Не-единственная в Академии

Глава 7.

Я шла на очередной разбор боёв и твердила себе: «Кто из этих двоих мне первым улыбнётся, тот и будет сегодня моим». Я это твёрдо решила, но всё во мне дрожало, руки не слушались, ноги не гнулись, а мысли путались.

Специально чуть опаздала, и хоть Харевский терпеть не мог опоздавших, и всегда наказывал, но у меня был план, и реализовать его можно было только через опоздание: я хотела зайти и увидеть сразу всех, кто собрался на разбор. Джавад там точно должен быть, он никогда не пропускал этих занятий, ни разу.

Я ворвалась со словами «Простите, мастер!» и сделала ритуальный короткий поклон-приветствие, успела мазнуть взглядом о тому месту, где на ковре тренировочного зала всегда сидел Джавад.

Сидел всегда, но не сегодня. Моё разочарование было… ну не то, чтобы огромным, но не маленьким. И когда Хараевскй рыкнул «Упала, отжалась! Двадцать!», я упала и стала отжиматься свои двадцать штарафных. С сожалением поняла, что ещё один день потерян. Эх, успеть бы за оставшееся короткое время! Но, как говорила мама, пока ты жива, бой не проигран, и следующая мысль стала просто озарением: на привычном парня не было, но ведь он мог устроиться где-то в другом месте зала? Настроение как-то сразу приподнялось, и даже отжиматься стало веселее.

Мысль об этом грела меня и на счёте десять, и на счёте двадцать: ведь он не пропустил подобное занятие ещё ни разу! А когда я поднялась и прошмыгнул на свое привычное место позади всех, поняла — сегодня первый, тот самый первый раз, который бывает у всех. Вот и у него тоже сегодня был первый пропуск. Джавада не было. Был только его брат, но он сидел далеко впереди, и как я заметила, пока пробиралась на своё место, не улыбался. И на меня не смотрел, даже не единого взгляда не бросил. Ну что ж, тоже неплохо. Подождём Джавада.

Сожаление разливалось в душе как река в половодье, такое горькое, какое-то даже отчаянное. Я старалась удержать его, затолкать поглубже, пыталась сосредоточиться на мерцающих изображениях и словах декана, но то и дело тонула в едкой жалости, потом снова всплывала и снова тонула.

Единственной отрадой на этом занятии стал вызов Хараевского в круг — он хотел показать на мне один из приёмов. Почему он выбрал меня, в этот момент было совершенно не важно, но для сдерживаемых мною чувств это стало отличной возможностью выплеснуться с наименьшим вредом для меня. Думаю, что и для окружающих тоже. Хотя за одного конкретного декана я как-то вот вообще не переживала.

Я вышла в круг и билась не просто как могла. Я выпускала всё своё отчаяние и раздражение, всю злость и недовольство, потому и получалось так, будто я отчаявшийся, обреченный на смерть человек — удары получались резкие, злые, беспощадные. И когда Хараевский в своей обычной манере попытался что-то объяснять зрителям и одновременно провести приём (ох уж мне эти учителя, не могут смолчать даже в такой неудобной для них ситуации!), я, конечно, использовала его мгновенную заминку, и провела контратаку. А нечего болтать, когда дерешься! Да, я применила грязный приём, нечестный, но он знал, кого вызывал в круг. Вот и поплатился.

И в том, что я совершенно за него не переживала, тоже была права. Он действительно отличный боец. И я это смогла оценить по достоинству, когда декан совершенно рефлекторно ответил на мой удар, ответил не слабо — в нос. Странно, конечно, он же не мальчишка. Не сдержался? Хотя, может, ему уже давно хотелось дать мне в нос, не знаю.

Да и особенно не до мыслей стало. Мир вспыхнул болью и покачнулся, нос хрустнул, а в голове зазвенело. Я оскалилась довольно — отлично! Просто прекрасно! И от боли, что усилилась злостью, снова достала его. Жаль, лишь вскользь.

Где-то вдали послышался шум, сквозь густеющий туман замелькали лица, и голос декана прямо надо мной громко скомандовал:

— К лекарю её!

Я рефлекторно вытерла мокрое под носом и, глянув на руку, удивилась — кровь. Хотя… чему тут удивляться? Меня уже подхватили под мышки и быстро куда-то волокли. А мне было больно и хорошо. Да, хорошо — внутренние ощущения наконец пришли в гармонию в ощущениями тела. И там, и там было больно. Гармония боли! Немилосердные боги!

В корпусе боевиков всегда дежурил лекарь, и идти, а вернее волочиться за парнями, тянувшими меня, пришлось недолго. А там уже ловкие прохладные пальцы прошлись по моему лицу раз, другой, отчего я перестала его ощущать. Потом те же пальцы пробежались по носу, этого я уже не чувствовала, а только видела. Что-то в носу опять хрустнуло, и в горле усилился вкус крови. Я от неожиданности дернулась, зато в глазах прояснилось. Передо мной стоял лекарь в зеленой хламиде и внимательно смотрел мне в глаза.

— Ну вот и хорошо, адептка! С кем же вы схватились так неаккуратно?

Я улыбнулась бесчувственными губами — ощущения были странными — и сказала непослушным ртом:

— Против Хараевского у меня не было шансов, но я всё же попыталась.

Доктор сморщился как от боли и в тоже время улыбнулся, покачал головой:

— Ну и отчаянная вы, адептка! — затем глянул за моё плечо. — Один пусть отведет девушку в общежитие или где там она живёт — ей нужно полежать хоть недолго, чтобы ткани восстановились, и придти в себя, а второй пусть останется, мне нужно записать в журнал.

Кто-то со спины подхватил меня, забросив себе на плечо мою руку, и понёс из кабинета лекаря. Я с удивлением обнаружила в самой непосредственной близости от своего бесчувственного лица лицо Зиада. Он шел напряженно, поглядывал на меня с каким-то непонятным выражением и не улыбался.

А мне было всё равно, мне хорошо было! Очень-очень хорошо! Теперь ничего не болело — ни лицо, ни душа, пустовато было как-то внутри, но и немного радостно — всё же я декана достала. Единственное, что мне не очень нравилось, — то, как парень меня нёс. Почему-то мне казалось, что ему тяжело. Такое уж у него было выражение лица.

— Слушай, Зиад, а давай ты меня поставишь на ноги. Я могу и сама идти.

Он покачал головой отрицательно.

— Не могу, — выдавил сквозь зубы. Мне стало его прямо жалко — какой бы он ни был сильный, а всё же я не пушинка. — Ты зачем зацепила его?

И так глянул зло, будто это я Хараевскому нос сломала, а не он мне.

— Так было нужно, — я скептически хмыкнула и попыталась улыбнуться. Всё же здесь лекари отлично владеют исцеляющей магией — у меня ничего не болело. Здорово!

— Нет, слушай, ты же не понесёшь меня прямо в общежитие? — озаботилась я, представив, как мы торжественно продефилируем по лестницам и коридорам, и как нас будут рассматривать все барышни, что толкутся вечерами в коридорах.

— Почему нет? — спросил он так же сквозь зубы.

— Стой! Остановись, я сказала! — я стала вырываться, и Зиаду пришлось поставить меня на ноги.

— Ну держись! — он стоял напротив, бережно придерживая меня за плечи, и смотрел мне в глаза. И опять не сияла на его лице ямочка от улыбки, а взгляд был такой серьёзный и немного тревожный.

— Держусь, — и я опять попыталась улыбнуться непослушными губами. Странные ощущения были не только на лице, но и во всём теле — легкость, какое-то парение и голова немножечко кружилась.

Зиад обхватил меня ладонями за лицо, и я едва различила, что его руки теплые, но то, что он бережно меня держит, поняла легко.

— Радость моя, не смей, слышишь, не смей больше вступать в поединки с Хараевским!

Легкость в теле и голове запузырилась весельем, и я выдала хихикая:

— Боишься за него? Думаешь, я его прикончу когда-нибудь?

— Радость моя, я за тебя боюсь. Я очень-очень испугался. Не делай так больше.

И он бережно и очень осторожно поцеловал меня в нос. Пузырьки веселья превратились в малюсенькие вспышки — недоумение.

— Эй, парень, что ты делаешь?

А он уже покрывал моё лицо поцелуями, лёгкими, нежными, будто бы прикосновения птичьего пёрышка. Потом обнял, прижал к себе на мгновенье и снова отстранился, заглядывая в глаза. И так мне стало хорошо, тепло, надёжно, будто снова мама обняла меня, защищая от всего плохого, что есть в мире. И теплый пушистый комок радости зашевелился в груди, а в глазах стало горячо и щекотно.

— Тебе не больно? — спросил он тихонько.

Я покачала головой:

— Нет, — мне опять хотелось улыбаться, и даже губы на этот раз послушались меня.

— Тебя нужно уложить в постель, — сказал Зиад, снова обнимая ладонями моё лицо и внимательно всматриваясь в глаза.

Я сразу нахмурилась:

— Только на руки меня не брать!

И засмеялась. Всё казалось таким странным: весёлым и нелепым одновременно. Он тоже улыбнулся.

— А как же тебя донести до твоей постели?

Я рассмеялась, представив, как Зиад будет загружать меня на мою третью полку.

— О, я знаю, — и подняла правый указательный палец вверх. — Это же простая детская магия!

повертела головой, с сожалением освободив от его ладоней лицо. Ага, мы стояли в коридоре корпуса Эффе, под лестницей.

— О, как раз отлично! Держи меня за руку, — протянула ему одну кисть и присела у стены. Меня качнуло, но Зиад не дал мне упасть, удержал. А я тихо бормотала детскую считалочку: «Дверь, открой нам путь в стене, это очень нужно мне!» и пальцем рисовала невысокий проход прямо по синей краске, точно как тогда, когда я сбежала из-под носа отцовских псов и гардов бенестарийского королевского замка.

Дверца, деревянная, низенькая, через такую едва можно было протиснуться, скрючившись, проявилась и, скрипнув крупными петлями, приоткрылась. Я обернулась на удивленного Зиада и потянула его за руку. Неловко, боком, ввалилась в коридор. Хоть он и был пустой, но это явно был коридор общежития, и я растерялась — я никогда здесь не бывала раньше. Зато Зиад, вылезший из меленького прохода следом за мной, огляделся и довольно улыбнулся.

— Радость моя, ты мне обязательно расскажешь, как это работает, поняла? — и он с улыбкой посмотрел на меня. — Но позже, а теперь скорее со мной.

И уже он потянул меня за руку, распахивая ближайшую дверь. Я и сообразить ничего не успела, как оказалась внутри темного, даже по сравнению с полутёмным коридором, помещения.

— Где мы? — я спросила тихо, боясь потревожить того, к кому мы так невежливо валились.

— У меня, — также тихо ответил Зиад, которого я не видела. Не видела, но очень даже ощущала — он снова взял в ладони моё лицо, и я почувствовала его. Кажется, ко мне вернулась чувствительность. — Мы у меня, и я сейчас же уложу тебя в постель.

И прижал меня стене, снова покрывая поцелуями моё лицо. Лёгкими, нежными, будто касания бабочки, и такими теплыми, что мне хотелось плакать. Мелькнула мысль «Ну и что, что не Джавад. Зиад даже красивее», хотя в темноте это было совершенно не важно…

Но воспоминания горели, они были свежи, будто всё произошло прямо вчера. «Ты будешь знать, как липнуть к благородным юношам!» — и свист плети, и обжигающая боль на спине. Но сильнее этой боли была боль другая — душевная боль.

Варген, названный при рождении Фойга, «благородным юноша», мой сводный брат, всю экзекуцию находился здесь же, рядом и, я знала это точно, наблюдал, как меня наказывали за то, что он меня домогался. За то, что он ко мне домогался! Он домогался, а наказывали меня…

Когда в том тёмном углу замка отец оттащил от меня братца, этот подонок в своём рассказе вывернул всё так, будто это не он, а я приставала к нему, не давала прохода, преследовала. Подумать странно: я — и преследовала его! А он, нежный лютик, старше меня, больше едва ли не в два раза, известный как самый развращенный мужчина королевского замка, никак не мог от меня отбиться! Одним словом, из его слов получалось, что я редкая потаскушка.

— Отец, — говорил он горячо, будто защищая меня, и я бы даже поверила, если бы не меня он зажимал по углам, выслеживал, рассчитывая с невероятной точностью моменты, когда никого не будет рядом, — чего ждать от дочери той, которая совращала всех мужчин в замке?!

А отец, которого мать, умирая, закляла меня беречь, защищать и воспитывать, раздувался багровой тучей, смотрел на меня глазами навыкате, налитыми дурной кровью, и дергал ртом. Он меня ненавидел. Я это знала, но теперь увидела это собственными глазами. Ненавидел за то, что я его незаконная дочь. Его, короля, который искоренял в стране всех бастардов, как крыс, как его отец — магов. Я была его позором, доказательством его слабости, его несовершенства. Как же ему, такому правильному, было меня не ненавидеть?!

И, конечно, в этой ситуации меня и спрашивать не стали, ибо «молчи, женщина, закрой рот, дура!». Я была виновата только потому, что была во-первых, его незаконной дочерью, а во-вторых, женщиной. И поэтому меня выпороли. Просто выпороли плетью на конюшне, как прислугу. И багровеющий лицом отец, и довольный сводный братец стояли и смотрели, как я дергалась от каждого удара, как кричала, как плакала.

Сквозь боль и холодную воду, которой меня отливали, чтобы оттащить на сенник, я видела их размытые силуэты. Лиц не видела — не до того было. Но, думаю, оба были довольны — один отомстил мне за то, что я родилась и этим опозорила его честное имя, а другой — за то, что была такой неуступчивой. Почти год я ускользала от него, его липких ладоней, горячего дыхания, запах которого вызывал у меня омерзение, от его слов, наполненных гнусностями, от которых сердце стучало как ненормальное.

Я боялась сводного брата. И боялась не напрасно — он был жесток, даже больше — он получал удовольствие, когда кого-нибудь мучил. Я слышала не однажды среди слуг разговоры, что опять от его вынесли тело бездыханной девушки, изуродованной, замученной. Мёртвой. Всё делалось тихо, так, чтобы отец не знал.

И то, что он поймал нас в тот момент, было моим счастьем. Я это поняла не сразу. И если бы не слова кухарки, то, наверное, так и не поняла бы никогда.

Она выхаживала меня там же, на сеннике. Она приходила ко мне утром и вечером, приносила молоко, иногда хлеб, промывала раны на спине и рассказывала. Много рассказывала.

И про то, что король Юзеппи устроил хорошую взбучку наследнику. Никто не понял почему он кричал — король предусмотрительно выгнал всех из комнаты брата. И если слов было не разобрать, то бешеный рык был слышен в коридорах, и никому в голову не пришло подслушать, все просто прятались, боясь королевского гнева. Но я догадывалась — я была слишком ценным товаром, чтобы меня вот так испортить. На моё обучение уже тогда тратились такие средства, что мне даже не хочется об этом думать.

Рассказывала кухарка и про мою мать, которая в самом деле любила отца, и про отца, который её хоть и не любил, а просто не мог удержаться и пройти мимо экзотики, всё же высоко ценил её, и не отослал от двора, и всё так еж доверял ей охрану своей жены. И даже даровал мне жизнь, не став проверять, его я дочь или нет. Он, по словам кухарки, поверил матери на слово, что мой отец — кто-то из погибших недавно охранников короля.

Я помню маму, она не была красавицей — широкое плосковатое лицо с раскосыми глазами, жесткие черные волосы, очень крупные губы. Это для светловолосых и голубоглазых олданезийцев её смуглая кожа и темные глаза были невероятной диковинкой, и многие пытались добиться её внимания. Но только, по словам кухарки, мать моя была однолюбкой. Когда король уже насытился ею, она продолжала хранить ему верность, такую глупую, ненужную никому верность, и не отвечала ни одному мужчине.

А их было очень и очень много вокруг неё: и тех, кому она нравилась просто как женщина, и тех, кто тоже хотел экзотики, и тех, кто хотел «объедков» с королевского стола. Были и такие, кто звал её замуж. Даже не взирая на моё существование. Я, по меркам олданезийцев, была позором для одинокой женщины. Она ведь так и не сказала, чья я дочь.

Хотя, зная какой он, мой отец (от этой мысли во рту всегда появлялась едкая горечь), я не могла поверить, что он не проверял. Думаю, он позволил матери считать, что она обманула его, а сам строил свои далеко идущие планы уже тогда. Он всегда и всеми пытался играть.

Вот и матерью моей играл. Она ведь и погибла именно из-за этой своей любви, из-за того, что король умело использовал её — она закрыла его собой от убийцы. Его, а не его жену, которую была приставлена охранять. Я не понимала, как же надо было любить чужого мужчину, чтобы защищать его жену, готовить охранниц для её защиты, да ещё и закрыть собой этого человека от кинжала убийцы.

И только умирая, она подумала и обо мне, и на последнем издыхании закляла всей своей магией отца, чтобы он берег меня и защищал. И он меня берёг. Только для себя, вернее, для своих политических целей. Так берёг, что мне пришлось прятаться ото всех за каменной маской спокойствия, и долго строить план противостояния его воле и целям.

И рассказывать всё это Зиаду я не собиралась: мои отношения с отцом — это мои и только мои отношения, и нечего вмешивать сюда ещё кого-то. Он и так достаточно поучаствовал.

— Это я упала в детстве, — сказала, глядя в потолок. — Так бывает с маленькими детьми.

— Да? — протянул Зиад, и я снова увидела как блеснули его зубы. — Ну хорошо, маленькая ты моя девочка. пусть этот секрет останется с тобой.

Он снова принялся меня целовать, только я уже не мола расслабиться. Он приподнялся надо мной:

— А я ведь ещё один твой секрет знаю… — протянул загадочно.

— И какой же? — глянула я на него с деланным интересом.

— Я знаю твой самый большой секрет, — ямочка на его щеке вдруг исчезла, и мне показалось, что черты его лица хищно заострились, а в глазах мелькнуло что-то недоброе, хотя в этой глубокой тьме видно было плохо. Но сердце опять предательски подпрыгнуло и ухнуло в живот.

Но сердце опять предательски подпрыгнуло и ухнуло в живот. У кого как, а у меня живот, похоже, — орган, чувствующий неприятности.

Я напружинилась и чуть отстранилась, чтобы оценить обстановку — места было мало, прямая атака невозможна. Да если бы и была возможна, я бы не одолела его. Зиад выше меня на голову, а вся его расслабленность, изящество фигуры и гибкость было лишь видимостью, маской, под которой скрывался ловкий и опасный боец.

Это был простой вывод из сведений, которые мне продолжала приносить Ариша, заигравшаяся в разведчика: Зиад вместе с братом брал уроки у Хараевского и ещё пары отличных мастеров-боевиков столицы Бенестарии. Это наивный цветочек Ариша не понимала, о чем мне мимоходом рассказала. Но я-то понимала, зачем и почему некоторые воины проходят такую подготовку.

И я вполне могла предположить, что уровень владения рукопашным боев это парня, моего первого мужины намного превышает мой. И уж конечно он вполне справится с голой девицей, которая лежит в его постели, каким бы хорошим бойцом она ни была. А я не была хорошим бойцом, я себе не льстила, и то, что мне удавалось кого-то достать или не дать вывалять себя об пол, то лишь потому, что я использовала любую возможность и гнушалась подлостью в бою.

Здесь это не пройдёт.

Значит, нужна хитрость. Сердце заходилось в нервном стуке, а ведь ещё нужно было делать вид, что ничего страшного не произошло. В такой ситуации много не придумаешь. Но… плана отхода нет, а значит, как говорила моя мама, ты до тех пор не проиграла бой, пока не сдалась. Поэтому сначала нужно узнать всё до конца — что ему известно обо мне, как он хочет использовать эти сведения, отдаст ли меня отцу или я ещё смогу что-то предпринять.

И я растянула ставшие непослушными губы:

— Что же это за секрет такой?

Дыхание переводила с трудом, голос от этого прерывался и чуть охрип. А ещё я боялась, что внутренняя дрожь станет заметной.

— Ты блондинка! — и опять блеснули в полутьме зубы. — Зачем, покрасилась, а? Я хочу, чтобы ты была блондинка, слышишь?

Я с трудом сглотнула и удержалась от облегченного выдоха. Это, конечно, тайна, но не такая уж страшная. Сбегая из дворца, я откромсала как попало волосы и хвост бросила в камин в покоях дяди, нашего старшего посла. Этот камин стал моим благословением на тот момент. Найди кто-нибудь тогда мои отрезанные волосы, и половина моей маскировки пропала бы. Даже не половина, а почти вся. Ну и покрасилась я тогда в случайный цвет — что было у меня под рукой из скудного набора в ванной, то и взяла, использовав свои знания по уходу за больными. Наивные! Все они, включая отца, думали, что я очень интересуюсь уходом за больными — «это хорошо, это угодно богам, правильно, девочка, ты должна быть милосердной!». А мне просто так удобнее было присматриваться к тому, что делают шаманы, перенимать их знания и приспосабливать под свои нужды — я знала, что сбегу от отца. И я так давно готовила побег, что абсолютно любую малость анализировала: сможет она мне помочь в побеге или нет.

Поэтому состав для окраски я применяла всё тот же, раз в несколько дней намазывая голову странной бурой смесью. И если поначалу я переживала, не вызовет ли это подозрений, то увидев, что другие адептки накладывают, втирают, намазывают на себя, чем оборачиваются и пропитываются, и не только в душе, перестала.

Я припомнила, когда последний раз красила волосы. Пересчитала дни, получилось всего пару дней. Даже если внимательно присмотреться, и уж точно не в таком сумраке, как сейчас, понять, что мои волосы другого цвета, невозможно. Откуда же он тогда знает?.. И новая тревога затопила мою душу. Неестественно улыбаясь (я надеялась, что Зиад не слишком придирчив к достоверности моей мимики), я всё же решила всё выяснить до конца и спросила:

— И… как же ты догадался?

Сказала и взвыла в душе. О, немилосердные боги! Что я болтаю? Я же сама себя с головой выдала! Надо было до последнего отпираться! Нужно было стоять на том, что это мой естественный цвет! Горячая мужская ладонь сместилась с моего живота вниз.

— Здесь ты беленькая, Рада-сть, — прошептал он, приближая свои губы к самому моему лицу, а рука… Его рука жила своей отдельноq, совершенно самостоятельной жизнью. — Ты беленькая, и это очень и очень меня радует.

И череда лёгких поцелуев покрыла моё лицо, плечи? и стала спускаться ниже. Я замерла потрясённая. Да, красила я волосы только на голове.

— Подожди… — мой голос сорвался. То ли от его нежности, то ли от моего волнения. Но это сейчас было не важно. Мне нужно было разобраться, что ещё ему известно. — Почему р… радует?

Я пыталась быстро сообразить, как удирать, как быстро он догадается обо всём остальном, если ещё не знает, и насколько вероятно, что он всё же не знает.

— Ты разве ещё не поняла? — спросил он глухо, утыкаясь мне в основание шеи и сильно втягивая воздух, отчего я чувствовала, как в том месте, где он дышал, становится то холодно, то жарко. — Я просто очень сильно люблю блондинок.

— Но… я не блондинка, — я стала понемножку отползать к краю кровати.

— Ты — блондинка, Рада-сть моя, — и он укусил меня возле ключицы, тихонько рыкнув. Я просто заледенела.

— Ты оборотень, что ли? — спросила слабым голосом.

Зиад откинулся на спину и рассмеялся, а я воспользовалась его относительной удаленностью и спрыгнула с кровати. В темноте не было dblyj, где одежда, да вообще ничего не было видно. Я помнила, что сбрасывали мы всё с себя где стояли, и какие-то более темные пятна на полу подсказывали о том, что, возможно, я и не ошибаюсь.

Я схватила несколько таких более густых теней, пока перемещалась к той стене, которая по моим ещё более смутным воспоминаниям отгораживала комнату от коридора. В руках теперь была одежда, но одеться я в неё не смогла бы — во-первых, темно, а во-вторых, непонятно, чья одежда — моя или его. Да и неважно это уже было, одеваться всё равно было некогда.

— Рада? — удивленный голос Зиада смешался с другим голосом, из-за двери.

— Брат! К тебе можно? Или ты занят?

У меня всё оборвалось. Это был голос Джавада. И интонации… Только он так неспешно и весомо произносил слова.

Рефлекторно двинулась на голос — быстро сориентировалась, что искала нужную мне стену не там. Мне было страшно, что Джавад сейчас зайдёт и увидит и меня, и Зиада, и всё поймёт. Нестерпимый жар облил меня с ног до головы, а сердце забилось рваными толчками, заставляя дыхание сбиться. Да, мне было стыдно. Стыдно и неловко. А ещё я терзалась вопросом: почему не он? Как так случилось, что я поддалась Зиаду?

И уже рисуя маленькую дверцу на стене у самого пола и приговаривая шепотом считалочку «Дверь, открой-ка путь в стене, это очень нужно мне!», я задала себе другой вопрос: почему мне так стыдно?

Нужно было думать и волноваться о другом: я ещё никогда не ходила детской магией из комнаты. Всегда — только из коридоров, и поэтому куда сейчас попаду, было не известно, более того — вполне возможно, что и опасно. А если учесть, что одета я была лишь условно — одежда в руках никак не считается надетой, то волноваться всё же стоило, и сильно.

Но этот вопрос меня волновал как раз меньше всего. Сейчас меня терзали, рвали на части и грызли вина, досада, стыд, сожаление и… что-то ещё, чему я не знала названия. Вопрос как быстро одеться, чтобы никто не заметил меня в таком мягко говоря нетипичном для адептки виде — голой, вылезающей из стены, прижимающей к груди ворох мятой одежды, был второстепенным, хоть и важным.

Но, видимо, немилосердные боги сегодня отдыхали. Или, что более вероятно, отвлеклись от меня на что-то более интересно, а, скорее всего, просто отвернулись, пытаясь сдержать смех: я вывалилась возле душевых своего этажа за считанные мгновенья до того, как к этому месту подошли спешащие на помывку адептки. Этих кратких мгновений мне вполне хватило, что бы проскочить в предбанник, пристроить на крючках мятую одежду и сделать вид, что я тут уже давно раздеваюсь и вот как раз иду мыться.

Ну что ж, господину Хараевскому можно сказать спасибо — реакция у меня улучшилась. К тому моменту, как щебечущая стайка девиц зашла в предбанник, я уже повернулась, чтобы идти к кабинкам, и приветственно махнула рукой. А затем спокойно и даже расслаблено, хоть это было непросто, направилась в самую дальнюю. Мне хотелось уединения, а ещё там вряд ли кто-то заметит, если я буду плакать. А мне очень и очень хотелось прореветься, хотелось выплеснуть ту горькую смесь эмоций, что жгла мне горло и сдавливала грудь, хотя бы с водой поделиться этим и облегчить свою боль.

Как же мне хотелось, чтобы всё то, что произошло, произошло по-другому! Я открутила пробку, и на меня тоненькой струйкой потекла теплая вода. И я подставила ей лицо и стала спрашивать не знаю у кого — у себя ли, у воды, как же меня угораздило пойти и лечь с Зиадом? «Он красивее брата», — будто шептала мне вода. Я под теплую струйку затылок и вспоминала, как мне было легко и смешно, как удивительно по-новому я себя ощущала после лечения. Да я была будто пьяная!

«Излишек магического вливания», — тихо, на грани слышимости прошуршала вода. А ведь и в самом деле… Я черпнула полужидкого мыла из своего горшочка, который скаредная и подозрительная комендантша выдавала мне с таким видом, будто отрывала от сердца величайшую ценность. Слёзы всё равно накипали на глазах, и мне хотелось укутаться во что-то теплое и мягкое, что меня согреет и успокоит. Жаль, что запах у казенного мыла такой не приятный — какой-то кислый и липкий, мне бы сейчас хвойного чего-то…

Да, такое лечение может иногда быть с передозом магии. Но я не помню, чтобы у меня такое было когда-то раньше. Я глотала горькие слёзы разочарования и продолжала размышлять. Не такого я ждала, не такого хотела! Хотела, чтобы было душевно, ласково, нежно, чтобы по любви. Хотя тут я не права. Мне было очень хорошо с Зиадом. Я вспомнила, каким он был нежным, как целовал, какие говорил слова.

Я уперлась в стену кабинки головой. Ну что же за противный запах у мыла! Хочу запах смолистой, разогретой на летнем солнце ели! Он мне так нужен сейчас, просто необходим чтобы успокоиться. Я прямо почувствовала этот запах, и будто стало легче, будто меня всё же укутало то теплое и мягкое, чего так просила душа.

Я вспенивала пахнущее наконец нормально мыло в волосах, на руках, на груди, животе, спине и вспомнила, как меня ладил и целовал Зиад. И почему-то слёзы только сильнее катились из глаз. Почему я чувствую вину? Я пошла с ним, а не с его братом, как хотела. Всё, это уже не изменить. Но я и не обещала Джаваду ничего. Он, наверное, даже не догадывался, что мне нравится. «Зиад красивее», — шептала, лопая маленькие, пузырьки пена.

Хвойный запах расслаблял и убаюкивал. Да, Зиад красивее. Привлекательнее. Он больше мне нравился — надо быть честной хотя бы с самой собой. Но я боюсь таких парней. Именно потому и боюсь, что они слишком привлекательны. И привлекательны не только для меня одной. Не хочется быть одной из многих его женщин… Горечь снова скривила моё лицо в болезненной гримасе. Ещё, ещё хвойного запаха, пены — больше, воды — горячее!

Наверное, именно поэтому так плохо — я не Джаваду изменила, я изменила себе, той себе, рассудочной и холодной, благодаря которой выжила в последние годы. Опьянение излишком магии смело все барьеры, все доводы разума, оставило… Что? Что оставило? Мою суть — мне нравится не сдержанный, умный и надёжный, а красивый. Вот она глубина той горькой ямы, в которой прячется вся правда обо мне.

И этот человек, которому я отдалась, знает мою тайну. Ещё не всю, конечно. Но много ли ему потребуется времени, чтобы узнать всё до конца? И не захочет ли он выдать меня бенестарийскому принцу или вовсе моему отцу? Я пыталась вымыть пену из волос. И обычно такое не пенное мыло сегодня сопротивлялось и сопротивлялось. Я напрасно изменила себе: моя холодная маска помогла мне выжить тогда, поможет и сейчас.

Я закрутила пробку на горячей воде, и резко на всю открыла холодную. Ледяной поток окатил меня с головы до ног, и я отскочила от обжигающего холода. Стерев с лица воду, я не глядя потянулась за полотенцем — длинной узкой холстиной, которой тут принято было вытираться. Она быстро промокала, и спасало положение только то, что она была слишком длинной, и всегда можно было найти сухой кусочек, даже когда основная часть уходила на оборачивание головы.

Уже когда я шла по проходу мимо кабинок в сторону предбанника, одна из адепток окликнула меня:

— Рада, дай мыла своего. Так пахло, пока ты мылась! Тоже хочу такого!

Только теперь я осознала, что мыла у меня с собой не было. Я же голая ввалилась в душевую. И полотенца тоже не было. Я потрогала длинный край холстины, лежавший у меня на плече. Приподняла его и поднесла к глазам — вот оно, полотенце. Я глянула на девушку и закусила губу. Она продолжала вопросительно смотреть на меня.

— Знаешь, не осталось ничего, всё сегодня израсходовала, — протянула я, соображая, что же такое сейчас произошло.