Мириад островов

Авантюра четвертая

С обстановкой в их келье оказалось просто замечательно. Особенно когда взошёл лунный серп, принявший в свои серебристые объятия два узких ложа и третье за арочным проёмом, Т-образное распятие на стене, подвесной рукомой с двумя дудочками, широкий керамический таз и тумбочку, в недрах коей — о радость моя нежданная! — таился небольшой прогулочный камешек.

На следующее утро, задолго до того, как спящий Барбе впервые переменил галс, молоденькая сестра по имени Кастель постучалась в дверцу.

— Мать аббатиса считает, что сэниа уже успела помолиться наедине, так что умывайтесь и пойдемте со мной. Потрапезничаем чуть позже и прямо в поле. Мэса Орри уже там, со своими родичами.

— А мэса Барбе не надо будить?

— Похоже, он сильно притомился после вчерашнего, да и руки беречь надо.

— Может быть, и не омываться, коли уж с самого раннего утра пачкаться собралась, — проворчала Галина, но деваться было некуда. Сама вчера напросилась.

Небо местами бледнело, местами стыдливо розовело: облачка тянулись по нему легчайшей пеленой, слишком тонкой, чтобы скрыть звёздное хулиганство прошлой ночи.

Заспанных монахинь, числом ровно два десятка, выстроили в ряд позади главного строения и вручили мотыги, которые пожилой серв подвёз на телеге.

— Вот, — сказала приоресса. — Решено было разделать две гряды и посадить на плацу бурак и топинамбур. А то вам всё цветочки.

— Терновые, — хихикнул кто-то в строю. — И ягодки тоже.

— Благая мать Кастро, — отозвалась налитая телом монашка рядом с Галиной. — Вы представляете себе, как противник пойдет в атаку сквозь ряды вашей свёклы и этого топи… хм? Если спереди через настоящие топи прорвётся, а сзади — через морян и саженные колючки.

— Должна вам указать, что у сестёр-садовниц весь сарай забит использованным сортирным камнем, — строго ответствовала приоресса. — Так что при случае всех в дерьме потопим. А ну, вперёд! Мотыжим от стены до трапезы с перерывом на утренницу. Сытое брюхо к работе глухо.

Женщины разбили пространство на участки и вонзили лезвия в каменистую почву. Как с облегчением поняла Галина, выбрасывать камешки и осколки костей было не нужно. Известь и кальций, можно сказать, полезная добавка. В тени ей показалось прохладно, но работа быстро поддала ей жару и веселья.

— А что тут у вас разговоры такие — военные? — спросила она соседку слева. Ею оказалась та самая приятная толстушка.

— Стратегический субъект, — отозвалась та. — Ну, в общем, тут библиотека уникальная, племенные, то есть родословные книги, а все мы вроде как сводная королевская родня по её величеству Зигрид. Она ж послушница-бельгардинка была. Вот её собственный Кьярт и прислал нам на поселение малое племя ба-нэсхин: мужчин, женщин и малых ребяток. Все ратники, от колыбели начаткам битвенного ремесла обучены. Каждый Божий день тренируются, включая посты и разговения. Теперь со всех сторон нет приступа.

— А летуны как же? С воздуха?

— С воздуха им всем неинтересно, — пробормотала монашка.

Продолжения не воспоследовало: приоресса рявкнула контральтовым басом, и толстушка вгрызлась в грунт с прытью венерианского лунохода.

Галине пришлось поднажать — она слегка боялась потерять собеседницу из вида. К её большому удивлению, работа оказалась нетрудная: мотыга, к которой она успела приспособиться вчера, прямо-таки сама ходила в руках и всякий раз отбивала от монолита добрый ломоть глины.

— А для чего сеем?

— Не сеем — садим. Клубни и рассаду. Первый урожай в середине осени, бо на диво ждётся тёплая. Корм для лошадок, ясно тебе? Ведовки так указали.

— Ведуньи? Ведьмы?

— Не вем, как по-вашему, а у нас ведовки благие, а ведьмы для чёрной работы.

И пошла махать дальше.

Когда солнце окончательно оторвалось от горизонта, девушки распрямили спину и закрестились на него со всей истовостью, на какую были способны.

— Гали, что-нибудь подходящее знаешь? — спросила, подойдя, приоресса. — Рутенское. У нас новициате в её первый день особая честь положена — ранние хвалитны возносить.

— Я ведь ничего такого не помню, и голос ведь не как у моих друзей, — ответила Галина.

— Так-таки и нет? С нашей сестры и малого хватит, — сказала соседка справа, тоненькая, смуглокожая.

Галина задумалась. Стихов она в своё время знала много, но сама не могла выдавить из себя ни строчки даже в те времена от двух до четырнадцати, когда все дети одержимы повальным рифмоплётством. Она медлила — не зная, как сказать об этом, боясь разочаровать новых товарок. Да в самом деле: кто она для них?

Но в тот момент, когда она уже открыла рот, чтобы извиниться, нужные слова пришли вместе с напевом: точные, округлые, ясные.

— Это сочинил землянин, чье прозвище совпадает с именем вашего мужского ордена. Франческо Ассизец, — тихо проговорила она. — Написал он это на итальянском диалекте, но я только по-рутенски и знаю. Это уже другой человек перевёл: был такой Ельчанинов. И то едва половину помню. Вот.

Она резко выдохнула воздух, а потом начала, как все неопытные певцы, сразу, даже не распеваясь:

— Вот, — сказала она беспомощно. — Только не надо запоминать: я добрую половину сходу сочинила, а другую переврала.

— Но разве всё то, что когда-либо произнёс и спел человек, не принадлежит одному Всевышнему? — спросила хрупкая девушка. — Разве человеческое творение — ни россыпь искр Божьего костра? Я средняя сестра Каннафис, запомню твоё имя, сэниа Галина, даже если оно будет позже начинаться с «Ка».

— Калина-малина, — рассмеялась толстушка. — Мне тоже песня полюбилась, так я и без натуги спомню. И без моего вестского говорка. Знакомы будем: я малосестра Карди.

— Ну, опамятовались? — сказала тут мать Кастро. — Умилились в душе? Тогда вперёд, к светлому завтраку!

Еда прибыла в ту самую минуту, когда Галина почувствовала, что её орудие производства весит пуд, а желудок и кишки пищат с надсады. Кухонные девушки приволокли два бака, установленных на колёсной раме, стопку мисок и ложки. В одном баке была овсянка, густая и сытная, в другом, с подвешенной на цепи кружкой, вода.

— Сестры, не забыли? Сейчас пейте вволю, но днём воду не глушить, — предупредила приоресса. — И жажду не утолите, и ноги опухнут. Влажной тряпицей во рту протереть — это можно. А ты, сэниа…

Она положила руку на плечо Галине.

— Свою здешнюю миску с ложкой забери с собой, и пойдем-ка отсюда. Ещё с непривычки жилы потянешь. Я тебе другое дело покажу. Да не тревожься — ты не из тех рутенцев, которые не узнают честной работы, даже если она схватит их за жопу да ещё и свистнет в придачу. Им всем лишь бы торговать и торговаться. Выслеживать красивое, а не создавать.

— Ты к лошадям, как Орри, привычна? — спрашивает приоресса по пути в клуатр.

— Брала прокатных коней на центральном ипподроме. Ну, где соревнуются верхом и на таких тележках-каталках за ставки. Деньги.

— И хороши были?

— Ох, не думай, матушка. Кто ж неумёхам кровных жеребцов подседлает? На клячах тренировались.

— А здесь, когда приехала?

— Папа не давал. Только однажды, когда в Готию вёз.

— И как в седле сиделось?

— Примерно как корове на диване.

— Моряне таковы же. И сами сотворены из солёной водицы, и лошади их. Тебе читали о ба-нэсхин и ба-фархах? Вот послушай:

«Как многие, кто всю жизнь проводит у моря, его Дети — превосходные ныряльщики. Они могут задерживать своё дыхание на неопредёленно долгое время, иногда без видимого вреда для себя набирая солёную воду в легкие и тем самым утяжеляя свою плоть. Выйдя на берег с добычей, они почти так же легко от воды избавляются. «Пьют море» для утоления жажды эти люди с той же пользой для себя, что и пресную воду. Я так думаю, внутри у них есть некий малый орган типа железы или второй печени, который фильтрует, извлекает или расщепляет горькую соль, но мы не смели подступиться с ножом даже к покойникам. В том сродни им их возлюбленные сородичи, именуемые морскими лошадьми, или ба-фархами: огромные животные, что дышат воздухом, но постоянно пребывают в воде или под нею. Когда всё спокойно, ба-фархи играют, выделывая прыжки, колеса и пируэты, и невозможно представить зрелище прекраснее, чем сия живая сталь, сия подвижная ртуть, изогнутая, точно сабля. Огромные чёрные тела, будто покрытые скользким лаком, глаза сощурены в лукавой усмешке, из воронки наверху изредка вылетает фонтан — гордый плюмаж в виде водяного пера. Но это и почти абсолютные убийцы, что неудивительно в мире меньших наших братьев; хотя милосердие им также свойственно и вообще иногда кажется непостижимым… Хотя и правда: нечто в ба-фархах воистину целебно для человека.

И вот я ныне думаю: можно ли поименовать скотоложеством ту теснейшую близость, что возникает между Морскими Людьми и этими созданиями? Когда сливаются не семя и не тела, а слюна, слизь и слезы человека и зверя — и оттого человек обретает непревзойденную телесную мощь вместе с умением пребывать в чуждой ему изначально стихии, а зверь — гибкий разум и способность к членораздельной речи?»

— Это брат Джунипер?

— Угадала.

— Мне показывали другие отрывки. Как-то странно, отчего у него речь зашла о фурри…

— Что ты имеешь в виду?

— Зверей, покрытых шкурой или мехом. Наделённых к тому же сильным разумом, похожим на человеческий.

— А. И способных с ним сношаться, — хихикнула мать Кастро совсем по-девчоночьи. — Имею в виду — не просто плотски, но с помощью пригодных для такого дела органов. Какие вы, землянцы, непонятные: везде умеете углядеть подвох и запутать его в словесах и выразительном молчании. А ведь тот же святой Франциск не одну только травку воспевал, но и тех, кто на ней пасётся. И охотников за пасомыми. Одно время в друзьях у него ходил Братец Волк.

— В Рутене с недавних пор поумнели. Перестали навязывать животным то, что свойственно одним людям. Разум — но другой. Сотрудничество — но неполное: дельфины спасают людей, принимая их за своих детёнышей или гибнущих сородичей. Я о таком читала.

— Одно дело — читать, другое — смотреть. Я вот своими очами зрела, как боевые ба-фархи пытаются помочь явным своим убийцам. А ведь по землянским меркам это скорее Orcinus orca, косатки, или даже Delphinapterus leucas, белухи, чем афалины. Они двуцветны, у них нет верхнего плавника и размером всяко больше этих бутылкорылых. Хотя кони — это с самого начала значило, что на них лезла всякая двуногая водяная мелочь.

Галина затрясла головой:

— Не понимаю. Только и читаю, что моряне ростом с подростка. Или ваши предки были великанами, или ба-нэсхин подросли?

Вроде как последние могли подрасти. Знаешь, моряне с недавних пор едят больше мяса и по тяжкой земле дольше расхаживают. А земля-то наша их ой как вниз тянет, вот и полезли вверх из упрямства. Утяжелили шаг. На плотах и палубе своих лодчонок, однако, гуляют — как танцуют. Хотя истые моряне, те, что в Готии, земной тверди почитай что и не касаются. Оттого и полюбили на ней и те, и другие больше всего то, что больше всего сходно с волной и заодно с побратимами: земных коней.

Стоило ли удивляться, что после таких рассуждений обе они угодили прямиком в конюшню?

Едва женщины вошли внутрь, обойдя карету с опущенными оглоблями, как лошадиные головы, находящиеся по обеим сторонам довольно узкого коридора, дружно повернули к ним печальные морды.

— Э, нет, ребятишки, — ответила мать Кастро. — Две мерки запаренного овса — и будет. Остальное доберёте на прогулке. Тут, моя сэниа, одни аристократы пребывают: племенные на развод, чистокровные скондцы под седло. Ну и твоих буланок пока здесь разместили. Рыдван снаружи — они под надёжной крышей. Оцени, как тут чисто. И крытый манеж на случай непогоды имеется, и комнатка для конюха, который ночует.

Запах внутри стоял выразительный, но Галина удержалась от реплик по поводу участи бедного парня. Или там девицы, в связи со спецификой хозяйства.

— А остальные где?

— В табуне или на леваде. Леваду сама видела, когда ехали, А косяки пасутся на равнине, отсюда редко видать. Полудикие, у каждого хозяина свои девки. Ну и жеребчики с кобылками. Если надобится для случки или в телегу запрячь — арканом отлавливаем. В этом моряне нам лучшие помощники. Покормить хочешь?

Галина даже чуть вздрогнула: представила себе, как бегает по вереску с куском присолённого хлеба в руке.

— Де нет, не туда смотришь. Вот, бери, — мать Кастро вытащила из кармана рясы морковку, обтёрла, подала навстречу ботвой, словно кинжал — вперёд эфесом:

— На поле мимоходом выдернула. Вот, поплюй, шоб тобой пахло, оботри и дай тому, кто на тебя всех лучше глядит. Кулак только не зажимай — знаешь? Хватанёт вместе с пальцами.

«А какой лучше? Все такие подлизы».

За дальними воротцами крутился на месте, грохотал кормушкой светло-рыжий жеребец. Срывался на гортанный взвизг, потрясывая арбалетом… Кажется, есть такой раблезианский жаргон.

«Кроме этого. Вот кто если убьёт, то навсегда».

А губы уже с готовностью шептали:

— Золотце моё самоварное, сусальное да слюдяное. Что ты бесишься, разве хорошие люди так себя в конюшне ведут?

— Это он твою буланку в охоте почуял. И пожилая кобыла, да при ней вообще мерин. Что ли, не знала?

— Что ж не увели, — пробормотала Галина словно между делом.

— А и увели как раз под вечер. Орри. Говорит, малость поколдовать придётся. Запах перебить или иначе. Вот такие они, ба-нэсхин наши.

Золотой жеребец внезапно затих, поглядел горячим глазом, просунул морду сквозь решётку. Как-то враз Галина оказалась рядом, а морковь — на зубах жеребца. Хрупал, обдавая раскрытую ладонь струйками влажного дыхания.

— Ох, — удовлетворённо сказала монахиня. — Как это ты умеешь с мужиками ладить.

— Сама за собой не знала и не верила. Не на ком было убедиться.

— Говорил кто?

— Вроде как. Подвирали, думаю.

— Не скажи. Вот какое имя бы ты дала этому шелапуту?

— М-м? Ну… Деспот, рыжий, да ещё амулет из морского камня…

Галина замялась, но вдруг выпалила:

— Сардер.

— В точку! — хлопнула в ладоши приоресса. — Была у нас гостья, схоже с моими сёстрами названа. Игна Карди. При ней жеребёнок на ножки встал.

Тут по проходу загрохотали копыта. Орихалхо вёл под уздцы их буланку, грациозно уклоняясь от благожелательных морд, что свешивались со всех сторон едва ли не гроздьями.

— Мать Кастро, я Данку верну в денник рядом к Марто. Теперь покойно будет.

— Да уж, — хмыкнула та с пониманием. — Пока тебя всю ночку носило, получилась иная расстановка приоритетов.

И удалилась, шурша подолом по сену, бросив напоследок:

— Теперь тебе, девица, и без нас работку выдумают.

После её ухода Орри и Галина некоторое время мерили друг друга взглядами. Потом он резко произнёс:

— Хотите и дальше владеть — надо подсёдлывать буяна и выводить. Сэнья сумеет?

— Не знаю. Даже где у них сёдла, не видела. Помоги, ладно?

Морянин улыбнулся:

— Сэнья — пока не воин, но скоро им станет.

— Путаешь что-то, ну ладно: воин чуть получше прямого убийцы. Я же помню твои слова.

— И помните на здоровье.

Куда-то сходил, вернулся с уздечкой в руках и седлом на загорбке.

— Станьте в денник рядом со мной. Чтобы он вас видел.

Надел оголовье, бросил седло на холку, подвинул, словно бы одним пальцем затянул подпруги:

— Становитесь в стремя. Путлища я подгоню.

О том, чтобы подсадить в седло, речи даже не заводилось. Пришлось со скрежетом управляться самой — хорошо ещё, что рейтузы поддела под юбку. Только вот обтянутые трикотажем коленки все одно торчали вперёд, словно пара вагонных буферов.

Орри хладнокровно заметил:

— В монастырских башмаках верхом ездить опасно — каблука нет. В стремя провалишься. И переменять уже нет времени.

Ибо Сардер уже неторопливо тронулся к входным воротам конюшни. Орихалхо бросил на мерина узду и чепрак, вспрыгнул поверх прямо с пола.

Догнал, улыбнулся:

— Вы красиво держитесь.

— Льстишь. Тёлушка телушкой. Юбку вон на коленях расправь, будь другом.

И сама понимала, что нет — не льстит никак. Посадка у неё выработалась куда лучше ожидаемого. Сардер, умница, тоже подстраивался. Вот типус — за лакомый кусочек признал. Или принял.

С шага перешли на рысь: тоже достижение — если задницу враз не отобьёшь, в седле танцуя. Вверх-вниз.

Орихалхо выехал вперёд, смеясь, положил руку ей на колено, повёл кверху:

— Складок мало на подоле, тянуть будет. Кинжалом разрезать?

И что-то жаркое опахнуло ей не одни ноги — грудь, лицо:

— Не надо. Сама как-нибудь.

Отчего-то белозубая улыбка померкла.

— Сэнья не воин. Боится гибельной остроты.

— Я же говорила, а ты всё не веришь.

И хлопнула коня по крупу, обогнала, обогнула здание монастыря сбоку.

Очнулись оба всадника, когда кони сбавили шаг, пошли по тропе меж кустами. Подруги увидели, разогнулись в спине, замахали кетменями и носовыми платочками. Ветер подхватил, расправил, развеял: платки, гривы, волосы, мысли — всё.

Вот они уже рядом с фиордами. Перед грудью скакунов расступаются ковыли, прыскают во все стороны кузнечики, стрекочут в висках молоточками. Беззаботное и торопливое кишение жизни в траве — словно прилив.

«Кузнец — коваль». Откуда вылезло?

— Сэниа хочет смотреть шхеры? Море? — спрашивает Орихалхо, блестя глазами.

— Хочу. Очень.

Это значило — изнутри. Совсем близко к коже.

Вода внизу, под гребнями и уступами, мерцала радужным стеклом, стекло разбивалось брызгами, жидким плескало на прибрежный песок. Шалил, крутил ветер. Неподвижно стояли острова в годовых кольцах древней воды.

— Орри, давай намётом. Вперегонки.

— Не тот у Мартико нрав. В галоп его по одной прихоти не поднимешь. Если так: сэнья поверху, я внизу? На ба-фархе?

— Ой, здорово. Только я…

«Боюсь. И конского норова, и тебя от себя отпустить».

— А это очень трудно — поладить с морским жеребцом?

— Проще, чем с тем, что на суше.

Сошёл с мерина, подставил руку под башмачок, принял девушку в объятия, Помог стреножить обеих лошадей.

И начали спускаться по первой же тропе вниз с обрыва. Как по узкой лестнице.

На кромке берега оказалось куда больше жизни, чем виделось сверху. Рядом с пещерами горели бездымные, беспламенные костры, кипели котлы с варевом, кто-то сплеснивал трос, окуная пальцы в такой сосуд, снятый с огня. Другой погружал в пламя концы стрел, третий поворачивал над ним рыбу на прутике — коптил. Разойдясь на пары, боролись. Те, кто помладше, явные ребятишки, устроили тихую кучу-малу, кишели, словно рыбёшки на мелководье.

Только по росту и поймешь, кто есть кто, подумала Галина. По одежде — никак, все полуголые на всякий-разный манер и сплошь в побрякушках. И по занятиям тоже. Пищу здесь толком готовят или нет — одни бойцовские забавы?

— Хва шалмо, — говорил им всем Орри. — Домфана Хали э хурулту маа.

— Хва шалмо, — отвечали те, мимо кого он следовал. — Фарха мовхунт.

— Что ты говоришь?

— Извините, сэнья: здороваюсь и называю ваше имя.

Снова заносчиво. Но, спасибо, хоть не деревянный болван прежних дней.

— Ба-фархи к берегу сегодня не подходят — боятся, что выбросит на мель нечаянным ветром. Надо взять лодку или плыть — плыть даже лучше.

— Я не гребу, но на воде вроде неплохо держусь. Вода тёплая?

Орихалхо улыбнулся:

— Нет. Прохладная. Как лёд на вершинах гор.

— У них — у вас купальные костюмы не приняты? Бикини-буркини эти, что ли.

— Нет. Сэниа может обвязаться по груди и чреслам, если боится, что расплещет воду своими украсами.

Издевается или как? Ну, голышом так голышом.

Галина, зайдя за уступ, разделась до бандье и келота с широким корсажем (интересно, что там делает наш пенёк?), свернула тряпки в тугой ком. Сунула в кусты, придавив сверху башмаками.

Орихалхо выступил ей навстречу нагой. То есть голый и босый — в одной набедренной повязке в два пальца толщиной и ожерелье из чьих-то зубов, самый длинный из них — кинжал. Прелестно.

Оба взялись за руки, вошли в воду по грудь. Холодно, посетовала в душе Галина. Хотя бодрит, однако — буквально сердце сжимает в кулаке. Но скоро проходит.

— Сейчас братьев приманим.

Сложил руки чашей, прислонил ко рту. Переливчатый свист поплыл далеко над морем.

Две тёмные точки почти рядом с горизонтом еле заметно увеличились в размерах, стали расти со скоростью моторного катера. Когда черно-белые существа приблизились, стало видать, что они гарцуют, словно норовистые кони.

И тела их были огромны.

— Это же слоны какие-то, а не лошади, — проговорила она.

Впрочем, поперёк туловища на обоих была надета широкая тесьма с петлями, закреплённая весьма хитроумно: вокруг пасти — кольцо, сделанное с таким расчётом, чтобы не помешать зверю использовать зубы в драке, от неё к опояске шли крепкие тяжи.

— Иногда ещё и сиденье такое ставят, вроде паланкина, — Орри снова тронул её руку. — Но это для хрупких седоков. Вы кого выберете, самку или самца? Это ведь пара.

— Орри, они на взгляд совсем одинаковые. И я их одинаково боюсь.

— Что, никак не догадаетесь, как влезть на кручу?

Орихалхо свистнул вновь, более отрывисто. Тот ба-фарх, что находился ближе и казался чуть более мелким, внезапно нырнул так, что над поверхностью оказалась лишь верхняя часть опояски.

— Так просто, — морянин рассмеялся, подплыл поближе, сел, широко расставив ноги. — Садитесь мне между рук — так безопасней. Беритесь за верхнюю петлю, она широкая. Ноги в стременные хомуты, пониже. Я кладу свои руки поверх ваших, а упоры для ног при моём опыте не потребуются.

Одним гибким движением вскочил на ба-фарха, когда тот начал уже подниматься, и обхватил девушку сзади: та же морская плоть, упругий стальной шёлк, та же неверная, податливая скользкость.

И они понеслись. Их конь уже не выделывал курбетов — нёсся в открытый океан море словно снаряд, с той уму непостижимой скоростью, которая бывает лишь в сновидении. Лёгкий мускусный аромат исходил от тела Орихалхо, обволакивал. Мускус, корица, гвоздика и имбирь — запах иных земель, экзотических архипелагов.

— Рутенцы живут в осаде моря, — говорил Орри ей в спину, — мы же здесь заключаем его в объятия и отдаёмся ему, как смерти.

Смерти, о которой Франциск говорил, а она пела.

— Ты здесь совсем иной, чем на берегу, Орхикхалхо.

— Здесь мой дом.

Морской гул в ушах отдаётся в гортани, трепещет в связках, впервые складывается в истинное имя.

— Куда мы?

— Моя госпожа хотела пересечь границу, которую Морской Народ держит по воле короля Кьяртана от принца Моргэйна от Короля-Медведя от Хельмута, сурового исполнителя в двуличневой мантии.

— С ума сошёл, — голос Галины силится, но не умеет изобразить суровость. К тому же его нынешнее «госпожа» — не прежнее «сэнья». Хурулту. Предводительница собраний. Владетельница моих глубин.

Возлюбленная.

— Орри, я не хочу так… Так далеко. Не сейчас.

— Мне повернуть?

— Да.

— Пойдём к ближнему острову. Мой друг устал от гонки.

— Я думала, ба-фархи неутомимы.

— И думала верно.

Каждое слово в их перекличке обретает иной, горячечный смысл.

Укрощённый скакун закладывает вираж, идёт по крутой дуге и поворачивается к незнакомой суше другим боком. Морянин плавно соскальзывает вниз, в воду, увлекая за собой госпожу.

То, что на Галине осталось из одежды, промокло ещё во время гонки, солёная вода вымыла из тончайшего полотна весь крахмал. Не удивительно, что оно прилипло к коже, а затем и вообще растворилось, словно папиросная бумага.

Всё же доплыла до песчаного берега она куда быстрее Орихалхо, оседлав подходящую волну — а, где наша не пропадала! Повернулась лицом, чтобы его встретить, прижимая локтями то малое, что на ней осталось.

Он встал на ноги там, где было по горлышко, выпрямился и пошёл, с некоторым усилием преодолевая силу отката. Склонил голову — обильные косы, волнистые оттого, что только что расплелись, закрыли его спереди почти до колен.

Так они стояли друг против друга, и стискивали руки, и перебирали пальцы, и касались дыханием, и никто не смел начать первым.

Неожиданно Орихалхо чуть отстранился и одни взмахом отбросил волосы назад:

— Мне надо сказать сэнье. В одной из стычек меня ранило, и пришлось вырезать матку. Этот шрам оставил хирург.

В самом деле, от пупка до судорожно стиснутых ног шла еле заметная бороздка, чуть менее тронутая загаром, чем тело.

Галина еле сдержала абсолютно неуместный смех. «Они же — иной народ, чем я. У них иначе. И сложение тела, и процент искренности».

— У меня ведь тоже нет кое-чего из тех прекрасных вещей, которые тебе достались по наследству. Сочтёмся?

Когда начинается любовная игра, передать её умными словами невозможно. Перевести то, что говорят руки телу всеми своими десятью пальцами — близко к кощунству.

— Косы сэньи — водоросли на мелководье.

— А твои — грозовая туча над озером.

— Шея сэньи — водомёт из уст ба-фарха.

— Твоя — храмовая колонна.

— Плечи сэньи — трепет сложенных крыльев.

— А твои — двойной уступ, нагретый солнцем.

— Груди сэньи…

— Не так. Скажи — «твои груди».

— Твои груди — как у кормящей ба-инхсан: колышутся, едва тронешь.

— У тебя же — как у девчонки-подростка. Можно обе накрыть ладонью.

— Сосцы твои — земляника на лугу. Наполняют рот сладостью.

— Твои — живая терпкость терновой ягоды.

— Пупок твой — напёрсток с розовым маслом.

— А твой выступает, словно крошечная раковина багрянки.

— Живот твой похож на небесный купол.

— Твой — выглаженный морем нефрит.

Пальцы рук сплетаются и расплетаются, скользят вниз по бёдрам. Орихалхо укладывает свою Гали на моховую подушку — откуда здесь, на камнях, такое? Упирается лбом ей в предплечье.

И уже обоим не до слов и сравнений. Тем, что они видят, что ощущают сейчас — не меряются.

— Как чудесно. У тебя гладко — у меня гладко. Твой pene — как у перепуганного и лукавого мальчугана. Дразнится из-за губ, словно язык.

Галина знает, что моряне показывают наружу не больше, чем надобно: чтобы море не коснулось своим холодом.

— А твой — и ещё меньше, — дразнится он. — Смотрит на меня из уголка одного-единственного ока — того, что под ним внизу. Веки чуть припухли от слёз, одна уже готова скатиться книзу. Зрачок в змеином веке открыт, словно хочет вместить в себя меня всего.

— Мы отыскали различие. Орри, я ведь боялась. Ты видишь — у меня до тебя никого не было.

— Не вижу. Не понимаю. А, это то, что кажется плёнкой на глазу кобры? Бояться следует тому, кто отверзает, а не той, что раскрывается. Такое у нас присловье.

Нельзя спрашивать — почему. Нельзя больше говорить. Лишь закрыть глаза от нежности и отдаться теплу другого. Обхватить стан, прижать к себе его ягодицы, бёдра…

Не так, как другие мужчины. Проникает и не движется внутри. «С меня кажется довольно, сэнья». «И с меня». «Это моя сила, сэнья». «Это моя слабость».

Внезапно Орихалхо отстраняется. Весь.

— В тебе слишком обширно. Мы забыли вознести хвалу твоей двудольности.

Поворачивает её на живот — и замирает. Его кинжал свешивается с груди, бьёт Галину по лопаткам.

— Что там — у меня спина в чём-то белом? (Глупые школярские шуточки.)

— Н-нет. Прости.

В голосе — лёгкое холодное дуновение, еле заметное. И тут же в непонятной, невнятной ярости Орихалко направляет свой миниатюрный стройный член меж тугих округлостей, ритмично бьётся, тотчас меняет цель, оба кричат в один голос — и чужая тягучая соль, своя липкая кровь заливает Галине всю промежность.

Отделяются друг от друга, падают навзничь, не размыкая рук.

— Орри. Что ты так глядишь — тебе было страшно?

— Уничтожать девственность — всегда страшно. От этого рушатся и создаются миры, уничтожаются многие вероятности и рождаются новые.

— Теперь мы любовники?

Орихалхо поворачивает голову, смотрит сияющими глазами:

— Считай как хочешь. Я сделаю по твоей воле, как только что — по твоему желанию. Шаг за шагом.

— Хорошие дела — сама, видите ли, на себя накликала! А если я забеременею?

И сама звучно хихикнула — такой показалось чушью. Ну конечно, древние вертдомцы писали о междурасовых детях, кажется, даже присловье такое в народе имеется — «крупица морянской соли».

Он снова улыбнулся:

— Если женщина тяжелеет, не желая, не ведая и не думая о том — она считается изнасилованной. Я могу бояться такого. Ты — не должна.

— Я-то как раз. Струхнула, как клуша над выводком. Что твоя душа от меня отдалится.

Снова глядит глаза в глаза, смеясь:

— К кому — к Барбе? Он считает ба-нэсхин людьми во всём, кроме этого. Но дружбы он поистине достоин. Хоть и стоит тень Супремы за его левым плечом.

Левое — не правое и не означает причастности: скорее угрозу. То же говорят о Готии, обо всём Верте. Однако зачем сейчас эта дремучая политика?

— Слушай, я уже отдохнула. Давай островок обойдём, раз уж сюда попали.

Орри выловил из мелководья свою повязку, разделил пополам:

— Хорошо.

Клочок твёрдой земли был окружностью в милю и ухожен. Светлый хвойный лес начинался почти у самой воды, взбирался на невысокий холм. Кусты изобиловали ягодой, родник в чаше, обложенной базальтовыми отломками, булькал и переливался через край. Орихалхо пригляделся, вытянул из почвы жирную луковицу, обтёр, прополоскал в роднике:

— Хочешь? Сладкая. Почти как груша-медовка. Тут и они сами есть.

— Монахини жили? — Галина откусила добрую половину луковицы, отчего вопрос вышел не так чтобы понятным.

— Отшельник из старых.

— Вот бы, знаешь… Соорудить шалаш, натянуть палатку, пожить сколько-нисколько. Лета еще на нашу долю хватит, и осень, наверное, не слишком сурова.

— Правда? — Орри заинтересованно поднял бровь.

— Мы с одноклассниками в байдарочный поход ходили. Карелия, шхеры Белого моря. Ой, да нет! Думаешь, одно желание исполнил, так теперь они из меня мышиным горошком посыплются?

— Тогда вернёмся. Мой ба-фарх уже теряет терпение, — ответил холодновато.

Впрочем, это было правдой лишь наполовину: морской зверь обрадовался при виде плывущей к нему пары, фыркнул и до тех пор делал курбеты, пока Орри не подобрался поближе и не хлопнул его по гладкому, словно обточенный камень, боку. И не показал Галине садиться.

На взморье обоих встретили взгляды Морского Племени, слишком спокойные, чтобы казаться доброжелательными, слишком понимающие, чтобы казаться равнодушными. Оба нарядились и подозвали Сардера и Марто. Аккуратно подсаживая Галину в седло, Орри другой рукой бросил на него какую-то тряпицу, чтобы не растёрла свежей ссадины.

«Любовь, желание — это не у него. Это у меня. Озаряет все идущее впереди, стирает телесную боль утраты».

После ужина и повечерия Галина подошла к аббатисе с просьбой выслушать её наедине.

В келье матери Каллиме было ничуть не роскошней, чем в комнатках постояльцев — разве что книг много и распятие покрупнее.

— Мне стать на колени, матушка?

— Ты что, исповедаться хочешь? У нас это делают и женщины, да только вот ты даже не послушница. Садись напротив на табурет.

— Мать Каллиме, я согрешила с Орихалхо — там, на шхерах.

— И это ты называешь грехом! Знаешь, если в плотском соитии нет ни честолюбия, ни погони за выгодой, ни желания получше устроиться в мире, но одна беспримесная радость — это тоже от Бога.

Аббатиса приблизила уста к уху Галины:

— Хочешь ещё одно изречение вдобавок к тем, коими тебя потчуют? «Не станешь монахиней-бельгардинкой, прежде чем дочери Энунны не испробуют, чего ты на деле стоишь». А они учат жён, да и мужей, всяким брачным тонкостям. Это ещё мягко говоря — брачным. Понятно?

— Не очень. Я ведь никого из них не знаю.

— Уж, наверное, так и есть. Они владеют одной половиной души Сконда, стражи горных замков — другой.

— Я одного не хочу. Чтобы то, что случилось между нами, помешало мне стать одной из вас.

— Так сразу? Поистине, вот дама решительная в своих намерениях. Но что тебе скажу: мы вдоволь на тебя насмотрелись. Ты своевольна — это для нас чистая прибыль. Тихие смиренницы здесь не уживаются. Но мы так радушно распахивали тебе объятия, так нарочито пытались угодить — с тем, чтобы ты из чувства противоречия отказалась. Вот тебе ребус.

— Почему, матушка?

— Да хотя бы потому, что не понесёшь ты пока обетов. Только представь: у нас ведь и строгие епитимьи случаются. Редко, но метко: по преимуществу яблоневыми волчками и вербными прутьями. Для пущей экологичности. Снова ваше рутенское словцо. Как и, кстати, твоё «матушка» вместо «матери».

— Вы меня что — гоните?

— Вовсе нет. Хочу, чтобы ты пришла, но правильным путём. Может быть, как гостья, может — как одна из хозяек.

Положила руку на голову девушке, благословляя:

— Спи счастливо, ходи невредимо! А Сардера бери как наш подарок. Он уже ничей, кроме как твой собственный. Привадила ты его крепко и о тайном имени знаешь.

— Это же королевский дар. Тогда — знаете что? Я хочу отдариться. Барбе говорил, вам дают пожертвования для бедных. Не думаю, что нам с Орри и дальше легко будет путешествовать в экипаже. Можно карету оставить? На ходу: мало ли что вам понадобится.

— Да разумеется. Бери с собой добра поменее, клади в перемётные сумы. Понадобится что-либо — гонца пошлёшь. Не так уж велик Вертдом.

— Я и наряды свои разберу, и драгоценности. Отец вроде понимал, что из них здесь больших денег стоит. Конечно, это еще продать надо или переделать…

— Не тревожься. Доверься нашему благоразумию.

«И своей дикой интуиции».

Галина пошла к себе утешенная и не сходя с места наказала себе уже на ночь глядя разобраться с содержанием сундуков. Все равно ведь не спится. Орихалхо хранил их в «скарбнице» — не там, где отыскалась лютня, а в чистой каморе для клади путешественников.

…Парча и бархат. Муслин и батист. Кованое кружево и золотое низанье. Нагрудники и пояса, густо расшитые драгоценными камнями. Меха морского и горного зверя — какой-то особенной выделки, ни гнили, ни заломов. Пудовые ожерелья и связки колец. Сапоги из кожи прочнейшей выделки. Всё неношеное, не надёванное ни разу. Пусть.

«Собственно, не растратят же монашки это всё сразу».

Посоветовавшись, они решили разделить имущество на три кучи. Первое — то, что уж точно пойдёт как дар, в обмен на жеребца и всякие мелочи вроде вьючного и верховых сёдел, перемётных сум и кой-какой небьющейся утвари. Второе — неприкосновенный запас. Третье — звонкую монету, носильные вещи и то, что разумно взять для быстрого обмена.

Из своих не очень внятных похождений вернулся Барбе и с азартом взялся помогать, так что к часу ночи они опустошили все ёмкости и стали закладывать их обратно в ином порядке.

Отцов суконный плащ с куньей выпушкой, что Галина так и перекладывала с места на место, показался ей уж слишком тяжёлым.

Она развернула свёрток. Там обнаружился небольшой узкий футляр с боковыми защёлками петлями и щелью откуда виднелось нечто вроде малого яблока. С трудом вытянула за навершие — и замерла.

Короткий узкий кинжал из чего-то, подобного старой желтоватой кости, но с прожилками янтарного цвета. Рукоять, похоже, составляет одно целое с клинком и украшена под самым яблоком двумя овальными кабошонами: молоко и переливы рыжего пламени. В руку ложится как влитая. Лезвие на вид будет поострее стального — она чуть коснулась и отдёрнула с каплей на месте тонкого разреза.

— Старый нефрит и опалы, — сказал Орихалхо словно издалека. — Ритуальный басселард. Гарды ему не требуется.

— Надо же — мягкую рухлядь наша госпожа расшвыривает как лохмотья, самоцветы — как бросовую породу. А перед красивой смертью стала как заворожённая, — ответил Барбе.

— Ты мне читал рутенскую «Илиаду» — испытание юного Ахилла. Как его выделили среди девушек, — ответил Орихалхо. — Я ведь говорил тебе о сэнье, кто она?

Галина вбросила кинжал в диковидные ножны. Странно — оттуда идёт словно против шерсти, туда скользит как по маслу.

— Вот как, значит. Признавайтесь, кто подложил. Раньше этого футляра не было.

— Может быть, ты просто не заметила? — спросил Барбе. — Хотя вон Орри жаждет отыскать тебе оружие, близкое по духу.

— Не я. — Орихалхо выразительно пожал плечами. — Не в моём обычае подменять судьбу произволом.

Взгляды их встретились. Как два клинка — таких, что перед ней.

— Но не монахини же. Или? Да ладно, я не против. Может быть, и отец в своё время запрятал.

«Или Барбе — в самом начале путешествия втроём. Он не подтвердил и не стал отрицать, если ты, дорогуша, не заметила».

Потом все трое уложили ненужное, запечатали воском на шнурах и сделали пометки. Галина приказала обоим паладинам расходиться по кроватям — утро вечера мудренее, подсёдлывать коней и паковаться можно и с рассветом. И да, раз такое дело — басселард этот уложу в саквояж поверх пожитков. Красив очень: вертеть в руках, любоваться можно без конца.

Ополоснулась, переоделась в ночное, выгнав обоих за арку. Улеглась. И сразу погрузилась в сонное двухголосие:

«Посмотрим, захочет ли наш актор и далее странствовать с нами. Возможно, что да: из-за находки. Любит задавать и разгадывать ребусы. Ты возражаешь против такого, сэнья Гали? Отчего ж нет, пусть будет при деле. Непонятен — но вовсе не значит, что враг. Не тем вовсе от него пахнет. А с Орри теперь так легко и просто общаться не получится».

И заснула под тихое бряцанье лютни в соседней комнате и слова, что ложились на прихотливую мелодию так же точно, как яблоко из старого нефрита — в её руку: