Незадачливая судьба кронпринца Рудольфа

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Великий князь Рудольф Франц Карл Иосиф родился 21 августа 1858 года в замке Лаксенбург под Веной — после двух дочерей наконец-то наследник! Франц Иосиф на радостях, говорят, прослезился.

«"Сто один пушечный залп!” — этот лаконичный приказ был получен по телеграфу главным флигель-адъютантом правителя и передан дальше во все крупные города страны. И когда на следующее утро пушки — а там, где их не было, мортиры — возвестили о радостном событии, толпы любопытных стали считать залпы; после двадцать первого у одних слушателей от волнения замерло сердце, у других, напротив, учащенно забилось. Бум-м! — грянул двадцать второй залп, и на языках всех народов страны, заглушая очередные раскаты и разрывая облака или голубой небосвод, взревели ликующие крики "ура!”, возносясь к небесному престолу и вымаливая всяческие благословения новорожденному наследнику, — пишет в хронике под названием "Король и Отчизна" Петер Шимон, преподаватель венгерской королевской государственной гимназии, и в своем безграничном верноподданничестве выдвигает такое предположение: — Я думаю, что, если бы наследник родился после коронации[9] и 21 августа, его наверняка нарекли бы Иштваном»[10].

Сто один пушечный залп, а на следующий день — императорский приказ:

"Повелеваю, дабы сын, дарованный мне небесами, тотчас с появлением на свет был зачислен в ряды моей доблестной армии, а посему дарую ему 19-й пехотностроевой полк, коему отныне надлежит носить имя кронпринца.

Подписано в Лаксенбурге, 22 авг. 1858 г.

Франц Иосиф".

Затем, на четвертый или пятый день, в "Бургтеатре" состоялось торжественное представление: сцена была декорирована под античные руины, на капители рухнувшей классической колонны, облаченная в древнегреческую тунику, сидела Юлия Реттих, популярная актриса того времени, и, подобно музе истории, золотым стилом выводила на лежавшей перед нею мраморной скрижали следующие слова: 21 августа 1858 года.

А затем, поднявшись с места, продекламировала стихи:

Начертан мной на камне день и год.

Осталось много места на скрижали,

Дабы занес сюда признательный народ Его деяния, что славу всей Империи стяжали.

Несколькими днями раньше в парадном зале шёнбруннского замка ни с того ни с сего вдруг рухнула огромная люстра. Если бы в зале кто-либо находился в это время, от него бы только мокрое место осталось, а так дело обошлось грудой хрустальных осколков да суеверным испугом. Осколки убрали, а страх еще долгое время витал под сводами замка. Причину, по которой упала люстра, так и не удалось установить.

Тридцать один год спустя, когда умер Рудольф, лакеи — те, что постарше, — какое-то время старались побыстрее прошмыгнуть по паркету под тяжелыми люстрами.

Родиться Габсбургом, к тому же наследником — как можно судить по сопутствующим рождению земным и небесным светозвуковым явлениям — было судьбою и даже роком. Иными словами: заранее предначертанной жизнью.

За этим невольно вырвавшимся вздохом, естественно, должно бы воспоследовать ознакомление читателя с жизнью и судьбой — во всяком случае, хотя бы конспективно сжатое, — с перечнем важнейших моментов и тех обстоятельств, которые вызвали переломные повороты на жизненном пути наследника, сперва казавшемся столь прямым и ровным, да и начинавшемся действительно гладко и ровно, и в конце концов приведшем не к трону, а в Майерлинг. И тогда мы сумели бы — по крайней мере если бы с должной ловкостью или, скажем деликатнее, соответственным образом сгруппировали "материал" (то есть жизнь Рудольфа, как мы ее понимаем) — представить его смерть как нечто само собою разумеющееся. Нам удалось бы подвести читателя к восприятию самоубийства (или убийства по любовным или политическим мотивам, предпочти мы такое "решение") как вполне логичной развязки. Иными словами, мы могли бы составить задачу (или загадку) так, чтобы она содержала в себе и решение (разгадку), — подобно правильно скомпонованному детективному роману.

Однако мы намереваемся преподнести историю Рудольфа иначе, и не только потому, что такая композиция представляется богаче возможностями, но главным образом потому, что после изучения накопившейся за сто лет "рудольфианы" несколько подозрительно относимся к теме "рока". Поэтому нам легче будет сохранить свою непредвзятость, если мы вслед за сим кратким рассуждением, перескочив через всю жизнь Рудольфа, сразу же с его рождения перейдем к событиям 1889 года. А необходимые для их понимания факты будем сообщать по ходу дела, иной раз позволяя себе даже небольшие отступления.

Итак, подхватим нить повествования в том месте, где мы ее обронили, то есть на событиях после приема у князя Ройса.

Королева Елизавета, в ту пору вообще не выносящая Вену и императорский двор, прибыла в столицу отнюдь не ради торжественного раута у князя Ройса. В свои пятьдесят лет все еще славящаяся стройностью, красотой и поистине величественной осанкой (замечание наше не относится к делу, однако даже имени Елизаветы нельзя было упомянуть без эпитетов "прекрасная", "дивная", "красавица" и т. д.), супруга императора тогда жила в основном на острове Корфу (там же она поставит потом памятник Рудольфу), а в Вене бывала лишь проездом по нескольку дней или недель. Однако сейчас она наведалась в столицу не по пути в Швейцарию, а на рождественские праздники и свой день рождения, и до конца января ее задержало здесь семейное событие: обручение младшей дочери, принцессы Марии Валерии, с принцем Францем Сальватором. По случаю фамильных торжеств и знаменательных государственных событий Елизавета добросовестно появлялась при дворе и выполняла свои церемониальные обязанности — вот и все, что сохранилось от давно разладившихся отношений императорской четы. (За это соблюдение формальностей Франц Иосиф терпеливо сносил прихоти супруги, которая однажды прибыла из Греции с якорем, вытатуированным на левом плече.) Кстати сказать, Мария Валерия была любимицей Елизаветы, единственной из детей, в чьей жизни королева — насколько ее хватило — сыграла свою материнскую роль, появляясь в детской не только мимолетным прекрасным видением.

Парадный ужин в честь обручения состоялся в узком семейном кругу во вторник 29 января — через два дня после приема в германском посольстве — в шесть часов вечера, в крыле "Амалия" Хофбурга. Участники трапезы занимали свои места согласно порядку, установленному высшей инстанцией (понимай: лично императором); за стол были усажены двадцать одна персона, в том числе германский посол с супругой — в знак того, что союзнические отношения монархии и Германии, во всяком случае для императора, стали буквально семейными, а стало быть, нерасторжимыми узами. Конечно, возникает вопрос: кому был адресован этот демонстративный жест? Заносчивому и в то же время мнительному Вильгельму? Подозрительному Бисмарку? Или же Рудольфу, почти не скрывающему своих антигерманских настроений? Пусть наконец смирится с неизбежным ("…путеводная звезда нашей политики — Германия"), подчинится, по воле главы семьи, законам габсбургской династии и откажется от надежд на самостоятельную политику? Для ответа на этот вопрос нам нужно располагать хотя бы догадками, о чем шел разговор между Францем Иосифом и Рудольфом во время той пресловутой бурной аудиенции (если таковая действительно состоялась, что представляется вероятным). Увы, и это, как многое другое, нам неизвестно. Вряд ли они говорили о политике. Франц Иосиф не имел обыкновения обсуждать с сыном политические вопросы, поэтому можно предположить, что он ставил Рудольфа в известность о своем мнении при помощи намеков — вроде приглашения Ройса на семейный ужин. Или речь тогда шла о личных делах, то есть о Стефании и Марии? Иными словами: действительно о разводе? В таком случае скрытый смысл приглашения — в глазах Ройса безусловно носящего политический характер — сводился лишь к тому, чтобы продемонстрировать мирное, гармоническое единство габсбургского семейства и наследной четы. Впрочем, у Габсбургов всегда было трудно отделить семейные дела от политических.

Однако пока что помолвленные и весь узкий семейный круг, собравшись в бывших апартаментах царя Александра, понапрасну ждали наследника к ужину. Главный стольник бдительным оком оценил ситуацию и, дабы скрыть обстоятельство, которое, может, еще не каждому бросилось в глаза, приготовился было убрать прибор Рудольфа. Однако император остановил его жестом:

— Он может прибыть в последний момент.

Обстоятельный Франц Иосиф, предусмотревший даже порядок размещения гостей за столом, не мог не знать (поскольку знал он обо всех и все), где задерживается Рудольф. Еще в ранние утренние часы — а император славился и тем, что вставал чуть свет, потому и успевал управляться с уймой дел, — он должен был ознакомиться с телеграфным сообщением, полученным накануне в полдень, а точнее, в 11 часов 50 минут, ведомством барона Крауса с маргаретенского поста:

"Его императорское высочество кронпринц Рудольф только что беспрепятственно пересек границу 5-го участка и продолжил путь в направлении к Шёнбрунну.

Маргаретен — Карл Вилигут".

Итак, великие князья и княгини, коротая время в беседе, дисциплинированно ждали Рудольфа, а Франц Иосиф, единственный из собравшихся знавший, где находится Рудольф (и поэтому понимавший, что его стоит подождать), видимо, был несколько раздражен: это опоздание — какова бы ни была его видимая причина — лишний раз подтверждало, что с Рудольфом творится неладное. Принц стал необязательным, истеричным, непредсказуемым в своих поступках (что это за манера — ни с того ни с сего нарушить четкий распорядок дня, подхватиться вдруг и отбыть на охоту в Майерлинг?). Опять придется за него краснеть (впрочем, разве император краснеет? кто посмел бы осудить его, вогнать в краску?) перед князем Ройсом (то бишь перед другим императором), ведь посол наверняка доложит в Берлин и об этом опоздании (он и приглашен-то для того, чтобы сделать соответствующий доклад), а между тем Бисмарк и так относится к Рудольфу с подозрением из-за его близости к еврейским и масонским кругам; ужели правда, что его сын, как ему докладывали, и сам заделался "вольным каменщиком"? Во всяком случае, Рудольф ведет излишне вольный образ жизни, что свидетельствует о каком-то пагубном влиянии. Конечно, надо дать ему выпустить пар, хотя, с другой стороны, пора бы уже и остепениться. А теперь в довершение всего еще эта затея с разводом! До развода, естественно, дело не дойдет, но ведь Рудольф и без того опостылел всему двору своими скандальными причудами. Ну как тут, спрашивается, включать его в государственные дела? Его увлечение птицами — скажите, орнитолог выискался! — еще как-то можно затушевать, приписав охотничьей страсти, в конце концов, это фамильная черта Габсбургов. Но его политические игры… вознамерился, видите ли, перехитрить самого Бисмарка! Ничего не попишешь, дурное наследие матушки, ее беспокойная кровь! И вечное упрямство, желание настоять на своем!.. Спутался с этими мадьярами, и вот вам результат: в Будапеште толпы заполонили все улицы и устраивают демонстрации. Чего им, спрашивается, не хватает? А Рудольфа легко подбить на любую авантюру, мало того, что пьянствует да распутничает, а уж с какой компанией связался! Тут и евреи, и франкмасоны, и либеральные газетчики!.. У Рудольфа здоровье и дух совсем подорваны, а они, мерзавцы, этим пользуются! Вот и скажите на милость, как после этого доверить сыну армию?.. Эти и подобные им мысли, должно быть, тяготили отцовскую и императорскую (нерасторжимо единую) душу Франца Иосифа.

Но это всего лишь домыслы. Ведь привратникам, стольникам и прочей челяди — всегдашним очевидцам приватных сторон истории, — от которых, по всей вероятности (а от кого же еще?), были получены бароном Краусом подробные сведения о ходе трапезы, не дано было читать в мыслях императора. Даже лица, стоявшие ближе к трону, не догадывались о его переживаниях, так что сам Бисмарк, которого информировали именно эти высшие круги (например, старший брат Елизаветы), располагал весьма разрозненными данными. Что же думал и чувствовал Франц Иосиф как повелитель пятидесяти миллионов подданных и как семейный деспот? Сие неизвестно. Император был человеком скрытным, замкнутым. Даже в кругу семьи он не спускался с пьедестала.

Однако можно предположить, что он все же с любопытством обернулся к двери, когда в зал — с небольшим опозданием — вошла супруга наследника. Стефания выглядела бледной, взволнованной, глаза ее были заплаканы; как еще она могла выглядеть через полчаса после сцены, описанной в отчете некоего Пюхеля, любимого егеря наследника, вручившего Стефании телеграмму от Рудольфа? «Ее высочество в одной руке держала телеграмму, а другою сжимала кружевной платочек. Опустив голову, она стояла в нескольких шагах от меня. На лице ее отражались грусть и тревога, по бледной щеке скатилась слеза. Немного погодя она промолвила, словно произнося свои мысли вслух: "Господи, что же мне делать? Откуда взять решимости? Каково будет одной предстать перед их величествами/"»

Телеграмма была отправлена в пять часов пополудни из Алланда, то есть из ближайшего к Майерлингу телеграфного пункта. (Имеющийся при замке аппарат не был подготовлен к действию — не успели зарядить кислотой батареи и т. п., как сообщает придворный телеграфист Шульдес, спешно посланный вдогонку за Рудольфом. Недавно обнаруженные в рукописном виде воспоминания этого Шульдеса вроде бы подтверждают, что наследник внезапно решился на поездку в Майерлинг. Или же пытался сохранить ее в тайне?) В телеграмме стояло следующее:

"Прошу тебя передать папе, что покорнейше молю его простить, но к ужину явиться не могу по причине жестокой простуды, посему же предпочитаю не разъезжать, а остаться здесь с Йозефом Хойосом.

С любовью обнимаю, Рудольф".

Поезд, которым со станции в Бадене, находящейся недалеко от Майерлинга, Рудольф мог бы добраться до столицы и успеть к ужину, давным-давно ушел, когда была отправлена эта телеграмма.

Возникает вопрос (знай мы на него ответ, могли бы ответить почти на все прочие): лишь тогда, то есть в пять часов пополудни, принял Рудольф решение не ехать в Вену на семейный ужин, а, оставшись в Майерлинге, свести счеты с жизнью (если действительно произошло самоубийство, ведь и этот вопрос до сих пор остается открытым)? Или же запоздалая телеграмма была частью продуманного плана и сделала свое дело, то есть предупредила попытки вмешательства? Вполне возможно, что так оно и было. Ведь Рудольф должен был считаться с тем, что если не его, то уж Марию наверняка разыскивают в Вене, а девушка, хотя мы пока о ней не упоминали, конечно же, находилась с ним в майерлингском охотничьем замке. Однако об этом факте, помимо посвященных (еще один большой вопрос: кто и в какие подробности был посвящен), никто не знал наверняка, хотя и можно было догадываться.

Могла, например, догадываться (ни с кем не делясь) сама баронесса Вечера, которая к тому времени — вторник, вторая половина дня — подняла тревогу, заявив барону Краусу и премьер-министру, что ее дочь пропала. Посоветовавшись, шеф полиции и граф Тааффе — тем временем прочие члены габсбургской фамилии готовились к парадному ужину — порешили на том, что разумнее всего покамест вообще ничего не предпринимать, ведь Рудольф и так самое позднее к шести часам, то есть к началу ужина, будет в Вене, и тогда все выяснится в этом и без полицейского вмешательства щекотливом деле. "Майерлинг не в моем ведении…" — неловко оправдывался Краус, когда баронесса Вечера и один из братьев Балтацци потребовали от него принять меры.

Следовательно, произошло как раз то, на что мог рассчитывать Рудольф: вместо решительных действий власти ограничились протоколами и записями. После некоторых колебаний — оставленные Марией следы, как мы увидим, были крайне запутанны — официальные лица все же пришли к выводу, что исчезнувшая барышня, по всей очевидности, находится у наследника, а тот, по всей вероятности, пребывает у себя в охотничьем замке Майерлинг. Однако вести расследование против Рудольфа нельзя: член царствующего дома, да и по известным причинам излишне. Значит, нужно обождать.

Двум столь хорошо осведомленным персонам, как Тааффе и Краус, не требовалось особой остроты ума и силы воображения, чтобы догадаться о местонахождении Марии. К тому же и встревоженная графиня Лариш (возможно, события развертывались не по "плану"?) также явилась в полицию и рассказала им все — или почти все, — что знала, а знала она, как мы увидим в дальнейшем, очень многое. Многое, чуть ли не все, могла знать и прислуга Бурга, однако на этот раз, в порядке исключения, никому не пришло 6 голову заняться там расспросами.

Рудольф, во всяком случае, должен был знать, что его, то есть их, могут оставить в покое на один день, не более, а значит, во вторник во второй половине дня уже нужен какой-либо отвлекающий маневр, иначе за ними рано или поздно явятся. Таким обманным маневром, если мы не ошибаемся в своих домыслах, могла бы послужить телеграмма. (Но для этого следует принять за исходный пункт, что все шло по плану, то есть существовал разработанный "план", и Рудольф заранее не собирался возвращаться в Вену.)

Поездка в Майерлинг вообще не была тайной, просто Рудольф набросил на нее легкий маскирующий флер. Помимо прислуги в Бурге, об этом наверняка знала и Стефания. С ней Рудольф даже простился перед самым отъездом, заверив ее, что во вторник вечером на парадном ужине они встретятся. Он хотел было проститься и со своей единственной дочерью, но его не пустили в детскую, поскольку принцесса Лизхен как раз восседала на "троне”, рассказывала впоследствии горничная (а кто же еще?) Стефании.

Рудольф, когда его последний раз видели в Вене, пребывал в хорошем расположении духа, хотя и жаловался адъютанту на головную боль. (Может, вводил его. в заблуждение, чтобы создать предлог для внезапной отлучки?)

— На свежем воздухе голова прояснится, и дичь какую-нибудь, глядишь, удастся подстрелить! — весело сказал Рудольф и с тем навеки удалился из Бурга.

Стефания же вынуждена была одна отправиться на семейный ужин — да еще и с неприятной вестью! Должно быть, этот момент оказался для нее страшно мучительным, если она даже под старость (супруга наследника прожила очень долгую жизнь и умерла в Русовцах в 1945 году) вспоминала о нем с трепетом: "Едва я вошла в залу, как почувствовала, что взгляды всех присутствующих обратились ко мне. Император и императрица встретили меня вопросом, куда девался Рудольф, и я ответила, что он простудился и решил поберечь себя. Надо сказать, он уже длительное время недомогал, плохо выглядел, и это меня очень беспокоило. Однако я не решилась высказать свои опасения или обратиться с просьбой, чтобы в Майерлинг послали врача”.

Однако к чему такие бурные переживания? Неужто из-за легкой простуды, из-за какого-то насморка? Маловероятно. Или Рудольф отличался столь хрупким здоровьем, что при каждом его чихе непременно нужно было впадать в панику и посылать за врачом? Отнюдь нет, хотя по легенде ему, конечно, полагались бледный, печальный вид, сухой кашель, пятна крови на носовом платке и т. д. Кроме того, простуда, внезапно приключившаяся накануне семейного торжества, всегда смахивает на отговорку. Может, вся беда именно в этом?

Но тогда почему Стефания была напугана таким поворотом событий? Причина может быть только одна: супруга наследника опасалась, что ответственность за эту "простуду" возложат на нее. Или же — тут мы снова вынуждены довольствоваться лишь домыслами, а то и вовсе вымыслами, придворными сплетнями, которые (признаемся сами, пока другие нас не уличили) и без того насквозь пронизывают всю "майерлингскую загадку", — или же семейный ужин преследовал какую-то определенную цель — скажем, примирение наследника с супругой?

Этой причины Стефании вполне хватило бы для страха, и не только потому, что в Бурге заведомо все, включая даже прислугу, — как несправедлива порой бывает жизнь! — были на стороне изящного, стройного, заражающего (во всяком случае, прежде) живостью и одухотворенностью красавца Рудольфа против "расплывшейся, как квашня, унылой фламандской коровы". Дело еще и в том, что Стефания, безусловно отвергнутая супругом, тоже пыталась (если это правда) найти утешение в любви. Под упоминаемым в ее интимной переписке "Гамлетом" — какая сила страсти, должно быть, копилась в растолстевшей, ожесточенной в своем одиночестве женщине! — скрывался скорее всего граф Потоцкий, отец многодетного семейства. "Если до Рудольфа дошли слухи, — возможно, думала Стефания, — то он не захочет мириться…"

Нелепые опасения: слухи, конечно, могли дойти до Рудольфа, но кому пришло бы в голову всерьез воспринимать ее роман с "Гамлетом"? А вот развод — если о нем действительно заходила речь и он не являлся плодом досужих сплетен на уровне лакеев всех рангов и мастей, уподобляющих господские переживания своим собственным, — развод совсем другое дело! Это дело серьезное, в особенности если касается будущего помазанника божия. В таком случае у Стефании были все основания опасаться императорского гнева.

Выходит, мы опять упираемся в тот пресловутый разговор между отцом и сыном. Однако лучше забыть о нем, иначе из замкнутого круга нам не выбраться. Возвратимся к семейному застолью.

После того как Стефания передала содержание телеграммы, теперь уже наверняка со стола убрали лишний прибор и семья могла бы приступить к трапезе, однако по-прежнему отсутствовал еще один приглашенный — Филипп, князь Саксен-Кобург-Готский, человек веселый и добродушный, неизменный спутник Рудольфа во всех охотничьих увеселениях. Он прибыл с небольшим опозданием, зато прямиком из Майерлинга, где охотился вместе с наследником. Филипп подтвердил, что его свояк действительно простудился по пути в Майерлинг, и даже дополнил содержание телеграммы такой подробностью: не исключено, что у принца воспаление легких, поскольку печи в замке редко протапливаются и дают мало тепла.

Неизвестно, откуда взялась эта версия о воспалении легких, ведь князь Кобургский всего лишь несколькими часами раньше распивал чай в компании Рудольфа и мог убедиться, что простуда принца не столь уж опасна. Похоже, мысль эту для пущей убедительности внушил ему Рудольф, задумавший простуду как обманный маневр. Не исключено также, что наследник симулировал болезнь; в то утро, когда гости прибыли на заранее условленную охоту, Рудольф встретил их с завязанным горлом и дал князю Кобургскому и графу Хойосу следующее объяснение: он отправился в Майерлинг не поездом, как обычно, а в карете (в ходе расследования это обстоятельство подтвердилось), дорога оказалась плохая — занесенная снегом и обледенелая, не раз приходилось вылезать из застрявшей кареты и толкать ее, он, Рудольф, разгорячился и в результате сильно простыл.

Верить этому объяснению или не верить? В словах Рудольфа преданный ему граф Хойос, почти до конца, как и князь Кобургский, ничего не подозревающий, также обнаружил "много непонятного" — разумеется, задним числом, когда он, оправившись от потрясения, написал мемуары, в которых пытался с дотошностью воспроизвести события двух майерлингских дней. "Его рассказ выглядел несколько загадочным, — пишет он, — поэтому я и не стал допытываться".

Нам и самим понятно, что из-за постоянных экскурсов описание парадного ужина продвигается вперед замедленными темпами, и все же не хотелось бы упустить из виду и всю историю в целом. Дойдя в своем повествовании до этого места, то есть вплотную подступив к завершающим, роковым моментам, мы хотим подвести некоторый итог, хотя вывод, возможно, уже напрашивается сам собой: Рудольф не вдруг решился на поездку (ее неожиданный, стихийный характер — всего лишь видимость) и Майерлинг был не случайно выбран из всех окрестных замков Вены. Этот небольшой охотничий замок служил принцу укромным прибежищем, однако было у него и более важное преимущество: Майерлинг находился очень близко к столице и в то же время как бы на отшибе, туда можно добраться легко, быстро и — главное! — с разных сторон. Но входило ли в намерения Рудольфа скрываться? И вообще, мог ли он рассчитывать на то, что его местопребывание сохранится в тайне?

Если бы нам удалось это выяснить, мы извлекли бы весьма существенные выводы. Судя по всему, наследник не слишком надеялся утаить свою поездку от окружающих, а потому и постарался окутать ее маскирующей дымовой завесой.

Но неожиданным, спонтанным путешествие это никак быть не могло (вопрос только, какова его цель…), ведь к похищению Марии необходимо было подготовиться (собирался ли он с самого начала взять ее с собою, и если да, то для того, чтобы потом?..), да и о приглашенных (в качестве кого: свидетелей? клаки? статистов в задуманном грандиозном спектакле?) Рудольф позаботился загодя. Графу Хойосу было сообщено об охоте в Майерлинге за неделю до срока (значит, примерно неделю спустя после увековеченной на золотом портсигаре и, судя по всему, действительно роковой даты 13 января), когда они с Рудольфом охотились в Орте — придунайских императорских охотничьих угодьях.

— Любезный Хойос, если у вас есть желание и время, составьте мне компанию к концу следующей недели в Майерлинге; поохотимся на козуль в Венском лесу. День я пока что не могу вам назвать точно, очень уж много дел.

А в субботу, 26 января, принц сообщил и точную дату-

— Приезжайте во вторник, 29-го, с Филиппом фон Кобургом, он также приглашен, — извещает он через главного императорского егеря Водичку.

Стало быть, приготовления (готовилось ли заранее что-либо другое, помимо охоты, по-прежнему остается неясным) велись не втихомолку, но о них и не трубили на каждом перекрестке. Ведь речь шла о небольшой охотничьей вылазке, что считалось при дворе будничным делом. По свидетельству охотничьего дневника, который Франц Иосиф вел собственноручно, императором за долгие годы правления было подстрелено в общей сложности 48 345 штук крупной дичи. (Мелкая добыча в счет не шла.) Сам Рудольф, располагая куда меньшим временем, довел число своих трофеев всего лишь до 800 оленей. Этот результат и вовсе бледнеет по сравнению с неутомимым охотничьим азартом будущего наследника Франца Фердинанда, который — если это правда — к пятьдесят первому и вместе с тем последнему году своей жизни загубил более полумиллиона лесных тварей. (Заметим походя: все Габсбурги были страстными охотниками.) Summa summarum[11]: какая затея могла сойти неприметнее, чем небольшая охотничья вылазка? Да и облюбованное принцем место не вызывало ничьего удивления; каждый, кого интересовали разъезды наследника, был в курсе, что Рудольф частенько наведывается в этот скромный замок (даже и не замок, а скорее крупную усадьбу), хотя за последние годы по большей части в одиночестве (сочинять анонимные статьи для газеты Сепша), а не так, как бывало, — с супругой и с обширной компанией на несколько дней, когда наследник прихватывал с собою и свой любимый цыганский оркестр из Темешвара.

Впрочем, как они бывают обставлены, эти "негласные, без шумихи” поездки принца?

''Следует отметить, — пишет барон Краус в своем донесении, — что инспектор Хабрда через своих агентов в Бурге прознал о поездке и рано утром доложил мне, что наследник сегодня уезжает на охоту в Майерлинг, где пробудет несколько дней, однако час отъезда сохраняется в тайне; далее следует также отметить, что поразительным образом в отличие от установившегося порядка вместо положенной свиты и постоянного повара на этот раз с ним поедут всего несколько человек прислуги, в том числе старая кухарка Мали и некая судомойка по имени Кати".

Еще ничего не случилось, просто барышня исчезла из дому, да и то можно догадаться — куда, а шеф полиции уже составляет рапорт по поводу наследника. Барон Краус наверняка рассчитывает таким образом отвести от себя удар, ведь он подозревает, что Рудольф причастен к исчезновению девушки. Да и вообще важно все, что касается наследника: император в любой момент может потребовать отчета. А барон Краус — исправный полицейский. Знает свое дело и инспектор Хабрда (неспроста получит он столь важное поручение в будущей майерлингской истории, а может, уже исподволь готовится к тому, чтобы со временем заступить на место барона Крауса и возглавить столичную полицию); инспектор Хабрда — отличный служака, от его внимания не укроется ни одна самая пустяковая деталь. Не иначе как похвалой орлиной зоркости его полицейского ока следует воспринимать подчеркнутое выражение ("поразительным образом") в отчете его шефа. Да и впрямь поразительно; ни егерей, ни оружейника, ни поваров (со всей необходимой утварью), ни виночерпия, ни кондитера — как обычно. Лишь старуха Мали и судомойка по имени Кати — незнакомая и оттого вызывающая подозрение. Уж не затевается ли что-нибудь из ряда вон выходящее?

А если бы еще инспектор Хабрда знал о том распоряжении, которое Рудольф отдал своему камердинеру накануне вечером, по пути на прием к Ройсу!

— Лошек, в Майерлинг со мною поедете вы!

А между тем в понедельник с утра на службу заступал Пюхель. Однако Рудольф, по-видимому, доверял одному Лошеку. (И с полным основанием: Лошек молчал как могила, а Пюхель, скорее всего, был агентом Крауса.)

Итак, Лошек, в понедельник утром дождавшись Пюхеля, сдал ему дворцовую службу и, вместо того чтобы отправиться домой, к жене, собрался и на пару с Водичкой двинулся на вокзал, к майерлингскому поезду, чтобы успеть до приезда Рудольфа сделать необходимые приготовления. Но по пути он заглянул в пропахшее капустой жилище Братфиша и передал "лейб-кучеру" письменное распоряжение господина. Согласно показаниям Братфиша, ему было велено в половине одиннадцатого подъехать к Аугустинер-Рампе, одному из боковых флигелей Бурга, куда выходила уже упомянутая железная дверца.

Зубчатые колесики "плана" гладко сцепляются, и мы почти уверены, что "план" существовал в действительности. Правда, Рудольфу явно не раз приходилось импровизировать, он сдвигает распорядок событий, то и дело переносит вперед срок отъезда, но возможно, тем самым хочет держать прислугу в неуверенности. А может, и впрямь случилось нечто непредвиденное, и события стали разворачиваться не по "плану". (Непредвиденные обстоятельства — уже на этой стадии? Уж не они ли привели к тому, что невинная загородная прогулка обернулась смертельной трагедией?)

Судьбу ли хотел перехитрить Рудольф или инспектора Хабрду, которому, это уж точно, и в голову не приходило, какая роль ему отведена в сей не сочиненной заранее пьесе?

Мы бы знали все — или почти все, — если бы знали одно-единственное: действительно ли Рудольф отправился в Майерлинг умирать. А так понапрасну напрягаем мы зрение, вглядываясь в составленную чуть ли не с идеальной точностью карту жизни Рудольфа, пока не зарябит в глазах, но видим лишь бессмысленные знаки и перепутанные, перечеркивающие одна другую линии; сквозь их паутину не пробивается план, который все бы нам разгадал, разгадай мы его очертания.

Так или иначе, во вторник, около восьми утра, когда оба кандидата на роль коронных свидетелей, ничего не подозревая, являются в Майерлинг, Рудольф встречает их в халате (и, как мы знаем, с завязанным горлом). Ночь он провел в Майерлинге. Однако обоим гостям бросилась в глаза некая подробность: "Когда показался замок, князь тотчас заметил и обратил мое внимание, что на окнах со стороны подъезда и ворот спущены жалюзи и у замка совершенно нежилой вид". (Вероятно, у гостей, прибывших с баденского вокзала в наемной карете, даже мелькнула мысль, что зря они проделали весь путь, наследника, наверное, и нет в Майерлинге. Ведь он так странно ведет себя последнее время!)

Спущенные жалюзи, скорее всего, свидетельствуют о последней попытке Рудольфа ввести в заблуждение инспектора Хабрду. Кстати сказать, принц запретил местному жандармскому посту рапортовать, как положено, по начальству о его прибытии. И перед замком, вопреки предписанию, не был выставлен вооруженный караул. (Ведь Рудольф, подобно каждому монарху восьмидесятых годов, постоянно опасался покушений — кинжала или бомбы анархистов.) Но в Майерлинге даже не привели в действие установленный телеграфный аппарат — также по решительному указанию Рудольфа. (Хотя телеграфист, как мы знаем, описывал эти события иначе.)

После таких мер предосторожности наследник, надо полагать, пребывал в уверенности, что ему удастся — насколько это вообще возможно в его положении — сохранить место своего пребывания в тайне. Он мог рассчитывать, что максимум на сутки его оставят в покое. Но что можно сделать за одни-единственные сутки?

"Сразу по приезде, — продолжает граф Хойос свою вымученно-пространную отписку, цель которой доказать, что ему ничего не было известно о намерении Марии и Рудольфа, — мы прошли в так называемую бильярдную комнату, которая находится на первом этаже, справа от входа, где, как сказали, мы будем завтракать. Минут через пять-десять появился наследник в утреннем облачении, радушно приветствовал нас и сел вместе с нами к столу. За завтраком он рассказал, что сильно простудился и со вчерашнего дня опасается, как бы дело не кончилось серьезной болезнью, поэтому лучше ему воздержаться от охоты, тем более что в окрестности Гласхютте, где мы собирались охотиться, пришлось бы карабкаться по крутому склону. Тот же совет дал ему и Лошек. Завтрак тем не менее прошел в веселом настроении, а затем наследник проводил нас традиционным шутливым напутствием "ни пуха ни пера", и на охоту мы отправились вдвоем с князем Кобургским…"

Тем временем в соседней комнате баронесса Вечера (присутствие которой должны были маскировать двое приглашенных гостей, ни сном ни духом не ведавшие о пребывании Марии в замке до тех самых пор, пока сутки спустя не увидели ее — уже мертвой)… да, что же делает семнадцатилетняя Мери, чем занята она поутру, после первой их совместно проведенной ночи? Просто лежит на широкой, орехового дерева кровати (на полу отороченные лебяжьим пухом домашние туфельки, сброшенные хозяйкой накануне вечером) и играет бантом новехонькой ночной сорочки? Или разглядывает потолок при свете пятисвечового канделябра? (Окна маленькие, комната просторная, но сводчатые потолки низкие, а в конце января в эту пору едва светает.) Счастлива она? Или предается отчаянию? А может, думает о том, что теперь обратного пути нет? Или же сладостное опьянение пока еще не утратило своей силы? Возможно, барышня строит планы, как им с Рудольфом получше провести сегодняшний день? Ей приходит в голову, что дома ее уже разыскивают; не нападут ли на их след, прежде чем они успеют осуществить свой план (если таковой вообще существует)? Неужели она ни на миг не приходит в ужас от задуманного? По-прежнему ли ее подогревает страсть или сейчас, свинцовосерым холодным утром, бьет озноб? А как неуютно выглядит эта комната, совсем иначе, нежели накануне вечером, когда желтоватый отблеск свечей, разгоняя бархатисто-мягкий полумрак, навевал страстную истому! При свете утра наверняка угнетающе действует окружающая обстановка, мрачные обои цвета бутылочного стекла, сплошь испещренные желтыми арабесками. Дом редко отапливается, стены источают леденящий холод, печь, вчера бодрившая и разгонявшая кровь своим жаром, сейчас чуть теплая и отрезвляет своим безразличием. А может, Мария тоже завтракает? Это ли не разочарование, это ли не досада — после первой совместно проведенной ночи любви завтракать в одиночку? (Или Рудольф в тот день завтракал дважды?) И кто подавал ей завтрак? Лошек, преданный слуга, посвященный в их тайну, был занят обслуживанием господ. Уж не та ли безвестная Кати, которую "засек" бдительный инспектор Хабрда? Возможно, она вовсе не была судомойкой, а горничной, специально отряженной, чтобы прислуживать Марии? Выходит, без горничной, лакея, новой ночной сорочки и туфелек из лебяжьего пуха и умереть нельзя? А может, молодые люди и не собирались умирать? Да и допустимо ли наследнику умереть ради одной ночи любви? Или ему — им — пришлось умереть ради чего-то другого? Может, все получилось случайно? Но если они отправились в Майерлинг, не имея намерения умереть там, то к чему были все эти сложные приготовления, наивные уловки? Ведь в конце концов Рудольф все же выпустил пулю, которую после долгих поисков обнаружили застрявшей в деревянной стенке красивого резного ночного столика! Кстати, а куда девалась другая пуля — предназначенная для Марии? Или был произведен лишь один выстрел, да и тот не из револьвера Рудольфа? Но тогда из чьего же?

Увидим.

Нам надо бы поскорей вернуться к торжественному семейному ужину, однако пока еще не получится: теперь действие развертывается одновременно по нескольким линиям, события сгущаются. Мы приближаемся к развязке; влюбленным осталось жить неполных двадцать четыре часа.

Прежде чем перенестись в Вену и увидеть, какое впечатление вызвал рассказ князя Кобургского о "простуде" Рудольфа, неплохо бы подытожить, что же нам известно о событиях этого дня (последнего!).

Знаем мы, насколько может судить читатель, почти все — подробно, до мелочей, за исключением немногого, зато существенного. К примеру: как коротали время влюбленные начиная с той минуты, когда Рудольф веселым напутствием проводил обоих гостей на охоту и возвратился к Марии, которая, наверное, еще дремала? Все, что происходило в Майерлинге с этого мгновения и до следующего утра, тонет в непроглядном зимнем сумраке.

Возможно, Рудольф и Мария писали письма. Прощальные?

Один из лесничих, некий Рашек, когда к нему приступили с расспросами, действительно вспомнил, что Лошек передал ему несколько писем для отправки по почте. Но кому они были адресованы, "я не посмотрел". В 1923 году в печати появился текст письма — адресат его неизвестен, — которое могло быть написано лишь в то утро. Разумеется, если письмо подлинное, хотя в данном случае дело похоже на правду. А если это так, если письмо действительно написано рукою Рудольфа, то мы получаем надежное подтверждение тому, что самое позднее к утру вторника — по какой бы то ни было причине — судьба влюбленной пары была решена. Вот что мы читаем в этом письме:

"С каким наслаждением я бы излил тебе душу! Но время страшно подгоняет — времени осталось совсем мало, и я должен получше использовать его. М. сидит подле меня, ее безмятежная радость передается и мне. В эти минуты я счастлив. Шлю сердечный привет. Р.".

Вне сомнений, это письмо прощальное. Недурно бы знать, кому оно адресовано и почему его не оказалось среди прочих прощальных писем. Во всяком случае, человек, пишущий эти строки, знает, что собирается умереть, но прежде, чем нажать на курок, ждет еще почти целые сутки. Спрашивается, чего же?

Вряд ли он дожидается своих компаньонов по охоте, которые между тем, закутавшись в пледы, несмотря на снегопад, терпеливо сидят на охотничьей вышке, но за все утро никакая дичь им так и не попалась.

А в Вене, примерно в то время, когда господа заняли свои места в засаде, шеф полиции барон Краус уже находился у себя в канцелярии и читал одно небезынтересное письмо. Его накануне вечером доставила горничная графини Лариш. Начальник полиции так и пометил на конверте, приписав, что он лично вскрыл конверт лишь в половине десятого утра, тем самым желая подчеркнуть, что, каково бы ни было содержание письма, он не имел возможности накануне учесть полученные сведения. Если бы, не дай бог, что-нибудь случилось (о чем барон в данный момент пока еще не знает), он никоим образом не несет ответственности.

Барон Краус скрепил подписью начертанные на конверте карандашные строки, затем взял перочинный нож, поддел острием заклеенный уголок и решительным, но вместе с тем осторожным, точно рассчитанным движением вскрыл конверт. Наверняка он сразу же узнал неровный почерк графини, ведь то было не первое письмо, полученное от нее в эти дни главою полиции.

"…содержание письма не совсем ясно для меня, однако, судя по предшествующим обстоятельствам, графиня Лариш знала о намерениях наследника и действовала по поручению оного. Теперь, задним числом, мне вспоминается> что графиня Лариш вчера спросила меня, каждое ли происшествие должно докладывать Его Величеству, иными словами, узнает ли император и о побеге юной Вечера. Желательно, мол, чтобы это не дошло до его сведения… Значит, в действительности она явилась ко мне не затем, чтобы поставить в известность о случившемся, а чтобы выгородить себя!"

Барон Краус раскусил тактику графини.

Час спустя ему докладывают о приходе посетителей — баронессы Хелены Вечера и ее брата, графа Александра Балтацци. Краус, естественно, тотчас же принимает их.

Баронесса Вечера теперь уже всерьез беспокоится о репутации дочери (мысль о самоубийстве пока еще не возникает, все озабочены главным образом тем, чтобы слух об интрижке не разошелся, поскольку, по всеобщему убеждению, речь идет всего лишь о далеко зашедшем флирте). Граф Балтацци грозит потребовать сатисфакции. Краус, которому (по его мнению) уже все известно, пытается запугать посетителей: он намекает на роль графини Лариш (а она как-никак состоит в родстве с царствующим домом); настаивает на официальных формальностях, на заявлении в письменном виде, надеясь, что родственники пропавшей отступятся перед неминуемым скандалом. Ну а если и скандал их не остановит, то по крайней мере он, шеф полиции, застрахован от неприятностей: действует как положено, рапорт отошлет немедленно.

Однако барона Крауса ждет разочарование.

Граф Балтацци в запальчивости выпаливает воинственные, чуть ли не бунтарские слова:

— Неужто Габсбургам в этой стране все дозволено? — После чего и впрямь делает официальное заявление об исчезновении Марии. Тревога за ближнего своего оказалась сильнее самолюбия. Скандал так скандал, но пусть полиция разыщет девушку и доставит домой, где бы та ни находилась.

Деваться некуда; как ни неприятно, а барон Краус обязан предпринять какие-то шаги.

Но прежде чем отдать распоряжения и вызвать тем самым цепь событий, возможно непоправимых, глава полиции прибегает к спасительному средству.

— По-моему, разумнее всего было бы, господин граф, — говорит он, обращаясь к Балтацци, — вам самолично съездить в Майерлинг и убедиться, насколько основательны ваши предположения!

Занесенная снегом майерлингская долина становится ареной оживленного движения и суеты, а нити нашей истории окончательно запутываются. Свидетели впадают в растерянность и либо вовсе отмалчиваются, либо явно чего-то недоговаривают. Резюмирующий отчет барона Крауса страдает заметными пробелами. Похоже, чья-то незримая рука намеренно стремится уничтожить все следы событий вторника.

Настали сумерки, в доме зажглись лампы, когда во двор охотничьего замка вкатила закрытая карета. Из кареты вышел некий господин (по другим сведениям, их было двое) и без промедления направился к наследнику. (Явился Балтацци, чтобы "вытребовать" свою племянницу у Рудольфа?) Донеслась жаркая перебранка (сквозь толстые стены? или через окно? тогда оно, выходит, было открыто? в январе-то? а может, из-за неплотно притворенной двери? или опять нашелся любитель подслушивать и прижался ухом к щели?), затем по прошествии получаса карета с пассажиром (или пассажирами) отбыла. Чуть погодя в замок явился пожилой священник, пробыл у Рудольфа больше часа и удалился. Ни до, ни после этого визита священнослужителя больше не видели в Майерлинге. Похоже, его никто и не знал, во всяком случае, имени его никто и нигде не упоминает.

О выстреле ни слуху ни духу даже в этих апокрифических легендах.

Зато идут толки о каком-то лекаре (он и был господином — или одним из тех двух господ, — что приезжал в закрытой карете?) — он якобы тоже появлялся в тот день в Майерлинге. Более того: этот врач затем будто бы в течение нескольких дней регулярно наведывался в замок — выхаживать Балтацци, поскольку граф в результате ссоры получил огнестрельное ранение в живот. О выстреле речь заходит впервые, хотя звука его никто не слышал. Что касается Александра Балтацци, то въедливые исследователи майерлингской трагедии установили, что граф скончался лишь в 1929 году; Гектор, как известно, покончил с собой в 1916 году; их брат Генри, как выяснилось, в дни трагедии находился в Париже. Итак — если только Александр не оправился тогда от ранения втихомолку — драма на одно событие становится беднее.

Но если врача пришлось вызывать не к Балтацци, то к кому? Может, к Рудольфу? Его в течение дня и даже вечером видели многие, однако никто не упоминает, помимо красного шелкового шарфика, какие-либо признаки, указывающие на его болезнь, то бишь на простуду. Вследствие этого под подозрение волей-неволей попадает тайная гостья замка — Мария. Предположение это кажется в высшей степени разумным, и нечего удивляться, что в "житийной литературе" оно не отражено никоим образом: о какой болезни можно говорить в связи с сим девственно-порочным ангелом смерти! Однако неутомимые и поныне (научные) исследователи "майерлингской загадки" всегда стремились найти трезвое и разумное толкование двум этим смертям. Как же было им не ухватиться за такую зацепку, как появление в замке врача! Исходя из верной предпосылки, что если Рудольфу по той или иной причине понадобился врач, то это мог быть только врач военный, исследователи натолкнулись на поразительный след: ближайшим к Майерлингу воинским лечебным учреждением — баденским гарнизонным госпиталем № 3 — заведовал доктор Мюллейтнер, акушер и гинеколог по специальности, сколь ни странно звучит это применительно к военному врачу.

Отсюда (при условии, что в замке действительно побывал врач) напрашивается лишь один вывод: в Майерлинге в тот день понадобился не вообще врач, а акушер-гинеколог. Иными словами… впрочем, самое время остановиться, прежде чем сделать еще шаг в своих выводах. Ведь вовсе не доказано, что в Майерлинг наведывался врач.

Точно так же вызывает сомнение и тот факт, что закрытая карета с Балтацци (или с кем-то другим) сворачивала во двор охотничьего замка. Но, положим, этот визит все же состоялся. Балтацци выскакивает из кареты и ошеломляет вышедших ему навстречу князя Кобургского и графа Хойоса требовательным вопросом: "Где она?" — на что ему, естественно, отвечают также вопросом: "Кто — она? О ком вы?”

Слово за слово, и, согласно апокрифическим сказаниям, дело доходит до дуэли между Балтацци и Хойосом, по-рыцарски выступающим вместо Рудольфа, а результат нам уже известен: ранение в живот.

Обо всех этих подробностях нам "известно" от немецкого журналиста Эрнста Планица, родоначальника всех "рудольфологов", который побывал на месте происшествия через несколько недель после трагедии и опросил всех жителей деревушки. Тогда-то и насобирал он эти осколки и, кое-как склеив их, опубликовал в берлинских газетах, которые барон Краус не успевал конфисковывать в Вене. Недостоверные слухи о Майерлинге запрещались точно так же, как и достоверные.

Кстати сказать, по округе ходили легенды куда красочнее той, что сочинил Планиц: о ревнивом охотнике и его красавице-жене, о пьяной драке и проломленном бутылкой из-под шампанского черепе, о прусских агентах, шныряющих вокруг замка (извольте выбирать по вкусу). Последняя легенда, возможно, обязана своим возникновением как раз самому Планицу, намозолившему глаза всему селению.

Однако эти последние абзацы — лишь очередной и, возможно, вообще излишний изгиб нашей истории, которая, как мы знаем, становится все более запутанной. Забудем о нем; весь смысл его состоит в том, что вроде бы опять что-то случилось. Что-то произошло в Майерлинге, пока два высокопоставленных гостя охотились в горах. И произошло, должно быть, событие важное, иначе бы мы располагали точными сведениями, ну а если и не мы, то уж барон Краус знал бы наверняка. Под конец, когда вопреки всем своим сомнениям и колебаниям мы все же вынуждены будем выбрать одну из многих версий гибели Рудольфа и Марии, тогда, пожалуй, прояснится и картина этого суматошного дня, а читатель и сам с легкостью сможет (?) решить, побывал ли врач в замке и если да, то у кого. Разумеется, при условии, что этот вопрос будет нас волновать по-прежнему.

Ну, а пока вернемся к фактам — сколь бы неинтересными они ни казались.

Итак, вот вам если и не слишком интересный, то по крайней мере несомненный факт (достойный внимания уже хотя бы потому, что факты в этой нашей истории встречаются крайне редко): в то самое время, как барон Краус после мучительно неприятного визита графа Балтацци и баронессы Вечера, собрав все бумаги, поспешил на доклад к самому премьер-министру, князь Кобургский (надо полагать, разочарованный) спустился с засадной охотничьей вышки и с пустыми руками вернулся в замок, чтобы вместе с Рудольфом отбыть в Вену, поскольку ему также надлежало присутствовать на семейном ужине. Граф Хойос задержался на несколько часов в лесу.

Рудольф весьма приветливо встретил возвратившегося с охоты князя, рассказал ему, что весь день работал, не высовывая носа из дому, и все же состояние его ухудшилось, поэтому, к сожалению, он не сможет поехать в Вену. Попросив приятеля выручить его (телеграмма Стефании будет отправлена лишь позднее), изложить ситуацию царственному родителю, он, "нервно потирая руки, умолк; видно было, что какая-то мысль не дает ему покоя". Затем, поскольку князю уже пора было отправляться к поезду, принц добавил, что просит засвидетельствовать императору его сыновнее почтение.

С этим скудным сообщением Филипп, князь Саксен-Кобург-Готский, супруг другой бельгийской принцессы, свояк Рудольфа, и переступил порог зала, где эрцгерцоги и эрцгерцогини собрались отпраздновать семейное событие. (И нам наконец-то удалось вернуться к исходному пункту нашей главы!) Князь Кобургский, по-военному чеканя шаг, направился прямиком к Францу Иосифу и доложил, что (как нам уже известно) наследник просит его извинить, но, к сожалению, не может принять участие в семейном торжестве: он выехал в Майерлинг каретой, застрял на брайтенфуртской дороге и страшно простудился. К тому же в замке ужасный холод, печи протапливаются редко, и комнаты выстужены. Дай бог, чтобы наследника миновало воспаление легких.

При этих словах великие князья многозначительно переглянулись, — докладывает барону Краусу лакей, стоявший поблизости от их высочеств; мы, кажется, уже упоминали, что в силу природы вещей и холопской натуры лакеев чем незначительнее бывало само событие, тем подробнее о нем отчет получал шеф полиции. А великий князь Вильгельм (чье имя называет графиня Фештетич в связи с баронессой Вечера), которому о грозящих скандалом событиях двух последних дней, пожалуй, известно больше, чем остальным, из внешне невинного сообщения князя Кобургского (ведь у Вильгельма в понедельник обедал шеф столичной полиции), — так вот, великий князь уже в третий раз прикусывает губу, как узнаем мы из секретного донесения барону Краусу. Его высочество кусает губы не иначе как с досады и не желая дать волю гневу, презрению и даже ненависти, которая давно копится в нем по отношению к Рудольфу, легкомысленному и разболтанному юнцу и никудышному солдату. Рудольф и полком-то командовать не в состоянии, а туда же, рассуждает о реформе и обновлении военного дела, дерзая поучать его, Вильгельма! Зарвавшийся гордец может себе позволить это, потому что Франц недостаточно строг к своему отпрыску, многое спускает ему, а Рудольф не стесняется слишком далеко заходить в своих политических играх. Избави бог, чтобы этот развращенный хлюст когда-либо сел на австрийский трон! (Хотя, если вдуматься, подобные рассуждения задевают императорское достоинство, а великий князь не посягнул бы на это даже в мыслях. Однако Рудольфа он терпеть не мог всей душой, и этот факт не подлежит сомнению.)

Вильгельм не в силах подавить в себе злобу, но из уважения к императору осмеливается лишь заметить:

— Уму непостижимо, зачем понадобилось кронпринцу добираться в Майерлинг именно со стороны Брайтенфу рта?

— По всей вероятности, затем, — ничего не ведая и не подозревая, отвечает князь Кобургский, — что хеленентальская дорога в очень плохом состоянии. Я сам воспользовался ею и смею заверить ваше высочество, что там едва проедешь.

— Вот как? — взрывается седовласый генерал. — Я же смею заверить ваше высочество, что, как ни плоха хеленентальская дорога, она все же несравненно лучше брайтенфуртской. А посему прошу разъяснить мне, чего ради понадобилось его императорскому высочеству избрать именно этот путь? Уж не для того ли, чтобы простудиться?

Тут наверняка и германский посол прислушался к вспыхнувшему спору и, возможно, постарался незаметно приблизиться к их высочествам, дабы не упустить подробностей. Что касается существа спора, то тут князю Ройсу было все ясно: кто как не он сам изрядно потрудился над тем, чтобы поставить Рудольфа в изоляцию при дворе и подорвать его авторитет в глазах армии? Германский посол приложил руку и к тому, чтобы наследника даже близко не подпускали к важным делам; обойдя его чином, назначили главным инспектором над пехотой и гоняли в утомительные инспекционные поездки по окраинным гарнизонам. И пока Рудольф, подавленный собственным бессилием, наблюдал в бинокль за скоплением и перегруппировкой русских войск у границ далекой Галиции, великий князь Альбрехт в Вене мог нейтрализовать все начинания наследника. Да так оно и должно быть: ведь Германии (пока что) необходим мир на востоке, не ввязываться же ей в войну лишь в угоду Австрии! Австрия да пребудет сильной и единой, однако не настолько сильной, чтобы вести самостоятельную политику и заигрывать с Францией. В Берлине и без того считали Рудольфа чуть ли не французским шпионом, потому-то и протянулась из прусской столицы длинная рука Бисмарка, чтобы посадить наследника под стеклянный колпак. Причина общего возбуждения и нервозности, надо полагать, также была известна Ройсу: смысл парламентских дебатов в Пеште вокруг обсуждения Проекта национальной обороны[12] (настолько жарких, что они грозили чуть ли не правительственным кризисом) сводился к единству армии, то есть к будущему австрийской военной мощи, а стало быть, и будущему самой империи. Ведь Габсбургская империя, как это отлично понимали не только присутствующие, но и Рудольф (который даже писал об этом в своих статьях), в ту пору держалась лишь на армии, поставленной над нациями. Осведомлено ли уже императорское семейство о мятежном выступлении графа Каройи[13]? — должно быть, ломал голову Ройс. И что намеревается предпринять император? Отдал ли он какие-нибудь распоряжения? Ведь в Пеште даже уличный сброд оказался втянут в политику!

— Какой смысл спорить, — примиряюще вмешался великий князь Отто, возможно, перехватив неодобрительный взгляд Франца Иосифа, а может, заметив приближающегося германского посла. — Этим дела не поправишь.

Но тут подал голос великий князь Альбрехт, "победитель под Кустоцей”, "лев Новары", "мортарский герой", ветеран блистательно проигранных походов, возглавляемых младшими братьями, кузенами и дядьями Франца Иосифа, патриарх семьи, самый отъявленный среди Габсбургов реакционер, некогда военный правитель Венгрии. Вероятно, он решил, что ему надлежит подвести итог.

— Весьма прискорбно, что простуда отторгла наследника от лона семьи в столь знаменательный момент!

("Маршал — нервозный, дерганый, глупый, злой и беспомощный старик. Позавчера он повел себя по отношению ко мне столь недопустимым образом, что я решил сказаться больным и распроститься с делами — окончательно. Однако император упросил меня ради него остаться в армии, и я отступился от своего намерения". — Рудольф)

— Должно быть, болезнь действительно разыгралась не на шутку, — не унимался великий князь. — Кстати сказать, он уже вчера не явился на военное совещание; господа генералы битый час понапрасну ждали его. — Наверное, тут он бросил взгляд в сторону Франца Иосифа, который до сих пор не проронил ни звука, а затем продолжил в том же духе: — Хотя всем известно, с каким рвением относится наследник к своим воинским обязанностям… Конечно же, он расхворался всерьез, иначе не пропустил бы вчера столь важное совещание или по крайней мере известил бы, что не сможет явиться, чтобы его не ждали…

И тут хор дядюшек смолк. Никто не решался дальше развивать эту тему: ведь император молчал (или именно его слова не счел нужным зафиксировать информатор барона Крауса?), и молчание его было красноречивее любых слов.

При этом каждому из присутствующих, вероятно, не давал покоя вопрос: кого хотел задеть Рудольф своей демонстративной неявкой к ужину? Францу Иосифу, который, конечно же, был осведомлен о ходе обсуждения Проекта национальной обороны, могло прийти на ум, что граф Каройи — давний спутник Рудольфа в его охотничьих увеселениях. Уж не Рудольф ли подбил его на столь дерзкое выступление? Неужели наследник, так и не вняв отеческим увещеваниям, намеревается короновать себя королем Венгрии? Но ведь эти венгры заживо сожрут его простодушного и доверчивого сына! Не говоря уж о том, что тогда — finis Austriae, Австрии конец, ибо дряхлые государства не переделаешь, их можно лишь оберегать. Уберечь покойную старость от мятежной молодежи. Франц Иосиф беспокоился за будущее своей империи. Завтра придется встать еще раньше и взяться за дела с удвоенным рвением. Каждый должен выполнять свой долг, в том числе и Рудольф, тогда все будет в порядке!

Воцарилась столь неприятная тишина, что спасти положение могло лишь вмешательство женщин. Скажем, Елизаветы. Однако скорее всего события с мертвой точки сдвинул главный стольник. Распахнув дверь, он доложил, что кушать подано.

Было ровно семь часов.

Было ровно семь часов, когда возвратившийся с охоты и переодевшийся к ужину граф Хойос сел к столу вместе с Рудольфом в бильярдной комнате. Благодаря графу мы осведомлены об этом ужине — последнем в жизни Рудольфа — почти с такими же подробностями, как об императорском. Мы знаем, что на закуску был подан паштет из гусиной печени, за ним последовал суп, затем ростбиф и жаркое из оленины, а на десерт пирожные, знаем, что все эти яства наследник поглощал с завидным аппетитом (не подобающим человеку, который готовится расстаться с жизнью), поскольку все блюда удались на славу, хотя — заметил наследник — готовил не повар, а всего лишь стряпуха (уже знакомая нам старая Мали). За ужином пили и вино — понемногу и в меру. Шла легкая, приятная беседа о поразительных инстинктах всевозможных охотничьих собак, о сегодняшней и завтрашней (?) охоте — и так далее и тому подобное, то есть о разных пустяках, от перечисления которых мы постараемся избавить читателя. "В наследнике ощущалась какая-то мягкость, кротость, особенно проявлявшаяся в его суждениях, и меня вновь покорил его чарующий облик", — иными словами, Рудольф был в хорошей форме. Хойос не пишет этого, но по тону его повествования чувствуется, что он давно не видел своего друга таким просветленным, уравновешенным и непринужденным. Граф не в состоянии постичь, что этот же самый человек через несколько часов пустил себе пулю в лоб.

Единственное любопытное обстоятельство, упоминаемое в мемуарах Хойоса, это дебаты в будапештском парламенте, о которых зашла речь и в Майерлинге. Во время разговора Рудольф показал Хойосу телеграммы: все три были присланы из Будапешта Пиштой Каройи. '"Совесть его мучает, вот он и пытается обелить себя", — якобы отозвался наследник о Каройи, но в словах его даже не чувствовалось досады. Махнув рукой, он сунул телеграммы в карман и больше к этой теме не возвращался.

А между тем Каройи своей речью действительно сильно скомпрометировал Рудольфа: их дружба была настолько широко известна, что многие сочли наследника духовным инспиратором этого выступления, направленного против централизма. Венгерские сторонники Каройи, ведущего несколько неуверенную политику, и в самом деле пользовались этой дружбой, хотя, будучи приверженцем единой армии единой империи, Рудольф отметал венгерский национализм в такой же степени, как, скажем, австрийцы отметали и национализм немецкий. И тот, и другой представляли угрозу для Австрии, она имела шансы уцелеть лишь при успешном отпоре как немецкого, так и любого иного влияния. Если останется ''австрийской''. Если останется единой. Если будет единой и ее армия. "Симпатия" Рудольфа к венграм как раз и подкреплялась его глубоким убеждением в том, что среди всех народов монархии лишь национализм венгров можно запрячь в имперскую колесницу, поскольку в границах Венгрии они представляют меньшинство. Ведь у них, полагал Рудольф, нет иного выхода, кроме как держаться за единство Австрии. Отчего же венгры не хотят довольствоваться этим?

Среди многочисленных проектов омоложения дряхлой империи и в самом деле возникал план коронации Рудольфа венгерским королем, и наследник, пожалуй, кокетничал с этой мыслью. (Доведенный отчаянием, сознанием собственного бессилия?) Но ведь если Рудольф собирался заделаться венгерским королем еще при жизни отца, то и требование самостоятельности венгерской армии приобретает иной смысл…

"Двор с явной неуклюжестью скрывает правду. Двор изо всех сил стремится выставить наследника самоубийцей. Господи, что же могло за этим скрываться?" — задается вопросом Миксат[14], человек поистине трезвого ума. Но ему не были известны мемуары графа Хойоса, где слово в слово сказано следующее:

"Дело это (то есть дебаты о Проекте) —роковой значимости, — сказал наследник, — но данный господин (Каройи) — человек весьма своеобразного нрава, на него нельзя обижаться. Сперва он встает и произносит речь против Проекта национальной обороны, а потом телеграммой поздравляет меня с его принятием".

Заговор?.. Заговорщики…

Смешно да и только.

Но что могло быть в двух других телеграммах? И — главное! — о чем писал в своих телеграммах графу Каройи Рудольф? Мы знали бы об этом, сохранись сами телеграммы; однако уцелела лишь папка, в которой они хранились. Папка пуста, ее содержимое исчезло. Правда, вкупе со многими прочими документами. Чьи-то руки намеренно выбраковали их или сама история?

Во всяком случае известно: на следующий день граф Каройи сел в венский экспресс, а затем, доехав до Братиславы и узнав о смерти Рудольфа, тотчас пересел на другой поезд и вернулся в Будапешт.

Возможно, нам еще удастся выкроить местечко для обсуждения версии о "заговоре" (хотя она и не так волнующе интересна, как можно бы предположить), а сейчас нас тоже подстегивает время. Рудольфу — и Марии — осталось жить всего лишь несколько часов.

Из этих нескольких часов по крайней мере тридцать минут после ужина были отведены курению; тогда-то принц и уговорился с Хойосом, что на следующий день, по прибытии князя Кобургского, они опять позавтракают вместе. Граф со всей обходительностью предложил выручить наследника носовыми платками, но Рудольф отказался, объяснив, что до утра ему хватит собственного запаса. "Было, наверное, часов девять, когда наследник встал от стола, заметив, что пора заняться своей простудой, затем со свойственной ему сердечностью протянул мне руку и, пожелав доброй ночи, удалился. Мог ли я подозревать, что жму его руку в последний раз!"

— Лошек, до утра меня не беспокоить! Понятно? Даже е том случае, если я понадоблюсь самому императору! — распорядился Рудольф и прошел к себе в спальню, где его дожидалась Мария. Девушка ухитрилась два дня провести в замке так, что никто не видел, как она приехала, как выходила из кареты, никто не слышал ее голоса — ни смеха, ни плача!

Правда, и выстрела (выстрелов?) тоже никто не слышал.

Стены были толстые, а рок и вовсе сделал их непроницаемыми.

И лишь сорок лет спустя Лошек, все эти годы преданно молчавший, все же припомнил, что у себя в каморке, по соседству со спальней наследника, он долго — чуть ли не всю ночь — слышал голоса Марии и Рудольфа, ведущих какой-то серьезный разговор. Но о чем они говорили — было не разобрать. А под конец его сморил сон.

Отправленная из Бананы 16-го декабря и рассортированная вчера в Брюсселе конголезская почта не принесла никаких вестей о Стэнли, так что, по всей вероятности, с отважным путешественником случилась беда… В последних, датированных июнем сведениях сообщалось, что в тех краях обеспечить продовольствием 600–700 европейцев почти невозможно… Чем дальше проникала экспедиция в глубь страны, тем труднее было решать вопрос с пропитанием такого множества людей. Все признаки указывали на то, что славный путешественник пал жертвой голодной смерти, В Африке не исключают также возможности, что Стэнли наткнулся на какую-нибудь вооруженную арабскую банду, охотящуюся за рабами, и был уничтожен вместе со своими спутниками.

(Газета ”Эдетэртэш", пятница, 27 января 1888 г.)

Мы уже писали о том, что Амаль Шашлак, проживавшая в Вене по улице Ферайнгассе в доме № 32, была найдена изрешеченной пулями. Теперь мы имеем возможность сообщить подробности. Погибшая — девица 22 лет, родом из Дёра — переселилась в Вену недавно. Здесь она вступила в любовную связь с подмастерьем кузнеца Венцелем Бартошем, также венгром по происхождению. Однако ветреная девица не ограничилась одним воздыхателем, что вызывало ревность Бартоша. Вчера влюбленные тихомирно провели вместе полдня на квартире Амаль Шашлак. Но к вечеру, часов в шесть, Бартош сперва застрелил свою любовницу, а затем, взобравшись на подоконник, выстрелил в себя и рухнул с пятого этажа на уличную мостовую.

("Эдетэртэш", воскресенье, 29 января 1888 г.)

Специальным приказом Министерства внутренних дел дано разрешение переменить фамилии следующим гражданам: Йожефу Кокошке, уроженцу Капошвара, а ныне жителю Бекешчабы — на фамилию "Коснаи"; Яношу Швайде, уроженцу Мишкольца, проживающему там же, равно как и его несовершеннолетним детям Беле, Лайошу и Золтану — на фамилию "Мадам”; Михаю Ранчбургу, уроженцу Зилаха, а ныне жителю Банфихуняда — на фамилию "Зилахи"; Яношу Руцному, уроженцу Будапешта, проживающему там же, — на фамилию "Руцаи"; Игнацу Клейну, уроженцу Надькаты, а ныне жителю Будапешта — на фамилию "Калмар"; несовершеннолетнему Аурелу Кону, уроженцу Будапешта, проживающему там же, — на фамилию "Батони".

("Эдетэртэш", воскресенье, 29 января 1888 г.)

Из Петербурга, датированное сегодняшним числом, поступило телеграфное сообщение о разбойничьем нападении, совершенном нигилистами в Батуме. Двое нигилистов, переодетых железнодорожными кондукторами, напали на Сидорова — старшего кассира Закаспийской железной дороги, кинжалами нанесли ему опасные ранения и ограбили его. Из кассы похищено 12 тысяч рублей. Один из грабителей, некто Рагозин, был схвачен. Деньги, однако же, оказались у второго грабителя, которому удалось бежать. Рагозин признался, что состоит в организации нигилистов и похищенные деньги предназначались для целей организации.

("Эдетэртэш", четверг, 2 февраля 1888 г.)

На германский военный заем в 200 миллионов русские ответили займом в 300 миллионов. Хотя полуофициальный "Журналь де Сен-Петербург" и опровергает эту новость, но в берлинских хорошо информированных кругах подтверждают слух о том, что русское правительство в последние дни вело переговоры с парижскими финансистами об условиях займа в 300 миллионов и переговоры эти близятся к благоприятному завершению.

("Эдетэртэш", пятница, 3 февраля 1888 г.)

Краков, 3 февраля. Здесь получены из России абсолютно достоверные сведения о готовящейся войне. На каждой железнодорожной станции Польши многочисленные воинские комитеты заняты планиметрированием, производя подсчеты, какое количество солдат может быть размещено на самой станции и прилегающей к ней территории. В военных кругах твердо убеждены, что русская армия самое позднее через две недели совершит продвижение и займет оборонительные позиции против Пруссии или Австро-Венгрии.

("Эдетэртэш", суббота, 4 февраля 1888 г.)

К визиту короля в Будапешт. Его королевское величество специальным поездом отбывает из Гёдёллё завтра, в четверг, в 5 часов 32 минуты и прибывает в Будапешт в 6 часов 19 минут. На сей раз официальный прием в столице не состоится. Но в 10 часов утра король даст широкую аудиенцию в Будайском замке.

Королевские охотничьи увеселения по причине холодов прекращены. Назначенная на сегодня охота, по случаю которой к месту сбора, в Медер, прибыло множество приглашенных, не состоялась. На завтра охота также отменена.

(Газета "Пешти Напло", четверг, 8 ноября 1888 г.)

В Надьвараде бессердечная мать откусила нос своему сыну, который не желал идти в школу. 3. М., и прежде отличавшаяся раздражительностью, до того рассвирепела, что набросилась на ребенка с побоями, избила его по чем попади и откусила ему кончик носа. Против жестокосердой родительницы возбуждено судебное следствие.

("Пешти Напло", пятница, 9 ноября 1888 г.)

Солсбери о сохранении мира. Вчерашняя речь премьер-министра лорда Солсбери, подробно изложенная в наших телеграфных сообщениях, является выдающейся политической декларацией, которая заслуженно привлечет к себе всеобщее внимание. Премьер-министр Англии твердо верит в возможность сохранения мира, поскольку, по его мнению, все, от кого зависит защита мира, желают этого всерьез и искренне. Опасность может грозить миру разве что со стороны какого-либо народного движения, которое грубо подомнет миролюбивые силы. В этих словах содержится ясный намек на внутреннюю ситуацию во Франции; таким образом, по мнению Солсбери, дальнейшему мирному развитию международных отношений угрожает французская внутренняя революция. Однако даже общие рассуждения английского премьер-министра сводятся к тому же, что и постоянные призывы государственных деятелей стран континента, а именно: необходимо вооружаться, необходимо развивать оборонительные способности. Правда, Солсбери выражает сожаление по поводу ситуации, которая приводит к тому, что всего лишь пять государств вынуждены держать под ружьем почти 12 миллионов человек. Этот печальный факт, однако же, не способен поколебать веру Солсбери в сохранение мира. В то же время, подчеркивает он, отдельные государства вооружаются не только в интересах собственной защиты, но и потому, что определенные слои рьяно стремятся к войне. Этот намек распространяется уже не только на французов. Он с полным основанием касается и русских, в печати которых ведется разнузданная кампания против миролюбивых сил. Солсбери также затронул в своей речи различные восточно-африканские и азиатские осложнения и подчеркнул, что инцидент в Сэк-вилле не нарушит добрых отношений между Англией и Соединенными Штатами. Большой интерес представляет также та часть выступления премьер-министра, которая касается внутренних дел. Слова его относились в основном к ирландскому вопросу и свидетельствовали о решительной и неколебимой воле нынешнего правительства, не собирающегося идти на уступки ирландцам.

("Пешти Напло", суббота, 10 ноября 1888 г.)

Русская оккупация на Балканах. — Константинопольский корреспондент газеты "Таймс" сообщает по телеграфу, что петербургский кабинет недавно направил Порте ноту, в которой заявляет: если отмечаемые в Сербии волнения приведут к бунту, что, впрочем, петербургский кабинет полагает мало вероятным, и вследствие этого Австро-Венгрия оккупирует Сербию, то Россия сочтет себя освобожденной от обязательства не занимать балканскую территорию, поскольку австрийская оккупация поставила бы под угрозу жизненно важные интересы державы.

("Пешти Напло", среда, 14 ноября 1888 г.)

Сара Бернар со своей труппой прибывает к нам из Вены в четверг, в половине седьмого вечера. Артистка заказала для себя, своей труппы и импресарио апартаменты в отеле "Хунгария".

("Пешти Напло", среда, 14 ноября 1888 г.)

На сегодняшнем заседании парламентской комиссии под председательством Ласло Тисы началось обсуждение Законопроекта о национальной обороне…

Тали[15] заявил, что сочтет достойным сожаления, если здесь не будет поднят вопрос о кардинальном праве столь боевитой нации, как венгерская, иметь самостоятельную национальную армию. Нация в большинстве своем не отказалась и не откажется от этого права, а партия, которую он. Тали, представляет, поставила своей задачей приложить все усилия для осуществления воли нации. А посему, как в силу своей партийной позиции, так и по личным убеждениям, он не может одобрить в целом этот проект, который и в дальнейшем предполагает сохранение общей армии и даже способствует усилению централизации, а значит, армия, о которой здесь идет речь, по сути, даже и не общая, а единая, централизованная. Подробно высказавшись по затронутым вопросам, оратор заявил, что при голосовании он присоединит ся к тем предложениям, которые более всего совпадут с его взглядами.

("Пешти Напло", четверг, 15 ноября 1888 г.)

За три дня мы потеряли трех своих корреспондентов. В воскресенье смерть унесла Ленхошека, вчера — Хенсльмана, а сегодня — Яноша Хунфалви… Скорбный год, скорбная неделя, столь часто обязывающая газеты к траурным рамкам…

("Пешти Напло", четверг, 6 декабря 1888 г.)

Париж. Бирже сегодня удалось настолько высвободиться из-под влияния событий, что даже поднялся курс панамских акций; сей факт свидетельствует о том, что повсюду верят в благоприятный исход дела. В помещениях акционерного общества "Панама" и сегодня наблюдалось оживленное стечение народа. В большом зале на столах были расставлены урны с надписями, призывающими заинтересованных лиц принять участие в голосовании. Распространялись также списки, в которых внесенные туда лица давали обязательства до окончания строительства канала не требовать уплаты по купонам и амортизации, а также подписаться на новые облигации.

("Эдетэртэш", среда, 19 декабря 1888 г.)

Занзибар, 23 декабря. — Португальцы у верховьев Замбези одержали победу над племенем Бонга. Генерал Кастильо захватил и уничтожил Райязу.

("Пешти Напло", понедельник, 24 декабря 1888 г.)

"Мечта". — Новый роман Эмиля Золя "Мечта" издан в венгерском переводе фирмой Зингера и Вольфнера ("Библиотека мирового романа").

Перевод выполнен Белой Фаи, так что не нуждается в рекомендациях. Цена обоих томов — 1 форинт.

("Пешти Напло", 24 декабря 1888 г.)

По причине всенародного траура перенесены концерты Йоахима[16]: выступление с оркестром, назначенное на первое февраля, переносится на четвертое февраля, а камерный концерт с участием Йоахима, Хубаи и Поппера, объявленный на четвертое февраля, состоится в пятницу, восьмого февраля. Купленные билеты действительны.

("Немзет", пятница, 1 февраля 1889 г.)

Газету "Пешти Напло", которая, обнародовав в сегодняшнем своем выпуске обстоятельства страшного удара, постигшего императорский дом, тем самым заронила в публике зерна чудовищного подозрения и даже возвела обвинения против правительства, предупреждаем — всему есть предел. Тот, кто при сложившихся на сегодня обстоятельствах проявляет безответственное отношение к авторитетам, которые и нас самих удерживают от обсуждения и аргументированного отпора сим несостоятельным измышлениям, — тот проиграет во мнении серьезных людей, не желающих в своем служении отечеству спекулировать на сенсациях. Выполнять свой журналистский долг на уровне болтливых кумушек — занятие весьма недостойное; нам куда более по душе люди, для которых любовь к отчизне дороже мелких страстишек…

("Немзет", суббота, 2 февраля 1889 г.)

Вдова наследника послала Мору Йокаи[17] пять золотых пуговиц, которые принц Рудольф носил долгое время.

Подарок, предназначавшийся поэту "в память о незабвенном супруге", был передан обергофмейстером.

("Вашарнапи Уйшаг", 3 марта 1889 г.)