, как теряет их одну за одной. Они падают, как лепестки, кружатся, опускаясь все ниже и ниже. Он бы мог подставить ладонь, чтобы удержать, но он просто молча смотрит. Они не нужны ему, пусть лучше свернутся и засохнут. Так лучше. Проще. Пусть. Они не будут звенеть, но он не почувствует и боли. Кольца его жизни. Они рвались, словно были сцеплены в цепочку. И теперь ее нет, и лишь груда искореженных обрезков простой проволоки. Он уйдет, построит свой мир из бетона, зальет толстым слоем, чтобы ни один росток не покоробил безразличного монолита. Он оставит мир, который разрушил, в котором принес столько горя всем, кого пытался любить… любил… Тонкая мелодия. Он еще может слышать ее, но она тает… как его прощальный вздох.

— Он не забыл, — с грустью произнес Шон, указывая юноше на кресло. — Присядь и дай мне пару минут.

Несколько мгновений Стив молча смотрел на куртку, поглаживая ладонью мягкую замшу. Это — как разговор. Он чувствовал, как Энди разговаривает с ним. Улыбается и тихо произносит слова. Их немного, но они значимые. Важные. Состоят из звуков. Звуков голоса мальчишки. Стив помнит, как он говорил. Его голос. Вибрации струн. Низкие, высокие… Что-то нежно творилось в душе Шона. Поднимались теплые волны. Ширились. Растекались. Боже мой, Энди. Где же ты? Внутри неукротимо боролись сгустки чувств, и Стив старался обрести возможность управлять ими. Рой тоже смотрел на куртку и тоже испытывал чувства, но только не старался что-либо делать.

— Ты, наверное, голоден? — вдруг спросил Шон, отодвигая момент истины.

— Терпимо, — смутился юноша. — Если можно, я бы выпил воды.

— Да, конечно, — словно всполошился Стив. — Сейчас.

Он набрал номер и попросил принести в кабинет что-нибудь поесть.

— Как он?

— Даже не знаю, как сказать. Он попал в беду. Он в полиции…

Юноша, сбиваясь, начал рассказывать о событиях последних дней, о том, что говорят камы о внезапной смерти Капель Дождя; о том, что старый шаман выкупал жизнь парня, и какая буря была в это время; о том, что, зная Дава, не сомневается, что скорее всего он погубит мальчишку; о том, как многие люди стараются помочь Энди, но ничего не могут сделать… Он сбивался, пытался одновременно жадно есть и не упускать деталей произошедшего, винил какого-то ублюдка-фотографа, который так безжалостно поступил с парнем. Он сказал, что некая Дженнифер Эдда хотела внести залог за Энди, но его отклонили. Перескакивая с темы на тему, юноша поведал о родстве крови между Тиу и Энди, и что Тиа рыдает и винит во всем себя, потому что именно этой кровью чувствует, что парень умирает. Дальше он говорил, что старейшины не решаются похоронить Джека, потому что он не может обрести покой и возвращается из долины мертвых, а праотцы гневаются, но ждут. Еще он рассказал о том, как парня любят в поселке и о том, что он ни разу не отказал в милостыне любому, кто просил… Он говорил и говорил, не замечая, как Стив и Рой меняются в лице. Жизнь Энди была очевидна. Он сполна испил чашу унижения и боли. Дикий излом судьбы. Указатель на повороте гласил: „Кто угодно, только не он“, но парень ослушался и повернул именно в эту сторону.

Рой тонул в болоте тяжелого чувства. Оно было гораздо весомее, чем вина. Выходит, он не понимал, но Энди и ему подал милостыню именно тогда, когда он так остро в ней нуждался. Парень ни разу не отказал ему, а он просто проглотил и не поперхнулся…

— Ой! — спохватился юноша. — Уже начало четвертого! Я должен идти, иначе опоздаю на первый поезд. Мне надо вернуться в срок. Я должен участвовать в обряде камлания. Старейшины начнут на рассвете и будут молиться до полудня. Джек был великим шаманом, а похороны шамана — большая ответственность. Он хочет воздать почести старику, потому и спешит так.

— Постой! — прервал его Стив. — Не думаю, Рой, что сейчас скажу что-то оптимистическое, но у нас проблемы.

— Вижу. Давай, поехали.

— Рой, - Шон, словно хотел убедиться, что Маккена принял решение, — ты уверен? Столько раз…

— Я буду счастлив, если смогу хотя бы к концу своей жизни вымолить прощение. Знаю, я не достоин этого, но это не имеет сейчас никакого значения.

Бесконечная ночная, растянутая во времени дорога. Рой безостановочно курит, терзая пальцами пачку сигарет. Стив ведет машину, и оба молча думают. Говорить не нужно, они знают, о чем молчат. Электронное зеленое табло отсчитывает минуты. Слишком долгие, чтобы оставаться минутами. Стив мельком поглядывает на руки Маккены. Нервничают. Не находят покоя. Рой уже задрал заусенцы на кутикулах, и ему осталось только начать грызть ногти. Шон тоже нервничает. Сердце Роя. Пробуксовывает в последнее время все чаще…

— Прости меня, — вдруг глухо произносит Рой, и Шон понимает, что соскальзывает с точки, на которой едва удерживался.

Он давно его простил, только Маккена, видно, не верит. Сказать сейчас „да“, но ведь Рой опять не поверит. Он не поймет до тех пор, пока сам не простит себя, и Шон просто молча накрывает ладонью руку Роя. Он явственно чувствовал, что Маккена прошел свои круги ада, чтобы, наконец, понять, что сам убил себя. Стива валила усталость. „Если может человек подыхать от усталости, — думал он, — то я именно этим и занимаюсь“. Время растягивалось, Литл-Рок ускользал, Маккена нервничал, и Шону захотелось заскулить. Просто вытянуть шею и завыть. Он бы, наверное, так и сделал, но тогда наступит логический конец всему, и Стиву пришлось держаться. Сейчас он чувствовал ответственность за две родные жизни и отодвигал на последние, самые дальние задворки всего самого себя. Как, впрочем, и всегда.

Хозяева полицейского участка были милы и вежливы. Оно и понятно. Скользкая история, и шумиха не нужна никому. Так что все выглядело по закону, и никаких отклонений. Все аккуратно подшито и задокументировано. Заявления, описание, освидетельствование, потерпевшие, натворившие и так далее. Толстая папка омерзительного поносного цвета. Дежурный полицейский показал, как бы склоняясь под напором посетителей, фотографии. Вот побои, вот убытки, вот орудия преступления. Все пахло гнилью, хотя сверху посыпалось толстым слоем шоколада. Все верно. Получалось, Энди виноват кругом. Здесь хоть слева направо ходи, хоть справа налево.

— Так мы ничего не добьемся, — заключил Стив. — Надо брать за яйца эту гниду. Без него — никак.

— Держи меня, — прохрипел Рой, — когда я начну его убивать.

— Убивать его не надо, а вот поговорить придется. Думаю, он будет рад выпить с нами чаю. Давай, поехали, предложим ему это.

Собственно, ничего удивительного не произошло. В дверях клуба, немыслимо преграждая собой проход, образовался охранник. Он выглядел довольно внушительно, едва вмещаясь в багет дверного косяка.

— Тебе вход запрещен, — минуя приличия и глядя на Маккену, заявил он.

— Да ладно? С чего бы это такая честь?

— Без объяснения причины. Тебе еще в прошлый раз хозяин сказал…

— Мне нравится формулировка и особенно ключевое слово, — усмехнулся Стив. — Хозяин. Ты что, пес в его будке?

— Анальная пробка в заднице, — уточнил Рой.

— Растянутая должна быть задница, раз в ней такая пробка умещается, — поддержал его Шон.

Охранник с трудом проглотил оскорбление и плавно перешел к перевариванию, потому как все равно не нашел, что ответить.

— Ты давай, без лишнего тявканья хозяина своего к нам пригласи. Разговор есть.

— Я не обязан…

— Конечно, нет! Только смотри, перед тем, как ты закончишь фразу, подумай, Даву шумиха нужна? Он ведь по головке тебя не погладит, когда поймет, что ты скандальчик не предотвратил. Поэтому давай, дружок, не маринуй кокосы, возьми трубочку и позвони куда надо.

— Его нет, — твердо, как только смог, ответил охранник.

— Неправда. Нехорошо, что ты не усвоил урок о том, что врать скверно. В клубе он. Вот и машинка его.

— На ней что, написано, что она его?

— Написано, дружок, написано, — улыбаясь, сказал Стив. — Не думаю, что у кого-то из его щенков денежек хватит на такую машинку. Дорогая она больно. Так что не тяни кота за яйца, а то представление затягивается.

— Да, кстати, — заметил Маккена. — Напомни Смиту, что я очень люблю скандалы и с удовольствием попиарюсь на фоне всей этой возни с вывеской вашего публичного клуба. Думаю, не пройдет и пары часов, как сюда слетятся папарацци. Мухи ведь полюбливают запах свежего дерьма?

Давид Смит выглядел удрученным. Появление Маккены не сулило ничего хорошего. Неприятности обещали стать серьезной проблемой и с напором поперли именно в этом направлении. Имидж Роя всегда включал в себя скандал, и Смит уже отчетливо улавливал его запах.

— У нас есть только час времени, чтобы решить твои проблемы, — начал Стив прямо с порога, — а они для тебя обещают стать серьезными.

— А ты кто, чтобы я боялся? Мне только сам господь указ.

— Он немного занят, поэтому решил прислать меня. Я — человек, который пришел спасти твою задницу.

— Вот как? И в каких же неприятностях я тону?

— Прекрасная машина, престижный клуб, не сомневаюсь, что красивый дом. Жаль будет все это потерять, не так ли?

Стив бесцеремонно уселся на стол прямо напротив Дава.

— Несомненно, но только я никак не возьму в толк… ты наехал на меня, угрожаешь…

— Боже упаси! Разве я похож на человека, способного угрожать? Наоборот я предлагаю обмен. Я оставлю тебе все это, а ты отдашь мне Энди.

— Ах, вот оно что? Кажется, я немного начинаю понимать, — тон Дава стал язвительным. — Неужели потрепанная проститутка стоит так дорого? Только, знаешь что? Пошел ты! Он виноват и будет отвечать по закону!

— Ты тоже! Проституция и сутенерство! Ты торгуешь мальчиками и укрываешь налоги! Наркота! Есть кучи желающих подтвердить, что покупали ее здесь! Кроме того, я знаю, что ты распыляешь ее, добавляя в сухой туман, таким образом подсаживая на свой клуб массу людей. Шантаж. Торговля поддельными документами! А дальше шум, проверки, перебаламученная общественность, блюстители нравственности, гомофобные крикуны и так далее. А, знаешь почему? Потому что я создам тебе эти неприятности… Огласка, открытый судебный процесс… встречный иск о сексуальном домогательстве… Перечислять дальше, или этих аргументов уже достаточно? ..

Рой видел, как Смит покрывается потом, как такая же струйка течет по виску Стива, и в нем зарождалось одно единственное желание. Убивать. Медленно так, чтобы Дав прочувствовал каждой клеткой, молекулой, атомом этой клетки то же, что чувствовал Энди. То, что чувствует сейчас он… Рой смотрел в бесцветные глаза Смита и… Он странно ощущает спиной легкое колебание невидимых нитей, словно где-то чьи-то пальцы касаются расстроенных струн, и каждый звук забирает у него что-то очень важное. Оно тает, исчезает над грудой наваленных камней. Рвется, цепляясь краешками невесомых волокон. Оно столь легкое, что поднеси ладонь, и оно растает от жара пальцев. Мерцающий солнечный дождь… Звон серебрящихся пылинок… Они легче света… Он вспомнил. Он уже видел это. Давно. В прошлой жизни. Там, в Мексике, когда старуха… Душа. Он понял. Осязал. Осознал. Душа Энди уходила из него. Она была в нем так долго, что он уже не замечал, что носит ее. Легкая-легкая, она уходила, не причиняя боли, не задевая… Так же, как и пришла. Он слышит ее своей душой. Она уходит, и с ней уходит боль. Его боль. Внутри пустота, и только тихонько плачет его собственная осиротевшая душа. Его любовь, потерявшая смысл, ежится в попытке найти хоть какое-то убежище. Рой вдруг почувствовал Энди, словно скользил рукой по его телу. Нагое. Уставшее. Потерянное. И дыхание. Родное и теплое. Вокруг тишина. Нет ни Дава, ни Стива, никого. Лишь его дыхание. Как взмах уставших, изболевшихся крыльев… Мир изменился, и он остался в нем. Это мир, который с ним. Пальцы невесомо касаются расстроенных струн, и мелодия… самая прекрасная мелодия его жизни, но уже далеко… вне… за пределами… Она все еще звучит, только он не может коснуться ее рукой, не может вдохнуть, не может попросить остаться. Она слишком тонкая для грубых клеток его существа. Мелодия… Она живет, вьется над обломками его крушения. Закрываются невидимые занавеси, потом другие. И еще. Рой уже почти не слышит мелодию. Она гаснет, и он не в силах ее удержать. Энди вернул ему все, как и обещал. Его мир. Его жизнь. Его суть. Он словно расставил по полкам все, что случайно задел. Нет, не обронил, не задел, просто прикоснулся. Аккуратно стер остатки пыли своей тени. И ушел. И это мир, который уже без него. Уже. Без него. Он забрал все, что невольно просыпал. Свое тепло, свои следы, и лишь мелодия, как последний прощальный вздох…

Рой словно возвращался. Возвращался в мир. Знакомый, привычный, с его звуками и запахами. Слишком грубый, чтобы в нем слышать мелодию тающего тумана. Спадают последние покрова, и Рой осознает себя. Вот он — успешный, знаменитый, не бедный и вечно пьяный. Он смотрит в бесцветные глаза Смита, и они зеркалом отражают мир… который здесь и сейчас.

— Что с тобой? — забеспокоился Стив, понимая, что с Маккеной происходит что-то странное.

— Я должен был бы убить тебя, — словно не слыша вопроса, вдруг говорит Рой, перегибаясь через стол к Даву, — но ты сдохнешь и без моей помощи. Ты ведь мучаешься болями в желудке? Зря не посетил госпиталь. Прости, но у тебя рак. Захочешь жить, сходи к врачу. У тебя еще есть возможность протянуть лет десять…

— Что-о-о? — Смит отпрянул.

— Рой?! — воскликнул Стив, и Маккена, словно перескочил из одного измерения в другое.

Казалось, он не сразу понял, что сказал. Дав смотрел на него так, словно Рой только что проклял его.

— С тобой все нормально? — недоверчиво спросил Шон, но Рой не слышал.

— Отдай мне мальчика. Не губи ни свою душу, ни его жизнь. Не делай еще большего зла. „Все пути одинаковы. Они ведут в никуда. Один путь делает путешествие радостным, сколько ни странствуешь. Другой путь заставляет тебя проклинать свою жизнь. Один путь дает тебе силы, другой — уничтожает тебя“.

Маккена говорил спокойным негромким голосом, но это было настолько страшно, что и Дав, и Стив замерли. Нет, это был не Рой, его устами говорила бездна. Совершенно бесспорным становилось то, что он сейчас знает что-то большее, чем простой человек. Он смотрел в глаза Смиту, и тот чувствовал его внутри себя. Он тоже смотрел в глаза Роя и видел, что тот смотрит незнакомым взглядом восьмидесятилетнего старика. Потемневшие роговицы почти сливались со зрачками…

— Забирай! — вдруг воскликнул Дав. — Буду рад, если ты хоть куда-то сможешь пристроить этот просрочившийся, потерявший годность товар!

— Замолчи прямо сейчас! Замолчи или, клянусь, я лишу тебя шанса дожить этот день до конца!

Время кто-то проклял, и оно икает, нервно передергивая цифры. Стив болтает его туда-сюда, маяча из угла в угол по коридору. Рой сидит, обреченно опустив на колени руки, лишь взглядом следуя за ним. Он как-то вдруг постарел. Седина пробивается на висках, пестря двухдневной небритостью по подбородку. Тонкий идеальный нос, спокойные уверенные губы, чуть припорошенный жизнью взгляд в разрез с мальчишескими хулиганскими морщинками в уголках глаз, непослушные вихрастые волосы. Если и можно любить кого-то сильнее? Нет, нельзя. Он так же сильно любит Энди, только Стив… он Стив, и это правильно, а Энди… он весь его. Был, но Рой знает, что сделает невозможное, чтобы он… чтобы он вновь стал.

Наконец в дверях появляется сержант, и Маккена якорем взгляда цепляется за папку, что у него в руках. Та самая, омерзительного поносного цвета. Время щелкает секундами, словно светомузыка в клубе. Черная — белая. Черная — белая. Движения сержанта кажутся скачкообразными, словно часть их пропадает в черную секунду. Сердце Роя тоже щелкает. Стоп — пуск. Стоп — пуск. Звуки нашинкованы на острые полосы. Режут слух. Плоскости сталкиваются и крошатся, планеты падают с орбит, вселенные рождаются и взрываются, но дверь остается закрытой. Бесконечная вечность. Маккене кажется, он успел пролететь тысячи парсеков, умереть и родиться миллион раз, но двери плевать. У нее самати, а вокруг километры вечной мерзлоты. У нее знание некой точки „пи“. Пусть вокруг творятся катастрофы, она еще не достигла ее. Щелчок замка с внутренней стороны — словно лопаются сосуды. Дверь открывается, но пространства разделены кованным паззлом решетки второй двери. Щелчок замка — словно рвутся вены… Энди. Идет медленно, будто слепой. Шаги — словно взрывается сердце.

Мужчины бросаются навстречу, а он… он совсем чужой. Словно никогда не видел их до того. Прозрачный, бесцветный человек с остановившимся взглядом. Свет приносит страдания, и он морщится. Губы дрожат, а руки бесцельно ощупывают окровавленную рубашку и, то и дело, пытаются пригладить застывшие в цементе грязи волосы. Сутулится, точно это помогает сделаться невидимым, и все время отводит взгляд, словно кругом виноват.

— Энди! — Стив кидается навстречу, а у Роя на ногах кандалы, и цепи намертво прибиты к полу.

Он старается сделать шаг, с трудом вырывая болт, но некто следом тут же вбивает его назад. Так Рой и стоит, пригвожденный к месту. Он не знает, не помнит, откуда появляется девушка. Тиа. Маккена не сомневается. Он узнал ее, хотя никогда не видел. А еще юноша. Почему-то Дженнифер тоже здесь. Все смеются и рыдают, а Рой смотрит в лицо Энди. Все что-то говорят, обнимают его, жмутся, и он даже улыбается, но глаза мертвые, и губы все так же дрожат. Стив плачет и даже не пытается скрыть этого. Он что-то кричит Рою, но только это в другой реальности, и Рой не слышит. Расстояние в несколько шагов, но это сотни световых лет. Энди смотрит на него, а в глазах… ничего. Ни жизни, ни цвета. Наконец Маккене удается подойти, хотя он и потратил на это половину оставшейся жизни.

— Здравствуй, Рой, — говорит парень, но в словах ни крупицы чувств.

Он говорит просто потому, что так положено.

— Энди… Прости, — шепчет Маккена, и звуки имени теплым прикосновением пробегают по душе. — Прости меня.

Слова в никуда. Для Энди поздно, для Роя бесполезно, для остальных безразлично. Он не отвечает, и Маккена видит, как он отворачивается и обнимает девушку. Смотрит сверху вниз, и старается смахнуть слезы, а после улыбается. Улыбается! Он улыбается, потому что внутри все же остался кусочек теплого живого чувства. Она что-то говорит, плачет, просит прощения, а он прижимает ее голову, касаясь губами темени, и слезы скатываются, теряясь в ее волосах. Энди лелеет ее, качает в ладонях, закрывает кольцом руки от ветров мира, отдает последние капли тепла. Он сильный, он должен быть сильным, она не должна знать, что он едва держится на ногах.

— Забери его, — откуда-то просит Дженнифер, и Рой с трудом понимает, что она умоляет Стива. — Увези отсюда. Помоги ему. Мы виноваты все, и мы бессильны. Он погибнет здесь…

— Да, да, — кивает Шон, не понимая, почему она просит об этом, ведь он и так приехал за Энди.

— Не оставляй его.

— Обещаю.

Стив открыл дверцу машины, но Энди вдруг легонько коснулся его плеча.

— Дай мне пару минут.

— Что, Энди?

— Всего пару минут.

Он шел в сторону, словно видел кого-то, а потом вдруг остановился и замер, приложив к сердцу ладонь. Опустившись на колени, парень сделался неподвижным.

— Что он делает? — в никуда спросил Шон, не надеясь, что ему кто-нибудь ответит.

— Капли Дождя, — у Тиу мягкий вкрадчивый голос, и он так похож на нее.

— Что Капли Дождя? — не понял Стив.

— Они разговаривают.

— В смысле? Он же умер или…

— Смерть забирает только тело. Капли Дождя — великий шаман. Ему ведомы пути между мирами. Он хороший человек…

— Мистика, — недоверчиво произнес Рой.

— Это не мистика. Это жизнь. Другая. Вам, белым людям, неведомая, но Энди принял ее. Он стал одним из нас. Капли Дождя собирал его душу, только Энди отказался от нее, потому что в нем живет боль. Много боли. Он разорвал кольца. Все. Так человек остается один, и теперь он одинокий сокол. Он думает, что виноват в том, что делает. Он забрал вину у каждого из нас…

Слезы потекли из глаз Тиу, и хотя она пыталась улыбаться, они смывали улыбку.

— Что он говорит? — преодолевая ком в горле, спросил Маккена.

Тиа посмотрела на него так, словно он был единственным человеком, которому она могла бы доверить тайну. Она смотрела снизу вверх, но Рою казалось, что он стоит перед ней на коленях.

— Я не знаю, кто ты, но чувствую, что ты тот, кто был ему бесконечно дорог…

— Был?

— Тот круг, что у него на спине… ведь в нем твое имя? Только Энди разорвал и твое кольцо. У него на шее нет амулета, в котором он хранил твою душу. Капли Дождя мог спасти только одного, и Энди выбрал тебя, а Капли Дождя после выбрал его… Я чувствую твое страдание. И Капли Дождя тоже чувствовал, потому и сделал то, что сделал. Ты спрашивал, что он говорит?

Тиа обернулась, и Рой вдруг вспомнил все, что рассказывал о ней Стив. Он вспомнил, как Шон говорил, что Энди всегда улыбается, произнося ее имя. Девушка-флейта. Она давала мальчишке то, чего у него никогда не было. Нежность.

— Да.

— Каждый из нас бросал в него камни. Мы ранили его так больно, что он потерял почти всю кровь и всю душу. Капли Дождя уже бессилен. Он просто просит его не складывать эти камни внутри себя, чтобы душа смогла все же найти свои берега. Вы, белые люди, считаете нас недоразвитыми людьми низшего сорта, но у нас есть глубокая мудрость, которая непостижима вам. Вы живете в мире с четырьмя частями света. У нас же их семь. Восток, запад, север, юг, небо, земля и внутрь себя. Капли Дождя несет в себе мудрость всех наших предков. Он сейчас говорит Энди, что мир никогда не будет для него полным, приносящим радость, если он закроет седьмую сторону света, потому что закрыть ее легко, а открыть несоизмеримо трудно.

Рой смотрел в глаза Тиу и видел в них глубину, уходящую вглубь тысячелетий. Он видел в них ее седьмую сторону света, а в ней он видел Энди со всей его жизнью, со всеми его чувствами, со всей его болью. Он обернулся, чтобы еще раз взглянуть на парня. Он сидел все так же неподвижно, скорбно опустив голову и плечи.

— А что он говорит сейчас? — спросил Рой, одновременно думая, что его собственная седьмая часть света изъедена ржавчиной гордыни.

Он вдруг понял, что так рьяно искал свободы, так жестоко за нее бился, но вместо свободы нашел только одиночество. В этой его свободе Стив существует параллельно, а Энди нет вообще. Он там один. Успешный, состоятельный, талантливый и одинокий. Его седьмая часть света сейчас болела в нем, и он ощущал, как она кровоточит…

— Капли Дождя говорит, что мать родила его для великих бедствий. В том не было ее вины. Она не могла дать ему то, чего не имела сама, то, чего можно коснуться рукой, но она отдала то единственное, чем обладала — способностью любить и, отказываясь от этого, Энди отказывается и от нее…

— А ты его видишь?

— Да.

— Хотел бы я тоже.

— Человек видит только тогда, когда хочет видеть. Можно видеть не только глазами. Глаза слепы, и только сердце зряче всегда.

Маккена вновь обернулся. Энди все еще сидел на коленях, опустив голову, и Рой вдруг увидел за его спиной переломанные крылья. Они уже давно потеряли белизну и свисали потрепанными посеревшими лоскутами. Как тогда, когда Энди поднялся на колени после того, как он вышвырнул его из дома. Безжизненные перья сломались о землю, и ветер трепал бесполезные спутанные бороздки. Рой присмотрелся еще и разглядел перед парнем неподвижную фигуру старика. Он сидел, скрестив ноги и запрокинув голову с закрытыми глазами. Старик… Выцветшая синяя повязка, поношенная жилетка, обесцвеченная многолетними стирками рубашка. Мудрое спокойное лицо, изъеденное каньонами времени… Такое знакомое, словно смотрел в него бездну времени. Рой узнал его сразу. Там… на дороге… секунды, которые спасли ему жизнь. Он помнил каждую из них, словно они длились часами. Время пересчитывало их, но вдруг споткнулось, пропустив четыре счета, а после четко защелкало вновь. Четыре секунды, чтобы он жил. Четыре секунды, за которые Энди вновь разменял свою жизнь, потому что выбрал жизнь Роя. Те же четыре секунды там, на мосту, когда парень впервые выбрал его жизнь. Четыре секунды из тех минут, когда жизнь Энди оборвалась, потому что никому не нужен был выбор.

Рой вел машину. Он не спешил. Там, на заднем сидении было нечто очень важное… основное… главное. Энди спит, сидит неудобно, сползая вправо. Сон чуть разгладил напряженные струны, но не смог стереть печать печали. Стив поворачивал в сторону Роя голову и улыбался, молча и трагично. Он не сказал ни слова. Маккена тоже не сказал, но взгляды их встречались, и они успевали за эти мгновения сказать друг другу очень многое.

Энди вновь мнется в дверях, словно что-то не позволяет войти. Это трудно. Еще труднее, чем в первый раз. Он делает несколько нерешительных шагов и оглядывается на Стива, будто именно у Стива в руках последний спасательный трос. Рой суетится, создавая бесполезную турбулентность. Шон существует на какой-то прямой, но очень медленно, что позволяет ему пытаться думать.

— Наверное, ты голоден? — как-то коряво, но наконец спрашивает Рой.

Энди отрицательно качает головой.

— Можно, я возьму воды? — спрашивает парень, ожидая, что хозяин укажет ему на стул, который можно занять.

— Почему ты спрашиваешь? — уже на середине фразы Маккена знает ответ.

Энди не отвечает, но и не решается открыть шкаф с посудой. Он знает в этом доме все, но все покрыто пленкой отчуждения, и Энди неуютно. Не проходит и десяти минут и Стив, и Рой понимают — перед ними незнакомый, закрытый, измученный человек.

— Энди, — мягко говорит Шон. — Наверное, ты не против принять душ? Я принесу твои вещи.

Он не успел коснуться перил лестницы, как Энди нерешительно окликнул его. Он говорил медленно, неуверенно указывая на вешалку у входной двери.

— Если можно, я возьму свой рюкзак? Он…

— Почему ты спрашиваешь? — не выдержал Маккена. — Он просто хотел принести сверху…

— Не стоит. У меня все есть в рюкзаке.

Стив переглянулся с Роем. Ситуация не развязывалась. Наоборот, она сворачивалась в трубку, с каждым витком все больше и больше сжимая свободную серединку. Энди словно вытягивал вперед руку, не позволяя приблизиться к себе. За несколько секунд Стив успел просчитать кучи возможных комбинаций поведения, но все они неизменно сходились в некой точке. Он просто не знает, что делать. О Рое говорить не приходилось. Он и вовсе был не в состоянии думать.

— Хорошо, — старался, как можно безмятежнее произнести Стив. — Ты прими душ, а я сейчас изобрету что-нибудь поесть. Рой, надеюсь, у тебя найдется хоть что-то съедобное в холодильнике?

Рой вывалился из какого-то вакуума, и если он уцелел, то сердце его разбилось вдребезги. Он видел перед собой такого же разбившегося вдребезги человека, одинокого в этом своем голом мире. Он ушел в него босой, обнаженный, не взяв ничего, кроме собственной такой же обнаженной жизни. Он ничего не говорил, ничего не просил и лишь потерянно ежился, словно все вокруг, касаясь, ранило его.

— Можно я возьму полотенце? Я постираю потом…

— Энди! — не выдержал Рой. — Что ты делаешь?!

Он бросился к парню, но тот лишь испуганно одернул руки. Чудовищная фобия, в которой человек боится оставить хоть что-то после себя. Следы, тень, запах. Он старался занять, как можно меньше места в мире Роя, словно хотел раствориться и исчезнуть.

— Энди, — повторил Маккена упавшим голосом. — Энди. Что с тобой?

— Все хорошо, Рой. Не беспокойся. Я немного отвык.

Энди ушел, а Маккена обернулся и взглянул на Стива. В его глазах было столько скорби, что казалось, он собрал ее со всего мира.

— Что это, Стив?! — взмолился Рой.

Шон смотрел спокойно, и лишь тяжесть размышлений сквозила во взгляде.

— Это твоя жизнь, Рой. Такая, как ты и требовал у него. Он вернул тебе твою жизнь. Всю, без остатка. Как ты и хотел. Она теперь только твоя, потому что он не нашел в ней места.

(1) Возможно, имеется в виду строка из пьесы „Венецианский купец“: „If you prick us, do we not bleed? / Если нас уколоть [шипом], разве у нас не идёт кровь?“ (Акт III, сцена 1) Prick – т.е., шип — это еще и одно из названий члена, поэтому Гейл говорит о неудачном каламбуре.

(2) Кастанеда „Колесо времени“.

Часть 14. UNIVERSE ABOVE ME.

3.14. UNIVERSE ABOVE ME. (Вселенная надо мной).

Какого черта?! Энди почувствовал раздражение. Он прилетел пару часов назад, так? Так. Они не виделись с Роем две с половиной тысячи лет, так?! Не так. Две с половиной тысячи лет и еще один час и две минуты. Он соскучился, так? Так. Гормоны, которые он оставил специально для него, уже начали сбраживаться. Настроение крайне нестабильно и готово вот-вот рухнуть. И вообще… Энди тут же обнаружил у себя кучу неудовлетворенных человеческих потребностей. Он явно голоден, хочет посидеть в туалете в «гнезде» и, неплохо бы, отмокнуть в ду′ше, да и в душе′ тоже. И вся эта куча на фоне «какого черта». Это дестабилизирует. Очень. В конце концов, существует же удобнейшее средство коммуникаций — мобильный телефон. Оно-то существует, только Рой «is temporally blocked» (1), что, впрочем, совсем не удивительно. Он вечно blocked в самый неподходящий момент. Вообще, у него есть удивительная, просто потрясающая своим размахом черта — умение злить людей. В данном ремесле, пожалуй, равных ему нет. Это закон, и ничего не остается, как только разозлиться на азиатский кризис. Но вот проблема — на него уже злился Маккена, и у Энди не остается шансов.

— «Меня это очень, знаете, воодушевляет, это и личное тоже — мне нравится принимать участие в проектах, которые либо вдохновляют людей, либо заставляют людей как-то реагировать. Потому что в этом и есть смысл искусства — открывать правду людям. Думаю, определённо будут и негативные отзывы. Но будут ли эти негативные отзывы или нет, независимо от реакции людей, есть одна вещь, которая не изменится: то, что главное в этом сериале — правда. И свобода, — Голос Бернарды кажется уставшим. Она все время посматривает на Галлилея, словно ищет в его глазах поддержку. — И правда в том, что мы не видим наш мир таким, какой он есть. Еще не видели. То, о чём идёт речь в этом сериале, никогда еще раньше не было показано. Эту правду еще не видели, эту реальность еще не видели. И свобода, которая, как мы надеемся, станет его результатом - то, что люди смогут увидеть версии самих себя, живущие той жизнью, которой они сами живут, и это будет абсолютной, стопроцентной правдой. И когда ты можешь сделать это для кого-то, или у кого-то с помощью того, что ты делаешь, появляется возможность увидеть себя, раскрыться полностью — и радостные моменты, и триумфы, и трудности… Потому что речь не только о трудностях, речь не о праве на этот стиль жизни, он не сфокусирован на… Знаете, он не старается развеять стереотипы, которые есть у американской публики и, я думаю, у всего мира; он просто говорит… знаете, это непростая тема, но понимаете, это не сплошные страдания. И именно об этом сериал и рассказывает. Мы здесь для того, чтобы чествовать наших персонажей, показать, что их нельзя сломить, они ничего не скрывают, сценарий ничего не скрывает. Не будет такого, что вы увидите одну сторону персонажа, но не увидите ту сторону, благодаря которой персонаж способен вновь встать на ноги после поражения или протянуть руку помощи, если кто-то другой попал в беду».

Пресс-конференция заканчивается. Это чувствуется по интонациям участников. Энди всматривается в зал. Кучи женщин всех возрастов, сортов и мастей. Им жаль. Это видно. Кажется, они способны еще сутки слушать одно и то же, а вот Энди устал. Интересная штука: их очень интересует его жизнь с Роем. Ну, не совсем это, скорее жизнь Рея и Конти. И даже не это, а жизнь Джима и Коллина. Его тоже интересует, но не Джима и Коллина и даже не Рея и Конти. Его интересует его жизнь с Роем, а вот - нет. У него дела, которые, по всей вероятности, имеют минимальное к этому отношение, и Энди это расстраивает. И какого ж черта? Черта какого? Риторический вопрос, на который не может быть ответа. Очередной круг, и Энди знает это. Он осознанно идет на него, потому что… Стив тоже осознанно идет на свой круг. Идеальные отношения. Они и не могут быть иными, потому что с Роем по-иному не получается. У Стива также нет выбора. А нужен ли он ему? Нужен ли Энди? Или Маккена дает им нечто, что делает неважным все остальное? Рой эгоист, но это не может обсуждаться, потому что они оба приняли это и, по большому счету, если быть уж достаточно честными, именно это им и нравится. Не зря же говорят, что человек получает то, чего и достоин. Они всегда хотели заботиться о нем. Подсознательно, но хотели. Он же им это и предоставляет по первому требованию и уж точно не скупится, это однозначно. Если покопаться поглубже, можно нарыть одно из основных обстоятельств происходящего. Они хотели восхищаться. Они и восхищаются. Рой для них огромный океан, в который можно нырять с головой, но погрузиться удастся не так уж глубоко. Слишком большое сопротивление тонн воды. Рой. Он разный. Утренний, вечерний, пасмурный, разгневанный, терпкий, восхитительный, устрашающий… Его бывает много или не бывает вообще. Он несет с собой бриз, ураган, легкую рябь, мощные волны. Нежно ластится, озлобленно пенится. Каким бы он ни был, он постоянно движется, и они оба не в силах уйти с берега и лишь заворожено всматриваются в даль. Мир Роя. Он сказочный, несуществующий. Он просто невозможный. Где только он находит его? Как видит там, где ничего нет? Как может снимать так, что люди липнут к картинам, словно он добавлял в пленку магнитную пыль? ..

Прошло не больше пары минут, и Энди вдруг понял, что все его обиды — сущая ерунда. Рой все равно получит то, что хочет. И он сам получит, потому что хочет, чтобы Маккена получил это. Пусть мир захлебнется, осуждая его. Это его счастье, и он не откажется от него никогда. Пить утром кофе, когда в одной чашке черный и несладкий, а в другой и не кофе вовсе, потому что с молоком и сахаром. Ставить на стол пиццу, где на одной половинке сыр с плесенью, а на другой и не сыр вовсе, потому что без нее. Завязывать Рою галстук, потому что тот так и не научился, и всякий раз злится, ссорится с Энди и пытается сделать это сам. Безуспешно. Возвращаться с гастролей и понимать, что ночи Маккены не были одинокими, потому что подушка пахнет Стивом. Оставаться у Стива, зная, что Рой не ревнует… Нет, не зная, потому что Рой все равно ревнует, а после улыбаться в одиночку, засыпая, потому что самому ревновать не получится, даже, если очень постараться. Идеальные отношения, потому что самое ценное в них именно люди. И люди такие, как они есть. Все может быть совершенным и безупречным, и… скучным, потому что позволяет создать подобие. Изюмину дает неповторимость, неподражаемость, если хотите, шероховатость. Конечно, шероховатость Роя иногда натирает, но это дает возможность помнить, что она существует. Пусть он остается таким, как есть, потому что иначе Рой перестанет быть Роем…

Энди вдруг вспомнил про подарок, что привез Маккене. Вспомнил и улыбнулся. Он классный. Парень специально летал за ним в Испанию. Ни больше, ни меньше, просто взял и слетал. Художник, буквально пленивший Роя своим ви′дением мира… Господи, с тех пор прошла не одна тысяча лет, а Энди до сих пор помнит, как впервые встретил его. Выставка, на которой дощатый причал и чайки… Он приходил почти каждый день и подолгу рассматривал фотографии, но, подойдя к «причалу», останавливался и замирал, глядя на полотно. Энди тоже подолгу смотрел. На человека. Парню было приятно. Ему тоже нравилась эта фотография. Он даже почувствовал внутри себя гордость. Рой прекрасный фотограф, но и он причастен. Это и его причал. И его чайки.

Наверное, Энди бы забыл о посетителе, если бы Рой неожиданно не сказал:

— Он художник.

— Почему ты так решил? — удивился парень.

— Потому что он смотрит на чужой мир жадными глазами творца.

Энди словно знал, что эта фраза потребуется, поэтому и не стал убирать ее на чердак пыльной памяти. Он посмотрел на посетителя еще раз и увидел то, о чем говорил Маккена. Такой же взгляд бывал и у Роя, и парень улыбнулся.

Жизнь перелистала книгу времени и теперь задержалась, рассматривая иллюстрации новой выставки. Черно-белое ню. Маккена любил и восхищался человеческим телом. Боготворил его. Ему было подвластно видеть его разные ипостаси. Вот страсть. Вот гордость. Вот изящество. Вот совершенство. Рой работал жадно. Он точно знал, что хотел от каждой модели. Энди был счастлив. По-настоящему. Первый раз за последние три года. Только сейчас, после работ Маккены он смог вновь взглянуть на обнаженное мужское тело и увидеть в нем красоту. Вновь увидеть. Рой заражал. Он словно сорвался с цепи и теперь пожирал жизнь. Он заглатывал ее кусками словно хищник, рвущий плоть со своей жертвы. Воздух вокруг него стал упругим и пронизался флюидами. Но самой вожделенной пищей для него оставался Энди. Тело, которое можно разминать, разогревать, а после… В общем, фотографировать, едва лавируя между трясками от творческого перевозбуждения. Парень вновь был желанен, обласкан и зацелован. Маккена снимал его везде, и мальчишке не так уж часто удавалось добраться до одежды, чтобы по дороге не подвергнуться очередному, скажем так, творческому вдохновению Роя. Маккена был безумен. Из него, как из бутылки взболтанного шампанского вышибло пробку, и энергия шумной пеной заливала все вокруг. Рой сотрясал пространства, и ударная волна сбила даже Стива. Шон обожал черно-белое ню и не успел ничего понять, а Рой уже снимал и его. Потом целовал, хулиганил и снова снимал. Фотографии истекали любовью, массажным маслом и сексуальной энергией. Кастинг моделей ошеломлял, город кишел растяжками и рекламными плакатами, продюсеры едва поспевали перелопатить тонны дел.

Выставка только-только открылась, а Маккена уже получил несколько серьезных предложений.

— Началось, — лукаво зашел по кругу Энди. — Неужели ты не хочешь посмотреть, что там происходит? Интересно же.

— Не интересно, потому что все, что там происходит, происходит по плану.

— По плану? — не понял парень. — Какому плану?

— Я дал миру то, что он теперь может какое-то время пережевывать, облизывать, обсасывать и даже срыгивать. Поскольку он стар и консервативен, думаю, шамкать будет долго. Подавится пару раз, замучается отрыжкой и газами. Дальше поднимется пыль и вой. Меня опять сочтут извращенцем…

— Ну, они не сильно ошибутся, — успел вставить Энди.

— Репортеры и критики заработают деньги и рейтинги, а я… я смогу… я смогу любить тебя…

Он выдохнул и почти запнулся. Слово далось с трудом и, поскольку он произносил его редко, слышалось особенно объемно, словно обволакивало каждый звук. И он любил. Любил, как только мог. Целиком, частями, глубоко, поверхностно, проникая, впитывая, сливаясь, отделяясь. Он брал, отдавал, отдавался. Все, что только имел. Так, как только мог. Возрождал, уничтожал, поднимал, опускал. Мир, ню, пределы, законы… ничего не существовало, потому что он любил.

— Помнишь парня? — после спросил Энди, ставя перед Роем чашку с кофе.

— А должен? — Маккене не хотелось никого помнить.

Гормоны еще бешено носились по крови, позабыв, где должны причалить.

— Ты еще сказал тогда, что он художник…

— Я сказал, что он художник тогда. Ага. Когда?

— Ну, такой высокий, красивый, испанец.

— Высокий, красивый испанец? На нем это было написано?

— Он так долго стоял напротив чаек. Ты не мог его забыть. Он приходил на все твои выставки. Помнишь?

— Мало ли кто приходил на все мои выставки. Там каждый второй не только высокий, еще и красивый и, к тому же, испанец. А что ты так переживаешь? Ты с ним хотел переспать, а он тебе не дал?

— Я не просил. Рой, ты действительно не помнишь или прикидываешься?

— Понимаешь, какая штука? Если бы он был маленьким, страшненьким и не испанцем, я бы точно запомнил, но вот высокого красивого испанца не припомню. Ты же знаешь, я таких не замечаю.

— Ну, типа, да. Жаль, — разочарованно выдохнул Энди. — Мне казалось, ты не мог…

— Я мог, но я его помню, — улыбнулся Маккена. — Мне нравится позлить тебя. Ты становишься таким милым…

— Да, ну тебя! — обиженно отмахнулся парень.

— Так что там с художником? Почему ты спрашиваешь?

— Он подошел ко мне сегодня перед выставкой и спросил, где может тебя найти…

— Меня, в принципе, найти нельзя. Я невидим, бесшумен и прозрачен. Я сплошное вожделение.

— Не льсти себе, вожделение. Ты весьма увесист, особенно, когда наваливаешься сверху…

— Ты нагло врешь! Проверим?

— Рой!

— Ладно, уж. Не бойся. Так что там с художником? Ты дал ему шанс найти меня?

— Он хотел показать тебе что-то.

— Боги! Надеюсь, это не то, о чем я думаю…

— А ты вообще способен хоть о чем-то кроме этого думать?

— Разумеется. Я вот думаю согласиться на вторую чашечку кофе.

— Так ты встретишься с ним? Соглашайся, иначе пойдешь делать вторую чашечку кофе сам.

— Она получится препоганая. Энди, ты так и остался кусочком дерьма и, чувствую я, это уже навсегда. Манипулятор мелкий! Шантажист…

— Ну, же!

— Да. Согласен я на что угодно! Кофе дай.

Маккена был поражен. Он никогда не был ценителем живописи, но испанец низринул твердыню его убеждений. Рой словно стоял в дверях, приоткрывшихся в прекрасный мир. Берилловое море со сладостью растворенного солнца, исходящие запахом меда цветы, тонущий в сметаной неге берег. «Должно быть, он рисует свое имя» — отчего-то подумал Маккена. Диего Мендес (2). Оно такое… похоже на лунный камень в переливах целомудренно-голубого и незрелого желтого, с оттенками свежего, только что собранного нектара и звучанием приглушенных колокольчиков. В таком мире должны жить ангелы, и Рой увидел их на следующих картинах. Определенно, Мендес знал этих существ, так уверенно и спокойно были прописаны их лица. Не мужчины, не женщины, но если все же смотреть на них, как на мужчин, они необыкновенно красивы, как мужчины. Однако, если смотреть на них, как на женщин, они прекрасны, как женщины.

Диего терпеливо ждал, пока Маккена рассматривал альбом с репродукциями, но после растерялся, когда Рой уставился на него, всем видом давая понять, что тот должен что-то сказать. Мендес надеялся на отклик и просто не ожидал… Нет, тогда он еще не знал, что Рой — это Рой.

— Я даже не знаю, что сказать, — замялся он, пытаясь пристроить хоть куда-то ставшие вдруг неприкаянными руки.

— Где это можно увидеть живьем? — спросил Маккена так, словно они болтали об этом уже пару-тройку часов.

— Выставка прошла в нескольких европейских городах, — начал почти оправдываться Диего. — Я надеялся организовать ее здесь.

Рой пропустил объяснение, еще раз перелистывая альбом.

— Почему ангелы? В мире гораздо больше страдания. Этот мир скорее для демонов.

— После вашего падшего ангела… как вы сделали это?

Маккена ответил не сразу. Ему требовалось время, чтобы выстроить слова, как-то внезапно смешавшиеся колтуном. Так было всегда, когда речь заходила об этой выставке. Падение ангела… Падение Энди… Маккену обдавало холодным потом, когда…

— Вы когда-нибудь видели, как падают ангелы?

Мендес неуверенно покачал головой.

— Это страшно, — тяжело продолжил Маккена. — Они летят с высоты, ломая о ветер крылья, и разбиваются, ударившись о землю. Они бьются, калечатся, но не умирают. Они обречены страдать, и это длится вечно. Он был для меня ангелом, но я убил его. Я причинил ему страшную боль и страдания. Я — тот демон, который забрал невинность его тела, его души, мыслей, чувств. Он был чист, но именно я вдавил его в грязь. Вот я и спрашиваю, почему ангелы? Можно спорить, но я убежден, что миром правят демоны, ибо они сильнее. У каждого ангела есть свой демон, чтобы искушать, и это так. Я столько раз слышал о падении ангелов, но был ли хоть один демон, что вознесся?