Неверный муж моей подруги, часть 2

Сейчас. Не жалею

Сейчас. Не жалею

Герман неожиданно уверенно обращается с веслами — так что мужики на пристани даже одобрительно цокают. Но вскоре мы отплываем достаточно далеко, чтобы перестать о них думать. Он молча гребет, поймав ровный темп, а я любуюсь тем, как вздуваются мышцы под рукавами его футболки. Даже придвигаюсь, чтобы потрогать их, лодка дергается, и Герман чуть не упускает весло.

— Эй! Осторожно! Я не умею плавать! — возмущаюсь я.

— Серьезно? — удивляется он. — Тогда тебе стоит не так активно прыгать.

Замираю на месте, ожидая, пока качающаяся лодка обретет свое хрупкое равновесие. Вплотную к Герману, опираясь на его колено ладонью. И он пользуется этим, плавно и медленно, так что вода и не колышется, наклоняясь ко мне и целуя.

А потом снова то гребет, то сушит весла, позволяя течению нести нас мимо маленьких островков, на которых растет только пара деревьев, и буйков, облюбованных чайками для отдыха. Возле одного из островков он снова берется за весла и выгребает в маленькую заводь, спрятанную за излучиной реки. С трех сторон нас окружают высокие сосны и непролазные переплетения кустов, лишь с одной — виден выход на большую воду.

Мы осторожно устраиваемся на дне лодки — я на груди Германа — и смотрим в бездонное, выцветшее от жары небо. Над нами заполошно носятся крикливые чайки, над водой тянет гниловатым запахом ряски и рыбьей чешуи, да тихонько плещется о борта вода.

— Ты любишь Полину? — спрашиваю я после долгого молчания, нарушая негласный договор не говорить о наших семьях.

Но мне кажется, что равновесие нашей лодки нарушено неисправимо и теперь надо искать новое.

Вот. Ищу.

Герман отвечает после паузы. В его тоне нет недовольства, которого я подсознательно ожидаю. Может быть, он тоже ищет новое равновесие.

— Я ее очень уважаю. Она родила мне дочь. Она выстроила весь быт, она держит на себе наш дом…

— Ты кричишь на нее, — замечаю я. — Это не очень похоже на уважение.

— Понимаешь… — он кривится и шипит, словно у него болит зуб. — Я десять лет выстраивал идеальную жизнь. Все было так, как положено, как правильно. Деньги, дом, жена, дочь. Выверенный баланс. Золотой стандарт. Судьба удалась. Как мне казалось.

— Выверенный баланс мужчины, который гоняет ночами с превышением, влюбляется в сотрудниц и орет на незнакомых людей, — хмыкаю я.

— Всем иногда нужно спустить пар. Полина ездит в Питер напиваться с подругами. Не часто. Раз в полгода, но однажды мы ее потеряли почти на сутки, а она выключила телефон и забыла.

Пожимаю плечами.

Мы с ней ведь тоже летали напиваться аж на неделю.

Каждой идеальной жене и матери надо иногда оторваться.

— А теперь я на грани развода, изменяю жене, ору уже на нее, а не на незнакомых людей, сплю в гостиной, постоянно вру. Мой успешный брак оказался колоссом на глиняных ногах. Для мужчины нет ничего хуже развода. Мы не торопимся связывать себя узами, но уж если собираемся — это навсегда. — голос Германа спокоен, но моя ладонь лежит у него на груди, и я чувствую, как то пускается вскачь, то замирает его сердце — а то и вовсе пытается выпрыгнуть из груди.

— Что хуже всего, — продолжает он ровным тоном. — Я и тебя тоже подвел. Провалился по всем фронтам. Я не могу развестись, оставив свою семью без постоянной поддержки, бросив Полину одну с ее родителями. Они считают меня идеальным зятем, я знаю, для них будет ударом наш развод, и вину они возложат на дочь. Мне все равно придется обеспечивать ее родителей и ее саму всю жизнь. И я буду общаться с Марусей так же часто, как сейчас. Просто нет смысла что-то менять, Лан, просто нет смысла… Да и зачем это тебе? Никому не станет лучше, если ты бросишь своего нормального мужа. Он-то тебе не изменяет.

Я хмыкнула. Герман мотнул головой, снова морщась, как от сильной боли.

— А мне теперь верить нельзя, понимаешь? Муж, изменивший однажды, больше доверия не достоин, — голос становится еще холоднее, если только это возможно. И заканчивает он настолько ровно, что и у робота не получилось бы убрать все эмоции из слов: — В былые времена после такого только застрелиться.

— Не вздумай! — вскрикиваю я, подскакивая так, что лодка снова начинает покачиваться.

Смотрю в его лицо. Его глаза закрыты и я не знаю, чудятся ли мне влага на его ресницах или это от солнца.

— Нет, я слишком труслив для этого, — ухмыляется он, открывает черные глаза и нащупывает мою руку.

— Дурак! — говорю я, быстро наклоняясь и кусая его нижнюю губу.

В ответ он шлепает меня по заднице. Пока мы возились, сарафан задрался, и ладонь попадает на голую кожу. Звонкий звук шлепка разносится над водой, и Герман тянет меня к себе на дно лодки, где мы сплетаемся ногами и руками и долго-долго целуемся, да так, что с каждым поцелуем все меньше воздуха в наших легких.

— Если ты меня сейчас трахнешь, мы так и не договорим, — шепчу я, задыхаяясь.

— Трахну и договорим, — обещает он.

Это самый медленный секс в моей жизни. От каждого движения лодка раскачивается и грозит перевернуться, и Герману приходится действовать крайне осторожно. И как бы мне ни хотелось быстрее или глубже или сильнее, приходится довольствоваться тем, что позволяют нам законы физики.

От этого удовольствие, к которому я иду так долго и мучительно, растягивается, расплывается ароматной смолой на солнце, и накатывает волнами. Долго-долго-долго, пока Герман держит меня в объятиях. Чтобы я не слишком дергалась.

Его оргазм такой же мучительный, и он не выдерживая, стонет в голос. От этого низкого, продирающего до костей стона, я, кажется, кончают еще раз.

После мы так и лежим на дне лодки — расстегнутые джинсы, промокшая рубашка, скомканный мятый сарафан, куда-то подевавшиеся трусики — и нам ужасно лень приводить себя в порядок.

Герман перебирает мои волосы длинными пальцами, а я дышу запахом его кожи, нагретой солнцем.

— Скажи, что жалеешь, — прошу я.

— О чем?.. — лениво интересуется он.

— О том, что десять лет назад ты ушел не со мной.

— Не жалею.

— Я обижусь… — бормочу я куда-то ему в подмышку.

Сейчас мне слишком хорошо, чтобы почувствовать даже легкий укол досады, но вот наберусь сил и…

— Нет, не обидишься, — говорит Герман, нежно проводя пальцами по моей шее, по щеке, по губам. — Если бы я десять лет назад ушел с тобой, у тебя не было бы твоих сыновей, а у меня Маруси. У нас обоих не было бы нашей жизни и опыта.

— Мммм… — возражаю я, как могу.

— Да нет, ерунду говорю! — обрывает сам себя Герман. — Обошлись бы без опыта. А без детей…

— Нет, не обошлись бы, — качаю головой. — А можно тогда отмотать на момент рождения близнецов? Вот я их наконец родила — и сразу к тебе!

Меня так увлекает эта жестокая игра, что я даже набираюсь сил, чтобы сесть и поправить лямку сарафана, убрав вывалившуюся грудь — под грустный вздох Германа.

— Тоже нельзя, — прикидывает он и кривится. — У Маруськи как раз была страшная пневмония, мы ее почти год выхаживали. Я бы не ушел.

— Выходит, иначе никак.

— Да и сейчас никак.

Игра оборачивается жизнью, мы снова попадаем в безвыходный лабиринт, по которому наматываем уже тысячный круг.

— Тогда нам надо… — начинаю я и осекаюсь.

Надо, конечно. Только как?

— Я не могу с тобой расстаться, — говорит Герман, как всегда, с полуслова понимая, о чем я. — Просто не получается, понимаешь, Лан? Когда я не знаю, что смогу поцеловать тебя вечером, завтра, да хотя бы через неделю — я... Я исчезаю. Меня становится все меньше и меньше. Одна пятая, одна десятая от того человека, каким я был. В принципе, можно жить и так, но…

— Но?

— Когда от меня остается так мало, пропадает и сила воли, на которой я держусь на расстоянии от тебя.

— Месяц с лишним продержался, — ровно комментирую я.

— Я его даже не помню, этот месяц… — говорит Герман сипло и прислоняется лбом к моему лбу. Закрывает глаза. — Так что закончить все можешь только ты. Прости. Я слабак. Слишком сильно тебя люблю.

— А я…

…тебя…

Я ведь тоже пыталась.