Неверный муж моей подруги, часть 2

После. Ты знал?

После. Ты знал?

Герман выходит из машины и поднимается по ступенькам к витражной двери новенькой высотки элитного жилого комплекса. Здесь невероятно красиво — много зелени, укрытой стеклянными колпаками, которые выглядят так, словно перенеслись из фантастических книг о колонизации Марса. Они защищают спрятанные под ними лимонные, мандариновые и апельсиновые деревья от ноябрьского мрачного холода. Вдоль дорожек — чугунные скамеечки и беседки в стиле ар-деко. Все окна общей лестницы украшены витражами, а сам дом — кораллового оттенка, словно сложен из розового туфа. Первые этажи занимают уютные кафе и магазинчики, в центре двора фонтан.

Это действительно классный дом, и я даже немножко завидую Полине, что теперь она здесь живет. По словам Германа, из окна ее квартиры видно парк и реку, а еще она двусторонняя — и с утра в спальне можно встречать рассветы, а вечером в гостиной — провожать закаты.

Наверное, бывает возраст, когда уютное жилье с красивым видом начинаешь ценить даже чуточку больше хорошего мужа. Я уже совсем рядом с этим возрастом — еще неизвестно, что бы я выбрала, предложи мне Герман вместо себя такую вот квартиру!

Это я шучу.

Потому что мне очень нервно.

Мне всегда очень нервно, когда он поднимается к Полине.

Не то чтобы я думаю, что он может передумать и остаться с ней…

Смешно.

Но все равно — он как будто возвращается в свое прошлое, и мне иррационально страшно, что это прошлое выплеснется за пределы уже утекшей воды в Лете и захватит наше настоящее. И снова придется проходить все заново: его развод, мой развод, суды за опеку над детьми и дележку имущества.

И внезапное безумие Игоря, который прямо во время заседания нарушил наши договоренности и потребовал моих детей себе.

И только себе.

Потом были мучительные переговоры — сначала самостоятельные, а потом, когда я устала от перепадов его настроения и оскорблений перемежающихся мольбами вернуться — с медиатором. Слишком молодой на мой взгляд парень с равнодушной улыбкой, представившйся конфликтологом, мне жутко не нравился. И еще меньше мне нравился его совет поговорить с почти бывшим мужем наедине.

«Иначе это затянется на годы».

Я согласилась.

— Зачем? — спрашивал меня во время той встречи Игорь. — Зачем ты затеяла развод? Разве я мешал тебе встречаться с твоим Германом? Я ведь… сказал тебе. Делай, что хочешь, только останься со мной. Лана…

— Ты знал? — у меня холодели пальцы. — Как долго ты знал?

Он не отвечал. Он смотрел в сторону, уже не пытаясь сдержать слез, разъедающих солью воспаленные глаза. Взял мою руку, положил себе на щеку и так сидел долго, очень долго. И плакал.

Мы все-таки договорились, что мальчишки остаются с ним. Дома.

И с Зоей.

— Все равно они были чаще всего с ней. А ты…

А я могла приезжать к ним, когда хочу, брать их к себе, когда хочу. Хоть каждый вечер приезжать и укладывать их спать. Если хочу.

Это было больно и страшно — особенно, когда я представляла, что скажут друзья и знакомые. Мать, которая не забрала себе детей — кукушка, наркоманка, тварь.

Но все оказалось даже хуже. Это люди говорили, когда я не приезжала к детям. А когда приезжала — они с удовольствием сплетничали о том, что я все еще сплю с бывшим мужем. Иначе почему выхожу от него поздно ночью? И даже Герману не забывали докладывать, чтобы знал, что изменница однажды — изменница навсегда.

— Господи, какие идиоты, — качал он головой, стирая очередную анонимку из телефона. — Неравнодушные идиоты!

Я много плакала в те дни.

Возвращаясь от детей и молчаливого Игоря, который больше ничего не просил с момента, когда мы получили свои свидетельства о разводе. И даже завел короткий роман с Зоей, после которого ему пришлось искать новую няню.

А я ехала в такси каждый такой вечер и не могла не чувствовать холодного ядовитого сомнения, разъедающего сердце.

Заходила в квартиру, которую Герман снял для нас в центре, на одинаковом расстоянии до двух домов, в которых остались кусочки нашей души — два у меня и один у него — и он по моему лицу все понимал.

Он всегда встречал меня в те дни дома. Чайник уже был горячий, на диване ждал плед, а в вазе — цветы. И я только недавно начала понимать, насколько многим ему приходилось жертвовать, чтобы быть дома в этот момент. Насколько много важных дел отменять и передвигать, чтобы встретить меня, налить чая с лавандой в огромную чашку и, укутав в плед, усадить себе на колени. Прислониться щекой к щеке, гладить длинными пальцами мою татуировку на запястье.

— Может быть, пора перебить твой Nevermore? — спрашивал он.

— На что?

— На Always.

— Не хочу, — упрямилась я. — Не хочу терять ни одного шага из нашего долгого пути друг к другу.

Эта близость спасала меня тогда.

Я знала, что нашла человека, который по-настоящему понимает меня.

А потом пришла моя очередь.

Маруся, спокойно пережившая и суд, где ее спрашивали, кого она больше любит — маму или папу, и переезд, и новую школу, и новость о том, что я теперь ее новая мачеха, однажды взбрыкнула и решила по полной программе использова обещание Германа приезжать к ней по первому требованию.

Она требовала в шесть утра и в три часа ночи. Она требовала посреди учебного и рабочего дня, она требовала приехать и помочь ей с домашкой или приехать и найти книгу, которая затерялась во время переезда. Она даже требовала приехать, чтобы поделиться с папой половинкой пирожного — ведь она всегда так делала, почему не сейчас? Ведь он сказал, что ничего не изменится, и он готов быть рядом с ней всегда! Она хочет сейчас!

Герман держался.

Он никогда, ни разу не высказал недовольства — даже Полина уже начала одергивать дочь, а он говорил, что давал обещание не для того, чтобы от него отказываться.

И выполнял его.

— Полина сказала, что мужем я был хуже, чем стал приходящим отцом.

— А ты что?

— Напомнил, что медиатор говорил то же самое. Так часто бывает.

Сначала он держался и рядом со мной, но когда я стала его заставать ночами сидящим за кухонной стойкой в компании бутылки виски — даже не сняв мятой рубашки! — мне пришлось вмешаться.

И заставить его говорить.

Ледяного Германа, прячущего злость и обиду, на которые он не имел права, как ему казалось, за щитами своей сдержанности.

Я пробовала и так, и этак.

Чай с лавандой, секс на стойке, безобразный скандал — не помогли.

Зато помогло забрать ключи от машины, взять его за руку, усадить в черный «лексус» и разогнаться до немыслимой скорости. Я ночами даже по привычным маршрутам боялась водить, а тут надо было найти трассу с минимумом светофоров.

Мне было страшно до одури. Казалось, я проплавлю напряженными пальцами руль насквозь, так я за него цеплялась, вдавливая педаль газа.

Но Герман сдался.

Заорал: «Останови, дура!»

Долго и яростно целовал, слизывая кровь из прокушенной от напряжения губы.

А потом сел за руль и сам разогнался, собирая все возможные штрафы за превышение.

С тех пор позволял мне встречать его после этих внезапных поездок к дочери и просто целовать. Целовать виски, на которых уже слегка пробивалась седина, острые скулы, твердую линию челюсти, упрямые губы и веки, скрывающие черноту глаз.

Он распахивал глаза — и меня поглощала эта чернота, поглощала без остатка.

Как всегда.

Иногда я ездила с ним.

Оставаясь в машине — Маруся обычно недолго держала Германа у себя.

Ей было важно проверить, что он по-прежнему приезжает, как обещал.

Вот как сегодня.

Только сегодня кое-что изменилось.

Витражная дверь подъезда открывается и оттуда выходит Полина.

Кутаясь в палантин, она направляется прямо к машине.