Мириад островов

Авантюра пятая

Маленький караван с самого начала выстроился по схеме: главный охранитель впереди, с пращой ли луком наперевес, охраняемый объект позади, замыкающим работает наиболее сомнительная личность. Орихалхо на Марто — Галина верхом на Сардере — Барбе, оседлавший Данку. Все трое в одинаково добротных куртках, длинных штанах и полусапожках, выданных добрыми монахинями, а Барбе к тому же в неразлучном сомбреро, как следует поновленном у шляпного каталя. Чтобы, как и прежде, оставаться чистеньким и элегантным до предела своих возможностей.

Ну и, конечно, все лошадки везли по две перемётных сумы, общим числом шесть. Где-то внутри одной пряталась лютня, зашитая во множество слоёв мягкой материи, и уж совсем глубоко — злополучный столовый прибор морянина.

Вдоль побережья тянулись конные и пешие тропы: сначала вились по вересковым полям, вчерне повторяя линию фиордов, потом углубились в сухой лес — иссеченные ветром черные берёзы, голенастые сосны, встопорщенный подлесок. Как объяснил Барбе, лес недалеко уходил вглубь континента: нечто вроде защитной полосы, которую сохраняли даже при самых беспощадных вырубках. Дальше простирались поля, засеянные рожью, овсом, ячменём, реже пшеницей, простой и трёхколосной — «тритиумом». Пшеница считалась самым привередливым и довольно бесполезным злаком. Тут же были разбиты гряды с простецкими овощами вроде брюквы и капусты.

— По большей части монастырские латифундии, — щегольнул Барбе экзотическим словцом. — Тут и рабы есть — скорее как в вашей Древней Греции, чем как в Риме. Договор пожизненного найма.

Галину эта первобытность давно уже не изумляла. Особенно в такой ситуации, когда все шестеро странников ловили кайф. Кони, стреноженные, самым изящным образом травили незрелый овёс, люди загорали в минимуме одежды — такой вот щадящий метод. Орри — в боевых бусах, Барбе — в длинной, до колен, рубахе, Галина — во втором экземпляре нижнего белья, куда более скромном, чем купальник времён фин-де-сьекля.

— А почему больше всего земель у клириков? — спросила она, лёжа на спине и щурясь в жаркое полуденное небо.

— Франзонцы благочестивы не менее, но даже более готийцев, — ответил он с видимым знанием дела. — Много жертвуют, а сами предпочитают селиться в городах и в торговых местечках неподалёку от стен. Оттого всем выгода. Самые прилежные работники — монахи и монашки с их конверсами. Самые сведущие и хорошо обученные — те низшие, которых смотрят в высшие.

— Ты о чём, Барб?

— Сословное построение. На западе Верта, коли ты родился знатным, купцом, ремесленником или исполнителем приговоров, это метка на всю жизнь. Три сословия: Защитники, Искусники, Кормильцы. Военные дворяне и просвещенные землевладельцы, учёные и мастера, вольные крестьяне и рабы. Продвинуться-то по лестнице возможно, однако в рамках большого сословия. А перескочить рамки — лишь единожды в жизни. Сын ремесленника может стать купцом и продавать чужой товар, но не сам ремесленник, если он едва выбился из сервов. Король может даровать модному живописцу или успешному архитектору личное дворянство, но аристократами станут разве что внуки этого Искусника. Офицер высокого ранга никогда не станет королём, сколько ни роднись с династией. Брак возвышает, но, как правило, одну женщину. А монашество и священство демократичны: туда берут без вопросов и напрямую. Даже палачей иногда.

— А куда ты бы вот их отнёс?

— Я? Вообще-то официально — к низшей категории Защитников. Наряду с судьями. Юристы — это уже Искусники.

— Сложно как.

— Не очень — привычка требуется.

— Но эти… исполнители чужих приговоров. По-рутенски — низшая каста.

— У нас вообще-то похоже. И селятся за стенами, в знак признания особых заслуг — в самой стене. Женятся исключительно на своих — не всякой охота вести такой особенный дом. В церкви сидят всем семейством у входного распятия, там особенная скамеечка бывает. Если учатся в церковной школе, то на долю палачат больше всего приходится пинков и тумаков, а то и чего похлеще: каламбур такой. Но ты одно пойми: всем этим они буквально гордятся.

— Погоди. Я ведь тоже слыхала похожие приговорки: плебейская гордость. Крестьянское чванство.

— Это рутенское творчество? Здесь не совсем так. «С кем поступает судьба, как с клинком — благ и с иною бедой незнаком». То есть бросают нас из хлада в полымя, а мы всех крепких да сильных сильнее да крепче.

— Барб, ты такие вещи словно на себе испытал.

Он усмехнулся, перевернулся со спины на живот. В зубах у него покачивалась травинка, словно у жеребца:

— Не вымогай словес без нужды ты хитроумием своим. Разочарованному чужды любовный жар и отчий дым. Не вельми складно, зато рутенских идиом предостаточно.

Такие разговоры в пути развлекали девушку по-прежнему, но часто прерывались: на стоянках требовалось собирать хворост для костра, натягивать палатку, обихаживать лошадей. И не дай Боже прозевать, когда старушка Данка будет в охоте, с Сардером тогда не сладишь. В пути тоже расслабляться не приходилось: здесь принято было здороваться и перекидываться двумя-тремя словами, в основном, насчёт того, где засыпало, где расквасило, а где и сосна поперёк пути повалилась. Совершенно удивительным образом на узкой «двувершной» дороге, то есть рассчитанной в самом лучшем случае на двоих всадников, едущих стремя в стремя, оказалось народу больше, чем на широкой столбовой. Ну, собственно, как подсчитала Галина, пять встречных за одно первое утро: двое верховых с заводными лошадьми, семейство — муж, жена с младенцем на мулах и вьючная кобылка — и один пеший с клюкой: паломник, наверное. На обгон не заходил никто.

Если музыкант был более или менее словоохотлив, то Орихалхо молчал, вроде как даже демонстративно. Похоже, что усилия, предпринятые по укрощению не весьма строптивой девственницы, выбили его из обоймы. Только и хватало сил, что пронзать зорким взглядом близлежащие кусты, соображать обед на троих и обеспечивать комфортный отдых в придорожной канаве, разжигая огонь и натягивая полог. По умолчанию все они решили, что наполовину мифическая лутенская казна — не дойная корова. Стоило бы поэкономить монету, а то впереди может оказаться невесть что.

«И это было всё? — думала Галина о том, что произошло с ними обоими на островке. — Впечатляюще, но, как говорится, в детстве и ненароком мы имели и кое-что понаглее сего робкого оргазма. Вроде бы судорога, которая началась внутри и потом пересчитала во мне все косточки, называется именно так».

Кинжал из нефрита озадачивал её пожалуй что и больше поведения ба-инхсана. То и дело лезла в одну из притороченных к седлу роскошных коробов, нащупывала там плоскую коробку — удостовериться, что не пропала, в очередной раз полюбоваться. Будто вульгарная подмосковная тётка после шопинга.

Ну, положим, сами эти перекидные торбы были классные — прекрасно выделанная кожа, вид, запах и очарование отменно пошитой вещи. По форме каждая из них напоминала поставленный стоймя чемодан из бычьей кожи, только швы были вывернуты, а крышка нависала сверху. Интимное содержимое Галинина кофра тоже перекочевало в одну из них. Шаря в поисках смены белья или одной из расчёсок, она то и дело натыкалась на свет-мой-зеркальце в чехле или на книжку легенд — без надобности, кругом такого полным-полно, что россказней, что отражений.

Ибо ушлый Барбе и в пути подбирался поближе, затевал разговоры. Неожиданные и нередко пустячные, поднимали умственный тонус они на редкость.

По поводу нефритового клинка он давно уже успел объяснить, что каменное оружие — ножи, топорики, лабрисы, похожие на критские и троянские из коллекции Шлимана, — вкладывают в так называемые коробчатые, жёсткие ножны, чтобы не опасаться разбить. Собственно, это больше касается обсидианового инструмента. На молоке обжегшись, дуют на воду.

— А для чего такое оружие вообще нужно?

— Сначала им вооружали тех, кому была запрещена «гибельная острота». Жрецов, клириков, женщин. Ещё и крепкое дерево, цельные рога шли в дело. Позже запреты смягчились, но традиция осталась.

— Какая традиция? Мне, кстати, говорили, что здесь неплохая клинковая сталь.

— Да, но, кажется, не наилучшая, — Барбе ухватился за её реплику. — Рутенцы ведь свою не привозят. Отговариваются, что предки могли, но потеряли секрет. Знаешь, от них только и слышишь: культура того-то и сего-то разрушена, подкошена под корень и так далее.

— На планете Земля сменилось так много цивилизаций, что и она сама не помнит. Сначала изобретут первоклассное средство для уничтожения, потом истребят сначала противника, а потом себя самих, — ответила Галина. — А после всего забудут очередной секрет.

— Но разве не удивительно? Вы только и делаете, что клеймите войны и считаете это делом, недостойным человека, а ведь именно они движут прогресс.

Барбе вздохнул и продолжил:

— И отчего-то самое красивое и наиболее точно олицетворяющее честь и достоинство человека — оружие. Особенно холодное: гибельная сталь, смертельное железо.

Галина хотела воспользоваться случаем и вернуть его мысль к каменному клинку. Но постеснялась: в Рутене куда больше потеряно мирной красоты.

— По-моему, всем этим на Большой Земле играют только взрослые детки.

— Спасибо за Вертдом, сэния Гали.

— Вы не играете: вы просто живёте. Вам наплевать на потери, а мы только и делаем, что ностальгируем.

Он то ли знал слово, то ли просто догадался.

— Нет, дело в другом. Есть два вида знания. Человек рождается не как пустое место, чистая доска, на которой случай и наследственность выводят произвольные узоры. Это матрица. Как в печатании книг — доска с вырезанным рисунком.

— Оттиски, сделанные таким способом, все одинаковы.

— Пока матрица не сотрётся. Но её, между прочим, не видят. Люди мечтают о том, чтобы в матрицу всякий раз впечатывались приобретённые умения. Те, которые у каждого человека, соединяясь с единым на всех узором, создают своеобразие личного клейма. Не родовая, а социальная наследственность.

Галина потянула за повод, так что Сардер на миг отстал от Данки:

— Ты-то откуда такой умный?

— Гали, я тебя старше, и меня учили очень хорошо. Особенно латыни и греческому. Социум, генос, генезис… У нас на этих языках говорят служители, и языки эти с их корнями — не мёртвые. Может быть, я больше тебя понимаю в рутенской терминологии.

— Как это?

— Ты видишь ближайший смысл, я — как слово рождалось. Как менялось, переходя из мифа в легенду, из легенды — в сказку. Как приплетались к нему иные оттенки смысла.

— Тогда ты слишком образован для простого фильяра.

То есть, по-простому, фигляра.

Подколки Барбе не заметил — и ладно, зачем это ей. Но сказал:

— В Вестфольде имеются еще дервидды. Те, кто служит Великим Деревьям, сочиняя новые песнопения на старый лад. Им необходимо знать многое.

И снова ничего не сказал про себя самого.

— Так вот, — продолжил он на следующее утро. (Хотя, если вдуматься, их непрекращающаяся беседа длилась не один день.) — Ты догадываешься, наверное, что дети ба-нэсхин наследуют их главное знание? Нет, не то, что получают их родители в течение жизни. Не то, что землянцы называют конкретным опытом. Но вот эту самую матрицу, обогащённую знанием рода. То, что у вас именуется культурой — огромный резервуар их всеобщей наследственности. Вот почему ба-нэсхин не считают своих собственных потомков, но все малыши одинаково любимы племенем.

И вот почему им, в отличие от нас, не нужно загромождать море и землю скорлупами своих умерших культур, как это делаете вы и отчасти земные обитатели Верта. Красивыми скорлупами, не спорю. Величественными и неповторимыми. Провоцирующими разнообразные толкования.

— Погоди, Барб, дай мне сообразить. Слишком ты для меня учён, правда. В геноме — ну, вот этом твоём клубке генетического материала — остаётся очень немного от предков. То, что природа сочла лишним, — бывает выбито. А как насчёт культуры?

— Ты имеешь в виду, что ни один человек — и ни один морянин — не выдержит тяжести всех племенных знаний. Или они отсеются, или всё равно придётся держать информацию не в теле и мозгу, а вовне. На носителях. И отпускать на волю стихий, когда книги обветшают, здания осыплются прахом, календари устареют, а высокий смысл потеряется невозвратно.

— Стоило бы тебя свозить к пирамидам и брошенным городам и майя, — пошутила Галина. — Ты бы сразу понял, почему их отдали дикому лесу.

А про себя отметила:

«Выходит, проверить меня на вшивость мог в аббатстве любой. И Орри тоже. Правда, тогда отчего молчит? И коварно уклончивый Барбе тоже мог. И старшие монахини. А самое простое — и в самом деле папа не сказал: одно из последних приобретений, не до того было. Да, наверное, так».

— Ты мне напомнила, сэния Гали, — Барбе словно угадал, что напряжение между ними спало. — Ведь мне и люди майя знакомы. То есть читали нам книги — Историю Индий Лас-Касаса, сообщение о делах в Юкатане Диего де Ланды. У маиянцев и народа ацтеков были ножи, похожие на твой дарёный басселард. Но куда шире и со сколами по всей кромке. Сотворённые из обсидиана, или стекла вулканов. Острей любого стального на порядок и весьма хрупкие. А ещё — да! Ещё нефритовые. Это камень вязкий, волокнистый, при полировке обретает жирный блеск, остёр не менее стеклянного и практически вечен.

— Кто тебе рассказывал такое? Это когда учили на барда или — как его — филлида?

— Мой отец Бран, или Брендан Майлдунсон, о ком я сложил ту самую балладу. Он кузнец.

— Тот самый? Кто был мужем сиды и ушёл за ней в Тир-нан-Ог?

Барб улыбнулся:

— Тот самый. Только почему «был» и «ушёл»? На самом деле ни он, ни я пока не достигли Царства Блаженных. И кузнец он до сей поры, и вторая его подруга — не из Племени Холмов, конечно. То всё старые сказки. Но фигура по-своему замечательная. Хочешь у него самого обо всём спросить?

«Барбе, похоже, к тому всё дело вёл. Мои мужчины — завзятые хитрецы, что один, что другой. Ну и ладно, ну и хорошо — что мне терять? Ведь, по сути, я не знаю даже своих собственных устремлений. И командовать ну никак не гожусь».

— Если наша дорога туда приведёт — отчего ж не хочу. Хоть что-то в тебе угадаю.

Барбе рассмеялся, перегнал её, быстро сказал что-то Орри на морянском языке. Тот сердито ответил.

— Прости, сэниа, не всегда уместно госпоже знать, о чём толкуют слуги. И в каких выражениях.

Так парадоксально учтив.

— Барб, ну а вкратце: что там такое?

— Он тоже эти места знает. Беспокоится, уместно ли тебе то ли нисходить, то ли навязываться. Знаешь ведь по Рутену, что коваль — одно с колдуном, их и селят подальше от людных мест, чтобы великого грохота своим умением не устраивали. Ну, это ж моя родная кровь, к тому же хоть папаша Бран — персона важная, гостевать нам у него всё равно не придётся, ибо негде.

— И что? Можно подумать, нам не в привычку к деревьям верёвки привязывать.

— Так вы оба и на такое согласны? Ну, тогда…

Барбе тихонько присвистнул, с торжеством глянул на Орихалхо и свернул от полей, полян, лугов и перелесков в сторону моря. Едва ли не проламываясь прямиком через лес.

«Забавно. Думала я — наш фильяр был постоянно весел, а теперь чувствуется: до сих пор пребывал в лёгкой печали».

Поскольку Барбе один знал дорогу к дому и оттого волей-неволей захватил позицию лидера, морянину ничего не оставалось, как занять позицию в арьергарде.

Скорее всего, оттого он и прервал обет молчания. Как сказал Орри, неподалёку от кузнецова обиталища прежний король Ортос Хельмутсон затеял строить новый град Ромалин, некое подобие рутенского Санкт-Питерсбурга. Вернее — перестраивать из небольшого поселения весь сплошняком, начиная с крепостной стены до дворцов и храмов. От него к морю планировалось вывести широкий канал со шлюзами для захода морских судов, в укреплённой стене пробить шесть ворот, по числу сторон света…

— Орри, ведь их и у вас четыре.

— Холод, жар, восход, закат, замт и надир, — объяснил Орихалхо. — Север, юг, восток, запад, зенит и надир. С вашими сторонами света всё понятно — начало пути в Готию, на южное побережье Франзонии, к дальнему морю и в Сконд. Врата Зенита устроены так, чтобы солнце, поднявшись в самую высокую точку, проходило через отверстие в своде и могло поджечь кусок папируса или бересты, положенный прямо под ним. А под Вратами Надира просверлен и забран частой решёткой колодец, куда в тот же час и тот же миг скрывается самый яркий полуденный луч.

— Символы рая и ада, что ли?

— Не знаю точно: может быть, вначале то были оборонные хитрости, — пожал плечами Орри. — По крайней мере, старый король забросил своё дерзновение в канун Морянской Войны и поселился в тесном и хорошо укреплённом Вробурге, а теперь его внук взялся заново кроить и смётывать Ромалин на живую нитку.

— Новодел, что ли?

— Что?

— Ну, город. Использует революционные новые технологии взамен старых. Типа Рутен против Верта.

— А. Да. Говорят, не совсем плохо. Дома-башни высокие, чистые, вся тяжесть камня опирается на внешний каркас. Красивые арочные сады.

— Готические контрфорсы и аркбутаны.

— Я не архитект, сэнья Гали.

И ни разу во время беседы не встретился с нею глазами по-настоящему.

На место они трое прибыли часа в три пополудни.

— Будем надеяться, наш старикан на месте, — произнёс Барбе. — В столицу он отъезжает редко — это оттуда к нему гости при нужде наведываются.

Посреди вырубки, так близко от моря, что почти все членораздельные звуки забивал мощный ритмический гул, стояло диковинное сооружение. Походило оно на хижину древних монастырских отшельников или вообще на кита, но сотворено было, по словам Барбе, из бычьих кож, которые некто распялил на ясеневых рёбрах и хорошенько прокоптил в дыму. Вместо двери был полог, закрученный наверху в рулон и продублированный частой рыболовной сетью.

— Вот это и есть карра, — продолжил Барбе своё объяснение. — Может быть, даже та самая, легендарная. Батюшка то и дело хвалился, что сумел наколдовать ей вечную молодость. Эй, люди, есть кто сущий в округе?

Гул сразу стих. Из лачуги, которая больше сего напоминала одинокий дольмен, выбрался человек почти квадратного сечения. Могучие плечи были увенчаны кудрявой седой головой, торс упакован в тунику, насквозь прожжённую в нескольких местах, ноги покрыты фартуком, будто скованным из листовой меди. В одной из рук человек сжимал небольшой, но впечатляющий молот.

— Я есть, — отозвался он басом. — Работу возьму только самую неотложную — большой заказ выполняю. А, так это ты, бродяга. То-то вместо живого о сущем вспомнил. Не случайно, значит.

— Ну да, отче Брендан, я Барбе собственной персоной. И гостей привёз. Сэнью Гали и морянина Орри.

— Рутенка, вижу. Что же, и они у меня одалживаются. Сходите с сёдел да идите в дом, коли охота. В кузню пока не зову — горн разожжён, меха вовсю ходят. С подмастерьем работаем, сами должны понимать.

И скрылся обратно. Гул возобновился, но чуть более частый.

— Болванку проковывают, — объяснил Барбе. — Нельзя оторваться ни на минуту.

— И что же — долго так ждать? — спросила Галина.

— Не дольше, чем ехать… как это? Без соли хлебавши, — ответил Орихалхо. — До Ромалина отсюда миль десять по навесу или больше?

— Пожалуй, все двадцать, — сказал музыкант. — Если по прямой. Как вон голуби летят.

В это самое мгновение захлопали крылья. Птица серо-стального цвета спала с узких небес, перекувыркнулась через голову, спланировала меж стволов и опустилась на конёк крыши — вернее, на бывший киль.

— Отец, почта прибыла, — крикнул Барбе. — Зерна ему насыпать?

— Не хозяйничай не в своём дому, — глухо донеслось из кузни. — Сейчас довершим.

Раздался яростный шип, сизый туман закурился в проёме. Потом кузнец вышагнул из тумана, по ходу залезая рукой в небольшой кошель, привязанный у пояса. Протянул зерно на раскрытой ладони — турман сел на запястье и стал клевать. Бран снял с рубиновой лапки цилиндрик и опустил в кошель.

— Что же, привет вам всем. Любуешься на голубка, моя сэнья? Хорош. От любой ловчей птицы уйдёт-увернётся. Только такие и годны: с юных когтей учим. Сапсанов, ястребов и прочих учим на голубях ради охоты, голубей на них же — ради мира. И те, и другие здравствуют. Передают мастерство своё по наследству. Не так ли, морянин Ори-халхо?

Он явно говорил не в простоте душевной.

— А что, и любуюсь, — ответила Галина. — Думаю, что и птицы твои, и ба-нэсхин в том мастерстве и учении похожи.

Брендан одобрительно крякнул:

— Хороша твоя находка, сын. Не кисель меж ушами, как у некоторых её сородичей.

— Скоро у них у всех в желудках разжижение настанет, — донеслось от двери. — Бари, ты и твои товарищи давно горячего не хлебали?

— Матушка, — вздохнул он вместо ответа. — Ма Эсте.

Дама — именно дама, не кто иной, — работавшая подмастерьем Брендана, показалась Галине лет сорока от силы. Волосы тёмные, с изрядной проседью, и подобраны под небольшой крылатый чепец, темны и соболиные брови, и глаза, и ресницы. Изящна, быстра и гибка в движениях, смела в повадке, держится с несокрушимым и каким-то насмешливым достоинством. Одета в тряпьё, прожжённое искрами и насмерть выпачканное в угле и саже… но до чего в стане пряма и горда, подумала девушка.

— Спата до завтра погодит, чего уж там, — сказала деловито «ма Эсте». — Там на добрый месяц заботы. И привет всем собравшимся, зовите меня Марион тире Эстрелья. Одной Эстрельей тоже можно. Бран, у тебя что-нибудь домашнее в сусеке не завалялось?

— Сейчас горн пожарче раздую, наковальню раскалю — и того, — проворчал он. — Бобы в красном вине с имбирём, бальзамином, перцем и солёными огурцами пойдут?

— Это если ты отравить всю компанию задумал, — отпарировала дама Эстрелья. — Я хоть и бывшая лекарка, от таких зелий антидота не знаю.

— Матушка, не журись, — Барбе поклонился в пояс, гибко выпрямился, принял в объятия. — У нас на всех отыщется.

— Да и у меня в заплечном мешке, — отозвалась она. — В гости порожней не являюсь, сам знаешь. Так что давайте мыться, я тоже в роднике ополоснусь — и за стол.

Родник протекал неподалёку от места, где всем предложили поставить лошадей и был привязан к стволу караковый жеребец Эстрельи (пешком мне ходить — не дождётесь, проворчала она, нарывая в седельных кобурах кусок мыла). Вода в нём была не больно-то ласковая, но над ним самим была устроена палатка вроде индейской парильни — в общем, такая же круглая, низенькая и жаркая. В неё приходилось влезать по одному и не столько омываться, сколько дышать паром от раскалённых камней. Под конец Галина очень даже поняла Эстрелью — особенно когда та просунулась в низкий проём рядом с самой девушкой, глубоко вдохнула пропитанный травными ароматами воздух и тотчас же шмыгнула назад, проговорив:

— Самый бабский дух: воняет отлично, а самый острый пар воины на себя собрали. Пойду ещё в холодок окунусь.

Кормили гостей внутри бывшего корабля. После баньки там показалось даже просторно и вообще уютно: в уключины лился дневной свет, по стенам висели смертоубийственного вида предметы, на земляном полу стояли табуретки, столешница из доски, проточенной морским червем, слегка прогибалась от расписных глиняных тарелей, а на ложе кузнеца была брошена огромная шкура гризли.

— Безумец, — кивнул Брендан. — Прошлой зимой пожаловал. Сам искал своей доли.

Потом Эстрелья вызвалась мыть посуду в ручье, Барбе увязался за ней — в смысле давно не виделись.

Орихалхо и Галина переглянулись — и положили басселард на опустевший стол перед кузнецом.

— Твой сын ведь успел тебе рассказать об этом? — спросил морянин.

Брендан кивнул:

— Что же, нам, оружейникам, и резать похожее приходилось — из дуба, бука или граба. И бить камнем о камень тоже. Но такого узкого и прямого клинка не видел и не точил. Не меч и не кинжал. Не знаю, долго ли прослужит — горного стекла хватает резов на пятнадцать.

— А можно мой нефрит в настоящих ножнах держать? Или укрепить как-то?

— Уже «мой», — проговорил Брендан. — Что же, это хороший вопрос. Раньше, ещё до новых игрушек с оживлением да королевской кровью, иначе мёртвое оживляли. Считалось, что если меч выпьет от ста человек, становится он опасен для хозяина, потому как обретает разум. И никто не сможет сказать, благой тот разум или недобрый. Или вот сейчас — трижды крестят боевую сталь. Женским молоком, опять же кровью и мужским семенем. Не морянское это ведовство — одинакие вы, что те, что другие.

Поднял кинжал, повертел в руках, залюбовался:

— Не видал николи подобного мастерства. Камушки — ровно огненные глаза, тело златое, узор по нему витой, драконий. Не иначе в окраинных замках сотворили. А как закалить? Может, своей кровью, может, и вражьей.

Вздохнул, отдал:

— Спрячьте подалее. Хищник это.

«И не подумаю, — решила Галина. — Наоборот, напоказ выставлю. А то сплошь мрачнота какая-то на меня наваливается. И это посреди такой природной красоты!»

Вернулись мать и сын с посудой.

— Эсте, — вдруг сказал кузнец. — Мне ведь письмецо прилетело. Твоя сноха обещалась к вечеру вослед тебе припожаловать.

— А, тоже на диковинки твои потянуло любоваться. Вот родит вместо дитяти нож острый, — рассмеялась она.

— Мам, не в том дело, — ответил Барбе. — Нужно нам, чтобы она тебя со мной связала? Удивилась, с чего это мы вместе собрались.

Галина недоумённо переводила глаза с одного на другую и на третьего.

— Отойдём, сэнья, — проговорил Барбе тихонько. — Нет для них двоих секрета в том, что я тебе скажу, но всё-таки неловко вроде бы. Перед Орихалхо — в особенности.

Отошли шагов на десять.

— Видишь ли, — сказал музыкант, — они ведь не венчаны, мой отец и мачеха. Негоже так называть лучшую из женщин, да ладно. И сокровенный это союз. Матушка из Защитника в Защитники прошлым браком перешла. Овдовела, родила сына, вот он как раз и женился на Зигрит. А батюшка — Искусник и я, стало быть, Искусник тоже. Ма Эсти бы и не против спуститься стратой ниже, да положение не пускает.

— Что, дворянская гордыня?

— Снова не понимаешь. Она ведь кто? Только не думай, что я тебе, как это… Заливаю, вот.

Вздохнул:

— Одна из опекунш Кьяртана Моргэйнсона. Собственно, королева-мать.

— Погоди. Ты и молодой король — братья?

— Сводные. Такой совершеннейший пустяк, что впору жениться. Ни капли единой крови. Генов то есть.

Помолчал.

— Они, Ма Эстрелья и мой Брендан, по всем статьям тайные любовники. Для меня это ничего не значит. Всякий раз, когда мою шалопутную матушку приносит у нас похозяйничать, мы празднуем воссоединение семьи. Кроме них двоих, у меня никого нет. Разве вот орденские братья…

— Ты монах?

— Ну, я ведь дал вроде понять, что студент-недоучка. Это без году неделя клирик.

Снова скользнуло нечто — полуправда-полуложь, ощутила Галина. И это при том, что в самом поразительном Барб искренен до безумия. Насчёт своих родителей не лгут — разве что заблуждаются. Поди разбери…

— В общем, давайте-ка полог в стороне натягивать, — скомандовал музыкант. — Клиенты у батюшки не переводятся. Нет, вы с Орихалхо вполне можете остаться и поглядеть на её бедняцкое величество.

— Смеёшься?

— Нисколько. И ни один не смеётся. Не потому что, как в Рутене говорят, трепливый язык могут вместе с головой отрезать. Во-первых, она хоть и взята из лаборанток, то же конверсок, и даже именной обруч на руке носила, но обучена была как преемница самой Бельгарды, основательницы ордена. То бишь по неописуемой природе своей стояла вне и даже выше страт. А во-вторых — вот вы на неё с Орри вблизи посмотрите. Как бы не прибыла уже — шум на поляне поднялся.

Тут как раз явился Орихалхо. сказал:

— Велено бивак разбивать. Явно ведь понадобится.

— Вы не проговоритесь? Не покажете виду?

Орихалхо с Галиной переглянулись:

— Без Барби — нет проблем, — сказала она. Между прочим, едва ли не впервые переврав имя. Вырвалось вдруг из подсознания.

Тент натянули — дело привычное. Наладили скосы, как от ветра или снега — вышла почти что палатка.

— Я и в самом деле подремлю, — сказал Барбе. — Завтра по делам с раннего утра отправлюсь.

— Каким? — спросила Галина.

— Своим собственным, — улыбнулся, легонько щёлкнул по носу. — Не забывай, я хоть фильяр и кузнецов сын, а сам себе хозяин.

Вежливо так, но отбрил.

— А мама как?

— Повидались. Я на такое счастье не рассчитывал. О твоём нефрите посоветовался — ради того и потянул вас всех к отцу.

Забрался в полог, закрыл все продухи — и, кажется, сразу лёг на тощую подстилку.

А на вырубке уже было полно конного народу, посреди вьюном вертелась бледно-золотая кобылка, со всадницей в громоздком дамском седле. Суетились Брендан с Эстрельей, пытаясь удержать за повод или схватить под уздцы.

— Сама, сама, — доносилось сверху. — Только руку, мэс… Руку подставь.

Кобылку, наконец, переняли в несколько рук, юная всадница уместила ножку на Брановой ладони, ухватила его за шею, скользнула наземь.

— Ой, вот игрунья-то! Застоялась. Надо было нам раньше вырваться.

— Это в тягости-то? — строго прикрикнула Эстрелья.

— Так она в прохолосте. Мне и вообще аж месяц до конца. Фрейр и Фрейя да Бельгард с Бельгардой у вас имеются, теперь на подходе Таласси и Талассо. Как решите парочку назвать, так и будет. Чёрт, штампую королят, будто станок на монетном дворе!

— Дело верное, говоришь?

— Да когда ж я вас, матушка свекровь, подводила!

Молодая женщина в тонком сукне и сапожках, с женским чепцом на белокурых волосах, оглянулась вокруг — и увидела:

— О, у вас уже гости. Морской народ — привет, Орихалхо, давно ли из Лутении? Кто это с тобой?

— Я Галина бан-Алекси, прирождённая рутенка, — девушка поклонилась, изо всех сил, стараясь не хватить лишку. Низкопоклонства не любили и в Готии.

— А я — Кьяртанова Зигрит, урождённая Робашик, — королева со смешком вернула реверанс. — Ты извини, пузо гнуться не даёт.

Живот у неё в самом деле поднялся до самого носа, веснушчатого и очень целеустремлённого.

— Так ты та сэнья Гали, которая поёт? В дуэте с Орихалхо?

Слишком непринуждённо, слишком без задней мысли это прозвучало. Насчёт дуэта.

— Как умею, так и пою. Если инструмент имеется.

— Рутенское? Духовное, верно? Отыщем тебе что-нибудь струнное, никаких проблем. А Инес или Хуана Креста ты можешь? И Песню песней? Не смущайся. Мне насчёт тебя монахини с голубем послали. Я ведь сама из них. Не общаемся духовно, так дружим. Вот Саэтана тоже оттуда. Из головной обители. Вот ведь…!

Кобылка вырвалась повод у нарядного кавалера, затанцевала с опасностью для ног. Орихалхо подцепил под уздцы, встряхнул.

— Вот сила. Орри, не хочешь стать моей телесной охраной? Да нет, чисто по Платону. Ой, платонически, ага. От тебя сэнье Гали куда больше проку, чем мне от моего чичисбео. Он, знаешь ли, твой соотечественник. Михаил, так? Потешный очень. Но так: ни слуга, ни забавник. Только ходит по пятам — я ведь берегу чрево для одного мужа.

Галина с трудом продиралась сквозь путаницу фривольно-шутливых иносказаний. Всё же — хорошая она, эта хитрунья. Аромат чистоты. В таком трудно ошибиться.

— Знаешь что? Тебе ведь всё равно куда ехать. Вот сегодня я при деле — почтенный мэс Бран меня развлекает. Говорят, мальчишке ещё до рождения надо подобрать клинок, чтобы в колыбели за него схватился, ну, за ножны, конечно. Примета, что истым мужем станет. А вот завтра…

Зигрит сделала многозначительную паузу.

— Завтра поедем со мной в Ромалин? Пожалуйста! Держу пари, и твоё чудо морское там вовсю развернётся.

Орихалхо кивнул. Прошептал:

— Как сэнии угодно.

На том и порешили.

Когда Галина с Орри влезли в полог, Барбе ещё не спал. Выслушал обоих и ответил:

— Не могу вам ничего советовать. Моё дело если не сторона, то почти сторона. Но вот знаете, что я нашёл в книжке сэньи и запомнил? Это о моих милых. Послушайте — заснуть будет легче.

И раньше, чем получил согласие, начал:

«Лет тридцать из Вуали вышел корабль. Очень похожий на скорлупы ба-нэсхин, но гораздо больше. Те же мощные дубовые планширы поперек корпуса, тот же ясеневый шпангоут, похожий на китовые рёбра, и кожи так же плотно сшиты корабельной иглой, до черноты проварены в дубовой коре и смазаны жиром — того требует едкая солёная вода. Парус на ясеневой мачте из шкур того же непонятного зверя, а вёсел нет, одни уключины. Потрепало, видать, и корабль, и его людей. Всего двоих прибило к готийскому берегу волнами, и были то мужчина и женщина. Он светловолосый, почти седой, и темноглазый — почти как уроженец Вестфольда. А она — чёрные косы, синие-пресиние колдовские глаза и к тому же беременна.

Пришли они со стороны островов, этого уже хватало, чтобы счесть их дружками желтомордиков: так простые готийцы дразнили в те времена Морскую Кровь. Да и вестфольдцев здесь не особо жаловали. Подобное и сейчас чувствуется, а тогда этим прямо-таки разило на всё побережье. По счастью, чужаков первое время не трогали, а попозже и пользу в них нашли — человек этот оказался хорошим мастером по железу. Жил он с самого начала и до конца этой истории под своей перевернутой кверху днищем каррой — так называлось его судно. Да и местной речью он овладел в считанные месяцы.

Для кузни соорудил он хижину из больших камней, а в карре проделал отверстие в стене, для двери, и еще одно, для очажного дыма. Она у него тоже на камень была поставлена, чтобы повыше было. Так и жил наш странник. Чинил утварь, лошадей ковал, брался за всякую простую работу. Кухарил понемногу. А жена только и делала, что грелась у костра или на солнце и пела песни.

Да, звали его Брендан, иначе Бран, а ее Альбе. Странные для крестьянского слуха имена, верно?

С ним одним и то еле мирились, а тут ещё ведьма брюхатая в доме. И вот когда пришла ее пора, не мог он никого из местных баб дозваться, чтобы ей помогли. Уже двое суток длились роды, так что сил у матери совсем не стало.

И вот посреди зимней вьюжной ночи стучит некто в дверной косяк: сама-то дверь была кожаная, как и вся хижина. Кузнец открыл — и увидел девицу лет пятнадцати от силы. Собой не так уж приглядна, а одета исовсем просто: темно-красное всё. Холщовая сума у ней через плечо. Говорит:

— Я к тебе со своей незадачей пришла, а тут у тебя твоя собственная. Ну-ка, подвинься. И воды мне побольше нагрей — самый чистый снег от порога возьми и на очаге растопи!

Поглядела девица на роженицу пристально и говорит:

— Выбирай теперь. Или оба умрут, и мать, и дитя, или один сын у тебя останется. Считай, оба мёртвые они.

— Делай что знаешь, — говорит Бран. — Ни в чём тебя не упрекну.

Достаёт лекарка самозваная из сумки склянку и нож….

Словом, напоила она ещё живую Альбе сонной водой и вырезала сомлевшего ребёнка из её чрева. А потом стала окунать дитя то в горячую воду, то прямо в талый снег. Ожил младенец и так-то шибко закричал!

— Нет у него матери, не будет и чем кормиться, — говорит Бран. Альбе-то во сне, на неё наведенном, скончалась.

— Я тебе сюда молочную козу за рога притащу, — говорит девушка. — Неужели так мало тебе платят, что и на такое не хватит?

— Сколько ни есть, всё на похороны уйдет, — отвечает он.

— Пустое, — отвечает она. — Сам ведь знаешь. Делай что должно, а прочее к нему приложится.

И ведь в самом деле — говорится, что никого им не пришлось хоронить, будто растаяло тело пришелицы в дальнем тумане, что её вытолкнул из себя, и в морской пене, которая породила.

— Всё равно, — отвечает Бран, — медь из моих рук как река течет, а серебро частыми каплями сочится.

Тогда говорит девица:

— Будут у тебя верные деньги, если мою беду своими руками разведёшь. — Какую такую беду?

— Нужен мне меч, какие в твоих родимых краях делают, а мне в здешних — не хотят и более того не умеют. Чтобы прямой клинок был мне по грудь, а рукоять длиной в обе моих ладони, ни больше, ни меньше. И яблоко на конце рукояти — такого же веса, как сам клинок. И чтобы не ржавел он, не тупился и лёгок был в моих руках, точно дуновение ветра.

— Зачем тебе это? — спрашивает Бран. — Ты ведь не воин.

О том, что не отковать ему такое оружие, кузнец даже не заикнулся. Ведал заранее, что сумеет.

— Да, — говорит она. — Я не солдат, а лекарь. Но такой, что не от одних хворей лечит, а от самой жизни.

— Быть того не может, — говорит Брендан.

— Уж как-нибудь поверь, — смеётся девица. — Так сделаешь? Сколько скажешь — столько и заплачу. Что решишь — то и дам тебе.

— Уговор, — Бран ей отвечает. — Только не насчёт этого клинка, но насчёт второго, если он тебе занадобится. Пока-то одним золотом или серебром с тебя возьму — знаю, что этого звону ты припасла ровно столько, сколько потребуется.

И по рукам ударили.

Вот минует месяц — нет меча. А девица всё ходит к мастеру, мастерово дитя обихаживает. Ладный сынок у кузнеца растёт. Весёлый, смышленый да здоровенький. Проходит другой — опять дело не сладилось. Говорит она:

— Чего недостает тебе, кузнец? Железо имеется, огонь в печи жаркий, молот тяжел, наковальня широка, руки твои сильны.

— Три вещи нужны, чтобы отковать такой меч, какой ты хочешь, — говорит Брендан. — Три священных влаги: материнское молоко, отцово семя и кровь будущего владельца, чтобы все их в один узел связать. — Кровь я тебе дам. Что до семени твоего — не стоит и спрашивать. Но молоко — как его взять у мёртвой и похороненной?

— Когда кормила Альбе других наших детей в Счастливых Землях, — отвечает кузнец, — изобильна была она молоком, вот и отлил я сущую малость в серебряную флягу. Не прогоркло оно за время скитаний и не свернулось, а до сей поры оставалось свежим. Уж о нём-то не беспокойся. Но за это всё будешь передо мной в долгу вдвое большем.

Надрезала девица себе кровяную жилу над сосудом, влил в него Брендан молоко из серебряной фляги и прочее, что положено, сотворил. И в первый расплав добавил.

Долго после того работал Бран, но отковал меч такой, как надо, и вручил девице. А потом говорит:

— Сделать тебе ещё и ножны к нему?

— Не стоит, — отвечает она. — Таким мечам не из кожи и дерева, из живой плоти ножны творят.

Завернула клинок в свою накидку и унесла.

С той поры славен сделался Бран: добрые оружейники везде в почёте. И богат, и уважаем: слово к слову, монета к монете прибавлялись. Сын тоже был ему в радость — любую речь прямо с губ схватывал, любое тонкое ремесло прямо в руки ему шло. И учителя его добрые учили, но более сам Бран, что не только в железном деле понимал, но и цветные камни умел верно поставить, и на арфе сыграть, и слагать новые, и петь древние сказания, в которых излагал и предсказывал судьбы людские.

Вот ещё через двадцать лет снова приходит к нему та женщина: не состарилась вовсе, но расцвела необычайно и одета сплошь в меха и парчу.

— Нужен мне другой клинок, — говорит Брану. — Теперь я знатная дама, да такая, что не только женщины, но и сильные мужи ходят под моей рукой. И на поединках приходится по временам сражаться — честь свою защищать. Хочу спату о четырёх гранях и в два моих пальца шириной, стройную и гибкую, как молодой древесный ствол, смертоносную, будто жало, и чтобы чашка у рукояти вмещала семь унций красного вина. А молоко для колдовства у меня в грудях своё.

— Скую я тебе такой меч, — говорит кузнец. — Только не забыла ли ты давешний уговор?

— Помню, — отвечает женщина. — Работа моя — заставлять других платить их долги вплоть до наипоследнего, так как же я сама свои позабуду? А вот что тебе надобно за прошлое и за будущее — говори немедля.

И снова говорит ей Бран:

— Ножны для меча у тебя свои найдутся или опять взаймы возьмёшь?

— Свои собственные, — отвечает.

Сбросила тут же, у широкой наковальни, свой драгоценный наряд, легла на неё навзничь и приняла живой Бранов клинок в свои ножны.

С тех пор стали они с Браном жить как муж и жена. Двоих прекрасных сынов порознь холить.

А меч тот, говорят, и доныне куётся…»

— Гали, — спрашивает Барбе. — Это ведь я про нас всех сочинил. Отец потом перебрался поближе к матушке — вот сюда. Вместе с домом из копчёных шкур.

— М-м.

— Барбе, — спрашивает Орихалхо вместо неё. — Но ведь и верно есть такая новелла в сборнике сказаний. Только там и про третий клинок говорилось — толщиной в палец.

— А стальной палец ещё и спрятан в щегольскую тросточку? Верно. Это предсказание, так я думаю. Для матери, для меня, может статься, и для самого короля Все-Вертдомского. Постой, да ты совсем спишь. Слышала, наверное, что самые лучшие легенды простирают себя в будущее?