Невѣста „1-го Апрѣля“

II.

День разгорался. На небѣ мѣдный свѣтъ обрамлялъ огромныя причудливыя облака, сгущавшіяся и спускавшіяся незамѣтно до горизонта. Мишель Треморъ еще не собрался открыть захваченную съ собою книгу; онъ повторялъ себѣ всю исторію своей юности, находя удовольствіе вспоминать свои мысли, чувства того времени, улыбаясь не совсѣмъ весело ихъ свѣжей непосредственности.

Капля дождя упала ему на руку, но онъ не обратилъ на это вниманія.

„Бѣдная женщина“, повторялъ онъ себѣ.

Любопытство заставляло лихорадочно работать его мозгъ. Онъ уже не предлагалъ себѣ вопроса, часто посѣщавшаго его въ безсонныя ночи, во время замужества Фаустины: „любила ли она меня?“ И онъ говорилъ себѣ: „теперь, когда она въ свою очередь познала горечь обманутыхъ надеждъ, теперь, когда она знаетъ, что она совершенно напрасно перенесла позоръ продажнаго брака, теперь, когда рокъ отнялъ у нея тѣ деньги, ради которыхъ она не побоялась связать свою молодость и красоту съ дряхлостью старика, теперь, думаетъ ли она обо мнѣ? Думаетъ ли она, что она была бы куда болѣе счастлива, хотя менѣе богата и блестяща, съ несчастнымъ влюбленнымъ, котораго она такъ мучила? Думаетъ ли она, что наслажденіе счастьемъ, которое она дала бы взамѣнъ цѣлой жизни, полной самоотверженiя и горячей любви, не стоило бы возможности появляться при русскомъ дворѣ и тратить золото безъ счета? Сожалѣетъ ли она о томъ, чего нѣтъ? Въ озлобленiи на свою неудавшуюся жизнь предается ли она тѣмъ же безумнымъ мечтамъ, что и я въ самое острое время моего отчаянія? Восклицаетъ ли она: „О! если бы все это было ничто иное, какъ ужасный кошмаръ, если бы, вдругъ, я смогла припасть моей усталой головой къ его груди, почувствовать его губы на моихъ горящихъ глазахъ и забыть все — былое и послѣдующее…“

Облака, лѣсъ освѣтились, затѣмъ раскатъ грома потрясъ все вокругъ. Вернувшись вновь кѣ дѣйствительности Мишель поднялся и, завернувшись въ свой плащъ, торопливо направился къ большой дорогѣ кратчайшимъ путемъ; но дождь увеличивался, а башня Сенъ-Сильвера находилась еще въ разстояніи пяти-шести километровъ. Мишель колебался; въ нѣсколько минутъ онъ могъ достичь другого убѣжища — маленькой часовни, показываемой жителями Ривайера иностранцамъ, какъ одну изъ достопримечательностей округи подъ именемъ „Зеленой Гробницы“.

Неистовый порывъ вѣтра ускорилъ рѣшеніе молодого человѣка; онъ повернулъ назадъ, перешелъ площадку Жувелля и углубился въ высокій лѣсъ, чтобы быстрѣе добраться до „Зеленой Гробницы“.

Это зданіе довольно сомнительнаго, съ точки зрѣнія хронологической точности, готическаго стиля скрывало въ глубинѣ лѣса гробницу неизвѣстнаго рыцаря. Почти болѣе полустолѣтія она была запущена и заросла плющемъ, который съ каждымъ годомъ болѣе и болѣе прочно осѣдалъ на стѣнахъ, портилъ стрѣлки оконныхъ сводовъ, покрывалъ или окутывалъ причудливо украшенныя химерами рыльца водосточныхъ трубъ. Мишель любилъ это меланхолическое мѣстечко. Нѣсколько разъ онъ срисовывалъ искуснымъ карандашомъ внѣшнія детали памятника и гробницу, находившуюся внутри часовни, тѣло таинственнаго рыцаря въ желѣзныхъ латахъ, его мужественныя, немного осунувшіяся черты, закрытые глаза, остроконечную бороду, которая выходила изъ шлема, съ поднятымъ забраломъ, руки, сложенныя въ искусственной позѣ на шпагѣ крестомъ, и даже слѣпилъ цоколь могильнаго ложа: подлѣ украшеннаго гербовыми лиліями щита большая борзая собака, странная, въ родѣ геральдическаго животнаго, которая, казалось, оберегала сонъ рыцаря…

Но на этотъ разъ, молодой человѣкъ не чувствовалъ никакой прелести отъ перспективы уединенныхъ размышленій подъ крышей гробницы. Усталый, промокшій, онъ съ досадой задавалъ себѣ вопросъ, въ которомъ часу ему будетъ возможно вернуться въ башню Сенъ-Сильверъ.

Весь лѣсъ стоналъ подъ все быстрѣе и чаще падавшими дождевыми каплями. Казалось, на все было наброшено покрывало грусти: на деревья съ хрупкой зеленью, которыя какъ бы дрожали отъ стужи, на помутнѣвшіе ручьи, на цвѣточки, склонившіе недолговѣчныя головки и терявшіе блескъ своей бѣлизны.

У Мишеля вырвался возгласъ досады противъ стихій; можетъ быть, кромѣ того, въ глубинѣ души, онъ былъ не особенно удовлетворенъ собою и порицалъ себя за тяжелыя воспоминанія.

Онъ не любилъ болѣе Фаустину, и всякая связь между нимъ и ею была порвана, но ему хотѣлось бы еще услышать о ней или увидѣть ее въ послѣдній разъ; ему хотѣлось бы прочесть въ ея, когда-то такъ горячо любимыхъ, глазахъ раскаяніе, встрѣтить въ нихъ блескъ слезы. Чувство, что о немъ сожалѣетъ, что его оплакиваетъ та, которую онъ такъ оплакивалъ, такъ сожалѣлъ, сознаніе, что онъ не напрасно пережилъ все это, смягчило бы его сердце не чувствомъ отмщенія, но чувствомъ успокоенiя, снисхожденія, ясностью прощенія.

Дождь все лилъ, гонимый яростнымъ вѣтромъ, сгибавшимъ хрупкія деревья и налетавшимъ на другія, ломая своими порывами слишкомъ сухія, негнущіяся вѣтки.

Мишель дошелъ наконецъ до „Зеленой Гробницы“. Когда его высокій силуэтъ, одѣтый въ темный плащъ съ капюшономъ, появился во входѣ, заросшемъ растеніями, крикъ испуга раздался изъ глубины часовни.

Въ полусвѣтѣ, синѣвшемъ послѣдними отблесками дня, сквозившемъ сквозь единственное уцѣлѣвшее отъ времени окно, вынырнулъ мальчуганъ лѣтъ пятнадцати, выглядѣвшій черезчуръ современно въ этой готической часовнѣ въ своей саржевой блузѣ, въ „knicker-bockers” [2] и въ желтыхъ гетрахъ, застегнутыхъ до колѣнъ.

— Ахъ, милостивый государь, васъ можно было принять за рыцаря или за одного изъ его родственниковъ. У васъ совершенно такая же борода, — сказалъ мальчуганъ съ очень легкимъ, но однако, достаточно явственнымъ акцентомъ, чтобы не напомнить опытному слуху о языкѣ Шекспира.

Затѣмъ онъ забавно, съ глубокимъ вздохомъ, добавилъ:

— Ну, знаете, становится легче, когда видишь живого. Я довольна.

И вдругъ, когда незнакомецъ приблизился къ двери, Мишель понялъ, что онъ находится передъ взрослой дѣвочкой или очень молоденькой дѣвушкой, одѣтой въ костюмъ велосипедистки. Велосипедъ былъ тутъ же, непочтительно прислоненный къ каменному ложу; шины его касались лилій на щитѣ.

— Я сомнѣваюсь, чтобы родственники рыцаря явились къ нему отдавать визитъ позже или раньше полуночи, и сознаюсь, что я не зналъ о сходствѣ нашихъ бородъ, — возразилъ Мишель, оправившись отъ своего удивленія и забавляясь апломбомъ дѣвочки, которая робѣла, находясь съ глазу на глазъ со статуей, но почувствовала себя сейчасъ же очень по себѣ съ существомъ изъ плоти и костей, встрѣченнымъ ею въ первый разъ среди лѣса, въ двухъ или трехъ километрахъ отъ всякаго человѣческаго жилья.

— Зато, — продолжалъ онъ, — я прекрасно знаю, что грабители съ большихъ дорогъ показались бы въ настоящій моментъ очень представительными, если бы ихъ сравнили со мною, и я долженъ быть вамъ очень благодаренъ, милая барышня, что вы испугались только привидѣнія, встрѣтивъ меня въ такомъ видѣ, въ какомъ я нахожусь.

— О, даже воръ былъ бы желаннымъ гостемъ, принимая во вниманіе мое состояніе, — возразила девочка, вкладывая въ это „о“всю несознательную забавность своего чужеземнаго выговора.

— Вы бы не поколебались въ выборѣ между карманнымъ воромъ и привидѣніемъ?

— Ни одной минуты.

— Однако, милая барышня, — возразилъ смѣясь Треморъ, — мнѣ кажется, я ни тотъ, ни другой, и если я какимъ-нибудь образомъ могу оказать вамъ услугу, я буду въ восторгѣ. Я предполагаю, что какое-нибудь недоразумѣніе разлучило васъ съ вашими товарищами по прогулкѣ, и вы теперь затерялись въ лѣсу, подобно какъ мальчикъ съ пальчикъ.

Мишель Треморъ обыкновенно придерживался съ женщинами довольно холодной осторожности. Его старая застѣнчивость, которую ему удавалось теперь скрывать передъ другими, но которая была слишкомъ присуща его природѣ, чтобы онъ могъ самъ ее когда-нибудь забыть, мирилась съ этой выдержанностью. Но въ присутствіи этого ребенка, нуждавшагося, можетъ быть, въ его покровительствѣ, и встрѣченнаго имъ внѣ свѣтскихъ условій, онъ держалъ себя вполнѣ естественно, съ немного фамильярнымъ добродушіемъ.

Молодая особа была видимо, оскорблена такой непринужденностью. Можетъ быть, также успокоившись относительно возможности появленія призрака, она почувствовала вдругъ, послѣ перваго впечатлѣнія успокоенія, что ей слѣдовало проявить нѣкоторую осторожность передъ земнымъ существомъ, которое она такъ радостно привѣтствовала въ своемъ дѣтскомъ страхѣ. Ея маленькая головка выпрямилась, ея нѣжныя ноздри расширились, вся ея шаловливая физіономія изобразила высшую степень презрѣнія.

— Никакое недоразумѣніе не разъединило меня съ моими товарищами по прогулкѣ, сударь, такъ какъ я ѣхала одна; а такъ какъ я никогда не пускаюсь въ путь безъ дорожной карты, то мнѣ никокимъ образомъ не приходилось бояться участи мальчика съ пальчикъ; но я ѣздила навѣстить бѣдныхъ и, прельщенная прекрасными уголками лѣса, я бродила подобно, кажется, Красной Шапочкѣ, какъ вдругъ пошелъ дождь. Это и заставило меня искать убѣжища въ этой развалинѣ, гдѣ я очень терпѣливо подожду конца ливня.

— При условіи, однако, чтобы только не вмѣшались духи, — хотѣлъ прибавить Мишель, улыбаясь на этотъ оскорбленный тонъ.

Но онъ подумалъ, что маленькая иностранка выражается не совсѣмъ по-дѣтски и что вѣроятно она достигла возраста первыхъ длинныхъ платьевъ, того возраста, когда, преисполненныя своимъ новымъ достоинствомъ, молодыя дѣвушки живутъ въ постоянномъ страхѣ, чтобы съ ними не обходились, какъ съ дѣтьми. Онъ поклонился, не отвѣчая, дошелъ до двери и, освободившись отъ своего отяжелѣвшаго отъ сырости плаща, сталъ смотрѣть наружу, прислонившись къ каменному косяку.

Вмѣстѣ съ дождемъ спускалась свѣжесть, пріятно ослаблявшая натянутые нервы.

— Что, дождь все еще идетъ? — спросила немного смягчившись молодая дѣвушка.

— Меньше.

Наступило молчаніе, длившееся нѣсколько минутъ. Затѣмъ, видя, что Мишель выказывалъ самыя миролюбивыя намѣренія и даже добродушіе, иностранка наконецъ стала обходительнѣе, подошла и прислонилась къ противоположному косяку.

— Я не смогу вамъ предложить мой плащъ, набухшій отъ дождя какъ губка, сударыня, а я очень боюсь, какъ бы вы не простудились, — замѣтилъ спокойно молодой человѣкъ.

Она покачала головой.

— Не думаю, сударь; во всякомъ случаѣ, я предпочитаю холодъ темнотѣ, которую я ненавижу.

Въ глубинѣ часовни было, дѣйствительно, теперь темно, и гробница рыцаря, по которой непосредственно скользилъ послѣдній отблескъ свѣта, бѣлѣлась, неясная и безъ очертаній, въ тѣни.

Мишель улыбался. Велосипедистка прибавила:

— Эта полная таинственности часовня меня пугаетъ. Когда я увидѣла просвѣчивающую сквозь вѣтви колоколенку, я никакъ не думала, что войду въ гробницу. Но я не знаю этой мѣстности. Я здѣсь всего только съ субботы… едва ли пятый день… Этотъ рыцарь, похороненный здѣсь, какъ назывался онъ при жизни? Не идетъ ли о немъ теперь, когда онъ умеръ, слава, что онъ отъ времени до времени покидаетъ свое могильное ложе?

— Онъ имѣетъ эту славу, милая барышня, такъ какъ не смѣетъ грѣшить противъ долга, присущаго каждому порядочному легендарному покойнику; но, успокойтесь, я вамъ повторяю, что только въ атмосферѣ полуночи могутъ свободно дышать призраки. Что касается имени рыцаря, я, къ сожалѣнію, не могу вамъ его назвать. Посмотрите!

Мишель черкнулъ спичку и, приблизивъ ее къ гробницѣ, освѣтилъ слѣдующую фразу, глубоко вырезанную въ камнѣ: „Аллисъ была дама его сердца“, и затѣмъ слѣдовала другая: „Есть ли болѣе нѣжное имя?“

— Утверждаютъ, — продолжалъ молодой человѣкъ, туша спичку, — что покинутый какой-то пригожей владѣлицей замка, давшей ему клятву вѣрности, бѣдный рыцарь отправился въ Палестину. Раненный смертельно въ одной битвѣ и въ отчаяніи, что онъ не увидитъ болѣе ту, которую онъ еще страстно любилъ, онъ нашелъ пріютъ у пилигримовъ, поклявшихся ему отвезти его тѣло во Францію, но въ мукахъ агоніи рыцарь забылъ свое собственное имя и многія обстоятельства изъ своей прежней жизни. Онъ могъ только разсказать добрымъ пилигримамъ исторію своей любви и имя своей недостойной подруги. Это то, которое надписано на могилѣ крестоносца, сопровождаемое словами, произнесенными имъ, вѣроятно, въ видѣ извиненія въ томъ, что онъ забылъ свое собственное имя. „Есть ли болѣе нѣжное имя?“ Таково первоначальное преданіе. Впослѣдствіи народное воображеніе прибавило къ нему варіантъ, вдохновляясь этими нѣсколько темными словами: рыцарь богохульствовалъ, забывъ, что имя „Марія“ превосходитъ сладостью всякое человѣческое слово. Осужденный блуждать по лѣсу каждую полночь, онъ познаетъ высшій покой только въ тотъ день, когда, чудомъ, имя какой-нибудь смертной, написанное на стѣнѣ часовни, покажется его уху болѣе нѣжнымъ, чѣмъ имя Аллисъ и заставитъ еще разъ забиться его сердце. Если бы мы не были въ потемкахъ, вы увидѣли бы, сударыня, сколько добрыхъ душъ пыталось успокоить эту скорбную тѣнь, но это по большей части имена туристовъ. Преданіе добавляетъ, что влюбленный призракъ, очень ревнивый къ дамѣ своего спасенія, не потерпѣлъ бы, чтобы она принадлежала другому, а, ставъ вновь человѣкомъ, женился бы на ней самъ… Дѣвушки же этой мѣстности боятся такого замогильнаго мужа.

Молодая дѣвушка залилась смѣхомъ.

— O, Dear me! [3] вотъ сумасбродная исторія… Но прехорошенькая, неправда ли?

— Вы находите? Можетъ, тогда я былъ неправъ, сказавъ вамъ, что, по всей вѣроятности, этой постройкѣ немного болѣе ста лѣтъ. Средневѣковый духъ, зачавшій эту легенду, долженъ былъ родиться во времена „Эрнани!“ [4] Могила, впрочемъ, старше часовни, это большое утѣшеніе, но конечно ни въ какомъ случаѣ не восходитъ до крестовыхъ походовъ.

— Полно! — возразила съ упрямствомъ иностранка. — Эти соображенія нисколько не вредятъ истинѣ или самое меньшее правдоподобности исторіи. Палестина, замѣненная другой страной, и сарацины — другимъ народомъ, ничего бы не измѣнили въ этой легендѣ; рыцарь могъ жить въ какое угодно время.

— Увы, вы правы, — подтвердилъ Мишель. — Бѣдный, честный человѣкъ, которому измѣняютъ и который отъ этого умираетъ — исторія возможная во всѣ времена!

И онъ подумалъ:

— Не всегда отъ этого умираютъ; большею частью даже отъ этого вылѣчиваются, но благо ли это?

Затѣмъ онъ показался себѣ глубоко смѣшнымъ. Что касается его случайной собесѣдницы, она едва слышала замѣчаніе и никоимъ образомъ не угадала его намека; она серьезно очиняла карандашъ громаднымъ карманнымъ ножемъ.

— Я напишу свое имя на стѣнѣ, — сказала она съ поспѣшностью, — я хочу тоже постараться для успокоенія бѣднаго рыцаря.

Мишель открылъ услужливо драгоцѣнную коробку со спичками, къ которой онъ прибѣгалъ за минуту передъ тѣмъ, но уже молодая дѣвушка зажгла фонарь своего велосипеда и встала на колѣни подлѣ стѣны. Тогда, оставивъ ее за ея ребяческимъ занятіемъ, онъ остановился на порогѣ часовни.

Воздухъ освѣжалъ его горячій лобъ.

Къ тому же погода прояснялась, шумъ дождя смолкъ. Ручьи, увеличенные грозою, журчали въ покойной тишинѣ лѣса, и по временамъ жемчужныя трели птичекъ примѣшивались къ ихъ непрерывному журчанію.

— Вечеръ будетъ прекрасный, — предсказалъ Мишель.

— Тѣмъ лучше, — возразила велосипедистка.

Затѣмъ она поднялась.

— Дѣло сдѣлано, — добавила она. — Кто знаетъ, можетъ, такимъ образомъ я связала себя съ неизвѣстнымъ рыцаремъ и согласилась стать его женой?

Мишель хотѣлъ уже ее спросить, какое она написала имя, для того, чтобы оцѣнить его благозвучную прелесть, но побоялся вновь пробудить уже извѣстную ему ея подозрительную обидчивость.

— Боже мой, — отвѣтилъ онъ, — я очень удивился бы, если бы рыцарь рѣшился вторично обременить себя тяжестью жизни, даже для того, чтобы жениться на васъ. Я думаю скорѣе, что если ваше имя болѣе нѣжно, чѣмъ имя Аллисъ, благородный палладинъ будетъ настолько неблагодарнымъ, что забудетъ ту, которая его носитъ, ради блаженнаго сознанія умереть настоящимъ образомъ.

— Кто знаетъ, кто знаетъ? Можетъ быть ему захочется испробовать современной жизни! Можетъ быть усовершенствованія велосипеда взволнуютъ его сердце. Въ его время далеко не всегда бывало пріятно жить.

Говоря такимъ образомъ, молодая дѣвушка поставила свою машину и прилаживала немного возбужденно къ ней фонарь.

— Ну, кажется, ливень совершенно пересталъ, — заявилъ Мишель, дѣлая шагъ изъ часовни.

Сначала иноземка ничего не отвѣтила, затѣмъ внезапно сказала:

— Милостивый государь, мнѣ хотѣлось бы знать, не направляемся ли мы случайно въ одну и ту же сторону. Темнота, въ особенности темень лѣсовъ, производитъ на меня впечатлѣніе, съ которымъ я не могу совладать… Однимъ словомъ, я боюсь.

Мишель не могъ удержаться отъ улыбки.

Нисколько не извиняясь въ суровости, съ какой только что она отказалась отъ его услугъ, теперь, когда онъ ихъ не предлагалъ, она снисходила до просьбы объ этомъ.

— Было бы непростительно съ моей стороны пустить васъ одну черезъ лѣсъ и въ этотъ часъ, милая барышня, — отвѣтилъ онъ снисходительно, гордясь своей побѣдой. — Если вы позволите, я васъ провожу до вашего “home” [5].

— Я ѣду въ замокъ Прекруа, къ г-жѣ Бетюнъ.

— Къ г-жѣ Бетюнъ, это великолѣпно! Прекруа даже гораздо ближе отсюда, чѣмъ башня С.-Сильверъ, куда я затѣмъ отправлюсь.

Молодая дѣвушка вскрикнула отъ удивленія.

— Вы живете въ башнѣ Сенъ-Сильверъ?

— Конечно, сударыня… Въ качествѣ владѣльца. Могу я васъ спросить, почему это васъ такъ удивляетъ?

— Удивляетъ, о! совсѣмъ нѣтъ!… Но два дня тому назадъ я издали любовалась этимъ страннымъ жилищемъ, о которомъ мнѣ говорилъ Клодъ Бетюнъ.

Мишель взялъ велосипедъ и быстрымъ движеніемъ перевелъ его черезъ порогъ часовни, затѣмъ повернулся къ молоденькой иностранкѣ.

— О, — воскликнула она, — я не ошиблась, вы похожи на рыцаря! Осанка ли вашей головы, или форма вашей бороды — я не знаю… но, право, поразительно.

— Я буду этимъ очень польщенъ, если это сходство не перепугаетъ васъ,- отвѣтилъ, смѣясь, молодой человѣкъ. — Итакъ, мы отправляемся?

Черезъ двадцать минутъ они достигли дороги. Мишель велъ машину, скользившую съ трудомъ по размякшей землѣ, повсюду изборожденной колеями; положивъ руку на другой конецъ руля, иностранка шла подлѣ него твердымъ и мѣрнымъ шагомъ.

— Я не ожидалъ, чтобы г-жа Бетюнъ пріѣхала въ Ривайеръ раньше первыхъ дней будущаго мѣсяца, — замѣтилъ Треморъ, чтобы сказать что-нибудь.

— Прекруа временно поступаетъ въ распоряженіе рабочихъ, а такъ какъ г-жа Бетюнъ разсчитываетъ отсутствовать все лѣто, она сочла полезнымъ лично присмотрѣть за предполагаемой перестройкой.

— Она такъ необыкновенно дѣятельна. Настоящая американка, не правда ли? Но мнѣ кажется, что работы въ Прекруа лишаютъ ее отчасти удовольствія заниматься своими гостями.

Этотъ намекъ вызвалъ пожатіе плечъ.

— Вы дѣлаете это замѣчаніе потому, что встрѣтили меня одну, между тѣмъ въ этомъ нѣтъ ничего особеннаго. Г-жа Бетюнъ, какъ вы только что выразились, настоящая американка. Такъ какъ она не могла сегодня сама оставить замокъ и пойти оказать необходимую помощь одной изъ находящихся подъ ея покровительствомъ женщинъ, — матери крестьянина, живущаго у опушки лѣса, — она меня просила ее замѣнить въ этой обязанности. Путь былъ довольно длинный, я взяла свой велосипедъ и вотъ… если понадобится, я сдѣлаю завтра то же самое. Я не была бы никогда въ состояніи выносить унизительную зависимость вашихъ молоденькихъ француженокъ.

— Да, но тогда… — возразилъ робко Мишель.

Веселый смѣхъ прервалъ его фразу.

— Тогда не слѣдовало бояться ни рыцаря, ни темноты, я въ этомъ сознаюсь.

Оставивъ лѣсъ за собой, Мишель и его спутница шли вдоль свѣжевспаханныхъ полей, простиравшихся, насколько можно было видѣть, по обѣимъ сторонамъ дороги и издававшихъ въ вечернемъ воздухѣ хорошій и здоровый запахъ сырой земли. Вдали огни Ривайера пронизывали свѣтомъ почти черную ночь. Отъ времени до времени шаги крестьянина, обутаго въ деревянные башмаки, или скрипъ тяжело нагруженнаго воза нарушали деревенскую тишину, затѣмъ, крестьянинъ проходилъ, бросая машинально привѣтствіе, силуэтъ тряской упряжки прорѣзалъ мало-по-малу и какъ бы частями свѣтлый лучъ, бросаемый фонаремъ велосипеда, и всякій шумъ незамѣтно удалялся, теряясь во тьмѣ.

— Если бы я васъ не встрѣтила, — заявила откровенно молодая дѣвушка, — я умерла бы отъ страха; завтра нашли бы въ часовнѣ мой трупъ.

— И легенда, такъ вамъ понравившаяся, увеличилась бы новымъ эпизодомъ. Стали бы разсказывать, что, очарованный вашимъ именемъ и не будучи въ состояніи васъ потерять, добрый рыцарь унесъ васъ въ лучшій міръ. Такъ создаются всякія легенды.

— Я ихъ люблю, когда онѣ такъ же интересны, какъ эта. А башня Сенъ-Сильверъ не имѣетъ своей легенды?

— Нѣтъ, — отвѣтилъ Мишель довольно сухо, самъ не зная почему.

На нѣсколько минутъ разговоръ смолкъ.

Мишель оставилъ эту дорогу и взялъ прямую, ведущую вокругъ деревни къ замку Прекруа, тонкія башенки котораго были уже замѣтны надъ деревьями парка.

Наконецъ молодой человѣкъ попробовалъ начать вновь банальный разговоръ.

— Г-нъ Бетюнъ также въ Ривайерѣ?

— Нѣтъ, — возразила спокойно иностранка, не замѣтившая только что рѣзкаго отвѣта своего импровизированного покровителя, — г-нъ Бетюнъ совсѣмъ не любитъ деревни.

— А дѣти?

— Модъ и Клара здѣсь, но Клодъ остался съ отцомъ въ Парижѣ изъ-за лицея.

— Клодъ — это одинъ изъ моихъ большихъ друзей!

— Также и одинъ изъ моихъ. Мы съ нимъ въ перепискѣ. Какой добрый мальчикъ! Такой смѣшной, задира; да! это что-то невѣроятное, какой задира!

— Въ самомъ дѣлѣ? Неужели Клодъ позволяетъ себѣ иной разъ васъ поддразнивать, мадемуазель?

— O, dear me! дразнитъ ли онъ меня?! — воскликнула молодая дѣвушка, находя, вѣроятно, французскія выраженія слишкомъ холодными, чтобы высказать свое убѣжденіе.

— И вы его не браните?

— Браню ли я его? Но Клодъ такой же, какъ я; онъ не признаетъ ничьего авторитета.

— Какъ, вы до такой степени анархистка?

— Конечно.

— Вы не признаете никакого авторитета?

— Никакого, — отвѣтила откровенно удивительная молодая особа; затѣмъ она добавила, смѣясь:

— Въ данный моментъ, впрочемъ, въ видѣ исключенія, я принуждена признавать авторитетъ воспитательницы Бетюновъ.

Комическое восклицаніе ужаса вырвалось у Мишеля.

— Миссъ Сарра, не такъ ли? Старая американка, невозможной худобы, непозволительно некрасивая и романтичная при всемъ этомъ. Я ее видѣлъ въ Прекруа въ прошломъ году; такъ какъ я пожалѣлъ ея одиночество и разговаривалъ иногда съ ней, меня обвиняли въ ухаживаніи за ней. Бѣдное созданіе, кажется, у нея невозможный характеръ.

Новый жемчужный каскадъ смѣха разсыпался во тьмѣ.

— Невозможно лучше описать воспитательницу Бетюновъ, — одобрила велосипедистка. — Можетъ быть, вы немного преувеличиваете ея худобу, ея безобразіе и ея старость, но что касается того, что у нея невозможный характеръ и что съ ней тяжело жить… это вѣрно, я вамъ за это отвѣчаю… Сознаюсь, все-таки, что мы съ ней живемъ довольно согласно.

— Поздравляю васъ съ этимъ.

Въ эту минуту Мишель остановился у рѣшетки замка Прекруа. Онъ сильно позвонилъ и, повернувшись къ молодой дѣвушкѣ, сказалъ:

— Вотъ мы у цѣли, сударыня; вы меня извините, что я не провожу васъ до самаго замка: мнѣ было бы очень совѣстно представиться въ такомъ видѣ. Г-жа Бетюнъ извинитъ меня, если я отложу свой визитъ до болѣе удобнаго времени. Смѣю я васъ просить передать ей самое искреннее почтеніе Мишеля Тремора?

Еще разъ молодой человѣкъ испыталъ любопытство узнать, какое имя написала въ часовнѣ рыцаря странная заморская дѣвушка, этотъ еще неизвѣстный ему образчикъ изъ коллекціи чирикающихъ и прыгающихъ соотечественницъ г-жи Бетюнъ, которыми она, дитя свободной Пенсильваніи, любила себя окружать; но не замѣчая ни малѣйшаго расположенія довѣрить ему это имя и относясь до конца съ уваженіемъ къ своей оригинальной маленькой спутницѣ, Мишель не позволилъ себѣ задать этотъ вопросъ.

— Безконечно вамъ благодарна, сударь, — сказала молодая дѣвушка очень любезно.

Затѣмъ она толкнула открывшуюся рѣшетку, наклонила голову въ знакъ прощанія и, степенно ведя свой велосипедъ, стала подыматься по короткой аллеѣ, кончавшейся у подъѣзда замка.

Было половина восьмого. Треморъ уже забылъ маленькую велосипедистку изъ Зеленой Гробницы, когда онъ достигъ башни С.-Сильвера. Какъ и на площадкѣ Жувелля, воспоминанія о болѣе далекомъ прошломъ осадили его.

Бѣдная, ненавидящая бѣдность, Фаустина Морель имѣла только одну мысль, одну цѣль — убѣжать отъ посредственной жизни, которая заставляла страдать ея гордость. Въ виду этой мысли и съ этой цѣлью въ умѣ, она смирила свою любовь къ роскоши и празднествамъ такъ же, какъ и свое кокетство, свою любовь нравиться; она избѣгала свѣта, она уединилась въ горделивомъ одиночествѣ, она съ великимъ мастерствомъ разыграла симпатичную роль молодой дѣвушки, слишкомъ мало обезпеченной, чтобы думать о замужествѣ, слишкомъ прекрасной и пылкой, чтобы не любить, слишкомъ гордой, чтобы это показывать. Иногда, увлекаемая своимъ искусствомъ, заражаясь собственнымъ голосомъ, она могла, подобно нѣкоторымъ актрисамъ, трепетать настоящимъ волненіемъ, плакать настоящими слезами, заставлять блестѣть въ своихъ прекрасныхъ глазахъ настоящее пламя любви, но всегда ея искусный умъ, владѣя этой дѣланной искренностью нервовъ, пользовался ими, какъ средствомъ. Никогда она не любила Мишеля. Съ какой наивностью попался онъ въ западню, бѣдный простакъ, какое тогда было торжество для Фаустины Морель!… до того дня, когда она нашла лучшее.

— Она была недостойна моихъ сожалѣній, — повторялъ себѣ Мишель, — нѣтъ, она не была достойна такой великой чести: страданія честнаго и открытаго сердца… и однако…

Однако, въ этотъ самый часъ, въ тотъ часъ, когда онъ чувствовалъ себя вполнѣ выздоровѣвшимъ, послѣ того какъ долгіе мѣсяцы его мысли были свободны отъ воспоминаній о Фаустинѣ, Треморъ не могъ отогнать былой образъ. Онъ его преслѣдовалъ, изящный, привлекательный, этотъ образъ, говорившій объ измѣнѣ, страданіи, изгнаніи, но также и о вѣрѣ, о юности, о любви.

Графиня Вронская не заслуживала слезъ. Она была честолюбива, ловка и холодна, расчетлива, но, въ представленіи Мишеля, идеальное созданіе, которое онъ обожалъ, — прекрасное, гордое, чистое, благородное дитя, любящая невѣста, изъ которой онъ создалъ свою музу, фею своихъ грезъ, — украсилось бѣлокурыми волосами, улыбкой, волнующей прелестью графини Вронской, и онъ оплакивалъ ту фею, ту музу.

Ему хотѣлось бы увидать графиню Вронскую, какъ портретъ дорогой умершей, ему хотѣлось бы вновь найти въ ней олицетвореніе уничтоженныхъ временемъ событій, очень дорогого прошлаго… Къ тому же онъ зналъ мѣсто, день и часъ, гдѣ могъ быть вызванъ сладостный призракъ.

Въ уединеніи башни С.-Сильверъ братъ г-жи Фовель перечелъ еще разъ письмо, полученное имъ, затѣмъ отвѣтилъ нѣсколькими строками, серьезно извиняясь, что не поддается любезной просьбѣ, съ которой къ нему обращались, важно восхваляя непризнанную прелесть голубятни. Такъ какъ онъ не чувствовалъ себя въ особенно шутливомъ настроенiи, онъ упустилъ случай оцѣнить сумасбродный бракъ, проектированный Колеттой; зато онъ не упустилъ случая слегка коснуться намекомъ той встрѣчи, о которой она его извѣщала. Нѣкоторыя умалчиванія говорятъ слишкомъ много. Г-жа Фовель не должна была подозрѣвать волненія, причиненнаго ея письмомъ. Вертикальные знаки, которые выводилъ Мишель, отставивъ локоть, съ помощью четырехугольнаго кончика пера, становились соучастниками этой осторожности; онъ былъ выразителенъ въ своей банальности, этотъ крупный, корректный почеркъ, четкій, лишенный характера, къ которому, казалось, Мишель пріучилъ свою руку, боясь всякаго внѣшняго и осязаемаго обнаруженiя своей нравственной личности.

Долго, и не сводя безучастнаго взора, смотрѣлъ Мишель на только что запечатанный конвертъ, затѣмъ спряталъ свое лицо въ обѣ руки и оставался такъ, можетъ быть для того, чтобы скрыть горячую краску, выступившую у него на лицѣ.

Черезъ день, утромъ въ пятницу, онъ уѣхалъ съ десяти-часовымъ поѣздомъ.