Мириад островов

Авантюра двенадцатая

После посещения часовни Юханны отряд попарно или поодиночке разбрелся по городу — дивоваться на здешние дива. Орихалхо занялась некими чуть таинственными делами, для которых и была послана в далёкое путешествие — может быть, готийской политикой, возможно — экономикой (нужно ведь было снаряжать отряд для перехода через степи и пустыню), но скорее всего — политической экономией или, что то же, политикой экономии.

— Вот лошадей едва не загубили, гоняя без передышки, — ворчала она. (И это при двух не очень коротких дневных привалах и одной ночёвке.) — А заводных иметь — так это ж целый конский табун гнать рядышком. Вот пересадить бы вас всех на мулагров — они куда как выносливее.

Под мулагром в Сконде понимался вовсе не гибрид мула и онагра, а животное вроде ламы или альпаки — небольшой верблюд, в отличие от андско-рутенского собрата пригодный для верховой езды, а не только под вьюк. Животное пустынь, прыткое и неприхотливое, похожее на гладкошёрстую непарнокопытную лошадку с чересчур длинной шеей, мулагр был в равнинных краях редок, но особого любопытства не вызывал.

— А что мешает-то, в самом деле? — спросила Галина. — Давай сюда животинок.

— Не гонористо. Для клириков годится и для женщин.

— Так шутила раньше про мулослов?

— Не совсем.

— Тогда теперь насчёт гонора?

— Тоже нет. Рядом с Полыми Холмами хорошо бы пересесть на малышей — кони пригодятся на обратный путь, если и у кого он будет, а мулагрики, помимо прочего, ходко идут в гору и с горы. Наверху им будут рады куда больше, чем нам.

— Полые Холмы? Орри, это ж из сказки о феях и чародее Мерлине.

— Ну, называют их так, что поделаешь. Или Пустые Холмы, но это не отражает смысла. В общем, малые горы на подступах к большим.

Галина, оставшись в тот день одна и без призора, на правах то ли калечной (повязки с мазью она носила по-прежнему, но меняла далеко не так усердно), то ли мелкого начальства при главном начальнике, решила прогуляться не просто так, но с целью — памятуя недавние откровения подруги.

Толпа на улицах принимала Галину вдвойне легко — как «белую», то есть уставного цвета кожи, и как «смуглую», вернее, загорелую. О ба-нэсхин, с которыми она стала схожа после многих дней на открытом воздухе, все были наслышаны, что их женщины не отличаются от мужчин и оттого имеют полное право не закрывать лиц и не кутать фигуру прямо уж до смерти.

Оттого рутенке было более-менее легко расспрашивать всех и проникать повсюду. Заодно наловчилась по легчайшим намёкам распознавать, кто перед нею. Иллами, даже явно из беднейших, отличались подчёркнутой чистоплотностью и даже щеголеватостью, достигнутой с помощью минимума средств. Живая иллюстрация к тезису о рутенских денди — те любили рядиться в вещи, обношенные по фигуре до состояния «второй кожи». Поклонники Энунны, если то были не жрицы и не жрецы из разряда их защитников, с излишним усердием защищали свою наготу от посторонних взглядов и пренебрегали украшениями. Здешние нохри — те были ни так ни сяк. Светские монахи и монахини, иными словами.

В конце концов, рутенку направили к влиятельному кади, судье, в расширительном смысле юриста и знатока права иллами, к услугам которого ничтоже сумняшеся прибегали все три конфессии. Впрочем, нохрийские священники не утруждали себя ничем помимо религиозных вопросов и солидных размеров серебряного распятия на груди, люди Великой Матери во все юридические дела вносили лёгкую сексуальную нотку, а светские знатоки закона драли с овечек три шкуры и были куда менее компетентны и тех, и этих.

— Это как лечиться. К врачу пойдёшь — причинит тебе лютую карманную чахотку, — объяснил сэнии Гали один из доброхотов. — А господин меча в Скон-Дархане (тут были в ходу те же эвфемизмы, что и на Западе Верта) — он и знает не меньше, и не сребролюбив, потому как состоит на воинском жалованье.

— Наши лекари сведущи, не то что их коллеги в том же Вестфольде, — возразил ему другой. — Но они скорее по видам пульса твою болесть определят, а господин Аль-Хатфа изволил не раз наблюдать её гнездо воочию.

(То есть промышлял вскрытием трупов явно, тогда как лекари тайно и с его собственной подачи, догадалась Галина.)

И сошлись собеседники в том, что добрая слава здешних палачей идёт от покойного Хельмута, прежнего хозяина клинка. Имя сего широкого скимитара, Аль-Хатф, на истинном языке людей означает «Погибель», стало быть, его хозяин сведущ в вопросах смерти так же, как в вопросах жизни.

«Ну, только вот не хватало, чтобы этот наследник традиций и меня обихаживал», — подумала Галина и вежливо поблагодарила мужчин за ценную информацию. Ну, не прямо такими словами, разумеется.

Кади пребывал в своём саду, по причине осени слегка поредевшем, растерявшем плоды, но ещё очень красивом. Восседал на возвышении, окружённый народом, и пил чай, рассуждая, судя по важному виду, о неких высоких материях. Был он моложав или просто молод, кареглаз, в каштановых кудрях и бороде вились тонкие седые пряди, тонкие брови самую чуточку не смыкались на переносице. «Прямо как русский дворянин татарского розлива, — подумала Галина. — Бунин там, Ахматов, Тютчев».

— Так вы, уважаемая Гали бинт-Алексийа, хотите узаконить некие денежные отношения, возникшие по чистой случайности или чьей-то опрометчивости? — спросил кади, выслушав сбивчивое объяснение девушки. — Подобный разговор хотелось бы вести в присутствии моих клиентов и учеников, потому что они обучаются практике закона. Но как вам будет угодно.

«Надо же, он меня «выкает», будто неизмеримо более важную персону, — подумала рутенка. — Как отвечать-то? Вернуть ему его вежливость?»

Подошла женщина с нарядно открытым лицом, одна из жён или прислужниц. Поставила перед рутенкой, сидящей, поджав под себя ноги, против законника, чашку и налила на самое донце крепчайшего чая. Самый почёт, объясняли до того Галине: будут постоянно вертеться вокруг тебя и подливать. Она выпила раз, потом другой для вежливости, повернула сосуд вверх дном: больше не надо. Сказала:

— Разговор у меня не секретный, однако и не для чужих ушей.

Он хлопнул в ладоши — все исчезли, хотя, как подозревала Галина, за ближайшей стенкой.

— В чём нужда ваша? — прямо спросил кади.

— Моя соратница схитрила. За моей спиной распорядилась тем, чем ей не следовало бы. Объявила сначала готийским, затем вашим купцам, что состоит в доле со мной. Никакого подтверждения тому не имеет, помимо своих слов. Я безразлична к бывшему имуществу отца, которое поставлено залогом, но не хочу, чтобы Орихалхо ставила себя в двусмысленное положение. Возможно, её заимодавцы не понимают сути…

— Вряд ли. Все менялы и банкиры — народ тёртый, — учтиво вставил кади свою реплику. — Знают, на что пошли. Старший командир отряда имеет ограниченное право на имущество младшего, то бишь вас. Однако не спорю: в любой реке имеются подводные камни.

— Вот как. В любом случае я хочу такое подтверждение дать. Чтобы впредь ей не было никакого укора. Доверить Орихалхо монастырское сокровище в официальном письме.

— Каким образом из трёх возможных? В виде опекаемого имущества, или дара без ручательств, или в раздельное пользование?

— Поясните невежде разницу.

— Если мэс`Орихалхо — надзирает за некими принадлежащими вам ценностями, вы имеете право потребовать отчёта. И в той же мере имеют это право те официальные лица, которые хранят закон помимо вас обоих. В случае, когда не требуется никаких ручательств, даритель навсегда отрекается от своего добра. Раздельное пользование предусматривает, что до известных пределов и на известных условиях нажитое одной стороной добро можно считать совместным.

— Последнее мне подходит.

Юрист покачал своим белейшим головным обмотом:

— Не спешите. Разве вам не намекнули? Именно так скрепляется в нашей стране договор о супружестве. Ибо стержень брака — то вено, которое муж отчуждает от себя и передаёт жене в залог. Или, иначе, — оговаривает её долю при совместном владении.

— Тогда остановимся на среднем. За свои вещички я не держусь.

— Благородное решение. Однако в подобном случае к документу о дарении должна быть приложена подробная опись, сделанная официальными лицами. Вы можете задержаться в столице ради такого?

— Не хотела бы. Представляю, какая это канитель.

— Да?

— В смысле, что длится до бесконечности. Как спутанная лента… или молочная тянучка.

— А. Вас не устраивает вкус… — он тонко улыбнулся.

— Вертдомского бумагомарательства. Того, что в Рутене именуют бюрократизмом. Нельзя ли обойтись меньшими усилиями?

— Первый вариант. Опекунство по обоюдному согласию.

— Обуза и цепи для нас обеих.

— Тогда заключайте союз — такое возможно и без согласия противной стороны, тем более что мэс`Орихалхо действует перед скондскими негоциантами, прикрываясь именно вашим с ней негласным браком. Объём разводной неустойки определит честь ваших знакомых бернардинок, а это самая твёрдая монета в Верте.

— Вы можете составить договор прямо сейчас? Я заплачу.

— Не сомневаюсь в этом, — подтвердил кади со странной интонацией. — Заплатите. Так в качестве кого записать вас — супруга или супруги?

— Послушайте. Вы согласились беседовать, понимая мои непростые обстоятельства…

— И никоим образом не собираюсь как-то вас уязвить. Видите ли, вено, или махр, даёт супруг. Хотя бы формально: если женщина берёт за себя неимущего или неимущих, она может одолжить ему или им небольшую сумму с оговорённым возвратом. Но вам ведь нужно противоположное. Также числить вас — не мэс`Орихалхо — в мужчинах противно разуму. Но вот идея. Возможен иной выход — перевернуть ситуацию. Счесть находящееся в сундуках уже принадлежащим мэс`Орихалхо по праву брачного займа: тем паче проценты, идущие вам, уплачиваются из жалованья старшего командира. Тогда пользование сундуками приобретёт статус вполне законного, а вы сможете вернуть своё либо после развода — каковая процедура в Сконде несложна, — либо по первому требованию уплатить вам долг.

— Уф. Мало что поняла, кроме главного. Что всё это возможно.

— Тогда один из моих писцов составит договор никаха, я как лицо официальное подпишу за Орихалхо, вы — за себя саму. Одна бумага пойдёт вам, другая останется у меня. В конце концов, это значительно поднимет репутацию обоих: как ба-инхсана, так и рутенки.

— Погодите. Если ей не понравится?

— Я говорил уже, что развод очень просто совершить. Один из вас должен на словах трижды подтвердить свободу другого.

— И всё?

— Именно, — он кивнул. — Но должен предупредить, что ваша связь с другим мужчиной, если она совершается с согласия мэс`Орри, может быть сочтена любодеянием, что порицаемо, но не наказуемо. Связь же без подтверждённого согласия другой стороны есть прелюбодеяние к смерти.

— Я и не подумаю выходить из её воли, пока длится брачный союз, — сухо ответила Галина.

«К смерти? То есть смертный грех всех религий? Наверное, так».

— Тогда я зову помощника.

— Сколько я должна судье консультацию и работу? — сказала девушка, принимая готовый документ и одновременно вставая с места.

— Господин наш Амир Амиров платит нам щедрое жалование, — ответил кади. — Пошлины собирают его служители, стоящие на въезде и на выезде из столицы, но не я. Вы с мэс`Орри ничего мне не должны: помимо своего благоразумия, разумеется. Которое вы должны теперь в полной мере выказать. Так вы не желаете разделить с нами полуденную трапезу?

По его тону Галина поняла, что хотя гостеприимство он предлагает от всей души, чем-то в официальной части, которую оно призвано увенчать, судья недоволен. И лишь оттого ни на чём не настаивает.

Перед лицом здешних Ганнибалов Вард-ад-Дунья держала себя истинной Капуей, роскошной и разнеживающей. Поэтому здесь было множество крошечных заведений по распитию чая, окрашенного во все цвета радуги, кроме разве синего. Пурпурно-фиолетовый достигался с помощью сока гибискуса или ежевики, оранжевый и жёлтый — шафрана, коричневато-зелёные и буро-красные тона были присущи напитку от природы. Галина села на подушку, заказала себе большой чайник и глубокое блюдце с кусочками тягуче-сладких заедок. Налила чай в широкую чашку — остудить. И развернула свиток на колене.

Вроде как все имена и родственные связи отражены правильно. Про себя она сообщила лишь то, что знал любой из вертдомцев, не желающий сильно углубляться в иноземные родословия, насчёт Орри судья с помощником каким-то образом знали больше неё самой. Буквенные извивы и юридические хитросплетения, и те, и другие — выдержанные в лучших скондских традициях, в общем, сводились к тому же, на что намекал сам кади.

«Всё в порядке, — подумала Галина, — теперь вот только бы этим питьём не залить. А то получится, как у Милорада Павича: пейзаж, нарисованный чаем. Юридической силы, возможно, и не потеряет, да неловко».

И скатала рулон обратно, стянув старой резинкой от волос. Ничего подобного в Верте до сего дня не придумали — все документы атласными лентами обматывают.

В караван-сарае она хотела сразу просветить Орри насчёт их супружества, но та заскочила лишь на короткий миг, только и успев промолвить:

— Берём нового человека в порожнее седло. Мы тут все, не исключая меня самой, ученики, Армени — половина ученика, а Рауди ибн-Яхья воспитывался в Твердынях Чистоты с самого младенчества.

— Но ты же сама говорила, что он хвастун и фанфарон!

— Даже так? Ну, ты преувеличила. Слегка и не по месту бахвалится, но по сути своей не бахвал. Как обученный воин стоит двоих — недаром его прозвали так, как прозвали. А как проводник и вообще цены не имеет.

— Он придёт со своей лошадью или в самом деле займёт место покойника?

— Практична до тошноты. Да, со своим заводным скакуном. Нет, у него не лошадь, а помесь из самых желанных. Как и он сам: горец и степняк.

Так Орихалхо дала понять, что не желает больше дискутировать. Закрыла проблему.

Через день все припасы и снаряжение уложили и приторочили — делала это специальная гостиничная прислуга, хозяевам поклажи оставалось только наблюдать и запоминать выверенный в течение столетий порядок. Вьючные лошади были взяты из расчёта одну на двух верховых, причём такие, которых не стыдно бы при случае под всадника пустить. Заткнули за пояс свеженаточенные сабли — одна Галина воздержалась: коли не умеешь, зачем понапрасну щеголять, дразнить местных задир, буде возникнут на пути?

Новое приобретение морянки явилось, можно сказать, когда уже трубили сбор и начали выстраиваться в походный порядок.

Рауди в самом деле захватил седло Фавхсти, но оно было наложено на хребет не очень понятного зверя, своими очертаниями лишь отчасти напоминающего тех кротких мулагров, что исправно возили горские товары на здешний рынок. В холке он был чуть выше чистокровных англо-арабок, на которых Галина успела поездить в прокате, короткая грива на почти лебединой шее стояла торчком, хвоста не было — только вислая кисть от репицы до задних коленок. Или локтей, что ли, — Галина окончательно запуталась в терминологии. Всё тело диковинного создания покрывала шерсть, заметно более мягкая, чем у лошади, и без того глянца. Но самым чудным показались Галине две вещи: масть, какая-то иссиня-сизая, точно налёт на сливе, с такими же голыми проблесками на крупе, маклаках и плечах, и то обстоятельство, что всадник вёл животное за собой в поводу рядом с очень тихим и как бы уменьшившимся в росте конём погибшего. Наголовье на существе, было, кстати, обычное конское, но без грызла и с малыми кольцами, зато копыта солидные: вроде низких башмаков из бычьей кожи, на застёжке сбоку и с круглыми бронзовыми накладками спереди.

— Становись в стремя и в строй, сын Яхьи, — коротко произнесла морянка.

В этот момент Галина поняла всю правоту подруги: движение Рауди, когда тот поднялся на своего скакуна, было гибким и почти незаметным, словно прыжок хищника. За гриву рукой он не брался, только слегка — за переднюю луку. И буквально тотчас, так же крадучись его — кто, мулагр или гибрид мулагра? — подобрался и стал вровень с её милым Сардером. Тот всхрапнул, пришелец взвизгнул ржавым дверным засовом и раззявил пасть. Марто, который по-прежнему ходил под Орри, попятился.

— Покой, Аль-Кхураб, — пробормотал Рауди и слегка натянул повод скакуна. Тот сразу утихомирился. Их с Орихалхо кони — тоже.

— Красив, — проговорила рутенка.

— В самом деле? — иронически переспросил скондец.

— Его имя. Очень звучное. Что оно значит?

— Ворон. Это самец, яростный, как амир всех птиц, но вашим кобылам нечего страшиться покрывания от него.

— У нас тут не кобылы, — фыркнула Галина.

— Я вижу. Жеребцу также нечего бояться, что Аль-Кхураб станет отбивать у него случайных подруг. Это иная порода.

После этой справки, которая была выдана самым невозмутимым тоном, рыжий гордец натянул повод Ворона и отправил его вместе с жеребчиком Фавхсти назад, где и остался в гордом одиночестве, когда все остальные построились в колонну по двое.

По Вар-ад-Дунья прошли, глядя прямо перед собой, окрестности города миновали не оглядываясь. Дальше дорога шла ровно и бойко, несла на себе закутанных по глаза и уши всадников и зашторенные экипажи исправно, однако скутеров, то бишь гелиосайклов, на ней почти не попадалось. Даже в таком мизерном количестве, как на пути в Ромалин. Так, мелькнёт навстречу сверкающий силуэт, ошарашит лошадок, Ворон обернётся, глухо рявкнет вослед — и вот уже снова тишь и благодать.

— Гонцы, — резюмировала Орихалхо. — трудолюбивые столичные пчёлки. Набрали мёду, потом по разным дорогам его на крыльях разнесут.

— Сразу видать, что Скон-Дархан — пуп земли, — кивнула Галина.

И всё же — столько новейшей техники у местных жителей, довольно-таки приверженных старине? Которые и моются, и сочетаются браком, и едят, и даже справляют ест естественные потребности на образ оттич и дедич?

Вот что ещё было удивительно: никакой стены вокруг столицы, ни рукотворной каменной, ни из горных хребтов, ни из могучих деревьев, — а не успели покинуть дальние пригороды, как сразу настала зима с леденящим низовым ветром, с белой крупкой, что завихряется под копытами, с шорохом палых листьев, вывернутых наизнанку.

— Из пустыни холод натягивает, — пояснила Орихалхо, морщась.

— Как так? Пустыня ж далеко, — недоумевал кое-кто из молодцов. — Почти у самых Сторожевых Гор.

— Она огромна и свирепа. И дышит, — объяснила морянка.

— Орри, — внезапно осенило Галину, — ведь Арман Шпинель, когда вёз маленького принца Моргэйна, не упоминал вообще ни о каких трудностях. Ладно — были бы взрослые оба. Вас тут крепко учат противостоять стихиям.

— А тогда и вообще весна была, — вставил реплику некто знающий. — Если не полное лето. Хорошо, что нынче меха на себя вздели.

— Не в том вовсе дело, какая погода стояла, — ответила Орри. — Амир вполне мог не касаться самого пути, мог вымыслить небывшее — он создавал не мемуары, так это называется в Рутене? И не летопись. Но единый знак — начертание, каллиграмму.

— Да, — отозвался из-за их спин Рауди. — Прадед торил путь дружбы. Чтобы Рутен легче достигал Верта, а Верт — Рутена. Но когда, уже при сыновьях Мора, кое-кто в Рутене обучился читать книгу Фила одним телом, без участия сердца, моя земля захотела себя защитить. И создала песчаное поле, нестерпимо знойное летом, скованное из крупиц льда зимой и населённое невиданными существами. Оно вытянулось у подножия крепостей, словно вторая линия рубежа. Чтобы сойти с гор, надо его преодолеть, и чтобы прийти в горы — точно так же.

— Но какой смысл? — спросила Галина. — Что нам, что большеземельцам едино.

И спохватилась: я-то сама, не с Большой ли Земли разве? В точности как покойный Леонид Ильич…

— Для вас это испытание годности и готовности к ученичеству. Для меня — повторение давней игры: кто прошёл все этапы обучения и сумел выйти из ловушки, войти тому — куда как проще. Для рутенов, не получивших допуска, — смерть, — ответил рыжий.

«Уж больно пургу гонит, — подумала девушка. — Они там, в крепостях этих, все так велеречивы?»

Пурга, собственно, началась помимо слов Рауди, хотя и одновременно. Позёмка взвихрилась кверху, сгустилась, бросилась в глаза и ноздри сухим порохом. Хорошо ещё — заранее укутали обмотами тафьи, а теперь волосы и лица.

Ехали дальше. Днём собирали хворост, жгли костры на обочине — места для них были огорожены невысокой стенкой из камней, уже покрытых свежей копотью. Ночью останавливались в селениях, иногда в городках, что пыжились, подражая столице, причем не только своей: обломки порубежной стены, по брови заросшие плющом, с лысой смотровой площадкой наверху — остаток «забрала» без крыши. Здесь даже свои дочки Энунны стояли на людных перекрёстках: жертвовать им полагалось, очевидно, меньше, чем скон-дарханским, и кое-кто из отряда ими походя воспользовался. Но чаще отряд оккупировал постоялые дворы, несколько более дикие, чем в столице: ни харчевни поблизости, ни бани помимо огромной заплесневелой кадушки, только что делить одно пространство со скотами не приходилось. Верховых животных разводили по денникам, людей селили по двое в крошечных каморках, оттого Галина не видела, приносили они здешней степи жертвы, как франзонскому лесу, или нет.

Рауди обыкновенно устраивался в деннике, под боком у своей несуразной животины, чтобы зря не бесилась, как говорил. Подстелив под себя охапку чистой соломы, накрывшись поверх свободной попоной и подсунув под голову кулак. Ему, по словам, хватало.

И вот что всё чаще приходило в голову рутенке: никто в Верте на её памяти не тяготился своей отделённостью от других, Охотно дружили, общались, воевали, плечом к плечу пахали и удобряли свою ниву, как крестьяне и монахи, и возделывали свой сад по бессмертному рецепту вольтеровского «Кандида». Но никогда не жались друг к другу, не пытались слиться в один монолит, даже в самое беззащитное время — ночью. Больших дортуаров она здесь не видела даже в монастырях: кельи, клетушки, «супружеские» углы в небольших замках, непременно за плотными шторами, «кровати-шатры» под балдахином — так жили сами и так поселяли её с покойным отцом.

«Острова в океане. Причём если не счастливые, то явно самодостаточные. Не средневековая психология, но средневековое натуральное хозяйство в каждой отдельно взятой голове».

Подумала — и сама подивилась возникшему в голове сравнению.

С «королевским золотцем», как втихую поддразнивали Рауди младшие сотоварищи, Галина почти не общалась. До тех пор, пока не поднялась как-то ранним утром, задолго до восхода, слегка обеспокоившись: как там Сардер, не опоили его, случаем, конюхи, дав холодной воды. И упрямился с чего-то, фыркал, будто весна кобылья на дворе.

Драгоценный лошарик спал, чуть колыхаясь на всех четырёх, и если похрапывал, вернее — всхрапывал во сне, то совсем не криминально. Помыт, высморкан, расчёсан, накрыт тёплым одеялом… то бишь попоной. Рядом, по-лебединому перегибаясь через перегородку, высилась вполне себе бодрая Воронова шея: Галина попробовала вспомнить, чем кормили чудище — вроде бы тем же сеном и зерном, что и лошадей, но не хватало, что ли, вон как зыркает на чужую непроеденную порцию.

Да, а с чего это Сардер не проел всё, что задано?

Галина открыла решётку денника — проверить, хорош ли здешний ячмень, — и увидела…

Рауди.

Он лежал в пустых яслях, как Святое Дитя нохрийцев, укутавшись плащом, и две морды согревали его своим дыханием.

Почувствовав, что на него смотрят, открыл глаза.

— А, хозяйка. Что-то жеребца твоего трясца била ввечеру, вот я и решил последить.

Ну конечно. И пожаловал ему попону с царского плеча.

— Спасибо. Вижу, что моему жеребцу не холодно — вон как разоспался. А в ясли-то чего забрался? Чтоб ему ещё и не голодно было?

— Да нет, — ответил серьёзно, — сильно дует из-под низа. Надо бы на стоянках лошадей поверх копыт в башмаки обувать, примерно как я Аль-Кхураба. Только кроем попроще и подбитые мехом.

— А зимой как? Ещё и вместо ногавок валенки?

Он приподнялся, подмигнул и тихо продекламировал:

«Все большие собаки надевают сапоги, а собаки маленьки надевают валенки».

Любимое стихотворение её детства. Берестов — не Берестов? Ну и чего призадумалась, зачем расчувствовалась — детские книжки в Верт, что ли, не импортируют?

«Да, пожалуй, тем более что Роуди — книжник. Ещё, пожалуй, сами копируют — на экологичные дубовые доски». Проигнорировала намёк, ответила по делу:

— Незачем животных разнеживать. А за Полыми Холмами, пожалуй, ни ногавки не спасут, ни башмаки, ни чепраки.

— Да — но до них ещё добраться нужно. А и до, и после — слушать знающих.

— Цену себе набиваешь?

— Положим, что да, — он окончательно сел, распрямился, тряхнул полураспущенными косами, словно освобождая их от невидимого сена. Удивительно, не одни волосы, но и щёки были у него чистые: никакой утренней щетины. И синий камзол под чепраком — столичного покроя, в талию, с горностаевой оторочкой и о восьми ясных пуговицах. Вроде как позади обеих командирш Орри в большей простоте пребывал.

Усмехнулся, стукнул ладонью о край кормушки:

— Присаживайся, раз уж явилась. Думал к Ворону под крылышко перейти, конец сна досмотреть — не вышло.

«Нормальная девица спросила бы, о чём сон. Такого добивается?»

— Да нет, уйду лучше, раз всё в порядке.

— К супруге?

Галина пожала плечами:

— Я не морянка, значит — женщина с вытекающими последствиями. К супругу. Судья приговорил — муж, значит муж.

— Вот как, — он словно с лица спал. — А мэса Орихалхо знает, в каком ранге при тебе числится?

— Пока к слову не пришлось.

— Так вот пускай придётся, и скорее. Она явно полагает, что тратит на воинов своё, а не данное в залог.

— О деньгах не хочу ни говорить, ни думать — пока они есть.

— Как бы не пришлось тебе говорить и думать о другом — когда оно настанет, — провещал Рауди уже в спину девушке. — Но, дай боги, чтоб без моего участия.

«Странно. Вроде он ко мне конкретно клеился, — подумала Галина. — А потом как-то враз охладел. И о чём думаю? Не нужно мне ничего такого».

Но что бы она ни говорила себе, как бы ни рассуждала о прелестях замкнутой капсулы — стена отчуждения рухнула. Буквально на следующем привале Рауди заявил:

— Тебя натаскивали делать стойку, чертить вокруг себя ведьминские круги, искать места силы. Но кроме твоего якобы живого стилета, ничего острого в руки не вкладывали. Се одно довлеет, одним словом. Как по-писаному: в руке делается тёплым, сам по своей воле находит цель, бьёт без промаха. Хочешь, поучу работе с длинным клинком? Знаю, как будет там, в сторожевой цепи, и не испорчу дела. Разве, может быть, нагружу лишним умением. Согласна?

— Да, — ответила Галина. И даже не успела подумать, что по имени её не назвали ни разу. После того, как торжественно протитуловали в часовне Юханны. Потому что в руки ей сразу ткнули рукоять узкого скимитара.

— Парируй. Этим плоховато колоть, отлично — резать, но рубить нежелательно, да с твоей силой и не имеет смысла. От прямой полутораручной дубины вообще увёртывайся, пока можно. Потом покажу.

Сейчас же ей показали «ту самую мать». Скимитар оказался его собственный, а вооружился Рауди широким прямым мечом наподобие венецианской чинкуэды. Галина кое-как отмахивалась, делая короткие шажки назад и в сторону, закалённое железо сталкивалось, искры сыпались, будто в кузне.

И вдруг она поняла две вещи. Что умеет работать клинком — очень плохо, но умеет. И что эта работа нравится ей до невозможности.

С тех пор так и пошло. У костёрного круга под взглядами парней, которые грелись совсем другим способом, на вытоптанных площадках между конюшней и трактиром, просто на подходящем лужке, что зарос за ночь буйным цветом инея.

И шло всё лучше и лучше. В Галине прорезался талант фехтовальщицы, он зудел и чесался, как молочные зубы, ее напарник и наперсник только покряхтывал довольно, когда обнаруживал подвижный стальной щит, из-за которого Галина всё чаще и наглее выныривала в атаку. После культуршока, когда восточная сабля повстречалась с типично западным изделием, клинки у обоих стали одинаковые: на время боя Рауди одалживал из вьюков то одну пару, то другую и туда же убирал, своё же заветное оружие не использовал.

Небольшой отряд всё глубже увязал в зиме. Если прикинуть по меркам земного северного полушария, стояла вторая половина октября, но дорогу покрыло рыхлой белизной до самых конских запястий, хорошо еще отряд на рысях её размётывал, и тем, кто двигался в хвосте, приходилось чуть легче. Впрочем, Орихалхо, Рауди и Галина постоянно двигались впереди, а им самим разве что Шатани, здешний верховный демон, торил путь. Если сказать по чести — припорашивал ещё пуще. Охотников наведаться в холмистые края становилось всё меньше, впрочем, оттуда тоже мало кто возвращался, и перед всадниками расстилалась по виду нетронутая целина. Ветер, который до того запутывался в стволах деревьев, летал по ней невозбранно.

— Теперь поняла, госпожа моя, отчего войлочные ногавки нужны? — спросил однажды Рауди. — И тёплые носочки для бабок? У Ворона до самых когтей густые пёрышки, а не голая шкура, как у прочих. Опять же двигаться могут бесшумно.

— А последнее зачем? — вернула вопрос Галина и осеклась: надо же — разнежилась, что своей госпожой наконец назвал, позабыла, что где воин, там и бой недалече. Хотя ноги лошадям и без её раздумий давно укутали.

Однако Рауди ответил, чуть обернувшись (ближе к вечеру он, как подобает истинному хранителю благородных дам, занимал место чуть впереди Галины, оттеснив Орри во вторую шеренгу):

— Зачем? Так заповедали мне братья: будь неслышен — и никто не заподозрит в тебе соперника.

— У тебя есть братья? — поинтересовалась девушка. — Родные?

— Я не о том, а о ждущих меня в горных обителях. Все мы — единое целое. Но на твой вопрос отвечу так. У меня два брата — один единой крови, другой — по матушкиному браку. Оба одинаково знают меня и одинаково любят, второй прекрасно знает первого, но первый даже не подозревает о существовании второго.

— О, это ты мне загадку загадал?

— Если тебе, госпожа моя, угодно будет трудиться — её разгадывать.

— Подумаю, когда станет чуть полегче. У тебя в словах муть и мгла — и вокруг день ото дня всё они же. Нарочно подгадываешь или ворожишь?

В самом деле, мелкий снег веял с невидимых небес так упорно, словно там открыли фабрику по его выработке, и был так лёгок, что долго парил в воздухе, прежде чем улечься навзничь. Оттого из головы отряда с трудом можно было различить заводных лошадок и обоз, день отличался от ночи лишь более густым сумраком, а когда, наконец, равнина изогнулась нестройной вереницей холмов, Галина с полчаса пребывала в уверенности, что это теневой мираж очередной придорожной гостинички — за время пути вдоволь насмотрелась такого. Силуэты построек, отражаясь на занавесе снегопада, диковинно распухали в размерах и казались великанскими.

А потом будто взвихрились кверху прежние декорации. Крупа обратилась во влажные хлопья и иссякла, на прощанье показав через просветы девственно-горнюю синеву. Вместе с ней иссякла и синева — будто на стороне людей включили тусклое солнечное свечение.

Огромная фигура драконьей самки запрокинулась на спину, грозя тёмными сосцами белесоватому вечернему небу — не осеннему, не зимнему, никакому. Толстая шкура бугрилась пучками седых волос, её рассекали глубокие рытвины. Жилы кожистых крыльев почти достигали конских копыт. Фантазия спешно дорисовывала образы головы, конечностей и хвоста, укутанные снегом и повитые туманом.

И снова иллюзия развеялась, перспектива изменилась. Поросшие мелким черноталом русла рек веером спускались с крутого склона, в который слились основания холмов. Вершины порвали заледеневшую кору, и она за долгие месяцы, быть может, десятилетия сползла вниз наподобие ледника, цепляясь за кустарник, обсадивший и обозначивший края глубоких расселин — естественный путь на перевалы.

— Полые холмы, — сказал Армени вполне обыденно: все и без того поняли.

— Если холмы такие — каковы будут горы… — начала Галина и умолкла. Здешний мир никак не способствовал развёрнутым монологам. В ответ на легчайшее сотрясение воздуха нечто замерцало впереди, как горячий воздух над раскалённой плитой, колыхнулось…

И над холмами и перевалами, почти вровень с ними, поднялись полупрозрачные девы в искрящихся вуалях.

— Привет с самого порога. Ледяные джиннии, — пробормотал рыжеволосый. Его пальцы по привычке легли на рукоять сабли, но потянуть из ножен, проверить — отчего-то не спешили.

— Думалось, что пламенные, — тихо буркнул некто из молодых. — Пустынницы.

— Спасибо, что не они. Пески льдом сковало, поверх щита инеем запорошило, — проговорил Рауди, не отводя взгляда и не поворачивая головы. — А то бы посреди пекла в огне выкупались.

— А теперь?

— Не знаю. Хрусталём, думаю, станем. Горным. Навсегда.

«Собой напишем слово «вечность»»…

Цепочка образов мгновенно прошла перед внутренним взором рутенки. Снежная королева. Кай. Лёд. Хрусталь. Самоцвет. Нефрит.

Живой нефрит.

За спиной с характерным лёгким посвистом вылетали из ножен клинки.

Фигуры поплыли навстречу запредельными облаками, холод возник изнутри и стал расширяться вплоть до кожи, вытесняя…

Земная девушка неторопливо вытянула басселард из ножен, почему-то остриё оказалось направлено не наружу, а внутрь, в солнечное сплетение.

— Холодные сёстры Энунны, приютите в себе моё тепло, когда я умру! — крикнула она.

Словно молния прошла от острия кинжала к рукояти, раскаляя добела, опаляя кисть, до костей испепеляя ладонь. И ударила вовне.

В беспамятстве роняя кинжал на землю, а себя — на заднюю луку седла, Галина ещё успела увидеть, как опадают, текут по расселинам гигантские призраки. Текут по склонам светлым туманом, по венам — тёмной родниковой водой.

— Этой чужезасранке, видать, что другого, что себя саму убить — без разницы, — голос бубнил, эхом отдаваясь от низкого потолка — пещеры или грота? — мешая ещё глубже провалиться в щёлку между стеной и постелью. — Иссякла до самого донца, но чего хотела — добилась.

— Нас сюда не ради того пропустили, чтобы нам слушать нравоучения, — говорила Орри. — Выживет она, мейст?

— Какой я тебе мейстер. Отшельник я. Пустынник. Не выживет. Потому как уже выжила по нечаянности. Не будь такой лютый мороз, погнила бы. Начиная с головы. Я ей только сердце рукой через грудину раскачал. Другая бы спятила от неработы мозгов, а эта нет. Потому что и так кругом спяченная.

— Дед, я не о том спрашиваю. Будет она жить дальше?

— Я тебе чего — пророк, вперёд заглядывать? Вон даже не знаю, когда твоя жёнка на копытах утвердится. А ты пытаешь: будет или не будет. Что видишь перед собой, то и есть.

— Орри, — пробормотала Галина и удивилась, до чего писклявый стал голосок. — Я слышу.

— И не сошла с ума, как все вы прочие, — отвечает решительный мужской голос. Рауди. — Это первый урок: не иди в атаку при внешней видимости угрозы. Нередко спасают не закрытость и логика, но открытость и противоречие.

— Рауд, тебя не понимаю.

— Поймёшь. Запомнишь и чуть погодя поймешь. Одиночные рутенцы, если они не годны для нашей земли, проламываются напрямик через тела Дев и гибнут. Оттого, наверное, в Верте и стало так много зимы, льда и снега.

Галина по-прежнему думала и чувствовала как сквозь ватное одеяло, но на этих словах дёрнулась:

— А остальные наши? Они же хотели с саблями…

— Духи пропустили всех. На границе они не губят — только отталкивают. Другое дело — куда. И с какой стороны зыбучих песков ты после того оказываешься.