Неповиновение (ЛП)

Глава шестая

Бог повелеллуне обновляться каждый месяц и увенчивать великолепием тех, о ком Он заботится, тех, кто в будущем обновится, подобно ей.

Из Кидуш Левана, читают каждый месяц после третьего дня лунного цикла и перед полнолунием

Какая форма у времени?

Иногда нам кажется, что время круглое. Сезоны наступают и повторяются в одно и то же время каждый год. Ночь следует за днем, а день — за ночью. Праздники наступают каждый в свое время, один за другим. Каждый месяц и луна, и чрево растут и становятся плодородными, а после истекают кровью, чтобы начать расти снова. Может показаться, будто время водит нас по круговому пути, возвращая нас туда, откуда мы прибыли.

Время также может казаться бесконечной прямой линией, ошеломляющей своей безграничностью. Мы путешествуем от рождения до смерти, от прошлого к будущему, и каждая проходящая секунда исчезла навечно. Мы говорим об управлении временем, но на самом деле это время управляет нами, поторапливая нас там, где мы хотели бы задержаться. Мы в силах приостановить время ровно настолько, насколько луна способна приостановить свое ночное путешествие по небу.

Как это часто бывает, эти два на первый взгляд непримиримые наблюдения вместе формируют правду. Время имеет форму спирали.

Наше путешествие сквозь время можно сравнить с восхождением на круглую башню по ступенькам снаружи. Мы перемещаемся, это верно, и не можем вернуться в покинутые нами места, но в то же время наше путешествие приводит нас к тем же горизонтам, что мы видели прежде.

Каждый Шаббат не похож на предыдущий; тем не менее, каждый Шаббат — все тот же Шаббат. Каждый день приносит вечер и утро, но ни один день не повторится. Пример этому — луна, рождающаяся и убывающая в соответствии с волей Создателя: вечно меняющаяся, но всегда та же самая.

Нам стоит помнить об этом. Временами кажется, будто время занесло нас далеко оттуда, откуда мы пришли. Но всего через несколько шагов мы завернем за угол и увидим знакомое место. Иногда, путешествуя, мы как будто возвращаемся к месту отправления, но, хоть виды и похожи, они не идентичны; мы должны помнить, что полного возвращения нет.

Эсти закрыла глаза. Ее дыхание было мягким и спокойным. Она слушала звуки синагоги вокруг нее. Тихое бормотание, разговоры, переворачивающиеся страницы, «шикание» на детей в женском помещении. В мужском отделении мужчина неторопливо читал главу Торы, произнося каждое слово с надлежащей ему интонацией. Довид показывал ей раньше, как каждое слово в Торе пишется с таамим, маленькими точками и линиями, показывающими, должна ли интонация быть восходящей или нисходящей. Эти символы, говорил он, позволяют читающему привнести в текст индивидуальность, при этом сохраняя однородность интонации. Благодаря этому чтение Торы всегда одинаково, но при этом всегда отличается. Голос мужчины был богатый и текучий. Она позволила своему разуму схватить одно или два слова на иврите, перевести их, посмаковать и отпустить дальше.

Эсти поселила свой разум в каждое место в синагоге. Она была в сморщенной штукатурке на потолке, в усталом синем ковре, в шторах, покрывавших окна, в красных пластмассовых стульях, электрических проводах и в пульсе каждого мужчины и каждой женщины. Она дышала и чувствовала, как синагога вдыхала и выдыхала вместе с ней.

Она обнаружила знакомые ей мысли и эмоции. Там были ярость, горькая ненависть, страх, скука, возмущение, вина, печаль. Она видела себя издалека. Она подумала: это правда я? Может ли эта женщина, кажущаяся остальным такой странной, быть мной? Она видела себя сквозь десятки пар глаз, и каждая замечала ее странность со страхом, отвращением или замешательством. Она улыбнулась, говоря людям: «Да, вы считаете меня странной, но я знаю что-то, чего не знаете вы».

Она переместилась через арку из мужского отделения в женское, медленно исследуя. Она знала, что ищет. Она дала себе время на поиски среди искренних и неискренних молитв, среди переживаний, сожалений, преданности, скуки, замешательства и неодобрения женщин. Она была удивлена. Что это? Новая мысль? Новый разум? Так неожиданно. Кто бы это мог быть?

Она не торопилась с ответом. Она позволила вопросу повисеть, наслаждаясь напряжением. Она улыбнулась. Самой себе, только себе. «Это Ронит, — сказала она. — Я сижу рядом с Ронит, и ее теплое тело рядом со мной, как это всегда было прежде. Время, имеющее форму круга, всегда возвращающее нас в отправную точку, вернуло ее ко мне».

Эсти подумала: «Я счастлива. Это счастье. Я запомнила его».

Когда Эсти было двенадцать или тринадцать, она услышала обрывок беседы двух женщин, стоящих возле синагоги. У нее хорошо получалось оставаться незамеченной; ее часто не видели, из-за чего она могла слышать то, что не должна была. Ее собственные родители иногда проходили мимо нее в синагоге, пытаясь ее отыскать; Эсти считала эту способность даром.

— Вы видели сегодня в синагоге дочь Рава? — спросила одна женщина другую. Та кивнула. Первая подняла брови и шумно вдохнула. — Я не знала куда смотреть. Думаете, Рав знает, что она так себя ведет?

Вторая женщина, старше и добрее, ответила:

— Она угомонится. Она, бедняжка, маленькая и растет без матери.

Эсти услышала бы больше, но рядом оказалась Ронит, и быть незамеченной стало невозможно. Две женщины быстро принялись обсуждать предстоящую свадьбу.

Какое-то время Эсти думала, не указать ли Ронит на ее поведение. Интересно, Ронит знала бы, о чем говорила та женщина? Эсти знала — у Ронит всегда было острое чувство справедливости. Она попыталась представить, как Ронит отреагировала бы на такую беседу, и поняла, что это невозможно. Уже тогда она любила ее. Любовь к Ронит уже тогда, казалось, требовала некоторого отрицания самой себя. Или, к чему она пришла позже, этого требует всякая любовь.

В любом случае, она не могла сказать Ронит то, что слышала. Все продолжалось, как и прежде. Иногда они смотрели вниз из-за перил балкона, где располагалось женское отделение, пытаясь привлечь внимание Довида. Они ждали, пока он повернется в их сторону, и тогда Ронит начинала махать, надувать щеки или высовывать язык. Эсти, смущенно смеясь, сначала стояла смирно, а потом присоединялась, чтобы Ронит не высмеивала ее. Довид, которому тогда было шестнадцать или семнадцать, старался их игнорировать. Он поднимал взгляд, заметив неожиданное движение, и, увидев двух балующихся девочек, снова его опускал. Обычно у него было каменное лицо, сосредоточенное на его сидуре — молитвеннике. Но иногда он улыбался. А иногда смотрел на них в ответ и, убедившись, что никто не видит, тоже высовывал язык. Это были лучшие моменты, которых они ждали, ради которых Эсти рисковала: ее мама могла заметить ее поведение. Раз или два мама Эсти заметила и тихо поговорила с ней после синагоги о том, как правильно вести себя девочке, о том, какой тихой и спокойной ее ожидали видеть окружающие. Эсти слушала и кивала, но в глубине души знала, что момент неповиновения наступит снова.

Это не все, что делали Эсти и Ронит. Пока им не исполнилось двенадцать, когда их еще пускали в мужское помещение, они однажды завязали вместе концы талитов — прямоугольных молитвенных облачений, — так, чтобы они спутались, когда мужчины встанут во время молитвы. Ронит вытягивала Эсти во время скучных частей служения, и они бегали, прыгали, скакали и играли в игры, изобретенные Ронит. Их называли «непослушными девчонками», что время от времени вызывало у родителей Эсти беспокойство. Ронит говорила: «Нам нужно что-то сделать. В синагоге так скучно.» И закатывала глаза.

Когда Ронит так говорила, Эсти всегда была одновременно и удивлена, и впечатлена. Какая-то часть ее хотела напомнить ей, что они вместе учили в школе про Бога и молитву, про уважение к синагоге и про то, как нехорошо, очень нехорошо называть ее скучной. Она хотела напомнить Ронит слова ее же отца, которые он говорит в синагоге каждую неделю: про почтение к молитве. Но слова застревали в горле прежде, чем она могла их произнести.

Иногда она думала о том, откуда Ронит берет все эти идеи, не прорастают ли они в ее голове, словно грибы, взращенные «домом, лишенным матери», так же, как некоторым растениям нужны теплицы и особые почвы. Она думала: если они соприкоснутся головами, не проникнут ли некоторые споры из головы Ронит в ее собственную? Когда-то она не знала ответа, а потом, по мере того как они росли, в ее голове, как грибы, начали появляться новые мысли, и она обнаружила, что, не будучи предупрежденной, стала другой. Она принадлежала Ронит. Их идеи были одним целым. Она не знала, был этот факт приятным или пугающим.

Сидя рядом с Ронит в синагоге, Эсти удивилась, что место не поменялось. Она думала, что за все эти годы само здание станет другим, но этого не случилось. Это место было точно таким же, как и десять лет назад, так что Эсти была почти удивлена, что Ронит не прыгает, не бегает и не корчит рожи. Ронит вела себя с совершенной пристойностью: положив руки на колени, она следила за чтением, глядя в Хумаш перед ней. Эсти обратила внимание, что она сама не могла вести себя настолько подобающее. Она пропустила страницу, уронила книгу, и ей пришлось поднять и поцеловать ее. Она осталась стоять, когда все остальные уже сели. Она не могла сосредоточиться. Она ждала чего-то.

Она знала, что будет: она с наслаждением осознала это вчера. Интересно, может, Ронит помнит, что сегодня читают? Эсти не напоминала ей, не говорила: «Знаешь, какой завтра день?». Она держала это знание внутри себя и выжидала момент.

Недельная глава закончилась, осталась только ha-фтора — выдержка из книг пророков. Шум переворачивания страниц шепотом прошелся по синагоге. Один мужчина покинул биму и, вернувшись на свое место, обменялся рукопожатиями с соседями. Хартог поднял буравящий взгляд.

— Завтра, как мы все знаем, — объявил он, — Рош Ходеш Хешван, первый день месяца Хешван. Поэтому вместо обычной ha-фторы мы будем читать раздел на канун Рош Ходеша. — Он объявил номер страницы в различных изданиях Хумаша.

Улыбка Эсти вырвалась изнутри наружу. Она почувствовала, как та расползается по уголкам ее губ. Она пообещала себе, что не посмотрит на Ронит, пока не начнется чтение, пока не прочитают где-то десять строк.

Она ждала. Она думала о том, не ждет ли Ронит тоже, если знает. Чтение началось. Интонации ha-фторы, более мелодичные и пикантные, чем интонации в чтении Торы, часто рассказывают о безверии и предательстве, о том, как народу Израиля не давалась любовь к Богу. Но не сегодня. Эсти следила глазами за переводом на английский.

«Йонатан сказал ему: «Завтра новолуние, и твое отсутствие заметят, потому что твое место будет пустым…»»

Нет, это не лучшая часть. Эсти пробежалась глазами по знакомой истории. Йонатан был сыном царя Шауля. Давид был лучшим другом Йонатана и любимым музыкантом царя Шауля. Царь Шауль разозлился на Давида, но Давид хотел убедиться, правда ли тот хотел ему навредить. Йонатан и Давид разработали план. Довид спрячется в деревне неподалеку. Он пропустит празднование начала нового месяца, и Йонатан будет наблюдать за тем, что сделает Шауль. Если все будет спокойно, он известит Давида, что тот может вернуться. Но когда Шауль увидел, что Давида нет, он разгневался. Йонатан пытался успокоить отца, но Шауль знал, что он всего лишь пытается защитить Давида. Ярость Шауля вспыхнула сильнее, и он сказал:

— Думаешь, я не знаю, что ты заодно с этим Давидом, сыном Ишая, на позор себе и на позор наготе своей матери?

Читающий ha-фтору был талантлив. Ему удалось привнести в монотонный текст грубый, страдальческий голос Царя Шауля. Сейчас. Она прождала достаточно. Она слегка дотронулась до руки Ронит.

— Ты помнишь? — прошептала она. Ронит посмотрела на нее и моргнула.

— Прости, что?

— Сегодня Махар Ходеш, канун Рош Ходеша. Завтра новолуние. Помнишь, что ты мне однажды сказала про этот день?

Ронит нахмурилась. Эсти подождала. Каденции читающего были тихими и мелодичными, рассказывая про любовь, считающуюся раввинами самой великой из известных.

— Махар Ходеш. Когда мы читаем про Давида и Йонатана, — прошептала она.

Лицо Ронит прояснилось.

— А, да. Точно. Это сегодня.

Эсти улыбнулась. Она вернулась к своей книге. Это сегодня, подумала она. Сегодня.

Читающий подошел к концу отрывка. Йонатан добрался до места, где прятался Давид и сказал ему убегать, потому то царь Шауль собирался убить его.

«И они стали целовать друг друга и плакать друг о друге. Йонатан сказал Давиду: «Иди с миром, ведь Бог навеки будет свидетелем того, в чем мы поклялись его именем.»»

После исхода Шаббата Довид направился в Манчестер, где его мама сидела шиву в компании своих других сыновей. Он хотел поехать; он хотел увидеть мать, утешить ее горе от потери брата. Машина была готова. Он взял Эсти за руку, поцеловал ее в щеку и уехал. Эсти и Ронит стояли в пустом коридоре. Ронит переступала с ноги на ногу на одной месте. Она сказала:

— Думаю, я…

Эсти перебила:

— Пойдем погуляем. Купим кофе.

Она выпалила это так смело, что Ронит не оставалось ничего, кроме как согласиться.

Пока Ронит переодевалась, Эсти вышла в заросший сад. Небо было голубым, черным и фиолетовым одновременно, словно баклажан. Луна отсутствовала, темный круг обозначал вероятность присутствия, неизбежность возвращения. Завтра новолуние, сказала она самой себе. Завтра луна вернется, как Ронит вернулась ко мне. Эсти вдохнула прохладный ночной воздух, ожидая.

Они шли бок о бок по большому открытому парку Хендона, направляясь в сторону Брент Стрит и Голдерс Грин Хай Роуд. Дорога была очень заросшая, и деревья размахивали долговязыми ветвями то влево, то вправо. Место было абсолютно пустынно; Хендон удовлетворенно отдыхал после Шаббата. Возможно, позже Хендон выйдет за бубликами или в кино, но сейчас он довольствовался нахождением дома.

Эсти взяла Ронит под руку. Ронит посмотрела на руку Эсти, сцепленную со своей собственной, но не попыталась отстраниться.

— Помнишь, — сказала Эсти, — мы приходили сюда после школы? Вот там качели, — она вытянула руку вдоль темного раздолья. — Помнишь? Иногда мы приходили сюда по пятницам, зимой. Когда нас отпускали раньше. Это было особенное место.

— Это было здесь? — Ронит всмотрелась в темноту. — Я не вижу. Это разве не ближе к станции? Я помню какие-то качели возле станции.

Эсти улыбнулась.

— Это было потом. Когда мы были постарше. На те качели мы ходили по вечерам. Когда мы говорили родителям, что делаем уроки друг у друга дома. Ты помнишь.

Наступила пауза. Они продолжили идти, медленнее чем раньше.

— А, да, — сказала Ронит. — Я и забыла. Ты правда все помнишь.

Да, подумала Эсти, все. Она посмотрела на звезды. Здесь, вдали от уличных фонарей, они были ярче. Небо было почти безоблачным, на сине-черном пространстве виднелась лишь одна тонкая полоса. «Под небесами, — подумала она. — Вот где мы находимся. Не только сейчас, всегда, но здесь особенно, когда небеса смотрят.» Она тихо обратилась к звездам: «Вы все еще любите меня после всего, что я натворила?». Звезды молчали, но продолжали сиять. Она восприняла это как положительный ответ. Она сказала: «Ваша сестра ушла». Звезды задумались на мгновение и ответили: «Наша сестра вернется». Эсти спросила: «Так же, как вернулась моя?». Звезды подмигнули и улыбнулись.

— Эсти, что ты там бормочешь?

Эсти ответила:

— Пойдем через деревья. — Она потянула Ронит за руку, аккуратно направляя ее к деревьям по одну сторону тропинки. Они стали между деревьями, где листья и ветви немного затемняли небеса. Ронит сказала:

— Кажется, это не сюда. Разве нам не нужно взобраться на горку?

Эсти дернула Ронит за руку.

— Эсти, все в порядке?

«Да, — она хотела сказать. — Все лучше, чем когда-либо.» Секунду она была тиха. Звезды и шепчущие ветви деревьев успокоили ее. Ей пришла в голову мысль. Она спросила:

— Ты не думаешь, что ты — это звезды, а я — луна? Я думала, что луна это ты. Но я тоже отсутствовала, ты знаешь. Думаю, я отсутствовала все это время.

Ронит просто посмотрела на нее.

Скрываясь от небес под деревьями, Эсти провела рукой по лицу, заправляя прядь волос в платок, обмотанный вокруг ее головы. Может, ей стоило объясниться четче? Она не могла объяснить это вообще. Для того, чтобы объяснить то, что она хотела сказать, не было разрешенных слов. Все слова, которые могли бы это передать, были запрещены, не только для ее рта, но и для ее мыслей. Она была ограничена действиями, которые одновременно и больше, и меньше, чем слова.

Ронит отступила на шаг:

— Мне правда кажется, что это туда, Эсти.

Момент настал. Если она хочет это сделать, это нужно сделать сейчас.

— Нет, — сказала она. — Нет, иди сюда.

Глаза Ронит были широко открыты.

— Эсти, — сказала она, — ты ведешь себя, как серийный убийца. Пойдем уже выпьем этот кофе, ради Бога.

Эсти поняла, что начала это неправильно, что она должны была выбрать другие слова, возможно, и другое место. Но сейчас для таких решений слишком поздно. Она посмотрела на пустую луну и холодное небо сквозь ветви деревьев. Улыбаясь, она потянула Ронит за руку, и увидела, что та немного затряслась. Она знала, что Ронит тоже это почувствовала. Она притянула Ронит к себе. Ронит немного сопротивлялась, а потом сдалась. Они стояли близко друг к другу, укрытые руками деревьев. Она чувствовала молочный аромат американского мыла Ронит и легкий запах ее пота. Ронит сказала:

— Правда, Эсти, это меня пугает.

— Ш-ш, — сказала Эсти, подалась вперед, приподнялась на носочки и очень мягко дотронулась губами до губ своей любимой.

Черт.

Все шло так хорошо.

Черт.

Я должна была это предвидеть. Правда. Я должна была это понять по тому, как она смотрела на меня у Хартогов. Или даже раньше. Может, когда я узнала, что она вышла замуж за Довида. Или, когда она начала нервничать, увидев меня.

Возможно, я и предвидела это, в некотором смысле. Она так странно вела себя в синагоге, вечно болтала про Давида и Йонатана, как будто они были чем-то важным. Как будто они были больше, чем просто история из книги. А потом дома, за обедом, когда она со страннейшим выражением лица спросила про Мирьям, мою воображаемую любовницу-архитектора. Счастье, зависть, отвращение и разочарование были смешаны вместе. Или, если честно, может, я придумываю это, глядя назад. В любом случае, чего я не должна была делать, так это признавать, что не было никакой Мирьям. Что я ее придумала.

Довид рассмеялся. Я была удивлена. Он рассмеялся и сказал:

— Так что, ты без пары?

И я ответила:

— Да.

Потому что я не хотела говорить: «Да, но я встречалась с женатым мужчиной, который бросил меня несколько недель назад, потому что чувствовал вину перед женой, но мы все же спали на прошлой неделе, но только потому, что я паршиво себя чувствовала». У честности должны быть пределы.

— Ты изобрела Мирьям, чтобы позлить Хартогов?

— Ну да.

Я ожидала, что он неодобряюще на меня посмотрит, но вместо этого он смотрел в свою тарелку, и на его губах играла маленькая, но различимая улыбка. Интересно, что Довид мог вообще иметь против Хартогов, людей, предлагающих ему блестящую перспективу стать Равом синагоги. Я не спрашивала.

Эсти не улыбалась, она просто посмотрела на меня. Это все, что она сделала. Она посмотрела на меня, и так некомфортно мне стало из-за этого взгляда, что после обеда я решила прогуляться к дому моего отца. Посмотреть на подсвечники еще раз, хотя этого я им не сказала. Я сказала: «Нужно еще много что разобрать», прекрасно помня, что разбирать что бы то ни было на Шаббат запрещено. Не говоря уже о включении радио и танцах в коридоре под Шанию Твейн. Почему-то даже гнетущая атмосфера папиного дома, даже ряды неодобрительных книг казались предпочтительнее, чем оставаться с Эсти и Довидом. Так что да, наверное, я должна была знать. Черт.

Но с другой стороны, я вообще не могла знать. Само место запрещает это. В нем вся проблема. В этом месте и этих одинаковых семьях, сидящих в своих одинаковых домиках и производящих одинаковых детей. В том, как все эти женщины приходят в синагогу в своих шаббатних нарядах с идеально подобранными шляпами, и каждая прилагается к мужчине, желательно держа каждой рукой по ребенку. Они как наборы ортодоксальных Барби: в комплект входит ортодоксальный Кен, двое маленьких детей, дом, машина, ассортимент кошерных продуктов питания. Тебя заставляют в это поверить, и ты пытаешься смотреть глубже, но сдаешься, ведь все кажется таким лаконичным.

И я хотела в это верить. Вот в чем дело. Часть моего мозга хотела верить, что девушки, с которыми ты когда-то спала, могут быть счастливы в браке и жить хендонской мечтой, стоит им только закрыть глаза и пожелать этого. Я не думала, что у моего мозга все еще есть такая способность, мне казалось, терапия и злость устранили ее. Но нет, она была. Я все сильнее убеждала себя, что все здесь абсолютно нормально, и что Эсти вполне счастлива, пока она не взяла и не поцеловала меня.

Я и забыла, какая она хрупкая. Поначалу я только об этом и думала; она лежала на моих руках и груди и была такой легкой, что я едва ее чувствовала. Я забыла и ее запах, которых за эти годы немного изменился. Она всегда пахла чем-то вроде лаванды, мыла, может, фиалок. Я и забыла, как все было между нами. Но, вижу, она помнит. На секунду она заставила вспомнить и меня. На тот маленький промежуток времени, стоя в хендонском поле посреди ночи, под звездами в безлунном небе, я вспомнила ее вкус. Как будто круг завершился, и прошлое неожиданно соединилось с настоящим. Я осторожно оттолкнула ее и произнесла:

— Нет.

Она выглядела озадаченной. Она отодвинулась и придвинулась снова. Я сказала тверже:

— Нет.

Она сделала шаг назад, и ее лицо наполовину исчезло в тени. Деревья вокруг нас жужжали и гудели. Она спросила:

— Ты больше не… С девушками… Ты перестала?

Как странно, что это первое, что пришло ей в голову. Как будто ей больше не о чем было подумать. В ее глазах читался страх и надежда. Как будто она хотела, чтобы и ей помогли бросить.

— Нет, не перестала.

— И ты, ты ни с кем не встречаешься?

Мне хотелось с этого рассмеяться. Мне хотелось толкнуть ее в ребра и сказать: «Нет, я ни с кем не встречаюсь, но не значит же это, что я хочу встречаться с тобой, потому что все давно кончено, Эсти. Все прошло. Это было давным-давно, не так ли?»

— Нет, просто… — Я провела рукой по лбу. Это не было просто что-то. Это была сотня вещей. Тысяча. — Просто ты замужем, Эсти.

Я слышала, как она вздохнула в темноте. Она слегка пожала плечами и придвинулась ко мне. Она нашла своей рукой мою и подняла ее, будто хотела рассмотреть, хотя для этого было слишком темно. Кончиком пальца она провела по линии на моей ладони. Через несколько секунд она мягко сказала:

— Да. Я замужем. Но это между мной и Довидом, понимаешь? Ты уже навредила этому настолько, насколько могла. Ничего не осталось. И я уже причинила ему столько боли, сколько могла. Я знаю это. И все, что Бог может думать обо мне, он уже думает.

А потом долгая пауза. Ветер совсем сник. Над нами промелькнул в ночи самолет, словно искусственная звезда в пустом небе. Она сказала:

— Иногда мне кажется, что Бог меня наказывает. За то, что между нами было. Иногда я думаю, что вся моя жизнь — это наказание за желание. И что само желание — тоже наказание. Если Бог хочет наказать меня, так тому и быть; значит, он прав. Но у меня есть право не повиноваться.

Она говорила это более уверенно, чем все, что когда-либо молвил Скотт. Она сказала:

— Я все это время ждала тебя. Я знала, что ты не можешь остаться. Но сейчас, когда твоего папы не стало, и когда случилось то, что случилось, сейчас ты можешь остаться, правда? Сейчас мы можем быть вместе, как были всегда.

Она казалась просто невозможной. Она правда думала, что я все это время мечтала вернуться в Хендон, и мне мешала лишь какая-то ссора с моим отцом? Я взяла ее под руку и потянула к тропинке, где от фонарей исходил небольшой свет.

— Эсти. Что, по-твоему, здесь происходит? Я живу в Нью-Йорке. Я возвращаюсь туда через три недели. Я приехала разобрать отцовский хлам. Это не… Слушай, все давным-давно кончено. Я и ты. Это в прошлом.

Эсти снова улыбнулась, и я начала видеть что-то, что замечала раньше, но, возможно, не хотела признавать. В этот момент я поняла, что она все это время ждала меня. Может, не меня, а кого-то, похожего на меня, кого-то, кем она меня представляла. Я поняла, что пока в моей голове меня и Эсти уже давно не существовало, для нее все было совсем не так. И на мгновение мне стало так невероятно грустно, что мне захотелось уйти, не говоря ни слова, выбежать из парка и понестись как можно дальше, пока не свалюсь. Но мне это не удалось, потому что в тот момент, когда я об этом думала, она, черт возьми, снова меня поцеловала.

Я оттолкнула ее и стала держать на расстоянии вытянутой руки. Это было несложно, я всегда была сильнее нее. Я сказала:

— Нет! Послушай, Эсти, прекрати. Просто прекрати, хорошо?

Она нахмурилась и неловко высвободилась из моей хватки. Она стояла в полуметре от меня и смотрела на меня. Я сказала чуть спокойнее:

— Все давно в прошлом, Эсти. Я знаю, что у нас было, но я больше не хочу.

Еще одна длинная пауза. Я всматривалась в другую сторону парка, но было слишком темно, и не было видно ничего, кроме фигур деревьев, качающихся на ветру. Эсти заговорила, и ее голос раздался слишком близко к моему левому уху, чем мне бы того хотелось. Она сказала:

— Но ты была единственным человеком…

Она прервалась. Я повернула голову и увидела, что она плачет. Беззвучные струящиеся слезы блестели на ее лице, как на средневековом портрете Девы Марии. Что мне делать? Сейчас ей не нужна я. Сейчас ей нужна куча подруг, которые сводят ее в пиццерию и скажут ей, что я сука. Ей нужна моя нью-йоркская жизнь, так же как мне нужна была ее, хендонская, в ту ночь, когда умер мой папа. Этому никак не помочь. Я взяла ее за руку и сказала:

— Слушай, все будет хорошо. — Это была полная ложь. Думаю, я хотела добавить что-то вроде «в море полно рыбы» или «все пройдет». Что-то ровно настолько содержательное. Но не успела. О, слава Хендону — из темноты раздался голос, и голос молвил:

— Эсти! Ронит! Шавуа Тов! Хорошо провели Шаббат?

Мы обернулись посмотреть. Это была старая добрая Хинда Рохел Бердичер, в парике, коричневом пиджаке, туфлях-лодочках в цвет, под руку с бородатым мужчиной. Хинда Рохел сияла.

— Это мой муж Лев, — сказала она. — Лев, это Ронит, дочь Рава, помнишь, я рассказывала про нее?

Я не сомневаюсь. Лев мрачно кивнул мне и сказал:

— Соболезную твоей потере. Желаю длинной жизни.

Я поблагодарила его, думая все время, как много, как много они видели, идя в темноте по направлению к нам, стоящим под фонарем? Не то чтобы это разрушило бы мою жизнь, но Эсти… Это было бы нехорошо.

Мы обменялись парой слов; казалось, от них невозможно избавиться, Хинда Рохел была так рада нас видеть, а не хотели бы мы выпить с ними чего-нибудь? Нет? А может, позже? Или завтра? С Довидом? А, он в Манчестере? Хинда Рохел и Лев переглянулись. Может, на следующий Шаббат? Мы им позвоним, да, позвоним, мы же пообещали. Точнее, я пообещала. Эсти определенно была односложной. А куда мы сейчас идем? За кофе? Ну, тогда им не стоит нас задерживать. Они обменялись взглядами еще раз. Улыбнулись. Они пошли в сторону, вышли из-под ручья света, оставив меня и Эсти снова стоять под фонарем в тишине. Я сказала:

— Эсти, давай забудем, что это случилось. Это все прогулка, лунный свет, э-э, отсутствие лунного света. Пошли попьем кофе.

Но спасать ситуацию было слишком поздно. Она начала пятиться от меня, сначала медленно, а потом повернулась и побежала. Она споткнулась на горке, возвращаясь домой. Может, пойти за ней? Я развернулась и пошла в сторону Голдерс Грин.

Д-р Файнголд сказала бы, что только ты сам можешь освободить себя. Что все мы — властелины своих судеб, и что никто кроме себя самого тебе не поможет. Она бы откинулась назад на своем белом кресле и сказала: «Ронит, из-за чего ты думаешь, что можешь разрешить эту ситуацию? С чего ты взяла, что это твоя ответственность?» И с одной стороны, она права. Нельзя починить чужую жизнь. Но если ты видишь, как кто-то борется с тяжелой ношей, разве можно пройти мимо и не помочь?

Я снова думала о жизни Эсти. И я думала о том, что знаю; это не так уж много, но все же что-то. Я думала о Боге. Я давненько о нем не думала, но сейчас вспомнила Его голос. Удивительно: услышав его, он продолжает звучать в твоем ухе с необъяснимой уверенностью, где бы ты ни был.

Я маршировала по Голдерс Грин, проходя мимо рядом еврейских магазинов. Ох уж этот маленький мирок, который построил здесь мой народ. Кошерные мясные лавки хмурились мне, спрашивая, почему я не попробовала их нарезанную печень, всего за 2,25 фунта стерлингов. Кадровое агентство широко улыбалось, приглашая меня подать заявку на работу в соблюдающей Шаббат компании — зимой по пятницам полдня. Салон Мойше приподнял бровь, увидев мою прическу, и поинтересовался, не хотела бы я что-то как у всех.

Я думала о том, как ужасно жестоко вера в Бога обошлась с этими людьми. Она покоробила и искривила их так, что они больше не признают свои желания, не говоря уже о том, чтобы учиться исполнять их.

Я шла дальше, по Голдерс Грин Роуд, мимо магазинов с бубликами, где кричала и смеялась толпа подростков, мимо продуктовых магазинов и кошерных кафе, в которые мы ходили так часто, что знали меню наизусть. Большинство уже было закрыто, но, подойдя к станции Голдерс Грин, я увидела небольшую кондитерскую, которая еще работала. Некошерную. Она была почти пуста. Интересно, Эсти вообще когда-нибудь замечала ее? Кусочек другой жизни в двадцати минутах ходьбы от ее дома.

Я зашла и заказала у официантки с усталым видом большой кусок шоколадного пирога. Когда его подали, я подумала обо всем некошерном, что могло там быть: желатин, сделанный из свиных костей, красители, полученные из мертвых насекомых, экстракт моллюсков, смягчающий муку, говяжье сало, что угодно. Я видела тарелку, полную чем-то мертвым, разлагающимся, нечистым.

Чем-то таким, из-за чего, по словам раввинов, наши сердца становятся тверже, и мы больше не слышим голос Бога.

Я взяла кусочек. Пирог был сухой, а начинка слишком жирная. Я все равно его съела. Один кусочек за другим.