Мой галантный враг

Глава 20

Он приходил к ней каждую ночь.

Он приходил в тишине и молчании, когда весь замок погружался в спокойствие и сон. Но Лиллиана не спала.

Может быть, они заключили какой-то договор, хотя вслух об этом не было сказано ни слова. Днем она трудилась до изнеможения, отдавая все силы подготовке приближающихся празднеств. Следовало позаботиться о размещении гостей, запасти нужное количество факелов и свечей и заранее разложить часть из них по местам, окончательно продумать, в какой день какие угощения будут поданы на стол, и заполнить кладовые всем, что требуется.

Все эти хлопоты, которые добавились к повседневной, хозяйственной рутине, не оставляли Лиллиане ни минуты свободной, хотя вставала она задолго до рассвета, а заканчивала дела порой за полночь.

В эти долгие, изматывающие часы она редко видела Корбетта. Он всегда уходил раньше ее пробуждения, и, за исключением трапезы в середине дня, она вообще почти с ним не встречалась.

Но он приходил к ней каждую ночь.

Обычно он бывал чисто вымыт. Его волосы еще лежали влажными завитками на плечах. От него пахло душистым мылом, чистой кожей и элем.

Лиллиана знала, что он пил каждую ночь, прежде чем прийти к ней. Сначала она думала, что опротивела Корбетту, и что элем он пытается заглушить это отвращение, а является лишь затем, чтобы наверняка обзавестись наследником. Но его нежность и страсть никак не позволяли принять такое объяснение.

Потом она предположила другое. Может быть, он пьет затем, чтобы забыть о ее предполагаемом преступлении? Может быть, он надеется, что эль поможет ему приближаться к ней без воспоминаний о своих ужасных подозрениях. Но и с этой догадкой никак не вязались слова, которые она так часто слышала от него. Жарким шепотом он повторял:

— Ты моя, Лилли. Только моя, — и повторял это каждую ночь, перед самым моментом безоглядного обладания.

О, как хотелось бы ей, чтобы эти слова были правдой! Чтобы он называл ее своей от всего сердца и чтобы она могла по праву считать его своим и навсегда. Но она опасалась, что так говорила только его гордость: что его — то его, и он не станет делить ее ни с каким другим мужчиной. А это еще не значило, что она принадлежит ему по-настоящему. Как ни сильно было ее желание, чтобы они воистину принадлежали друг другу, именно он препятствовал этому, обвиняя и подозревая ее. И все же, несмотря на ужасную взаимную отчужденность, Лиллиана радостно принимала его в свои объятия. Каждую ночь.

В первую ночь, когда это случилось, Лиллиана даже не заметила, что он вошел в комнату, потому что уже почти заснула. Только после того как он закинул на сундук свою тунику и снял сапоги, она осознала, что в спальне она не одна. К тому моменту, когда он скользнул под покрывало, Лиллиана вполне проснулась и, затаясь, прислушивалась к участившимся ударам своего сердца.

Некоторое время он лежал неподвижно, и Лиллиана не могла справиться с наплывом обуревавших ее чувств. Она понимала, что самым правильным с ее стороны было бы прогнать Корбетта — отвергнуть его или, по крайней мере, встретить его с полнейшей безучастностью. Но сердце подсказывало ей иное.

Когда он наконец стянул с ее плеч тяжелое шерстяное покрывало, а потом медленно провел ладонью по ее руке — от кисти до плеча, Лиллиану кинуло в дрожь.

— Повернись ко мне, Лилли, — тихо сказал он.

Сопротивляться у нее не было сил. В ту первую ночь их ласки были неистовыми и исступленными — почти на грани отчаяния. С тех пор в них не убавилось пыла, но они стали как-то более серьезными, словно каждый раз мог стать для них последним.

Каждое утро Лиллиана просыпалась в одиночестве, и тут же на нее обрушивался вал противоборствующих чувств: она любила его и тосковала по нему; она ненавидела его за то, как он с ней обращается; она была уверена, что умрет от унижения, когда увидит его за обедом.

Каждое утро она убеждала себя, что так больше не может продолжаться, и преисполнялась решимости с этим покончить. Однако, когда низкое вечернее солнце набрасывало на Оррик длинные тени, медленно начинало нарастать грозовое напряжение. Ожидание предстоящей ночи с Корбеттом становилось все более лихорадочным, где-то внутри Лиллианы завязывался тугой узел нетерпения, и время тянулось бесконечно. Любая мысль о том, чтобы отвергнуть Корбетта, сгорала в огне ее всепоглощающего желания. Но она не отказывалась от намерения как-то наладить их отношения.

Она знала, что в минуты, которые следовали за вершинами наслаждения, Корбетта оставляет обычная скованность, и, возможно, в эти минуты он окажется более открыт для ее доводов. Ей претила самая мысль о том, чтобы разрушить это ночное умиротворение, затеяв тягостный разговор о преграде, вставшей между ними. Но она была достаточно мудра, чтобы понимать: и сама она менее склонна будет поддаться раздражению в том состоянии недолгой неги, когда отдыхают их нагие сплетенные тела.

Пообещав себе, что этой ночью они постараются понять друг друга, Лиллиана нежно прижала к себе малютку Элизу.

— Милое дитя, я так надеюсь, что в будущем году у тебя появится маленький товарищ. Знаешь, очень стыдно, когда детская не полна спокойными младенцами и смеющимися детишками постарше.

Эти радостные мысли подбодрили Лиллиану; она встала и накинула плащ, а потом завернула девочку в теплое вязаное одеяльце.

— Я возьму ее немножко подышать свежим воздухом, — сказала она Ферге, которая проворно орудовала иглой: девочка росла быстро, и ей все время требовалось шить новые вещи.

— На такой холод?

— На солнечный свет! От ветра она защищена, так что не беспокойся, — возразила Лиллиана. — Ей это будет только на пользу, да и щечки порозовеют.

Воздух был холодным, но чистым и бодрящим; солнце заливало двор замка, и Лиллиане, измученной тягостным унынием последних дней, это погожее утро показалось особенно отрадным. Она ласково баюкала Элизу и тихонько напевала ей нежные песенки, неторопливо направляясь к старому каштану.

— Надо будет подвесить к суку люльку, — пообещала Лиллиана Элизе, бережно сняв со лба девочки какую-то пушинку, а потом рассмеялась, увидев, как сморщилось маленькое личико в забавной беззубой улыбке.

Сквозь сучья каштана, по-зимнему оголенные, Корбетту была хорошо видна Лиллиана; он находился на парапете близ сторожевой башни. Он сам не заметил, что оборвал речь на полуслове, едва завидев жену. Но от Рокка не ускользнула озабоченность друга.

— Она просто воплощенное материнство, — отметил он, усмехаясь. — Или твои мысли заняты не ее материнскими качествами, а чем-то иным?

Корбетт неохотно отвел глаза от гибкой фигуры Лиллианы и метнул на Рокка сердитый взгляд.

— Ты забываешься. Она моя жена, а не какая-нибудь девка, насчет которой тебе позволено зубоскалить.

Заметив, как ощетинился Корбетт, Рокк весело рассмеялся.

— Ну, знаешь, тебя скрутило еще хуже, чем я думал. Я говорю о серьезных делах вроде государственной измены, а ты огрызаешься, как ревнивый пес! Должно ли это означать, что ты теперь отбросил свои дурацкие подозрения?

Скулы Корбетта напряглись, и он еще сильнее нахмурился.

— Как прикажешь это понимать? У тебя достаточно оснований, чтобы не доверять ей. Ты не хуже меня знаешь об ее отношениях с Уильямом и об ее опасной осведомленности… касательно королевских дел.

— Я знаю побольше, чем ты, — фыркнул Рокк. — Но мне это удается потому, что я шевелю мозгами, а ты своих мозгов, как видно, вообще лишился. — Тут его тон изменился. — Она невиновна, Корбетт. В этом у меня нет ни малейшего сомнения.

Потом оба мужчины долго стояли молча, глядя на женщину с ребенком под старым каштаном. Потом Корбетт нарушил молчание.

— Она — страстная женщина, — начал он, но тут же примолк и медленно покачал головой. — Она боролась против меня изо всех сил, когда считала меня своим врагом. Она бросила тебя в подземелье, когда решила, что ты убил ее отца. Она подняла на ноги весь замок, чтобы обороняться от меня — ведь она была уверена, что лорд Бартон был убит по моему приказу.

При этом воспоминании лицо Корбетта посветлело, но сразу омрачилось вновь.

— Если она стоит за Уильяма, то я обязан предположить, что она сделает все, что в ее власти, лишь бы помочь ему. А это значит, что она оказывается в стане врагов короля. И моих.

— А если она все-таки невиновна?

— Тогда все будет хорошо, — медленно ответил Корбетт.

— Да, возможно. Но я вижу, как ты с ней обходишься. Ей будет нелегко забыть напряжение этих последних недель.

— Я заставляю ее забыть об этом каждую ночь! — вспылил Корбетт, явно недовольный оборотом, который приняла их беседа.

Но Рокк был подобен упрямой собаке, вцепившейся зубами в кость и не намеренной ее выпускать.

— Она воспитана как леди, и для нее этого никогда не будет достаточно. Обращайся с ней как с какой-нибудь дорогой шлюхой, и ты потеряешь последний шанс завоевать ее любовь.

Корбетт резко повернулся и взглянул Рокку в лицо.

— При чем здесь любовь? Я женился на ней ради наследства. Она это знает. О любви тут никогда и речи не было!

Рокк никак не отозвался на эти возмущенные слова и, как ни в чем не бывало, вернулся к своему занятию: проверке работы подъемного механизма моста. Но когда он поглядывал на Корбетта, все еще погруженного в созерцание своей прекрасной супруги, на лице у него появлялась усмешка, как будто все это его немало забавляло.

В ту ночь Корбетт не пришел. Лиллиана лежала без сна у себя в темной комнате, перебирая в уме все то, что она должна ему сказать, и размышляла, как лучше приступить к своим мирным предложениям. Может быть, ей следует завести этот важный разговор до того, как они будут слишком захвачены страстью. Может быть, потом он так выдохнется, что просто не обратит внимания на ее слова.

Но, с другой стороны, если она заговорит слишком рано, разгорающийся в нем любовный пыл вообще помешает ему ее услышать.

Эту дилемму она обдумывала долго и усердно, но ни к какому твердому решению так и не пришла. Когда от огня в камине остались только тлеющие угольки, а единственная свеча зашипела и погасла, она поняла, что этой ночью Корбетт не появится.

Неужели она надоела ему? Неужели те часы близости, которые значили для нее так много, для него были всего лишь возможностью мгновенно скинуть с себя бремя собственной похоти?

От этой мысли сердце у Лиллианы болезненно сжалось. Если он не придет… Она попыталась прогнать эту ужасную мысль. Но и отрешиться от нее тоже не могла. Если он не придет сегодня… Если он не придет больше никогда…

Она рывком села в постели и отбросила тяжелое покрывало. В спальне было холодно, и этот холод странным образом сочетался с холодом в ее душе. На мгновение она готова была поддаться искушению снова спрятаться в теплый кокон постели. Она могла забраться под покрывало с головой и спрятаться от удручающей правды своей жизни.

Но Лиллиана поборола это трусливое желание и спустила ноги с высокой кровати на холодный каменный пол. Она его отыщет, решила она. Раз он не пришел к ней, значит, она пойдет к нему. Она найдет его и убедит вернуться в их спальню, и тогда… и тогда…

Но как убедить подозрительного человека поверить тебе? Или равнодушного — любить тебя?

Этого она не знала, но при одной лишь мысли о будущем без любви Корбетта ей стало так страшно, что она отказалась даже додумать эту мысль до конца. Она просто найдет его, а уж там будет видно, что делать дальше.

В замке стояла гнетущая тишина. За исключением нескольких слуг, которые спали перед камином в парадной зале, свернувшись на камышовых подстилках, нигде не было даже признака жизни. Оррик вполне мог бы быть замком сказочной Спящей принцессы — эту легенду она давно слышала от одного из менестрелей. Но сейчас спящим был здесь принц, а не принцесса. А она должна была найти его и разбудить сердце принца силой своей любви.

Лиллиана не знала, откуда начать поиски. Корбетт мог ночевать где угодно: в конюшне на куче душистого сена, или на топчане среди стражников. Возможно, даже в пустой камере темницы. Она в растерянности прикусила губу. Что если она не найдет его? Что если он рассердится и прогонит ее? Как она сможет потом снова хотя бы взглянуть ему в лицо — ему или кому угодно другому, — если он прямо сейчас отвергнет ее?

Она вздрогнула, и холодный комок подступил к ее горлу. Нельзя даже думать об этом, сказала она себе. Нужно найти его, а потом уже решать, как справиться с последствиями. Потому что более выносить эту неопределенность она не могла.

Ночное небо было ясным, и свет от серебряного месяца заливал замок. Звезды мерцали, подобно сверкающим драгоценностям на синем бархате. Двор замка являл собой причудливое смешение эбонитовых теней и серебристого света; вокруг не было видно ни души. На мгновение Лиллиана испугалась, что ее заметят: ведь тогда ей придется как-то объяснить свою ночную вылазку. Но потом она вспомнила, что взоры стражников всегда обращены наружу, а не внутрь замка. Внутри замка они не искали врагов.

Несмотря на усердные поиски, Лиллиана не могла найти своего пропавшего супруга. Ни в конюшне, ни на кухне, ни в дальних кладовых. Комнаты для гостей пребывали в том состоянии, как им и надлежало: они были чисто убраны и приготовлены для приглашенных, но пусты.

У нее дрожали руки. Борясь со слезами, она стояла в тени перед домом, где размещались солдаты. Посмеет ли она войти туда? Она шагнула к дверям, но потом нерешительно повернула назад. Это противоречило всем наставлениям ее матери. Но тогда она, по-видимому, вообще не способна поступать, как положено. Она самым позорным образом ослушалась отца. Она преградила собственному мужу вход в замок, уже принадлежавший ему. А теперь она крадется по двору среди ночи, как какая-нибудь шлюха, разыскивающая мужчину, который не испытывает к ней никаких чувств, кроме случайно вспыхнувшего вожделения.

Лиллиана смахнула две горячие слезы и подняла глаза к небу. «Боже милостивый, — молила она, и звезды расплывались у нее в глазах, затуманенных слезами. — Боже милостивый, помоги мне, прошу Тебя». Потом ее зрение понемногу прояснилось, и она бросила взгляд на зубчатый силуэт дозорной площадки. Там что-то шевельнулось. Она присмотрелась повнимательнее, пытаясь понять, что там происходит. Может быть, то была просто игра теней, или воображение над ней подшутило? Но потом она отчетливо разглядела: там был мужчина, и он что-то поднес к губам.

У Лиллианы защемило сердце. Корбетт был так близко, на расстоянии всего лишь одного лестничного пролета, у нее над головой — а она в это время изнывала от тревоги у себя в спальне! Ей пришло в голову, что, должно быть, он предпочитает одиночество ее обществу. Но она не пожелала прислушиваться к таким гнетущим мыслям.

Подъем на дозорную площадку по ступеням винтовой лестницы казался бесконечным. И все-таки, уже стоя перед дверью на железных петлях, она заколебалась. Она даже едва не поддалась искушению вернуться в безопасные пределы спальни. Но другие чувства, куда более мощные, чем страх, толкали ее вперед, и, преодолев секундное замешательство, она толкнула тяжелую дверь.

Корбетт сидел между двумя высокими остроконечными зубцами, свесив ногу со своего опасного насеста. Вторая нога, согнутая в колене, служила ему опорой для руки. В руке он держал круглый оловянный кувшин, но сейчас не пил из него. Он просто сидел безмолвно, созерцая залитую лунным светом долину за стенами замка,

В этот момент Лиллиана слишком ясно почувствовала, как несчастлив ее супруг. Может быть, он был так же несчастлив и тогда, когда впервые явился в Оррик? Она не знала ответа на этот вопрос, потому что в тот день была не способна заметить хоть что-нибудь, кроме ореола его мощи… мощи рыцаря и врага. Он был Королевским Кречетом, а она — добычей, на которую он нацелился. Что ж, теперь он заполучил ее, но, судя по всему, эта победа не принесла ему удовлетворения.

Лиллиана была готова обратиться в бегство: крах ее надежд был очевиден. Разве сможет она когда-нибудь добиться, чтобы он хоть в малой степени с ней считался? Сейчас, когда она всматривалась в его твердый, неподвижный профиль, это казалось невозможным.

Она направилась к двери. Корбетт окликнул ее, и она энергично покачала головой, желая только одного — пусть бы он вообще забыл, что она здесь была, и дал ей спокойно уйти — вместе с ее разбитым сердцем.

Но Корбетт был, как всегда, несговорчив, и его короткая команда заставила ее остановиться:

— Иди сюда.

У Лиллианы замерло сердце. Больше чем когда-либо, ей хотелось уйти, сбежать, уклониться от нового унижения. Но и вырваться из его власти было ей не под силу. Она просто прислонилась головой к иссеченной непогодами двери, словно та могла поддержать ее.

— Я сказал, иди сюда, — потребовал он более резко.

На этот раз ей почудился слабый запах вина. Она не повиновалась, а просто застыла, не двигаясь, — светлая стройная фигура на фоне темной двери. Когда стало ясно, что она ничего не ответит, Корбетт оставил свое место между зубцами, пересек маленькую площадку и подошел к жене.

Он резко развернул ее и прижал спиной к шероховатой двери.

— Зачем ты здесь? — рявкнул он. — Впрочем, это глупый вопрос, правда?

Он крепче стиснул ее руки, прежде чем выпустил их. Потом он уперся в дверь одной рукой и наклонился ближе к Лиллиане. Теперь запах вина в его дыхании сделался отчетливо различимым, и она поняла, что муж выпил много больше, чем в прошлые ночи.

— Подумать только, ты опровергаешь все мои теории о женщинах, — начал он неожиданно дружелюбным тоном.

Лиллиана заподозрила подвох. Ее сбивали с толку странные перемены в его настроении — от уныния к злости, а теперь — почти к шутливому поддразниванию.

— Тебе же хорошо известно, что от жен не ждут пылких страстей. Они только терпеливо сносят знаки привязанности мужей из чувства долга. А вот любовницы ласковы и отзывчивы. — Он провел пальцем по щеке Лиллианы, а потом начал играть с ее локонами. — Как жаль, что ты не могла стать просто моей любовницей. Насколько счастливей мы могли бы быть.

— А ты сейчас вообще несчастлив, — прошептала Лиллиана.

— Не более несчастлив, чем ты. Мы поженились по велению долга. Но любовники… любовники не повинуются долгу.

— Ты женился на мне вовсе не из чувства долга. Никто тебя не заставлял, — с упреком напомнила ему Лиллиана.

Корбетт усмехнулся:

— Разные бывают долги, Лилли…

— Ах, ну как же иначе!.. Иметь наследника… и что-нибудь такое, что можно будет потом этому наследнику оставить, — это был твой долг? — перебила его Лиллиана, пряча боль за личиной гнева. — Как жаль, что ты не выбрал кого-нибудь другого.

Лицо Корбетта оказалось совсем рядом. Его глаза были черны, как уголь, и непроницаемы, как камень. Она пыталась отвернуться, уйти из-под его испытующего взгляда, но его рука, все еще блуждавшая в ее распущенных локонах удерживала ее.

— Да, было бы куда проще… если бы я мог. Все, чего я хотел, — это заполучить добрую маленькую женушку. А заполучил… — Он замолчал и тесно прижался к ней. — А заполучил я пылкую маленькую искусительницу. Скажи, Лилли, ты согласилась бы быть для меня только любовницей?

— Ах, черная твоя душа! — вскричала Лиллиана, пытаясь высвободиться. — У тебя только одно распутство на уме!

— Как и у тебя! — Он искусно подавил ее сопротивление. — Какая причина погнала тебя искать меня, если не похоть? В чем ты можешь обвинить меня? Только в том, в чем сама виновата не меньше!

Каждое слово ранило ее в самое сердце — вдвойне мучительно, потому что было отчасти справедливым. Но признаться в этом ему она не могла. Во всяком случае теперь, когда он наконец честно сказал о своих чувствах к ней.

— Я не виновата ни в чем, кроме того, что стараюсь быть хорошей женой.

Корбетт невесело засмеялся.

— Добрая жена выполняет свои обязанности, почитает супруга как господина и спокойно подчиняется его любовным капризам. Но моя Лилли не такова. Ты держишь меня на расстоянии, пока можешь, а потом кричишь от страсти, пока мы оба не доходим до лихорадки и опустошения. Так кто же ты — жена или любовница?

Она опустила ресницы, чтобы скрыть набежавшие слезы. Что она могла ответить на такой вопрос?

— Я больше не хочу с тобой воевать, — прошептала она.

— Что ж, — тихо отозвался Корбетт. — Может быть, ты больше не хочешь со мной воевать. Но, видишь ли, многое переменилось.

— Нет, это ты переменился, — неуверенно возразила она. — Ты отдалился. Ты избегаешь меня. И каждый вечер ты наливаешься элем и вином.

Эти слова, казалось, застали его врасплох.

— На то у меня есть свои причины. — Он помолчал, а потом, скривив губы, добавил. — Эль придает силу. Вино придает смелость.

Лиллиана не могла отнестись к таким словам серьезно.

— Кого тебе бояться? — фыркнула она. — Это мы, все остальные, должны ходить на цыпочках, дрожать от страха перед твоим гневом и потакать твоим малейшим прихотям!

Серые глаза Корбетта не отрывались от ее лица бесконечно долго. Что-то серьезное тревожило его, и Лиллиана не могла догадаться, в чем же источник этой тревоги. Какой-то демон терзал его душу. Но когда она вновь подняла на него глаза — отчасти испуганная, отчасти околдованная, — она увидела, что выражение лица у него изменилось.

— Скажи мне, Лилли. Вот сейчас — ты дрожишь от страха перед моим гневом?

Лиллиана мгновенно насторожилась. Что-то изменилось. То ли в каком-то оттенке его голоса, то ли в изломе его рассеченной брови… она прочла смутное предостережение. Она ответила не сразу.

— Может быть, тебя тревожит моя малейшая прихоть? — настаивал он.

— Ты… ты не причинишь мне зла. Я знаю это, — запинаясь, призналась она.

— Ах, если бы я мог быть так же уверен в тебе… — пробормотал Корбетт, но прежде чем она смогла спросить, что означает это несправедливое замечание, он вдруг оттащил ее от двери. — Так вот, сегодня ночью у меня есть прихоть. И я хочу, чтобы ты мне угождала.

Он откинул плащ с одного ее плеча и потеребил мягкую шерсть платья. Затаив дыхание, она ждала, что за этим последует.

Наконец он заговорил тихим, почти неузнаваемым голосом.

— Покажи мне, кто ты, жена или любовница. Дай мне увидеть, кто ты для меня.

— Я… я твоя жена, Корбетт, — едва слышно проговорила она. — Почему ты вбил себе в голову такие глупые мысли?

— Нет, в самом деле. Покажи мне это, — снова потребовал он.

— Я не знаю, чего ты от меня хочешь! — закричала Лиллиана в смятении.

Он обращался с ней так грубо, словно она была какой-нибудь потаскушкой из таверны. Он делал это вполне умышленно, и это разрывало ее сердце.

— Но ты наверняка должна это знать. Твоя матушка не могла пренебречь такой важной стороной твоего обучения. Жена всегда выполняет требования мужа, иначе он имеет право ее поколотить. А вот любовница вольна покинуть своего мужчину в любой момент — всегда под рукой найдется другой мужчина. Но если она остается — она остается ради любви. — Его глаза сузились, когда он продолжал терзать ее. — Когда мы поженились, ты не любила меня. Ты любила другого. Сэра Уильяма, я полагаю, — добавил он язвительно.

— Нет, это не так…

— И хотя в то время ты была невинна, Уильям теперь хвалится передо мной, что он покорил тебя.

— Он лжет! Я не знаю, зачем…

Корбетт схватил ее за запястье и притянул к себе.

— Я тоже не знаю, зачем ему было лгать мне. Для этого надо было совсем обезуметь — ведь я легко мог убить его. Поэтому я должен верить, что его слова правдивы.

У Лиллианы брызнули слезы. Все было безнадежно, и она знала, что потеряла его. Хотя, по правде говоря, он никогда и не принадлежал ей по-настоящему. Но какое-то время она так сильно на это надеялась. Теперь надеяться было не на что.

— Моя жена. Его любовница. — Он еще крепче стиснул ее запястья, и лицо у него окаменело. — По праву мне следовало избить тебя. Я должен был так разукрасить эту нежную, мягкую плоть, чтобы ни один мужчина не мог бы впредь польститься на тебя.

— Я никогда… никогда не была его любовницей… — Лиллиана плакала уже навзрыд.

Внезапно он отпустил ее, и она отступила на шаг. В тишине, на залитой светом месяца смотровой площадке они смотрели друг другу в глаза. Она вытерла слезы и судорожно вздохнула.

— Я не знаю, чего ты хочешь от меня… не знаю, кем ты хочешь меня видеть. Если во мне загорается страсть… если я так сильно стремлюсь к тебе… то ты считаешь меня виновной. Неужели ты предпочел бы, чтобы я была холодной и равнодушной? — Она покачала головой и с упреком взглянула на него широко открытыми глазами. — Почему я не могу быть просто твоей женой? Почему ты не можешь находить радость в той страсти, которая вспыхивает между нами, и судишь обо мне так несправедливо?

Лиллиана дрожала с ног до головы. Когда он снова шагнул к ней, она с трудом выдержала его сверлящий взгляд. Он снова собрал в пучок ее волосы на затылке и потянул их назад, так чтобы ее лицо обратилось к нему.

— Тогда покажи мне, — хрипло проговорил он. — Покажи мне, что ты можешь быть и женой, и любовницей.

Когда были сказаны эти несуразные слова, Корбетт наклонил голову и захватил ее губы крепким властным поцелуем. Он держал ее мертвой хваткой; ее руки были зажаты между ними, и сначала она была слишком потрясена, чтобы как-то ответить. Но если ярость Корбетта и была подобна ужасному лесному пожару, который пожирает все на своем пути, она быстро разрослась в ад испепеляющей страсти, против которой Лиллиана оказалась беззащитной. Словно человек, неспособный сопротивляться тому, что губит его, она уступила грубому напору. Словно ничто из того, что было раньше, не имело никакого значения, она превращалась в мягкий воск для его безжалостной твердости.

Она вцепилась в шерстяную ткань его туники и притянула его к себе. Корбетт глухо застонал. Он выглядел как смертельно раненный, когда оторвался от ее губ. Потом он обеими руками сжал ее голову и заставил ее отклониться назад. Его глаза были черны как ночь, и все-таки в их глубинах Лиллиана видела мучительные сомнения, терзавшие его.

— Покажи мне, Лилли, — повторил он. — Покажи мне как женщина приходит к мужчине, которого выбрала сама. Соблазни меня. — Он снова застонал и еще раз приник к ее губам. — Заставь меня поверить этому.

Он сомневается в ней. Он всегда будет сомневаться в ней, подумала Лиллиана, и рыдание вырвалось у нее из груди. Но даже эта всепоглощающая печаль не могла погасить пламя, которое он в ней зажигал. Рассудком она понимала, что надеяться не на что. И все-таки ей хотелось верить — пусть даже она просто обманывала сама себя, — что он любит ее… что она нужна ему. Хотя бы в этот последний раз. Она знала, что его влечет к ней; это было странное, не похожее ни на что влечение, граничащее с отчаянием; не любовь, нет… но сейчас она будет считать это любовью.

Она потянулась к нему и, вложив в поцелуй всю душу, заставила себя подавить рыдания.

— Я люблю тебя, Корбетт. О, я люблю тебя, — шепнула она, когда он прижал ее спиной к зубчатому парапету.

Она не рассчитывала, что он услышит эти слова, но они были сказаны, и взять их назад ей было не дано. Она не могла бы сказать, услышал ли он; и, по правде говоря, не задумывалась об этом, потому что голова ее уже начала кружиться от его поцелуев.

Лиллиана потеряла всякую связь с местом и временем, Корбетт все глубже и глубже втягивал ее в водоворот исступления, порожденный тоской и желанием. Она так хотела его, что не могла сдержать невольную дрожь.

Корбетт втиснул свое колено между ее бедрами, и от этого вызывающе-хозяйского движения Лиллиану кинуло в жар. Одной рукой он ласкал ее грудь, а другой — поддерживал ее, склонившись над ней между массивными зубцами. Лиллиана обвила руками его шею, пытаясь удержать его голову и не дать ему оторваться от ее губ.

Она могла уступить ему здесь, сейчас, в ночной тьме, у холодных каменных стен Оррик-Касла. Она становилась все более и более податливой, она начала, как распутная девка, прижиматься к нему… и вдруг она почувствовала, что он отстраняется от нее.

Она изо всей силы вцепилась в него, она должна была его удержать! Он не прерывал поцелуя, и его язык творил с ее языком некий бурный чувственный танец… но он отдалялся, и она не могла заставить его остаться.

Вид у Лиллианы был самый плачевный. Юбка задралась, обнажив ноги, платье на одном плече разорвалось, а волосы в диком беспорядке развевались на ветру. Она стояла, отклонившись назад, в том самом промежутке между зубцами, где он сидел до ее прихода, и ей было понятно, что она выглядит совершеннейшей потаскухой. Но если он хочет от нее именно этого…

Корбетт тяжело дышал. Отступив на шаг, он медленно обвел ее настороженным изучающим взглядом, от которого кровь бросилась ей в лицо, и тут же Лиллиана почувствовала знобящий холод. Она с усилием выпрямилась, расправила юбку и попыталась натянуть на себя плащ. Но она не смела поднять глаза на Корбетта, опасаясь прочесть в его взгляде свой приговор.

Когда он наконец заговорил, голос его был неузнаваем, будто слова давались ему с трудом.

— Это не то, чего я хочу, — сказал он, и Лиллиане показалось, что чья-то холодная рука сжала ее сердце; потом он потер шрам у себя на лбу. — Ты просто идешь мне навстречу, Лилли, а этого недостаточно. Я хочу, чтобы ты показала мне свою страсть.

Встретив ее растерянный, непонимающий взгляд, Корбетт прерывисто вздохнул и отвел глаза в сторону.

— Я должен быть грубым и сказать тебе точными словами, чего именно я от тебя хочу?

И тут ее осенило. Все ее существо напряглось, когда она поняла: он хотел, чтобы она стала нападающей стороной, чтобы она побуждала его к любовным ласкам. Это было такое счастливое озарение, что она, не удержавшись, рассмеялась:

— О, Корбетт, да ведь именно это я и пыталась сделать в ту последнюю ночь в Лондоне, но ты…

— Не говори мне про Лондон, — отрезал он. — Ни слова не говори про Лондон. Просто делай так, как я прошу.

Лиллиане пришлось прикусить губу, чтобы снова не разразиться слезами. Да, он хотел ее так же пламенно, как она — его. Но в то же время…

Она откинула локон со лба и попыталась собраться с духом. Но в то же время он как будто твердо вознамерился не подпускать ее к себе.

Она направилась к выходу. Корбетт открыл для нее дверь, пропустил Лиллиану вперед и последовал за ней. Когда они спускались по крутым каменным ступеням, он не отставал от нее ни на шаг, и здесь, на промерзшей лестнице, она ощущала не только исходящее от мужа телесное тепло, но и леденящий холод чувств, разделяющий их.

Когда они достигли дверей господской опочивальни, — Лиллиана повернулась к нему:

— У меня есть одно условие, на котором я буду настаивать, — со всей возможной храбростью начала она.

— Нет.

Это слово, произнесенное совсем тихо, громом отдалось в пустой каменной башне. Лиллиана была бы рада зажать руками уши, лишь бы не слышать этого упрямого, злого ответа. Но она сделала другое. Не задумываясь, ни на что не рассчитывая, она подняла руки и притянула к себе его голову, чтобы он принял ее поцелуй. Это был рискованный шаг, и у нее не было возможности предугадать его последствия. Но, может быть, именно поэтому ее порыв заставил Корбетта сменить гнев на милость. Она хотела только попросить его оставить свое негодование за порогом, когда они войдут к себе в спальню, чтобы между ними не стали стеной темные чувства, измучившие их обоих. Но когда их губы слились в поцелуе, который был одновременно и пылким и нежным, Лиллиане показалось, что он уже принял условие, которое не позволил ей высказать.

Когда он прижал ее к двери, дверь подалась внутрь, и Лиллиана начала падать, но он подхватил ее на руки. Ей показалось, что она возносится в небеса — она знала, какой рай ее ожидает.

Но Лиллиана не хотела поддаваться блаженному оцепенению. Сегодня ночью этой прекрасной летаргии не было места. Когда Корбетт поставил ее на ноги, она уперлась ладонью ему в грудь, чтобы удержать его на расстоянии.

— Подожди, — выдохнула она, хотя едва ли ожидание было тем, чего она хотела. — Ты должен позволить мне сделать так… как ты сказал.

Корбетт не улыбался, но глаза его помутились от желания, и дышал он с трудом.

— Тогда вперед, — и он жестом указал на кровать.

Лиллиана откинула назад волосы и взглянула на своего могучего супруга. Он был высок ростом и силен, и, несмотря на шрамы, которыми он был отмечен, не существовало для нее на земле мужчины прекраснее и желаннее его. Она легко провела рукой по его груди, ощущая каждый мускул и каждый удар сердца. Это было ровное сердцебиение, сильное и надежное, как он сам. Если бы только он мог понять, что и она тоже сильна и надежна.

Но она отбросила эту горькую мысль и шагнула к Корбетту. Дрожь ее рук была почти незаметна, когда она отколола пряжку его короткого плаща. Она умышленно стояла как можно ближе к нему и не могла видеть его лицо, но она точно угадывала, какие чувства вызывают в нем ее действия. Спутанные волосы тяжелым облаком окружали ее лицо и плечи. Она знала, как любил он ее волосы, и, наклонившись еще ближе к нему, она почувствовала, как заскользили его пальцы по длинным каштановым прядям.

Однако не успел он собрать их в руке, как она ухватилась за расшитый золотом край его синей атласной туники и потянула вверх. Он послушно поднял руки, и она вспомнила их первую встречу.

Тогда все происходило в этой самой комнате, и тогда ей тоже пришлось раздевать его. Но вместо страха и ненависти, которые переполняли ее тогда, сейчас в ней жила только любовь.

Затем последовала его рубашка. Лиллиана небрежно отбросила ее в сторону, потому что Корбетт теперь стоял перед ней, обнаженный выше пояса, и в ней нарастало жгучее нетерпение.

— Теперь твоя очередь, — хрипло сказал он и потянулся к ней.

— Нет. — Лиллиана твердо встретила его взгляд и подняла руку, чтобы не дать ему приблизиться.

Но Корбетт перехватил ее руку и переплел ее пальцы со своими, так что их ладони оказались тесно прижатыми друг к другу. Это был жест самой нежной близости, и Лиллиана почувствовала, как затопляет ее волна любви к нему. На какое-то мгновение она замерла: все, что она сейчас могла, — это только смотреть в его глубокие серые глаза.

— Если я не могу снять с тебя одежду, пока моя еще на мне, то ты должна поторопиться, Лилли. Я всего лишь человек, а ты меня искушаешь так, что этого человеку не вынести.

Лиллиана не стала медлить, хотя щеки ее горели, когда она сняла его нарядные штаны и те нательные, что были под ними. Однако, глядя на супруга, стоящего прямо и горделиво во всем великолепии своей наготы, она не испытывала ни малейшего стыда за свое поведение.

Потом, не отрывая от Корбетта широко открытых янтарных глаз, она начала освобождаться от собственных одежд. Ей не сразу удалось справиться с тугой шнуровкой на запястьях и на боках у талии, и по лицу Корбетта можно было понять, что он испытывает адские муки. Но когда наконец она отложила в сторону тяжелое платье, Лиллиана могла быть более чем удовлетворена тем, что увидела: Корбетт был на пределе. Она не стала отводить с лица волосы, когда снимала чулки, а потом и тонкую рубашку, но не потому, что собиралась распалить Корбетта еще больше; она лишь хотела воспользоваться хотя бы такой слабой защитой от его взгляда. Но оказалось, что именно это переполнило чашу терпения Корбетта.

— Иди сюда, Лилли, — позвал он ее низким голосом, полным муки.

Она двинулась было к нему — смиренно и послушно, как надлежит жене. Но тут же остановилась: она хотела, чтобы он нашел в ней много больше, чем простое послушание.

Потребовалось все ее самообладание, чтобы отважно поднять голову и откинуть за спину волосы. И только тогда, в победоносной открытости своей наготы она наконец шагнула к нему.

Корбетт пожирал ее глазами. Она дрожала от возбуждения; теперь ему была очевидна вся мера ее влечения к нему. Она приблизилась, но он стоял неподвижно, словно околдованный, пока ее руки не обвились вокруг его шеи, а сама она всем телом прильнула к нему. Все это совсем не подобало благовоспитанной леди, но Лиллиана чутьем угадывала, что именно так она могла сказать Корбетту о своей любви.

Через мгновение он уже заключил ее в стальные объятия с таким пылом, что она едва не лишилась чувств. Она собиралась соблазнять его, пользуясь его же уроками: целовать его так же, как раньше он целовал ее; касаться его так же, как касался ее он, и проделывать все это до тех пор, пока он не начнет ее умолять, чтобы она пришла к нему. Но она недооценила ни силу своих обольстительных приготовлений, ни сокрушительную мощь его желания.

Губы Корбетта огнем жгли ее кожу. Где они приникали к ней — на веках глаз и на щеках, к уголкам рта и к мочкам ушей, — там вспыхивало пламя. Потом его легкие поцелуи легли цепочкой по ее шее — и ниже, к набухшим и напряженным бутонам сосков.

Тогда Корбетт опустился на колено, и его рука обвилась вокруг ее бедер. Он начал целовать жемчужно-белые груди — сначала одну, потом другую. Поцелуи ложились кругами, все ближе и ближе к соскам, и наконец боль от неутоленного желания заставила Лиллиану всем телом податься вперед, к нему.

Она сжала руками голову Корбетта и, как всегда, подивилась, какие мягкие у него волосы, когда так твердо все остальное. Она наклонилась, чтобы поцеловать его в макушку, а потом, собрав все свои убывающие силы, требовательно направила его голову так, чтобы у его губ не осталось выбора.

Он вдохнул в себя этот тугой розовый бутон, и последние силы покинули Лиллиану. Она не устояла бы на ногах и рухнула бы на пол, если бы он не прижимал ее к себе так крепко. Но он не давал ей упасть, и она, обмякнув в его руках, застонала от острого наслаждения и в то же время — от невыносимого бремени желания, нарастающего у нее внутри и требующего освобождения.

Но Корбетт был безжалостен. Сначала он воздал должное одной груди Лиллианы, затем другой. А потом, когда она уже была уверена, что он должен сейчас же отнести ее в постель — или она просто умрет от тоски по нему, он направил свои поцелуи еще ниже.

Лиллиана стояла, опираясь на него и обнимая его массивные плечи, когда он наклонился, чтобы поцеловать ее лоно. Большими пальцами обеих рук он бережно открыл для этих необычайных поцелуев самый центр ее женственности, и она закричала в исступлении:

— Корбетт, Корбетт! Единственная любовь моя!

И тут ее потрясла неудержимая судорога освобождения. Ничего не видя перед собой, она вцепилась в Корбетта, запрокинув назад голову в этой совершенной, совершенной агонии.

Это длилось вечность. Это кончилось слишком скоро. Она только знала, что Корбетт стоит на коленях, обнимая ее с такой силой, что ей стало больно. Его склоненная голова находилась у нее под самым подбородком, а ее залитая слезами щека покоилась на его влажных черных волосах.

Она плакала и не могла остановиться, и он наконец поднял голову, чтобы взглянуть ей в лицо. Их глаза встретились, и в этот краткий миг откровения Лиллиана подумала, что никогда его взгляд не был таким светлым. Потом он высоко поднял ее на руках и положил на их супружеское ложе.

Его вторжение было стремительным и уверенным. Лиллиана обвилась вокруг него, стремясь только к одному — дать ему все, чего он захочет. Если ему нужна покорная жена, тогда она станет такой женой. Если ему нужна любовница для самых необузданных плотских утех — она станет такой любовницей. Если он хочет наследника… о, молю тебя, Господи, позволь мне стать матерью его ребенка.

Но если он хочет избавиться от нее…

Думать об этом она не смела. Вместо этого она поднялась, чтобы встретить его могучий бросок, принимая все, что он готовился отдать. Снова и снова.

Когда он, не покидая ее лона, притянул ее за плечи к своей груди, она была уверена, что он коснулся самого центра ее существа. Лиллиана почувствовала, что в ней снова нарастает страсть, и ее пальцы впились ему в плечи. Движения Корбетта ускорились, потом он замер, а потом, словно захваченные неистовым смерчем, они достигли зенита вместе.

Между ними не было сказано ни единого слова. После того как они совладали со своим дыханием, они просто молча лежали, прижавшись друг к другу, и ни один из них не стремился разомкнуть соединенное природой.

Голова Лиллианы лежала на груди Корбетта, и у нее под ухом отдавались сильные удары его сердца. А под рукой, перекинутой ему за плечо, ощущались три неровных шрама.

Сердцебиение. И эти шрамы. На какой-то момент ей показалось, что они символизируют все самое главное, что его отличает. Он был воином, отмеченным следами старых ран снаружи и, возможно, внутри тоже. И все-таки сердце билось у него в груди так сильно и ровно. Найдется ли когда-нибудь в этом сердце место для любви к ней? — с тоской подумала Лиллиана.

Слова пришли к ней на уста незваными. Ее мягкое «я люблю тебя» было тише, чем шепот в тихом ночном воздухе. Но для нее самой они значили больше, чем все, сказанное ею прежде. Спал ли он сейчас или бодрствовал, услышал ее или нет, и даже поверил ли он ей, если услышал, — это ничего не меняло.

Она любит его и будет любить всегда.