Невѣста „1-го Апрѣля“

III.

Пароходъ, съ назначеніемъ въ Бергенъ, на которомъ Мишель заказалъ себѣ мѣсто, отправлялся изъ Гавра только на слѣдующій день. Молодой человѣкъ переѣхалъ заливъ на совершенно пустой въ это время года палубѣ маленькаго пароходика, обслуживающаго Трувиль, пообѣдалъ и, бродя по городу, добрался до закоптѣлой лавки антиквара въ старой части города, у котораго онъ мало-по-малу, въ теченіе лѣтъ, скупилъ большую часть тѣхъ чудесъ нормандскаго стиля, которыя составляли меблировку башни Сенъ-Сильвера. Но въ этотъ вечеръ онъ не сдѣлалъ никакихъ покупокъ. Мысль о Сюзаннѣ и будущемъ поневолѣ руководила бы имъ въ выборѣ его покупокъ, и онъ чувствовалъ бы, такимъ образомъ, уже власть того, что было еще далеко, и чего онъ страшился. У него являлось отвращеніе ко всему, что могло его заставить заглядывать назадъ или впередъ, ко всему, что могло привязать его умъ къ мысли о возвращеніи, роковую необходимость котораго ему хотѣлось бы временно забыть.

Медленно онъ спустился по извилистымъ улицамъ къ стариннымъ домамъ, скудно освѣщаемымъ кое-гдѣ свѣтомъ экономной лампы бѣдняковъ, огонь которой еле замѣтенъ сквозь толщу оконнаго стекла съ свинцовыми переплетами. По мѣрѣ того, какъ онъ шелъ, шумъ моря, глухой и вначалѣ едва слышный, увеличивался въ наступавшей тишинѣ, заглушая людской уличный шумъ, уже смутный и какъ бы смолкающій въ эти часы. На пляжѣ было темно, какъ въ магазинахъ на заднемъ планѣ его, примыкающихъ къ традиціонному, вымощенному деревомъ, променаду, гдѣ два мѣсяца спустя будутъ разгуливать каждый вечеръ въ одинъ и тотъ же часъ и однимъ и тѣмъ же шагомъ столько знакомыхъ, изящныхъ и банальныхъ силуэтовъ.

Пляжъ незамѣтно спускался до линіи волнъ, угадываемой благодаря какому-то дрожанію тѣней; безъ кабинъ, палатокъ и зонтиковъ, онъ, хотя было время прилива, казался безконечнымъ и пустыннымъ. Мишель добрался до дамбы и лѣниво облокотился на перила.

Мѣстами фосфоресцировала вода, но въ эту безлунную ночь море ясно было видно только подъ огнемъ маяка, блестѣвшаго, какъ громадный брильянтъ, образуя на водѣ большой свѣтящійся кругъ, измѣнчивыя очертанія котораго терялись во тьмѣ. Море приливало и отливало, бросалось бѣшено на деревянный валъ, составлявшій ему преграду и, какъ бы уставши отъ вѣчнаго и напраснаго труда, жаловалось могучимъ ропотомъ. Мало-по-малу при голубоватомъ освѣщеніи маяка, Мишель открывалъ въ волнахъ опредѣленныя формы, воображая въ нихъ существа, человѣческія маски, которыя показывались вдругъ въ профилѣ гребня короткой волны или поднимались изъ бездны, чтобы тотчасъ же туда провалиться, ужасный клубокъ неразличимыхъ тѣлъ, сказочныхъ драконовъ, извивавшихся съ безпрерывнымъ урчаніемъ пресмыкающихся. Онъ припоминалъ одно мѣсто въ „Inferno“ [26], мученіе Анелло Брюннелески и двухъ другихъ грѣшниковъ, которыхъ пожираютъ змѣи и которые ужаснымъ превращеніемъ становятся изъ людей пресмыкающимися, на подобіе ихъ мучителей-змѣй, между тѣмъ какъ тѣ превращаются въ людей. На морѣ разыгрывалась на глазахъ у Мишеля эта ужасная сцена изъ „Ада“, „синеватыя и черныя“ змѣи свивались въ ужасныя кольца, а люди извивались въ ужасѣ, затѣмъ они съ яростью сплетались и уже появлялись два существа, изъ которыхъ ни одно ни другое не было похоже на себя, двѣ головы соединялись, хвостъ чудовища раскалывался, члены человѣка сростались, утончались и покрывались радужной чешуей…

И въ шумѣ волнъ слышались голоса, по очереди то шипѣвшіе, то плакавшіе человѣчьимъ голосомъ.

Другіе еще голоса слышались въ волнахъ, голоса болѣе мягкіе и болѣе человѣчные, прощавшіеся и пѣвшіе о прошедшихъ дняхъ. Волны — чудесные разсказчики старыхъ преданій.

Поглощенный кошмарнымъ видѣніемъ, Мишель однако ихъ слышалъ, эти меланхолическіе голоса и понималъ ихъ. Затѣмъ, почувствовавъ на себѣ магнетическую силу взгляда, онъ повернулъ голову и неожиданно встрѣтилъ глаза, узнанные имъ. Въ нѣсколькихъ шагахъ свѣтлый силуэтъ женщины стоялъ, облокотившись на перила.

— Вы, значитъ, не въ Норвегіи? — прошептала она.

Поборовъ свое удивленіе, а можетъ быть также и волненіе, Треморъ уже раскланивался съ графиней Вронской.

— Я уѣзжаю завтра, — тихо сказалъ онъ.

Фаустина прибыла въ Трувилль третьяго дня съ друзьями, искавшими дачу на іюль мѣсяцъ, и сегодня вечеромъ, подъ предлогомъ отослать самой телеграмму, она ускользнула изъ отеля, въ жаждѣ чистаго воздуха и тишины. Между тѣмъ какъ она объясняла эти простыя вещи почти покорнымъ голосомъ, какъ бы извиняясь, что она здѣсь, Треморъ невольно любовался ею, освѣщенною лучемъ, теперь, когда она сдѣлала легкое движеніе, и ея лицо казалось ему очень блѣднымъ. Ея очень скромный дорожный костюмъ дѣлалъ ее какъ бы тоньше. Она казалась гораздо моложе и также болѣе похожей на прежнюю Фаустину подъ своей маленькой соломенной шляпой.

Почему она такъ разумно объясняла свой приходъ, почему она сводила его къ размѣрамъ явленія дѣйствительности?

Таинственная, подобно этому морю, полному чудовищъ или сиренъ, подобно этимъ воплямъ, трепетавшимъ въ воздухѣ, между которыми Мишель не могъ различить тѣ, которые поднимались изъ волнъ, отъ тѣхъ, которые рыдали внутри его сердца, Фаустина Морель не должна ли была роковымъ образомъ появиться изъ фантастическаго мрака?

Треморъ представлялъ ее такой далекой отъ него, въ тотъ моментъ, когда она дышала подлѣ него, въ моментъ, когда, протянувъ руку, онъ могь бы коснуться ея платья… И онъ думалъ о всѣхъ тѣхъ житейскихъ неожиданностяхъ, когда считающееся отдаленнымъ, на самомъ дѣлѣ присутствуетъ тутъ же, близкое, неизбѣжное.

— Вы уѣзжаете завтра? — повторила графиня.

— Да, сударыня, — отвѣтилъ онъ лаконически.

Теперь, находясь ближе другъ къ другу, Мишель и Фаустина принялись вновь глядѣть на волны.

— Не правда ли, какая странная вещь? — продолжала она медленнымъ голосомъ. Я здѣсь нахожусь случайно, въ такое время, когда обыкновенно сюда не пріѣзжаютъ… Вы были въ Гаврѣ, вы должны были сѣсть на пароходъ, и вотъ тотъ же случай внушаетъ вамъ капризъ провести вечеръ въ Трувиллѣ…

Она остановилась, колеблясь, затѣмъ, такъ какъ Мишель инстинктивнымъ движеніемъ повернулъ къ ней голову, она замолчала, и онъ не спросилъ ее, что она хотѣла сказать.

Змѣи и грѣшники изъ „Ада“ по прежнему крутились подлѣ свай дамбы, потрясаемой содроганіями, и сваи стонали подъ ударами волнъ, но молодой человѣкъ не слѣдилъ болѣе за ними. Съ другой стороны маяка два моряка разговаривали, не думая о гуляющихъ, неясные призраки которыхъ, можетъ быть имъ предстали минуту передъ тѣмъ, и ихъ грубые голоса терялись въ рыданіи волнъ.

Мишель чувствовалъ себя одинокимъ, странно одинокимъ съ этой женщиной, которую онъ нѣкогда любилъ.

Сильное волненіе давило его. Одинъ моментъ онъ почти отдался безумной мысли представить себѣ, что онъ спалъ долгіе годы и ему снился тяжелый сонъ, отъ котораго онъ только что очнулся. Графиня Вронская? Кто была она? Болѣзненный образъ, исчезнувшій вмѣстѣ съ лихорадочными видѣніями. Подлѣ Мишеля билось непорочное сердце Фаустины Морель. Она находилась тутъ, довѣрчивая и чистая невѣста!

Она и Мишель терпѣливо ждали конца какого-то мучительнаго испытанiя; ничто ихъ теперь болѣе не разъединяло. Существовали ли на свѣтѣ другія существа, кромѣ нихъ обоихъ? Они этого не знали. Они любили другъ друга, они были одни подъ небомъ и передъ лицомъ моря.

Можетъ быть на слѣдующій день, или позднѣе, ихъ унесетъ корабль далеко отъ этого берега, гдѣ прошедшее жило еще жизнью призрака, но они объ этомъ не думали. Они избѣгали думать о чемъ бы то ни было, они хотѣли освободить свой умъ отъ мыслей, слить свои души съ этой водой, со всѣми этими голосами, съ этимъ мракомъ.

— Мишель…

Это было почти дуновеніе, но это имя, произнесенное той, которая его не произносила уже столько лѣтъ, будило воспоминанія.

— Мишель, я отъ васъ скрыла… Сегодня вечеромъ у Черныхъ Скалъ я васъ уже замѣтила, затѣмъ, я васъ видѣла только что, когда вы спускались къ берегу… Моя мать была со мной; она знаетъ мое сердце, она поняла, что я желала, стремилась съ вами встрѣтиться… Да, дѣйствительно, мнѣ необходимо съ вами поговорить.

Не отвѣчая, Мишель посмотрѣлъ на молодую женщину, и его глаза заблестѣли въ полутьмѣ.

— Мишель, — продолжала она. — Вы меня еще не простили, я не могу выносить вашу жестокость.

Тогда только онъ ясно вспомнилъ, что эта женщина, присутствіе которой ему было пріятно, причинила ему столько зла, и его охватилъ гнѣвъ.

— Вы думаете, — сказалъ онъ, — что мнѣ было легко перенести страданіе, причиненное вами?

Она продолжала робко.

— Мишель, я была очень молода… и я страдала. О! если бы вы знали, что это такое — бѣдность, бѣдность, заботливо очищающая пятна съ шелковаго платья, изношеннаго до нитокъ; если бы вы знали это существованіе безъ радостей и безъ надеждъ бѣдной и честной дѣвушки, имѣющей одинъ возможный жребій — работать, чтобы жить… чтобы не умереть съ голоду.

— Развѣ я вамъ предлагалъ бѣдность?

Странная улыбка скользнула по губамъ графини Вронской,

— Вы мнѣ предлагали 60 или 80 тысячъ франковъ дохода, а графъ Вронскiй предлагалъ мнѣ въ 15 разъ болѣе! Эта переспектива мнѣ вскружила голову. Я была безумна, я думала, что съ деньгами можно все купить, даже счастье… Очень скоро, увы, я увидѣла свою ошибку… непоправимую…

Она говорила долго о разочарованіяхъ и пустотѣ того существованія, которое ее вначалѣ ослѣпило, какъ мало-по-малу восхищеніе богатствомъ и тѣмъ, что оно даетъ стало казаться ей пустымъ и какъ часто, въ часы сосредототоченнаго размышленія, она принималась сожалѣть даже о прежней бѣдности.

Мишель совсѣмъ не думалъ ее перебивать, онъ едва ее слушалъ или вѣрнѣе онъ слушалъ ея пѣвучій, притягивающій голосъ, не стараясь вникать въ смыслъ произносимыхъ ею словъ. Къ тому же она не говорила ничего такого, чего бы онъ уже не угадалъ заранѣе, — условныя, неискреннія банальности; и онъ зналъ, что и въ этотъ разъ, если голосъ Фаустины становился задушевнымъ, а ея лицо такимъ трогательнымъ, то только потому, что она сама увлекалась совершенствомъ, съ какимъ играла свою роль, но онъ испытывалъ мучительное наслажденіе дать убаюкивать себя этому лживому, но очаровательному голосу.

Однако черезъ нѣсколько минуть у него вырвался усталый жестъ.

— Къ чему тревожить тѣни? — сказалъ онъ. — Достаточно одного слова; вы меня не любили.

— Выслушайте меня, Мишель. Вы были единственнымъ человѣкомъ, котораго я когда либо любила… но я не сознавала. Я не понимала… нѣтъ…

— А я васъ такъ высоко ставилъ! — прошепталъ онъ, не отвѣчая непосредственно на ея слова. — Ни одна женщина въ моихъ глазахъ, въ моемъ сердцѣ не могла сравниться съ вами. Я себя считалъ недостойнымъ васъ, и вся моя жизнь была бы употреблена на то, чтобы заслужить вашу любовь… Вы были самая прекрасная, самая чистая и лучшая, я молился на васъ.

Графиня Вронская покачала головой.

— Вы меня обожали, — сказала она, — любили ли вы меня? Вы любили женщину, имѣвшую мои черты лица. Вы любили во мнѣ вашу идею. Ахъ! зачѣмъ говорятъ, что любовь слѣпа? Она, напротивъ, проницательна, настоящая любовь! Недостатки характера, даже пороки видитъ она и гораздо лучше, чѣмъ бы ихъ увидѣли дружба или равнодушіе, настолько ея созерцаніе страстно; но она любитъ, не взирая на несовершенство, любитъ, пожалуй, ради него, потому что любитъ личность, а не отвлеченность, нѣчто сверхчувственное; недостатки же составляютъ часть личности, неотдѣлимы отъ опредѣленнаго образа жизни и мыслей, придаютъ ему отличающій его обликъ, наравнѣ съ самыми удивительными качествами. Къ тому же можетъ быть — какъ парадоксально это ни кажется — любятъ дѣйствительно только тогда, когда, такъ сказать, удивляются своей любви, спрашивая себя: „но почему она?“… „почему онъ?…“ и не находя на этотъ вопросъ отвѣта, кромѣ отвѣта избалованныхъ женщинъ или дѣтей: „потому что такъ!“ Вы меня никогда такъ не любили. Вы слишкомъ ясно сознавали это „почему“ вашей любви или, вѣрнѣе, вы его очень искусно изобрѣли. Затѣмъ, вы поняли ваше заблужденіе, и любовь исчезла вмѣстѣ съ этимъ великолѣпнымъ, удовлетворявшимъ васъ объясненіемъ вашего увлеченія… Вы любили ангела, идеалъ, фею, и мнѣ, право, кажется, что вы презираете женщину; право, такъ!

Она опять замолчала, и волна еще громче пѣла въ ушахъ Мишеля. Рыбачьи лодки возвращались со свѣжей морской рыбой, видно было, какъ скользили бѣлые паруса въ кругу свѣта, затѣмъ терялись въ полосѣ тьмы, чтобы вновь появиться дальше въ дрожащемъ свѣтѣ фонаря, вблизи порта.

Съ закрытымъ руками лицомъ, Треморъ, казалось, не слушалъ графиню.

Наступило тягостное молчаніе; наконецъ она спросила:

— Вѣрно ли то, что мнѣ говорили? Вы женитесь?

— Это вѣрно, — отвѣтилъ онъ, не подымая лица.

— На американкѣ?

— На моей кузинѣ, миссъ Севернъ-Джексонъ.

— А! Я не знала, что у васъ есть кузина изъ Америки, — замѣтила молодая женщина съ легкимъ оттѣнкомъ насмѣшки. — Поздравляю васъ. Несомнѣнно выгодно!

Онъ взглянулъ на нее почти жестко.

— Если вы намекаете на денежную выгоду, — сказалъ онъ, — ваша насмѣшка несправедлива. У миссъ Севернъ нѣтъ ничего.

Фаустина опустила глаза.

— Тогда, — сказала она, оставляя наступательный тонъ, который было приняла, и говоря съ глубокой грустью, — это она, наконецъ, ангелъ, фея?… и вы ее пылко любите?

Мишель такъ неожиданно повернулся къ молодой женщинѣ, что она вздрогнула.

— Это обыкновенная молодая дѣвушка, — сказалъ онъ, — и я ее не люблю; я женюсь, потому что я чувствую отвращеніе къ одиночеству и потому, что хотѣлъ бы имѣть семью, потому что я усталь отъ путешествій и хотѣлъ бы привязаться къ какому нибудь уголку земли, потому что я разбилъ свою жизнь и хотѣлъ бы попытаться возстановить ее на новомъ основаніи. Вотъ и все! Ахъ! Вы думаете, что для меня могутъ еще существовать ангелы и феи!

Гнѣвъ, поднявшійся минуту тому назадъ, вновь охватилъ Мишеля, болѣе раздраженный, болѣе сильный.

Въ то время, какъ Фаустина, безмолвная, слушала его, онъ вдругъ схватилъ ея обѣ руки и произнесъ тихимъ голосомъ, страстное дрожаніе котораго онъ не былъ въ состояніи сдержать:

— Но вы, значитъ, никогда не понимали, до какой степени я васъ любилъ. Ахъ! Какъ я васъ любилъ! Какъ все мое существо вамъ принадлежало, какъ вы однимъ словомъ, однимъ взглядомъ, однимъ дыханіемъ, могли мною располагать; какъ мнѣ хотелось унести васъ возможно дальше, жить только для васъ одной и быть увѣреннымъ, что вы будете жить только для меня; какъ я бывалъ ревнивъ, въ какое я приходилъ иногда отчаяніе и какъ я былъ глубоко правъ въ этомъ!… А я былъ рожденъ, чтобы любить такъ безумно, исключительно, страстно, но также и свято, и на всю жизнь, клянусь вамъ!… Тогда-то вы убили въ моемъ сердцѣ любовь или вы ее настолько унизили, что я болѣе не люблю, никогда болѣе не буду любить.

Заглушенный крикъ мольбы или любви:

— Мишель…

И поблѣднѣвшая голова Фаустины, свободная отъ скатившейся назадъ шляпы, упала въ страстномъ томленіи на грудь Мишеля, ея прекрасные волосы касались губъ молодого человѣка.

И онъ уступилъ обаянію этого прикосновенія, его обѣ руки обвились вокругъ безпомощныхъ плечъ, его губы погрузились съ наслажденіемъ въ эту золотистую массу волосъ, требовавшую его ласкъ… Затѣмъ онъ увидѣлъ западню; очень мягко, съ какой-то снисходительной и грустной деликатностью, онъ оттолкнулъ Фаустину, и долгій моментъ они стояли другъ подлѣ друга, не смѣя говорить, съ глазами, обращенными на море.

Наконецъ, Фаустина прошептала:

— Вы меня болѣе не любите…

И съ той же скорбной мягкостью онъ отвѣтилъ:

— Нѣтъ.

Въ эту минуту, болѣе искренній и менѣе честный, онъ могъ бы сказать: „я не знаю“.

Воспоминаніе о бѣдной маленькой Заннѣ не мелькнуло даже въ его умѣ, но онъ зналъ, что графинѣ Вронской онъ не могъ вернуть любви жениха Фаустины.

Даже вѣря искренности молодой женщины, онъ понялъ бы, что былъ обязанъ по отношенію къ той прежней чистой любви, по отношенію къ себѣ, по отношенію къ Фаустинѣ не любить съ кратковременнымъ упоеніемъ ту, которой онъ мечталъ отдать лучшую часть своей жизни и которую болѣе не уважалъ.

Графиня Вронская провела рукой по лицу, затѣмъ почти безсознательно, инстинктивнымъ женскимъ движеніемъ, она поправила свои волосы, свою шляпу.

— Прощайте, — сказала она.

— Прощайте, — пробормоталъ Мишель.

Ему хотѣлось добавить, что онъ желаетъ ей счастья, что онъ останется ея другомъ, но ему не хватало словъ, онъ пролепеталъ что-то непонятное, и свѣтлая фигура исчезла во тьмѣ.

Мишель могъ бы думать, что это былъ сонъ, если бы онъ не ощущалъ еще на своихъ губахъ шелковистую мягкость золотистыхъ волосъ и во всемъ своемъ существѣ страстное волненіе этого единственнаго, минутнаго объятія.

Это былъ конецъ романа, и онъ, невольно оплакивалъ мелькнувшее видѣніе; ему бы хотѣлось задержать Фаустину, чтобы ее проклинать, но также и для того, чтобы ее еще видѣть и слышать, чтобы опьянить себя еще горечью разрушенныхъ упованій, сожалѣніями о счастьѣ, котораго она не хотѣла дать… въ свое время.

Строфа поэта, любимаго особенно въ минуты глубокой затаенной грусти, пронеслась въ его умѣ и отозвалась въ сердцѣ:

„Вы хотите знать отъ меня

„Откуда моя къ вамъ нѣжность?

„Я васъ люблю и вотъ почему:

„Вы напоминаете мнѣ мою юность!“

Мишель не любилъ болѣе Фаустину, но она напоминала ему его юность; и когда она исчезла во тьмѣ, подобно видѣнію, ему казалось, что онъ прощался со своей юностью.

На слѣдующій день — еще разъ — онъ покинулъ Францію.