Мириад островов

Авантюра десятая

Далее отряд обходился без происшествий — будто откупились от Дикого Леса за то, что согласился пропустить сквозь себя. Будто нарочно плутали, дожидаясь, пока он возьмёт пошлину. Дорога пораздвинулась, вышла из деревьев и текла ныне посреди влажных степей, испещрённых коралловыми и янтарными островами осенних деревьев. Куманика распласталась по земле широкими подушками, её костянки глянцевели в тусклой зелени, будто слипшиеся крошечные грозди. Поседевшая трава никла к земле бурыми прядями, а к усталой земле никло белесовато-голубое, совсем осеннее небо.

Только рука Галины всё оглаживала нефритовую рукоять — в тот раз, когда от неё понадобилось действовать, собственно — сделать знак действия, девушка схватилась за менее значимый предмет.

— А если бы мы не ели ничего, что бы лес не отдавал нам по своей воле, или вообще кормились одним своим? — спрашивала она подругу. — Мы бы прошли через него невредимо?

— Не наверняка. Конечно, парни шли на риск, однако дело не в одном невмешательстве. Лес вовсе не жаждет безразличия. Он любит действия и зрелища тоже. И убийства, и состязания в ловкости, и песни. И то действо, что даёт пашне плодородие, а зверю мощь.

Она выразительно указала Галине взглядом на Армени. Тот, хотя более или менее успокоился, всё никак не мог обрести душевное равновесие. Теперь Галина понимала, что те плотские вольности, которые допускали её мальчишки, были попыткой заклясть неизбежное. Принести вот такую дикарскую жертву лесу. В равной мере как и то, что, к общей и тайной радости, происходило у них с Орихалхо. Что должно было спасти от грядущей опасности.

Не спасло. Но, может быть, в разы её уменьшило. Нет, так звучит неграмотно. В Вертдоме говорят — во много или в несколько раз.

— Вот если бы мы убили саму убийцу, — продолжала Орихалхо, — тот же Арми убил, — то раскачали бы маховик куда сильнее. Спасибо, ты помешала. Чутьё у тебя звериное.

— В самом деле?

Галина выразила сомнение, однако всё больше верила тому, что ей говорят.

«Не то плохо, что я обтёсываюсь снаружи и делаюсь способна отвечать на вызов извне. Истинная беда — в том, что я начинаю думать, как дикарка. Как представительница первобытной общины. Язычница родом из Средневековья».

Однако штампы здесь не помогали. Этот мирок не желал вписываться ни в какие рутенские рамки.

Со стороны запада границу никто не охранял. Собственно, она началась гораздо раньше и двигалась взад-вперёд вместе с патрулями, а тут словно рыжую полосу в траве отчертили гигантским глиняным карандашом, поставили на неё крошечные глинобитные кубики с чуть пологой крышей — и всё. Поэтому для Галины оказалось слегка неожиданным появление оттуда стражей в высоких шлемах с шишаком и перекрестьем поперёк лица, в кольчугах изящного плетения, поверх которых были надеты короткорукавные панцири из бычьей кожи с рельефным рисунком, напоминающим грудную и брюшную мускулатуру, без юбок самурайско-римского образца, но с тонкими мечами-скимитарами за парчовым кушаком, намотанным в несколько слоёв. Если «лесники» при всей дельности своего доспеха были как бы ремесленниками стычек и сражений, то эти выглядели аристократами, сыновьями лучших семейств.

— Не Хранители. Искусники, — проговорила Орихалхо, объясняя.

— Я думала, все с оружием…

— Те, кто работает на войну и закон, для кого это занятие передаётся с кровью и семенем, — те хранят. А эти просто служат и развлекаются до времени своим служением. Ради того, чтобы отточить искусство владения оружием

— Вырастут — в здешний парламент подадутся? — неловко пошутила Галина.

Орри коротко ответила «Да» и, не дожидаясь требований, полезла доставать визы из и поясного кармана. Протянула со словами: «Улитка поднимается в гору». Тот из представителей золотой скондской молодёжи, который выступал за старшего, принял плоский свёрток, развернул, положил на ловко подставленное колено и начал листать, подсовывая уже прочитанное под стопку и мельком оглядывая лица. Наверное, сопоставляя приметы. Впрочем, отчего же не быть при королевском дворе и живописцу или граверу? Раз уж её саму, Галину. провинциальный двор снабдил чем-то типа японской укиё-э… По зрелом размышлении, немногим менее откровенной, чем они, если смотреть глазами здешних целомудренных иллами.

Пограничник тем временем говорил:

— Моё имя — Эбдалх ибн Навруз Наримини. Ваши — высокие сэнии Гали и Орихалхо, а также ведомый вами отряд новиков. Желаете, как написано в сопроводительных бумагах, проследовать до Сторожевых Вершин. Намереваетесь пройти нашу страну насквозь, как иголка полотно?

— Скорее как улитка виноградный лист, — ответила Орихалхо с полуулыбкой. — Неторопливо и вбирая в себя то знание, которое бежит на нас, подобно зверю.

Очевидно, намёк был оценен по достоинству, потому что юный страж границы на шутку не среагировал и чуть нахмурился.

— Да, кое-то видел подобную сцену через зрительную трубку, — подтвердил он. — Разрешение для убитого здесь же, в общей стопе?

Орри подтвердила.

— А бумаги высокой сэньи Гали бинт Алексийа?

Она полезла за пазуху и вынула пачку, размером едва ли не большую предыдущей.

— Готия? О. И сама её величество молодая королева. И наполовину опальный Орден Езу. Все оставили весомый след, все приняли участие. Можно подумать, не подорожные, а верительные грамоты.

В его тоне послышалась некая ирония.

«Как он смеет так говорить», — подумала Галина. Но отчего-то поняла — раз говорит, то — не смеет. Но имеет полное право.

Юноши-скондцы тем временем без особого официоза столпились, разглядывали пришельцев, должно быть, сличая портретные гравюры в документах с оригиналами. (Галина нимало не сомневалась, что каждого из её спутников снабдили бумагой, в точности такой, как та готийская — разве что чуть попроще.)

Наконец, разглядывание прекратилось. Старший из компании собрал всё воедино, огладил по краям и отдал назад, прежде сделав им некий странный жест — прижав сначала ко лбу, потом к левой стороне груди.

— Вы можете проследовать дальше, но рекомендую остановиться ненадолго и отдохнуть от тягот леса. С высокой рутенской сэньей хотели бы поговорить приватно. Её мнение для нас ценно, в равной мере как и общество.

— Знакомые обороты, — ответила Галина чуть резко, — и не очень приятные. Я уже слышала похожее в городе под названием Ромалин.

— И что — после того с вами сделали нечто дурное?

— Да нет, пожалуй. Это как посмотреть.

Девушка невольно улыбнулась одним краем губ. В самом деле, то весьма сомнительное приключение, которое навлёк на неё Барбе вместе с Орихалхо, издали показалось едва ли не романтичным. Ах, Барбе…

— В таком случае, мы будем рады оказать сэнии гостеприимство от имени тех наших женщин, кои ровня ей самой.

— Однако, — буркнула Орихалхо. — Да не упирайся — иди. Я знаю, в чём там дело, — это почти честь.

Далее продвигались в боевом порядке: впереди Эбдалх, затем Галина, сзади весь их отряд полукровок, а замыкающими — добрая половина стражей границ.

Домики вблизи оказались чуть больше, чем издали, но, судя по числу узких окон со средником, на две-три каморки. Эбдалх — Абдалла, что ли, подумала Галина — со всей учтивостью отворил узкую дверь, Мгновение побалансировал на самом пороге и тихо прикрыл её за спиной девушки.

Неожиданность: зала была четырёхсветной и почти во весь размер дома. Внутри Галине показалось пустовато ровным счётом до тех пор, пока среди толстенных и по видимости дорогих ковров, на которых кое-где возлежали подушки, тусклых бронзовых ваз в пол человеческого роста и гостья не увидела двух женщин, которые заполняли собой всё пространство.

Обширное чёрное одеяние одной и узкое, очень светлое другой дамы с одинаковой резкостью выделялись на тусклом пурпуре густого ворса. «Чёрная толстуха», как её сразу обозначила Галина, была наряжена в балахон тяжелого, маслянистого шёлка и такой же наголовник, выступающий над головой своего рода клином и ниспадающий до бёдер. Тончайшая, как на хорошем клинке, серебряная вязь шла по оторочке, подолу и вокруг узкой щели, откуда смотрели пронзительные глаза. В них тоже серебро, но живое, подумала девушка. Кисти рук, очень белых, с длинными холёными пальцами, не имели возраста. Округлые ногти были подкрашены бледно-сиреневым, глаза чуть подведены лиловым, ресницы тёмным — вот и все выразительные акценты, что были положены на внешность. Фрагмент картины, заключенной в широкое тёмное паспарту.

Другая дама, очень стройная и гибкая в самой своей неподвижности, была так любовно укутана в многочисленные слои драгоценной кисеи, что это заставляло заподозрить под тканью полнейшую наготу. Только сверкали бледным золотом цепи, кольца и браслеты, отливали червонным золотом косы, выложенные на грудь, как на поднос, зелёным золотом — огромные глаза, что буквально сияли с нежно-смуглого лица, как лампады. Поверх причёски, если приглядеться, было брошено покрывало, похожее на тень самого себя — такое лёгкое и почти невидимое. Так, туман ближе к полудню. Совершенно нагое, вызывающе нагое лицо. Неподвижное и прекрасное вне времени.

— Я Нарджис, то есть «Способная преодолеть пламя», — сказала Тёмная приятным драматическим сопрано. — А это Баракат, «Озарённая», — говоря, она сделала жест, как бы подманивая более молодую женщину ближе. — В её обители всё имена стараются подобрать на сию литеру.

«Обитель? Прямо как у монахинь», — подумала Галина.

— Мы обе старшие в своих сестринствах, — продолжала Нарджис. — Я — среди женщин иллами, Баракат — у поклонниц Баали. И весьма желали бы теснее переведаться с рутенским сюрпризом. Бумаги — одно, а свои глаза и пальцы — другое. Выбирайся из пелёнок. Да, полностью. И оружие тоже клади.

Вот так. Не «просим тебя», не «будь так любезна», а сразу «валяй раздевайся догола». И ведь понимают, что самое главное мало кто из бойцов вывешивает поверх одёжек: оттого в такой последовательности и приказали. У Галины же помимо заветного нефрита на поясе и долгого ясеня у седла не так давно завелся метательный диск с зазубренным краем — благословение Орри. Летал он пока ещё недалеко, но сквозной рез на вкопанной в землю ветке делал отменный. Будто отполированный стеклом.

— Вы имеете право мне указывать? — ответила девушка. — Вы, по ходу, лекари или типа того?

Баракат, смеясь, кивнула: уяснила, мол, твой пиджин рашн во всех тонкостях. И отчего-то её улыбка примирила Галину с обстоятельством. Магия, однако.

— Ладно, покажусь вся без остатка. Но тогда может инья Нарджис открыть передо мной хотя бы лицо? В качестве встречного жеста, вы понимаете.

Галина демонстративно положила обе ладони на застёжку пояса и сняла его. Обмотала замшу вокруг басселарда и уложила на ковёр рядом с собой. Дамы переглянулись.

— Заложи за собой дверь, сэниа, и обойди по кругу окна — не подсматривает ли кто за мной, — сказала Нарджис. — Больно ловки иные мужи воровать.

«За мной — не за нами. Ни мне, ни красавице в тонких пеленах потрава не грозит. Отчего так?»

Галина прошлась по периметру залы, мельком отгибая и бросая назад то один, то другой кружевной занавес и нарочито перекатываясь с носка на пятку и обратно: Орихалхо показала, как должен ходить настоящий следопыт. Вот чудо: стёкла — стёкла! — в доме были цельные, хотя шли волной, мелкой рябью и пузырьками: доказывали своё происхождение с легендарного острова стеклодувов, стоящего посреди солёных вод. (Как его — Мурано? Интересно, найдётся ли в Вертдоме его аналог.) Ну а чтобы ни зрители снаружи, ни актёры внутри и подавно не увидели ничего, кроме смутных очертаний, поверх натурального узора был вытравлен ещё и искусственный — морозные пальмы, ребристые стволики. «Будто зима на дворе», — подумала девушка.

А потом она стала посередине и, не склоняя головы, начала высвобождаться из походного костюма, довольно-таки заскорузлого и пропотевшего насквозь. Одновременно с этим Нарджис отгибала с груди свой хиджаб, скатывала в гибкую трубку и, наконец, уложила на плечи, словно шаль.

Не так молода, навскидку лет сорока пяти, и почти нехороша собой: лицо круглое, брови толстые, нос с горбинкой, ноздри круглы, шея коротка, что ещё более подчёркивается массивным, серебряным с чернью ожерельем. Волосы, часто простроченные сединой, забраны в косу и сколоты в узел высоким костяным гребнем совершенно испанского вида. Впрочем, для такой дамы приятная внешность — излишество. Все черты и детали наряда должны неприкрыто выразить идею власти.

Галина сбросила всё с себя на пол. Распрямилась, глянула дерзко. «Гулять так гулять, ага». Узоры на полу стали совсем непонятны для прямого взгляда: не медальоны бухарского, не изысканная геометричность смирнского, не цветущий сад персидских ковров — трубы и спирали разбегающихся галактик, наполненных зародышами образов. Баракат приблизилась, обводя контуры нагого тела обеими руками и как бы вылепливая заново: чуть покатые плечи, груди, стоящие торчком, словно у малолетки, плоская талия, упругий зад, вполне пригодный для конского седла, длинные худые ноги с развитыми икрами и без желваков на той стороне, где колени норовят сомкнуться. Отвернув голову, произнесла высоким голоском нечто непонятное: явно для своей напарницы, ни для кого больше. Нарджис колыхнулась с места, но не подошла. Только очертила в воздухе, на уровне пупка, растянутый овал.

— Вы меня изучаете, будто смотрите в служанки Энунне, — сказала Галина, пытаясь слегка поддеть обеих.

— В сакердотесс Великой Матери ты не годишься, — серьёзно покачала головой Баракат.

— И в нохрийские монахини тоже, я думаю, — подхватила старшая из дам. — Вот второй женой в крепкую, добрую семью тебя примут, пожалуй. И то с опаской. Знаешь, почему? Ты вбираешь, но не излучаешь. Прядёшь основу, но не ткёшь по ней. Сплетаешь внутри своего чрева разные токи, словно пребывающая в тягости.

— Она же больна, матушка, — возразила Баракат. — И пытается защитить себя. Создать преграду.

— Ну конечно. Видела я эту её болезнь знаешь где? И все там же видели.

— Я что — больше не заразна? — спросила Галина, пытаясь одолеть предательскую дрожь в голосе.

Обе дамы усмехнулись: Баракат — по-доброму, Нарджис — с известной долей яда.

— Да нет, что есть, то уж есть, — сказала последняя. — Как и шрамы: никуда не делось, но вроде бы и не растёт. Даже рассосаться и побледнеть пробует. Вот ты собирала вертские листья, корни и травы для продажи на той стороне? Они не камни и парча, они лёгкие. Нет, я так понимаю: зато другие рутенцы додумались. Видишь ли, наши мази и настойки многое лечат, пока в самом Верте. В Рутене слабеют вчетверо, если не больше. Мы тут в Сконде расстарались, заказали похожее сырьё для снадобий в земле самого Большого Брата. Из очень хороших мест: Алтай там, Байкал, Чили, Галапагосские острова.

— И что?

— Да ничего. Работают немногим лучше своего забугорного. Видишь ли, все, что у вас растёт и цветёт, потеряло давнюю силу, да и земля у вас никакая. А у нас тут по-прежнему заповедное место. И воздух, и почва, и то, что на ней произрастает. Так что пока тебя не прогнали из Вертдома, лечись хорошенько, авось долго протянешь. Облачайся назад.

Баракат подняла с ковра охапку, протянула вперёд на вытянутых руках:

— Прекрасный у тебя кинжал. Насчёт той игрушки, что во внутреннем кармане, право, я не знаток, но похоже не на морянскую — на аламутийскую работу. Но вот нефрит — это редкость. Одна из нас не отказалась бы обрести такой, только подобное даруется лишь богиней. Или богом. Ты знаешь, что твой клинок не закалён как должно?

«Снова какое-то суеверие», — Галина сдвинула брови, задумалась. Спросила:

— Что сэния, инья…

— Правильно, хоть и слегка устарело, — игна. По говорам — инья, игниа. Да, у меня тоже есть дети.

— Что высокая игна Баракат имеет в виду? Чем ешё положено оросить мой кинжал, помимо крови и семени?

— Молоком, — ответила та, и Нарджис согласно кивнула. — Своим материнским молоком.

— А если я не рожу?

— Тогда ты не родишь, — улыбнулась женщина. — Бери своё, что стала?

Под изучающими взглядами Галина привела себя в порядок: медленно, напоказ, так же, как выставлялась с той самой походкой бывалого человека. Навряд ли кого обманула, подумалось ей.

— Могу ли я, невежда, спросить, кто вы обе? — произнесла напоследок.

— Можешь, — ответила Нарджис. — Я первый голос в совете замужних города Скон-Дархан, нашей столицы. Милая Баракат — одна из триады, ныне возглавляющей союз Дочерей Энунны в том же граде. Это не назначение, лишь бросок игральных костей и великая честь. Вот видишь, какой интерес во всех нас пробудила блудная дочь Рутена.

— Понимаю, — кивнула девушка. На самом деле понимала она самую малость. Отчего-то здешняя община пыталась приманить её к себе, но выбрала провальную тактику? Или преуспела непонятно в чём?

— Теперь вы отпускаете меня? Больше я ни для чего вам не понадоблюсь?

— Как знать. Неохота заглядывать вперёд слишком далеко, — ответила Нарджис. — Впрочем, вот у игны Баракат есть для тебя нечто вроде письмеца, переданного вместе с той лекарской посылкой. Из той же котомки, что и книга святого Филиппа Рутенца, но послабее духом. Сочинитель объяснил, что в Рутене этот жанр зовётся фантастикой и художественным прогнозом, так вроде бы.

— Это выдумка на тему Белой Хвори, — пояснила Баракат. — Такая, что вселяет надежду.

Она запустила руку за покрывала и вынула цилиндр из темно-коричневого дерева. Вложила в руку девушке со словами:

— Прочти на досуге. И будь невредима на всех путях.

Люди и кони давно уже дожидались её на дальней окраине заставы: Орихалхо сочла, что задержали подругу уж слишком долго и теперь стоило бы наверстать упущенное время.

Дорога выпрямилась, поднялась на насыпь и пролегала теперь между сплошных садов. Плоды были уже почти все собраны, но даже по окраинам дорог можно было, протянув руку, сорвать чуть перезревшее и как бы наполненное светом яблоко, присохший к косточке медовый чернослив, а то и грушу, которую пальцы, если не остеречься, протыкали едва ли не насквозь.

— Это сады для всех. В пору любования цветом гостей осматривают и предупреждают, чтобы не шумели, — от этого падают завязи. Когда урожай тех или иных плодов созревает, можно дать мелкую монетку и отдыхать внутри хоть целый день, а за другую — переночевать. Все, что сумеешь достать с ветвей и съесть, — твоё. Нельзя только жадничать и ломать ветки, — суховато объяснял Тхеадатхи.

— А кто окучивает землю, опрыскивает от сорняков и вредителей? — спросила Галина. — Ухаживает?

— Вольные садовники, мелкие бандиты, что отбывают наказание, и те, кто пожелает купить себе побольше фруктов, — пожал он плечами. — Бывает по-всякому.

Естественно, на первой же стоянке — дело шло к ужину и ночлегу — Галина вытащила цилиндр из внутреннего кармана и рулончик из футляра.

То была рукопись на хорошей гладкой бумаге цвета слоновой кости: перо и чертёжная тушь, густо-бордовая и тёмно-синяя. Кто уж из её русских сородичей расстарался на эти росчерки, повороты и нажимы, было непонятно. Может быть, для него переписывал какой-нибудь упёртый каллиграф из тех, что водятся пока в Иране или Китае? Да нет вроде. На кириллицу и устав с полууставом буквы были уж точно не похожи. Непонятки сплошные, в общем. Читалось, тем не менее, это легко.

Вот что было в том письме:

«Господи, ну что за уродка, — думал отец, развёртывая ноут таким образом, чтобы голография мужчины, плавающая над экраном, во всей красе показалась на той стороне защитного пузыря: на случай, если принимающий монитор окажется выключен. — Когтистые птичьи лапы вместо рук, толстые стёкла очков вместо изящных корректирующих линз, комки слуховых протезов по обеим сторонам головы, редкие полуседые космы и эта жуткая бугристая кожа в белесых пятнах. Лик льва — или скорее львицы».

Дочь его была заражена, как и практически все женщины на Земле. Особая разновидность вялотекущей лепры, «Белая Болезнь», что названа так с лёгкой руки Карела Чапека. Бацилла передаётся через мужчин в результате контактов особого рода, но поражает лишь противоположный пол. Так сказать, гемофилия наоборот. Наследственным заболеванием, однако, в отличие от последней не является и никаким медикаментам не поддаётся в принципе. Женщина до того, как умереть в возрасте, который раньше называли цветущим, успевает зачать от одного до девяти младенцев. А потом её луна окончательно переходит в ущербную фазу: с каждым новым дитятей нечто резко подламывается в самой матери — и так до самого её конца. Появившиеся на свет мальчики по внешней видимости здоровы, девочки с самого момента зачатия инфицированы отцом и, стало быть, уже больны в латентной форме, которая неминуемо даст о себе знать впоследствии. Но всё же какое-никакое, а продолжение жизни на планете.

— Вот, Машуня, — говорит отец, не поднимая головы и стараясь не видеть то, что находится по другую сторону границы. — Новый претендент на твою руку.

— И свободу, — вставляет женщина будто бы про себя. Отец невозмутимо продолжает:

— Красив, спортивен, характером покладист. Если не мультимиллионер, то весьма близок к этому. Собственный остров на Средиземном море, девственные леса, разработки поделочного мрамора и кварцитов, уже выправлено разрешение на строительство особняка для тебя, где ты можешь родить и воспитать мне внуков.

— Не воспитать. И не внучек, — говорит Мария чуть хрипловато — связки горла тоже поражены некрозом, скайп явно отлажен так, чтобы это не корректировать. — Их сразу берут в… скажем, заповедник и ставят на искусственное вскармливание. Легион будущих невест.

— Ну… да, — отвечает отец. Видно, что эти споры порядком ему надоели, как и казённый медицинский лексикон, который пропитывает их, как особого рода смазка. — Ты должна понять, насколько важно укрепить в девочках жизнь.

— Почему бы вам не выращивать оплодотворённые клетки в пробирке и не доводить до ума в кювезе? Нанотехнологии и расшифровка генома вроде бы такое позволяют. Или не попросить об услуге тех из нас, кто ещё здоров и на воле?

— Сама знаешь, что ин витро получаются стерильные особи… Люди. Так действует Белая Хворь. А те из вас, кто в латентной фазе, не поддаются…

— На сексуальное насилие. Обучились защищать себя от заразы извне. Для того собираются вместе в коммуны, налаживают партнёрство, овладевают оружием и боевыми техниками. Отловленных поодиночке и укрощённых власти вынуждены прятать под такой колпак, как этот. И не отрываясь следить, чтобы не покончили с собой и ребёнком. Такая вот политкорректность.

— Причём тут политкорректность? Они бунтарки. Эгоистки. Если уж ты родилась женщиной — будь добра соответствовать сценарию.

«В тюрьмах «колпаки» не такие, — думает отец, почти машинально проговаривая ртом гладкие фразы. — Обычное силовое поле, которым манипулируют снаружи. А у моей доченьки с подругами как бы не мономолекулярная мембрана с хитроумной входной диафрагмой и управлением изнутри. И чёрт знает откуда появилась на замену прежней».

— Папа, говори спасибо, что я с тобой пока общаюсь, — гневно шепчет Мари. — Интересы коллектива — одно, торговля своими детьми — другое. Мы тут все решили жить и умереть так, как нам хочется, а не на благо чему-то там в особо крупных размерах. Когда в твоём теле постепенно истощаются все пять чувств, шестому, то есть патриотизму, некуда внедриться.

Захлопывает ноутбук, не дожидаясь, пока отец сделает то же. Поднимается, тяжело опираясь на костыль, вешает плоскую сумку через плечо. И уходит шаркающей старческой походкой.

Снаружи восемьдесят пять, внутри двадцать один с небольшим.

Когда один за одним умирают нервы, ступень за ступенью ухудшается слух, падает зоркость, становится безвкусной любая пища, благовоние делается равным зловонию, а скрюченные будто в пароксизме пальцы — этакие клещи! — в равной степени легко управляются с углекислым льдом и мерцающими углями болгар-нестинаров, необработанной акульей шагренью и скользким, как вода, шёлком; когда от той пятерицы, в рамках которой человек познаёт мир, остаются несвязные тени, ты совсем иначе понимаешь великие строки Гумилёва:

Природа — конечно, она такая и есть. Дама резкая и крутая, будто штопор. Искусство? Ну, не совсем оно. Тот элитный особнячок, который люди построили для себя из отборных кирпичиков натуры. Культурный анклав человечества. Великий немой, который отчего-то взял — и вступил в диалог со всеземельными лишенками. Как это? «Дух Мой оставляю вам. Дух Мой даю вам. Да не смутится сердце ваше и не устрашится». Цитата неточная, ибо Книгу цитировали по памяти. Однако действовала на входе и выходе безотказно.

Сначала им всем ещё была необходима усиленная преграда между собой и видимостью тварного мира, данной в ощущениях: бионано(как их)механические окуляры-телескопы, гигабайтные «пентиумы» за каждой ушной раковиной, встроенные в плоть анализаторы и манипуляторы. Чтобы не оглушило потусторонними впечатлениями, когда они начнут проявляться. Но однажды, около года назад, Мария враз, легко и со всей очевидностью поняла, как обойти фатальную заразу по кривой. И почти одновременно с этим — как необходимо перестроить защитную оболочку над островом, чтобы та пропускала вовнутрь лишь то, чему рады обитательницы. Эфирный свет. Бесплотные голоса. Силу, которую, хоть и казалась неисчерпаемой, жаль было тратить на своё бренное. Пелены, паутины и связи, для которых не находится слов в языке людей. Пищу, что лишь по ошибке считается нематериальной. Иногда и очень редко — телесные оболочки тех людей, которым можно доверить самую главную женскую тайну.

А за Мари узнали это другие пленницы Нео-Молокаев.

Женщина дожидается, пока родитель напоследок вздохнёт над своей неудавшейся рекламной акцией (какой по счёту — оба давно сбились), и с полным чувством своего мужского достоинства двинется по обрывистому склону атолла. Там, на песке, ждёт его личный гироплан, изящная винтовая машинка с горизонтальным взлётом и небольшим динамическим потолком. Безвредная для них, здешних обитательниц, и довольно-таки безопасная для самого отца — благодаря их же скрытным усилиям.

Потом она откладывает в сторону комп-разговорник, палку — и чётким, молодым шагом двигается внутрь тех нарядных джунглей, в которые за последние годы обратился их коралловый островок. Мимо бараков и библиотеки, аккуратно выбеленных извёсткой, и медицинского корпуса, крашенного в лимонный цвет. Вдыхая терпко-сладкие ароматы трав, цветущих кустов и деревьев: раскидистых семиметровых плюмерий, таких же белых и жёлтых, как дома, ало-розовых кустов гибискуса, орхидей, что дерзновенно карабкаются даже на ветви мангровой рощицы и полощут корни в озёрной воде.

Гладь здешнего внутреннего моря отражает многие радуги, что загораются, меркнут, снова вспыхивают и перекрещиваются под разными углами. Так выдаёт себя мембрана номер два, потайная и куда более мощная, чем та, что снаружи. Чтобы она пропустила внутрь, женщине приходится освободиться от всех тряпок, кроме тончайшего парео или сари, и пропустить себя через особый шлюз. Обрушенной сверху дезинфекции хватает на час, можно растянуть эффект и на два, но грех рисковать своим будущим.

Внутри будто гигантский паук заткал всю лагуну от края до края, и в его сетях, мягко подталкиваемые волной, колышутся полупрозрачные капсулы. Или яйца. Или колыбели.

На пляж вытащены узкие, как стрела, челны, тут же в беспорядке разбросаны фантастически нарядные поделки из раковин, кокосовой скорлупы, пальмовых листьев и коры. Всё точёное, полированное, крашенное в цвета самих тропиков. Игрушки, которые старшие ладят для младших.

Девочка-сторож лет десяти-одиннадцати, смугленькая, с гладкой кожей, по-обезьяньи ловко спрыгнула с навеса, прицепленного едва ли не под самой кроной, обеими руками изобразила воздушный поцелуй:

— Как чудесно, Мари, что ты пришла! Твоя Руати сегодня утром сложила свою первую фразу, представляешь? И длинную какую! Приподнялась на ручках в колыбельке, уселась покрепче и запела: «Зачерпну ковшом Молочный Путь, напоюсь лунячьим молоком, чтобы мне, летучей, не свернуть на пути в планет привольный дом».

— А не стихами она может? — смеётся Мари. Её голос на несколько тонов понизился по сравнению с прошлым разговором и звучит ныне чистым грудным контральто. Хрипота куда-то исчезла вместе с понурой осанкой и видом предельной немощи.

— Это успеется, — весело говорит девочка. — Главное — начало положено. Вот она, смотри, снова приподнимается, хлопает в ладоши. Уже заметила маму. Может, дать тебе на руки?

— Не нужно сейчас, — смущённо отвечает женщина. — Добро бы одна была, так ведь эта малявка и с прочими юными девицами вовсю копошится и тискается.

— Они же все чистые, как вода в роднике.

— Так ведь не я. Меня это рождение не исцелило, — с лёгкой грустью отвечает Мари. — Жизнь продлит, может статься. Но ведь это не очень важно, правда?

Они не обсуждают между собой того, что на самом деле важно. Что девочки, появившиеся на свет благодаря подсказанному извне партеногенезу, — вовсе не клоны и не слепки с мам даже по внешности. А внутри…

В четыре-пять месяцев их речь уже можно понять без особого труда. В шесть они с плаванья, барахтанья и ползанья переходят на ходьбу, вернее, на бег. В семь — познают первоначальные буквы и наиглавнейшие слова. Они пьют солнечный свет и дышат луной. Любое знание проникает в них так же легко, как горный воздух в лёгкие. Эти создания мало поддаются хвори и практически не знают утомления, они красивы, ловки, грациозны и небывало сильны. Они почти не страдают от зноя и мороза: возможно, поэтому всецелая нагота беспокоит их не больше, чем в те благие времена, когда до Гаваики и подобных мест ещё не добрались христианские миссионеры.

Старшие из девушек уже прекрасно осознают, для чего появились на свет. Здесь и в других таких же запретных, запредельных анклавах, разбросанных по всему миру, вестницы готовятся выйти из своих магических оболочек, чтобы передать истосковавшемуся без них человечеству свою священную природу.

Изначальную природу человека.

И, поистине, это будет самое лучшее, самое бескровное завоевание на свете».

— И что это такое? — спросила Орихалхо, с некоей фамильярностью заглядывая Галине за плечо.

— Да так. Извечно русская мечта о том, как с полного писца содрать шкурку и пошить себе зимний тулупчик.

— ???

— Прости, — Галина невольно улыбнулась обескураженному виду подруги. — Сорвалась на многоэтажный жаргон. Песец или искажённо писец — это не тот, кто пишет, а пушной зверёк, северная лиса. Почему-то полным песцом называют конец света. А еще у нас говорят — делить шкуру неубитого медведя. Это если кто-то рассчитывает прибыль с дела, которое вряд ли завершится успехом. В смысле напрасных хлопот. Ну вот, в Рутене свирепствует болезнь, что косит женщин как траву, а кое-кто, похоже, возмечтал о нашем царстве.

— Да я не о том, — по виду Орри казалось, что она еле сдерживается, чтобы не оборвать разглагольствования подруги. — Эту цидулку уже добрая половина Вертдома знает. Разошлась в многочисленных копиях. Только что имели в виду здешние управительницы, когда передавали тебе образец кайлатской работы?

Теперь немой вопрос отразился на лице уже Галины.

— Кайлат — одна из пограничных крепостей, которые держат край вертдомской… ойкумены, — стала объяснять Орихалхо. Земные мистические термины были явно ей непривычны. — Один из гостей моего сьёра… В общем, некий рутенец говорил мне, что так, Кайлат или Кайлас, именуется святая гора посреди горного хребта Гхималайя.

— Гималаи, знаю, — вставила Галина.

— Одна из немногих обителей, где учат красивому письму. У тебя образец, кстати, по виду совсем простой, именно по этой простоте и узнаваемый. Ни единой лишней черты. Намётанный глаз распознаёт такое с одного взгляда.

— И что с того? Мне полагается реагировать, по выбору, на почерк. На содержание сказки. На сам факт почётного дарения. Или на что иное?

— А вот ты одна только и можешь решить. И никто другой за тебя. Так определяется твоё предназначение.

Галина сердито рассмеялась:

— Ещё и это на мою голову. Уже решили, что в божьи проститутки я не гожусь, на добродетельную супругу тяну еле-еле, а лечить меня — только силы и деньги тратить.

— Кто решил? Эти две игньи, которые приехали ради одной тебя?

Орри произнесла титулы с лёгким прононсом и на готийский манер: вроде как и уважение высказала, и посмеялась, чтобы подруга не пугалась так. Потому что чем страшней казалось Галине, тем нахальней она себя держала.

— Они, разумеется, — морянка вынула лист из Галининых пальцев, скрутила в рулончик, сунула в футляр. — Знаешь, я ещё сама почитаю. Стиль уж больно у него хорош.

— У кого?

— Да у пушного зверька твоего, естественно. Ох, погоди. Там что-то мешается. Ты, наверное, спутала его с подкладкой.

Морянка вытащила образец каллиграфии назад и засунула в глотку футляра два пальца, вытянутые наподобие щипцов. Повозилась там — и вызволила ещё один листок, свёрнутый в трубку.

— Так это возвратная рукопись, — разочарованно проговорила Галина. — То есть она вроде бы подарена кому-то в Москве, чтобы вертдомцы набегали на неё, как на приманку. Саму её я, понятно, не видела, но в книжке Армана Шпинеля есть оттуда небольшой кусок. Именно этот. Я его буквально наизусть помню! Об одном путешествии деда и внука.

— В самом деле? — морянка развернула бумагу. Цветом что дубовый лист поздней осенью, оттого и не была замечена сразу. Буквы выведены чернилами древнего мастерства: настой дубовых же орешков на ржавых гвоздях. Конечно, и то, и другое — стилизация.

— Красиво, — подытожила Орри, сделав паузу.

— Да, но или память у меня не такая точная, либо переписчик кое-что изменил. Как помню, там не было про Моргэйна: только про довольно безличное дитя. Хотя и ясно было, кто оно.

— Да. Но ты знаешь, кто там встретил их обоих в небольшой крепости Ас-Сагр? Белый шайх Яхья ибн-Юсуф из Братства Чистоты. Морянин-полукровка, за которым в те времена не признавали даже пола. Я ведь говорила тебе и повторяю: не любят тех, кто встаёт между мирами. Они, по-вашему — ни пава, ни ворона. Обыкновенный полуморянин не зачинает, не всякого и всякую может и оплодотворить, — это граница между ним и его соплеменниками. Такая же наполовину морянка неспособна заменить собой убитого мужа. До недавних пор не было таким иных мест, кроме самых опасных. Куда там! До сего времени кличут их ублюдками монахов-ассизцев, впервые благословивших смешанные браки вместе с их плодами. Что оскорбительно вдвойне — братья ведь соблюдают обет целомудрия. Вот поэтому кхафха-морхион искони находили себе пристанище в тех местах Верта, на которые никто не претендовал. На дальнем востоке Сконда, про который распускали слухи, что твои рутенцы заходят туда, как к себе домой.

— Вот как? Я думала, наоборот. Именно оттуда мой народ прыгает в воду.

— Этого не было вначале. Это стало так, когда Братство Чистоты повернуло своё лицо к морянам с их необыкновенными талантами. Проклятые и благословенные — у них от природы получалось пересекать границу между мирами в своём радужном, своём северном мире.

И когда кхафха-морхион обучили тому, что преподают каждому здоровому землянскому скондцу, они смогли перекрыть границу. Собственно, не совсем так: направить копьё в сторону, обратную прежней. Так что война не могла прийти оттуда и сама по себе угасла.

— А почему нечистокровные ба-нэсхин?

— Чистая кровь так явно непохожа ни на одну рутенскую расу.

— То есть Верт, помимо прочего, шпионит за Большой Землёй?

— Умна и догадлива. Через все логические цепи скачешь. Да конечно, понемногу: ты ведь понимаешь, как вы для нас опасны.

— На что мне обидеться: на опасность или на «вы»?

— Да на что хочешь, — чтобы смягчить свои слова, Орри приобняла Галину за шею. — Дело не в том. Ты ведь знаешь, что и у твоих соплеменников бывают муженщины, женомужи и множество иных оттенков?

— Ну, мы не любим признавать такое. По закону просто: можешь в принципе родить — женщина, остальные — мужчины.

— Ха! Вот бы сюда, в Верт, этих ваших законников! А пуще того в Морскую Обитель или Сконд. Но о чём бишь я? В замке Ас-Сагр именно шайх Яхья был учителем отрока Мора. Дед его не знал всего и не видел. Но когда смотрит небо — смотрят и люди. Моргэйн был почти что юным мужем, а шайх — исключением изо всех правил. Однажды они сошлись…

— Орри, довольно.

— Я лишь хочу растолковать тебе насчёт переписчика…

— Довольно, говорю.

Много позже Галина укоряла себя, что поддалась чисто земному фарисейству и полезла со своим уставом в чужой… нет, не монастырь. В чужую твердыню. Взялась с порога осуждать иной образ мыслей.

Но, возможно, некто наверху решил за неё, что не нуждается она в предварениях и предупреждениях друга? И та почти болезненная судорога, что после слова «сошлись» началась в животе и плавно спустилась книзу, была послана как знак?

Потому что Орихалхо прочла выражение глаз рутенки по-своему.

— Я что хотела сказать до того, как увидела твои бумаги, — сказала она. — Малыш Армени… Он крепится изо всех сил, но ему очень плохо. Нельзя до бесконечности прятать от него всё острое. Ты госпожа стихий и душа отряда. Он вовсе не мужеложец — просто юность выбирает из доступного ей. Иди к нему и подари часть моей исконной доли.

Тогда высокая сэния, взысканная вниманием жён куда более значимых, чем сама она, пошла, и подошла к тоскующему тяжко, и сказала утешительные слова. И случилось между ними обоими то, что случилось.