Незадачливая судьба кронпринца Рудольфа

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Рудольф — как мы уже упоминали — всегда вставал спозаранку. Отчасти это объяснялось тем, что престолонаследие, если относиться к этой миссии всерьез (а Рудольф относился к ней, как и ко всем прочим сторонам своей жизни, всерьез), было связано со множеством забот, кои принц еще и приумножал — то ли попросту из жажды деятельности, то ли из добросовестности (то ли желая подготовить себя к роли верховного правителя?); отчасти же он вставал рано оттого, что, по всей вероятности, ему не спалось. Существует ведь такая степень усталости, когда перегруженная и изнуренная нервная система позволяет организму всего лишь на несколько часов заглушить копящееся годами нервное напряжение. Рудольф пребывал в таком состоянии целыми неделями, а то и месяцами. В рождественский сочельник (у наряженной елки) с ним приключился истерический припадок, принц держался раздраженно и грубо, его нельзя было узнать. Это ли не признаки нервного расстройства? А в описываемое нами утро понедельника на нем наверняка сказывалось и томительное ожидание: ведь что ни говорите, а человек готовился к самоубийству. (Если это правда.) Или по меньшей мере к похищению девушки. А подобный поступок — какими бы причинами он ни был вызван — неизбежно грозил громким скандалом, независимо от его завершения. Накануне таких событий любому человеку глаз не сомкнуть.

Итак, после посольского приема, энного количества рюмок коньяка, сдобренного шампанским, после ночи, проведенной с Мици Каспар, и коротких часов сна Рудольф, как обычно, в семь утра уже сидел за письменным столом и занимался делами. Еще и для того, чтобы никто не заподозрил о готовящихся событиях, внешне все должно обстоять, как прежде. Вот только сам наследник не был прежним. Как писал всезнающий князь Ройс в своем отчете Бисмарку, "…дежурному адъютанту бросилось в глаза, что принц вопреки своему обыкновению лишь поверхностно и мимоходом заглянул в представленные ему важные военные дела”.

По всей вероятности, мысли Рудольфа были заняты "секретным планом": ведь если остальные его поступки и оказались непреднамеренными, то похищение Марии наверняка планировалось заранее. И плану этому надлежало быть разработанным с идеальной точностью, а для осуществления требовалось не менее десятка людей, которым (хотя они не подозревали о своей взаимосвязанности, об отведенной им роли и скорее всего даже не догадывались о том, что принимают участие в крупной операции) следовало действовать на расстоянии друг от друга — между Веной и Майерлингом, — но точно и скоординированно.

Лошек и Водичка в это время уже ехали в поезде по направлению к Бадену, а Братфиш, который в половине одиннадцатого явится за Марией к Аугустинер-Рампе, должно быть, тоже уже вышел из дому, чтобы добраться до конюшни и подготовить выезд. Мери Вечера, надо полагать, еще почивала в столь ранний час или хотя бы притворялась спящей, чтобы не всполошить мать; наверное, и ей не давало спать волнение перед предстоящим побегом.

Кстати сказать, осуществление намеченного "плана" началось уже несколькими днями раньше. В субботу в Вену прибыла графиня Мари Лариш-Валлерзее — якобы для того, чтобы заказать себе туалеты к предполагаемому путешествию в Ривьеру. Однако поскольку в понедельник вечером (по телеграфному распоряжению супруга, которому надоели частые отлучки его благоверной в Вену) она уезжает обратно в Пардубице, даже не переступив порога модного салона, то невольно усматриваешь в такой случайности явную закономерность. Во всяком случае пребывание графини в столице оказалось как нельзя кстати. Едва только успевает она обосноваться в своих заказанных по телеграфу гостиничных апартаментах, как в "Гранд-отель Империал" начинается оживленное движение; Мери Вечера и Рудольф друг за другом навещают графиню в эту субботу. Однако козырнуть осведомленностью нам не удастся: за неимением надежных свидетельств составить точный распорядок дня невозможно. Ясно одно: в субботу и воскресенье в гостиничном номере переплелись (стягиваясь друг к другу) нити нашей истории, а драматические сцены следовали одна за другой.

Вот вам первая:

"…я как раз собиралась вызвать Дженни, когда, к моему изумлению, она сама ворвалась ко мне. Вид у нее был крайне возбужденный, она прошептала:

— Наследник пожаловал!

Едва горничная успела произнести эти слова, как в комнату вошел рослый человек в военной шинели с поднятым воротником и в низко надвинутой на глаза фуражке. То был мой кузен Рудольф. Я оторопело уставилась на него, а он, подойдя ко мне, поцеловал руку и промолвил:

— Надеюсь, Мари, ты простишь мне столь неурочный визит.

Я молчала. Кузен с насмешливой улыбкой смотрел на меня.

— Вижу, тебе отказывает твое знаменитое, унаследованное от матушки самообладание. Сейчас ты выглядишь, как перепуганная пансионерка.

— Твое посещение действительно застало меня врасплох.

— Дорогая Мари, мне непременно нужно поговорить с тобой.

После этих слов он опустился на стул, однако шинели не снял.

— Вкратце сообщу тебе причину своего прихода. Полагаю, для тебя не секрет моя связь с барышней Вечера, не так ли?

— Кое-что я слышала на этот счет, — осторожно ответила я.

— Такой ответ делает честь выученице моей матери. Но меня, Мари, тебе не удастся ввести в заблуждение. Итак, ты все знаешь!

— Возможно… хотя я в этом не уверена.

— Ты, разумеется, не думаешь, будто речь идет о платонической дружбе? — спросил наследник. — Но если именно так ты представляла себе наши отношения, то я вынужден разочаровать тебя: они отнюдь не невинны. По правде говоря, из-за этого я угодил в весьма неприятное положение. Мари, я рассчитываю на твою помощь!..

Он в упор посмотрел на меня, затем продолжил:

— Казалось бы, нет для мужчины ничего проще, чем завязать интрижку с красивой женщиной. Но Мери — это сущая дьяволица! И главная беда в том, что она потеряла голову. Если ты не образумишь ее, она способна решиться на какую-нибудь глупость. Дело пахнет скандалом, и этому надо воспрепятствовать!

— Тебе столько раз удавалось выпутаться из женских сетей, отчего же ты не можешь освободиться и от Мери?

— Оттого, что она попросту не отпускает меня на свободу! — с досадой воскликнул Рудольф. — Я готов на все, лишь бы пристроить ее в жены князю Мигелю. Меня такой выход вполне устроил бы; по-моему, я прирожденный друг дома.

Наследник поднялся с места, подошел к окну и нервно забарабанил пальцами по стеклу. Затем вдруг обернулся ко мне и схватил меня за руки. Взглянув на его несчастное лицо, я вспомнила его мать, которую однажды застала плачущей, и подумала, что я не вправе отказывать ему в помощи.

— Рудольф, я помогу тебе!

— Я знал, что могу рассчитывать на тебя! — ответил он. — Слушай внимательно, Мари! Теперь мне недосуг предаваться любовным утехам, меня ждут дела поважнее, и надобно копить силы для великих свершений.

Выпустив мои руки, он зашагал взад-вперед по комнате. Каждое его движение и жест выдавали глубокую внутреннюю взволнованность.

— Я сыт по горло этой жизнью! — воскликнул он. — Кому как не тебе знать, до чего она отвратительна; ты заглядывала за кулисы и имела возможность убедиться, что все мы — жалкие марионетки. Изо всех сил лицедействуем и лицемерим, дабы народ не перестал нас обожествлять, а между тем лишь пляшем под чужую дудку. И не приведи господь осмелиться на какое-нибудь естественное проявление! Зачем я появился на свет божий? Мари, зачем я живу?..''

???

Волнующая сцена в апартаментах графини продолжается, однако мы прервем ее на этом месте, тем более что намереваемся еще не раз прибегать к воспоминаниям Мари Лариш.

Рудольф (который в этом описании выступает человеком, глубоко разочарованным в жизни, холодным циником и более всего мечтает освободиться от затянувшейся любовной связи) по окончании сей исповеди покидает гостиницу, направляясь сперва к препаратору, который должен был набить чучела орлов, подстреленных во время последней охоты, а затем в Пратер. Там он, по всей вероятности, встретился с Мери и сообщил ей, что план приведен в действие, хотя, возможно, Мери явилась на свидание (если оно было) прямо от графини Лариш и знала об этом уже без Рудольфа, ведь и она вроде бы тоже в течение дня появлялась в гостиничных апартаментах и (если верить графине) также обращалась за помощью, в чем сердобольная графиня, разумеется, не могла ей отказать. По прошествии получаса Рудольф вновь усаживается в кабриолет и с места тайных свиданий мчится в город, к модному портретисту Адьюкевичу, в чьей мастерской, кстати, хранился напяленный на манекен мундир Рудольфа (чтобы художник мог работать и в отсутствие модели), в кармане которого после смерти владельца было обнаружено компрометирующее послание графини Лариш (содержание его, конечно, не известно); принц усаживается на деревянного коня — портрет должен изображать наследника верхом, — однако на сей раз позировать долго у него нет ни терпения, ни времени; он спешит в Бург переодеться (и оповестить Пюхеля об окончательно намеченном у графини Лариш (?) дне охоты в Майерлинге, а также направить Водичку с аналогичным сообщением к графу Хойосу), поскольку ярко освещенные залы Бурга готовы к встрече князя Ройса. В субботу вечером Франц Иосиф дает ужин в честь дня рождения кайзера Вильгельма, и присутствие Рудольфа, конечно же, обязательно. Затем, после ужина, наследника ожидает еще один прием; встав от стола, он послушно (как всегда) берет под руку Стефанию и отправляется с нею во дворец княгини Крои. Вот как проходят последние дни принца-самоубийцы.

Пока Рудольф поглощает седло козули в честь дня рождения своего заклятого врага и с союзнической улыбкой на устах беседует с германским послом, хотя он наверняка взвинчен после целого дня суматошной беготни, так что кусок не лезет в горло, — так вот, в это время или чуть-чуть позже в плане Рудольфа возникает брешь.

Мери, возвратившуюся в сопровождении камеристки с катка (или из Пратера?), встречает взволнованная мать и неожиданно напускается на нее: пусть лучше дочь признается добром, все равно ей и без того все известно! Иными словами, произошло то, что неминуемо должно было произойти рано или поздно: кто-то — в данном случае престарелая княгиня Таксис, живущая в особняке напротив, — открыла матери глаза насчет ночных разъездов Марии. Провинившаяся дочь упорно отмалчивается, но это не спасает положения, так как горничная выкладывает все без утайки, вплоть до заказанного у Родека золотого портсигара, а баронесса Вечера (по ее собственному утверждению) ошеломленно выслушивает. Она-то об этом и понятия не имела! Ей казалось, что со стороны Марии это всего лишь невинные девчоночьи воздыхания. В конце концов Мери заставляют открыть кованую шкатулку со своими заветными сокровищами: извлечен на свет божий золотой портсигар с надписью "Рудольф" (барышня утверждает, что он якобы достался ей от Лариш, но это, разумеется, неправда), затем фотография Рудольфа в детстве (!), датированная октябрем записка, где он назначает девушке встречу, и недавно составленное завещание Мери; во время последовавшего за сим скандалом бурного семейного совета никто из родственников не придал этому документу серьезного значения, да о нем и не вспоминали вплоть до понедельника, когда барышня пропала из дому. Пока что все страсти разгорелись вокруг пресловутого золотого портсигара:

— Ты хоть имеешь представление, до какой степени это компрометирует тебя?

Хелена Вечера выносит вердикт: домашний арест.

Однако провинившуюся барышню, должно быть, стерегли не слишком строго, поскольку ей в тот же день удалось ускользнуть из дому и пробраться в гостиницу к графине Лариш — по всей вероятности, затем, чтобы поставить ее в известность о событиях, совершенно опрокидывающих план. Однако столь же вероятно, что сцена в гостинице, которую мы собираемся пересказать, произошла лишь на следующий день, в воскресенье. Повторяем еще раз: за эти два дня случилось так много событий, столько всевозможных соображений и намерений оказало воздействие на память мемуаристов, что восстановить последовательность событий, точное время визитов и встреч, сменяющих друг друга с калейдоскопической быстротой, невозможно даже применительно к наследнику, хотя его-то поистине надежно стерегли, не спуская глаз, агенты барона Крауса. Но в эти дни, готовя похищение девушки, наследник с такой ловкостью и проворством сновал по городу, что ему удавалось сбить своих преследователей с толку, и очевидно, временами они теряли его след.

Итак, мы опять находимся в апартаментах графини Лариш.

Все только и говорят, что о наследнике и о юной Мери Вечера, — поведала мне фрау Мюллер, моя добрая старая приятельница. — А ведь для него это всего лишь одно из многих мимолетных увлечений. Более того, я-то считаю, что княгиня П., эта подлая интриганка, еще опаснее для Руди, чем юная баронесса. Мать барышни обо всем знает, но закрывает глаза. В конце концов, здесь ничего серьезного нет.

И тут раздался громкий стук в дверь.

— Войдите! — с досадой отозвалась я.

Отворилась дверь, и в комнату вошла женщина; лицо ее было закрыто густой вуалью.

— Мери! — в изумлении воскликнула я. Мери Вечера взирала на меня с ужасающим спокойствием. Она была бледна как смерть и дрожала всем телом.

— Скажи ради бога, что случилось?

Мери без сил рухнула на стул. Я помогла ей снять котиковое манто и тут только обнаружила, что на ней легкий капот и домашние туфли.

— Прошу тебя, прошу, не гони меня! — лихорадочно молила она. — Мари, я убежала из дому. Если ты не позволишь мне остаться у тебя, я тотчас же брошусь в Дунай. Домой я больше не вернусь! — голос ее почти срывался на крик. — Не хочу возвращаться домой!

— Успокойся, дорогая, — уговаривала ее я, — никто тебя не гонит. Расскажи, что случилось.

Мери отчаянно разрыдалась".

Яснее ясного, что графиня Лариш невольно оказалась замешанной во всю эту любовную историю. (Quod erat demonstrandum — что и требовалось доказать.) Тем самым нет смысла дальше цитировать описание сей драматической сцены: о том, что графиня не желает выдавать, она и не проболтается. Вот только поинтересуемся небольшой подробностью: кто эта фрау Мюллер, "моя добрая старая приятельница", которая фамильярно называет наследника "Руди"? Дотошным "майерлингологам" удалось установить, что она была повивальной бабкой, помогавшей появлению на свет великих князей и княгинь, то есть давней и конфиденциальной знакомой всех женщин из семейства Габсбургов. Но отнюдь не светской дамой, которая вправе являться с визитами к высокопоставленным особам! Тут и напрашивается вопрос: какое дело привело фрау Мюллер в гостиничные апартаменты графини? Может быть, ее присутствие здесь как-то связано с появлением Мери (не столь уж и неожиданным)?

Если верить мемуарам, то понукаемая графиней барышня слезно изложила предшествующие события (мы о них уже знаем), добавив только, что мать даже ударила ее и вообще обходится с нею безжалостно, видит в ней лишь товар, который хотела бы продать подороже замуж, — словом, домашняя жизнь ее невыносима. О Рудольфе же и о предполагаемом побеге она (якобы) ни словом не обмолвилась. Графиня Лариш утихомирила рыдающую девушку, успокоила ее (вероятно, стереотипными заверениями, что, мол, не все потеряно, она придумает что-нибудь путное, не впервой ей помогать влюбленным) и отвезла свою протеже домой. По дороге они разминулись с баронессой Вечера, которая, обнаружив побег дочери, тотчас бросилась к графине Лариш, видимо, зная, где искать Мери, так что баронесса, возвратись домой, застала дочь уже в постели.

Итак, легкий истерический припадок; здесь нет ничего необычного или удивительного, ведь если судить по клиентам доктора Фрейда, Вена считалась городом истеричных дам. И все же в этом месте нашего повествования недурно бы поинтересоваться, что знала и что думала по поводу своей дочери баронесса Вечера — ведь через два дня Мери будет мертва! В дневниковых пересудах, доставшихся нам в наследство от тех времен, упоминается скоропалительно планируемое заграничное путешествие — в Лондон или в Стамбул, где Балтацци располагали столь большими связями, что им ничего не стоило даже жениться на собственной племяннице. Значит, Мери возвратилась бы в Вену уже замужней женщиной (супругой Александра Балтацци) и тогда "вольна была бы делать что угодно", — по слухам венских салонов, якобы говорила баронесса Вечера. И впрямь Балтацци кажутся людьми странными, загадочными, с таких все станется; они словно овеяны таинственно-пряным ароматом Востока. При виде Мери и ее матери каждому — вероятно, и Рудольфу тоже — приходили на ум гаремные одалиски.

Но что бы ни думала баронесса Вечера по поводу интимной жизни своей дочери — а, надо полагать, кое-что ей все же было известно, — основная ее забота в тот момент сводилась к предотвращению скандала, после которого семье не поправить свою репутацию в глазах общества. Меж тем скандал — независимо от плана побега — вот-вот готов был разразиться. (Может, это обстоятельство и подтолкнуло Мери и Рудольфа к принятию "решения"?) Судя по всему, хранить дело в тайне более не представлялось возможным. До чего же кстати пожаловала в Вену графиня Лариш! Всем ее приезд оказался выгоден, и баронессе Вечера тоже. Графиня с готовностью поспешила на выручку приятельницы: взялась возвратить наследнику компрометирующий Марию портсигар (скорее всего он и был упакован в том сверточке, который вместе с письмом на следующее утро посланец доставил из гостиницы в Бург) и предложила в понедельник, когда откроются магазины, отправиться вместе с Мери к Родеку и переписать счет за изготовление портсигара на свое имя; тем самым все предательские следы были бы уничтожены.

Но исчерпывалась ли этим ее роль?

Да — если верить мемуарам графини. Но есть тут одна загвоздка. Ведь в то время, как на переднем плане среди классических декораций (великосветские салоны, бальные залы, гостиничные апартаменты, покои невинных барышень) и при участии не менее классического набора статистов (возмущенные дядюшки, обманутые маменьки, ничего не подозревающие кавалеры, добросердечные посредницы, подкупленные горничные) разыгрывается великосветская комедия, за кулисами, по всем признакам, идет подготовка двоих людей к совместному самоубийству. Неужели это никому не бросилось в глаза?

Семнадцатилетние девушки умеют свято хранить тайны — в особенности, если им есть чего бояться.

Майерлингский миф стилизовал душещипательнотрогательную гибель Рудольфа и Марии (то есть расхожий вариант кухонных сплетен) под аллегорию воли к смерти всей империи и тем самым сделал излишними какие бы то ни было объяснения. Мы также не стремимся форсировать поиски рациональных обоснований, однако все же позволим себе поставить естественно напрашивающийся вопрос, который первым будто бы задал, узнав "истину", граф Кальноки, министр иностранных дел Австрии и Венгрии, человек уже в силу своего положения трезвых (чтобы не сказать — циничных) взглядов на жизнь.

— Неужели нельзя было поговорить с этими Вечера?

Ну конечно же, можно! В тот вечер, когда с Мери приключился истерический припадок, предвещавший серьезное нервное расстройство, баронесса Вечера дала знать Рудольфу, что желает с ним "поговорить”. И отчего бы графине Лариш не выполнить именно это поручение? По всей вероятности, она его и выполнила. А в таком случае возможно лишь одно объяснение: Рудольф не пожелал говорить с баронессой. Его не заинтересовало это едва замаскированное приглашение к торгу, да и никаких контрпредложений у него не было. Чего же тогда хотел Рудольф? Довести эту дурную мелодраму до кровавого финала, спутав, подобно неумелому актеру, свою роль с реальной действительностью? Или помимо несчастной любви (хотя с чего бы ей быть несчастной?) у него была и иная — истинная — причина покончить с собой? А Мария всего лишь поддержала его, сопроводив на тот свет, по обычаю (усвоенному и нашим героем — человеком просвещенным, ветреным светским львом?) вождей варварских племен и древнеперсидских шахов, уносящих с собой в могилу лучших скакунов и любимых наложниц? Может, нам следует, напротив, жалеть Марию, которая в страстном девическом порыве на свою беду столкнулась с этим разочарованным денди? Или — такой возможности тоже нельзя отвергать — Рудольф и в самом деле лелеял этот мещански-безвкусный миф? Да и Мария тоже? (Какой же сюрприз ждал несчастную девушку в последний момент, когда она поняла, что смерти ей и впрямь не избежать!) Но за смертью ли отправились любовники в Майерлинг? И в столь уж безмятежном согласии и взаимопонимании? (Кто здесь явился жертвой?) Трудно ответить — оттого-то и кончается вопросительным знаком каждая наша фраза.

Количество этих вопросительных знаков основа-тельно сократилось бы, знай мы Рудольфа поближе, а иными словами — сумей мы решить, какой именно из имеющихся в нашем распоряжении обликов Рудольфа нам выбрать.

"Он был не просто красив, но на редкость обаятелен. Роста среднего, однако очень пропорционального сложения, и при всей своей женственной мягкости мужчина сильный. Невольно бросалась в глаза его породистость — он напоминал чистокровного скакуна, и даже в характере у него было многое от этого благородного животного: легкость, игривость, своенравие. Бледное лицо его всегда служило верным зеркалом чувств; карие глаза тотчас вспыхивали ярким блеском, стоило ему чем-то взволноваться, и словно бы даже меняли форму. Он наделен был чуткой душой и переменчивым нравом; только что любезный и приветливый, в следующую минуту становился вдруг раздражен и дерзок, однако мог в мгновение ока снова стать обворожительным и сразу затмевал собою всех. Этот человек повергал вас в замешательство; его утонченная, впечатлительная натура сияла неподдельной чистотой. Однако, пожалуй, наибольшее впечатление производил его смех — загадочный, напоминающий смех его матери-императрицы. Рудольф великолепно владел словом, он обезоруживал слушателей своей таинственной властью, оставляя любого собеседника в убеждении, будто тот — немногий из посвященных, кому посчастливилось приобщиться к тайнам сего магнетического существа”.

Красота! Таинственность! Завораживающая сила!

Восходящее солнце власти влечет к себе неудержимо. Заглядишься, залюбуешься его золотистым сиянием, и, ослепленный, готов принять накладные плечи за тугие связки мышц.

Надо ли говорить, что это восторженное описание вышло из-под дамского пера? Женщины, как принято выражаться, с ума сходили по Рудольфу, и можно ли вообразить себе в рамках империи более почетный приз, нежели сам принц? Мери Вечера была не одинока в своем поклонении Рудольфу. Тут состязались многие, и само участие в этом соперничестве приносило определенный престиж и славу (с чего бы сердиться честолюбивой матери?), однако приз можно было выиграть лишь ценой особой решимости и самопожертвования.

Разглядывая фотографии Рудольфа, вряд ли ощутишь его личное обаяние; однако не станем удивляться, а лучше порадуемся тому, что эти изображения — не столь субъективные, как приведенное выше, — вообще уцелели и дошли до нас.

Итак, снова фотографии.

Скучающий денди в охотничьем костюме небрежно курит сигару; снимок выполнен в художественной мастерской, где позаботились и о соответствующем антураже: фон изображает уголок леса. Это одна из последних фотографий наследника. У него туго закрученные гусарские усы — мы увидим их и на снимке, изображающем наследника в гробу. На фотографиях, изготовленных несколькими месяцами раньше, мягко приглаженные усы подступают к узкой полоске курчавых бакенбард, а подбородок украшен небольшой козлиной бородкой. Сколько изображений, столько и разных способов ношения усов и бороды: бакены, бачки, эспаньолка; волосы то приглажены на прямой пробор, то начесаны впереди, дабы скрыть преждевременные залысины, усы то мягко провисают вниз, то, лихо закрученные, топорщатся в стороны… Что ни год, что ни месяц, то новая манера, меняющаяся с такой быстротою, какая требуется исправно подстригаемому и подбриваемому волосяному покрову для роста, ну и для того, чтобы и само обличье поспевало за переменчивым обликом. Ученый-орнитолог, обладающий пытливым умом исследователя, заботливый пестователь естественных наук; немаловажная фигура в мировой политике, приверженец европейского либерализма, масон просвещенного нового времени; творец великих (и пока что в силу необходимости тайных) прожектов; правитель-реформатор, преобразователь империи, намеревающийся раздвинуть свои владения до естественных, научно обоснованных границ — вплоть до Салоник, и осчастливить объединенные общей властью народы, дабы вкупе с родственной душою, германским кайзером Фридрихом (прожившим, к сожалению, короткую жизнь), и со столь же близким ему духовно принцем Эдуардом, сыном королевы Виктории (к сожалению, зажившейся на этом свете), оттеснить в глубины Азии исконного носителя зла, демона реакции, российского царя; кумир венских красавиц, первый кавалер Австро-Венгрии; великий радетель прогресса, общественного блага, здравоохранения и электрификации, сердце которого бьется в унисон с оглушительным пульсом паровых машин и ритмом неудержимых перемен нового времени; надежный друг и покровитель простого венского люда, переодетый для инкогнито завсегдатай провонявших чесноком, задымленных пивнушек в Гринцинге; охотник на медведей, венгерский магнат, распевающий цыганские песни; гражданин мира, воин телом и душой, великий организатор и модернизатор; публицист с острым пером, заклятый враг камарильи и реакционного клера, — и, наконец, на последних фотографиях: утомленный, подавленный, преждевременно состарившийся провидец, предсказаниям которого никто не верит.

Он устал. Глаза его странно прищурены и, словно бы мигая, устремлены куда-то поверх аппарата (похоже, свет раздражает принца), и это придает его улыбке то ли ироничный, то ли загадочный характер; лицо измученное, осунувшееся и, насколько можно судить по фотографии, бледное. Лицо человека, которому белый свет не мил. Похоже, он чем-то угнетен.

"Меня окружает страшная тишина, — пишет он журналисту Морицу Сепшу в новогоднем поздравительном письме, — как перед грозою". Сепш подбадривает его, старается поднять в нем дух; рассказывает ему о грядущем обновлении, когда на смену отжившему старому придет новое и молодое, — оно не заставит себя долго ждать, ибо мир давно созрел для перемен. "Не поддаваться удушливой атмосфере, но сберечь в целости и сохранности телесные и духовные силы, покуда не приспеет пора свершений, — такую задачу Вы поставили перед собой, Ваше императорское высочество… а пока силен духом наследник, и в нас живы надежды на будущее, когда Австрия вновь станет великой, славной, свободной и счастливой… Вы, Ваше высочество, свершите великие деяния во благо империи, во благо нашей отчизны…"

Сепш тревожится за своего медиума. И с полным основанием: ведь его собственное политическое будущее зависит от того, выдержит ли Рудольф давление или сломится под его тяжестью. "Хоть бы уж скорее наступила буря и разрядилось это чудовищное напряжение!" — восклицает наследник, имея в виду отнюдь не смерть, как можно бы предположить, а войну. "Надобно напасть на Россию, пока не поздно!" То его распирает ярость из-за собственного бессилия, то он впадает в апатию: "меня уже ничто не интересует". Не так давно он еще примеривал, подойдет ли ему корона; движения его были целенаправленны и рассчитаны — теперь же лишь отбивается от ударов. Он словно бы знает, что ему не выдюжить, и вместо упорной, кропотливой работы прибегает к вызывающим жестам. Рудольф становится опасным, неуправляемым, с него что угодно станется. Однако Сепш все же подбадривает его, как тренер соревнующегося спортсмена: остался последний круг, а там — финиш, надо продержаться во что бы то ни стало! Сепш прекрасно сознает, что для него и его партии Рудольф — единственная надежда; если бы он сейчас пришел к власти, пожалуй, удалось бы еще спасти положение. Но Рудольф вступил в состязание с опасным соперником: собранным, неутомимым, не сдающим темпа, стареющим, но тем более упорным стайером. Уже видно, что старик обгонит его. Рудольф задыхается, выбившись из сил, а бывалого бегуна даже пот не прошиб, он научился правильно распределять свои силы. Наследника хватает лишь на один рывок, и он вкладывает в него все усилия, а затем начинает спотыкаться от усталости, пока не падает совсем, даже не пытаясь подняться. Франц Иосиф же знай себе бежит круг за кругом.

Бледное лицо, трепетный взгляд — таким выглядит на фотографии Рудольф-подросток: запуганный примерный ученик, который в страхе перед суровым отцом-императором зазубривает все, что согласно директивам, одобренным в высшей инстанции, на пяти языках ему преподносят выбранные придворной канцелярией учителя (в общей сложности пятьдесят пять человек) — выдающиеся умы империи и наиболее надежные верноподданные.

А вот еще одна фотография: измученный, худенький мальчик в рединготе и шляпе, при часах на цепочке. Оттопыренные уши, выпуклый лоб — не иначе как от распирающих голову знаний; Франц Иосиф стремился воспитать для себя идеального, безупречного наследника.

На следующем снимке он запечатлен уже генералом (?) в мундире с золотыми позументами, на шее орден Золотого руна — фамильный знак отличия Габсбургов. Хилый, щуплый подросток неловко сжимает в руках лайковые перчатки; поясной снимок выполнен ракурсом снизу, дабы скрыть, что модель несколько отстает в своем физическом развитии. Плечи у Рудольфа узкие, голова большая. Но в этой голове уже бродят мысли, не подобающие подростку, а тем более наследнику престола. ("Королевство — это обветшалые руины, будущее за республиканской формой государства".) На этой фотографии ему столько же лет, сколько было его отцу, когда тот вступил на престол. Он даже похож на отца, хотя пока что вынужден приобретать навыки лишь за учебным столом. Правлению страной Рудольф обучается в теории, по школьным задачам, да и то под учительским надзором. Что делать с этим пестрым государственным конгломератом, унаследованным от средневековья? Не рассыплется ли он в прах при первом же прикосновении? Франц Иосиф лишь отмахивается: юношеская блажь, какой наследник не носится с идеей радикальных реформ! — с улыбкой говорит он, прощая сыну его завихрения. Мутирующее кукареканье молодого петушка, у которого еще не установился голос. Вырастет — поумнеет. Однако не все относятся к принцу с отеческим всепрощением: "К семи часам прибыл наследник, мы отужинали с ним на пару, затем прошли в библиотеку; он, нагло развалясь на кушетке, до одиннадцати курил сигары и пил шерри. Нес всякую околесицу о свободе, о равноправии и об аристократии, которая, по его мнению, изжила себя, а под конец заявил, что его самое горячее желание — стать президентом республики. Меня же при этом не покидала мысль, что он либо пьян, либо не в своем уме". (Дневник князя Кевенхеллера.)

Словом, не исключено, что в первоначальные расчеты вкралась какая-то ошибка. Новомодное и научно обоснованное воспитание удалось чересчур хорошо. К тому времени, как годы учения остались позади, многочисленные и тщательно подобранные пестуны вытесали из наследника австро-венгерской короны типичного мелкого либерала образца сорок восьмого года. Однако все это пока что не беда: император, слава богу, отличается отменным здоровьем, и трон Рудольфу не светит. К тому же его ожидает лучшая школа жизни и государственного правления — армия, незаменимое и достойное поприще каждого эрцгерцога из габсбургского рода. Итак, большой крест ученику, награды поменьше — для учителей, и с богом, Рудольф, отбывай к месту назначения, в 36-й пражский пехотный полк. Командовать, натаскивать рекрутов, — да может ли мечтать будущий правитель о лучшей подготовке к своей грядущей деятельности? Тем временем происходит оккупация Боснии и Герцеговины. Франц Иосиф расширяет границы своей империи (в виде частичной компенсации за утраченные итальянские провинции), а Рудольф чуть не сходит с ума от жажды действий и от волнения: вдруг да повернется сейчас судьба Австрии! "Управиться бы одним махом и с Россией!" — еще не раз будет он взывать к небесам с такою молитвой, все более отчаиваясь в успехе. Но Австрия ни тогда, ни после не отважилась схватиться с возвышающимся над нею исполином, ибо каждой клеточкой своего существа трепетала в страхе перед ним; мнения Рудольфа же и по этому поводу, и по любому другому ни тогда, ни после не спрашивали. Но он пока что не ропщет.

В Праге он тоже образцово прилежен, можно сказать, первый ученик в классе великих князей, с прохладцей осваивающих военную науку. К воинской службе наследник относится всерьез: во-первых, как всякий Габсбург, он знает, что армия — это и есть сама империя, а во-вторых, такова его натура: примерный мальчик и любит, когда его хвалят. Он и удостаивается высочайшей похвалы: отец с удовлетворением читает донесения об успехах сына и вознаграждает орденом. (Даже в семейном кругу нельзя иначе: необходимо поддерживать порядок и дисциплину — поощрением и наказанием, повышением или разжалованием в чине.) Рудольф прилежен в учении, обходителен с товарищами, любит чехов и хотел бы постичь их чаяния. Он говорит с ними по-чешски и берет специальные уроки, дабы усовершенствовать произношение, — и все же его ненавидят. Это поражает его, беспокоит и заставляет задуматься. И в полном ошеломлении наблюдает он из окна своих покоев в Градчанах, как внизу, в городе, дерутся чешские и немецкие студенты, — ведь наследник сроду не слыхивал о национальных раздорах. Среди его наставников, пятидесяти пяти австро-венгерских интеллигентов, исповедующих принципы просвещения и либерализма, не нашлось ни одного, кто указал бы принцу на это, с позиций либерализма и просвещения, атавистическое и абсурдное, но все же достопримечательное явление. Тут-то и доходит до сознания наследника, что до сих пор он жил в некоей вымышленной, абстрактной стране. Тут-то и начинает он заниматься политикой: пытается примирить чешских и немецких либералов, ведь и те, и другие, да и сам он стремятся к одному — священному прогрессу! С этого момента отзывы о Рудольфе, поступающие в Вену, уже не столь благожелательны.

Пусть тогда Рудольф переселяется домой, в Вену; пускай путешествует, охотится, устраивает парадные смотры, объезжает отцовские владения, пусть оглядится и на Балканах — в "сфере интересов", нанесет официальные визиты европейским дворам, словом, приобретает практические навыки и между делом присматривает себе супругу, пускай слегка подебатирует с Бисмарком, пускай заводит знакомства, показывается перед народом, чтобы и народ имел возможность узнать будущего правителя, пусть открывает выставки, закладывает памятники, строчит отчеты о проведенных охотах, увивается за актрисами или княгинями (не забывая при этом и о женитьбе!) и сочиняет — жалко, что ли! — меморандумы или исследования по внешнеполитическим вопросам (секретарь потом прочитает), ведь в конце концов неплохо, что наследник интересуется подобными делами, — лишь бы только всерьез в политику не совался.

А наследник в ту пору адресует свои политические мемуары лишь графу Латуру, своему старому воспитателю и гофмейстеру времен своего детства: "Смею ли я заговорить? Не сочтут ли меня из-за этого дерзким бунтовщиком? Ведь никто никогда не говорит со мной о политике, меня вечно лишали права иметь собственное мнение… Я же вижу перед собою склон, по которому мы катимся вниз… и все-таки ничего не могу поделать… не смею даже высказаться вслух…"

Судьба, открой простор передо мною! Однако простор перед ним не открывается, напротив: чем более Рудольф стремится к какой-либо цели, тем сильнее наталкивается на австрийскую геронтократию. "Мне она еще послужит…" — так якобы отозвался Франц Иосиф о своей империи, продолжая за письменным столом любовно и ревностно копаться в армейских делах. Если же чехи и немцы опять примутся лупить друг дружку почем зря… ну, так на то и армия, чтобы навести порядок.

"Абсолютно ничего не знаю о том, что здесь происходит!.." — изливает душу Рудольф Морицу Сепшу, который был двадцатью четырьмя годами старше наследника и переселился в Вену из Галиции. Жизненный путь и стремительная карьера этого журналиста, расцвет и провал его газеты являются чуть ли не символом, типичной карьерой либерального буржуа, поначалу круто взмывающей вверх, а затем сходящей на нет. В Бург привел Сепша Карл Менгер, давний учитель Рудольфа и экономист; Сепш в ту пору был редактором и издателем "Нойе Фрайе Прессе", искушенным в делах высокой политики, всеведущим и весьма амбициозным газетным магнатом. Его связи распространялись от Санкт-Петербурга до Лондона; новоявленный интеллектуал, Сепш мыслил в европейских масштабах, что, однако, в узких рамках Австро-Венгерской монархии не являлось однозначной похвалою, поскольку, судя по всему, глазам журналиста, привыкшим к масштабной перспективе, домашние дела виделись в несколько туманном свете. Так или иначе, Рудольф и Сепш, как принято говорить, не относились к одной весовой категории. Впрочем, газета Сепша — по крайней мере в Вене — пользовалась довольно большим влиянием; при дворе ненавидели этот печатный орган (или, согласно подзаголовку, ''демократический орган") вкупе с его редактором. Это была либеральная, приверженная конституции, более того — антиклерикальная и антифеодальная, терпимая к религиозным проявлениям, антинационалистическая газета — лейб-орган австрийской буржуазии. Иными словами, по оценке германского посла в Вене, это была "буржуазная газета с вульгарно-либеральной тенденцией, антинемецкая и проеврейская".

"Мне ничего не рассказывают…" — жаловался юный наследник журналисту. И они заключают уговор: информация за информацию. Уговор впоследствии перерастает в союзнический сговор и даже в дружбу — политически роковую для Рудольфа связь.

Наследник, стало быть, нашел свою аудиторию — от тесненные от власти родственные души, которые охотно выслушивали его рассуждения о новой Австрии, о просвещенной буржуазной империи, о промышленности, торговле, реформах, о священном прогрессе. Его подбадривают, подстегивают, снабжают новостями и предоставляют в его распоряжение свою разветвленную систему связей, свою печать. Сепш (и стоящий за его спиной барон Хирш, международный банкир и предприниматель почти ротшильдовских масштабов, охотно выручавший и Рудольфа суммами в пределах нескольких сот тысяч крон) и наследник взаимно манипулируют друг другом во имя общих идеалов. Можно бы сказать и так: благородный интеллигент и благородный принц взаимно сбивают друг друга с толку, в то время как идеи их пользуются в Австрии все меньшим спросом. Понапрасну создает Сепш в своей газете image[18] наследника в прогрессивном духе реформистской партии; Рудольф все меньше отвечает представлению о будущем апостольском правителе и все более напоминает читателю, австрийскому буржуа, современного буржуазного политика (но разве не таким желали видеть австрийцы своего будущего императора?). И Рудольф столь же тщетно пытается распространять свои идеи пусть в анонимных, зато остроумных газетных статьях. Такова участь его и Сепша; оба они оказываются во все большей изоляции, и даже великие европейские перспективы не оправдывают их ожиданий. Понапрасну встречается Рудольф — в тайне, под покровом ночной темноты — с французским родственником Сепша; его собеседник — не кто иной, как Клемансо, будущий "Тигр", они могут разве что заверить друг друга во взаимных симпатиях. Что бы ни делал Рудольф, его действия лишены смысла. Его вымышленная Австрия не нужна никому: ни обладателям подлинной власти, ни улице, где тем временем шёнереровские[19] приверженцы пангерманизма избивают дубинками еврейских студентов, а социалисты Виктора Адлера готовятся отметить первомайский праздник.

Отсюда до Майерлинга уже всего лишь один шаг: человек, подавленный неудачами (а может, еще и измученный неизлечимой болезнью, сифилисом — ходили и такие слухи), подводит итог прожитого и констатирует, что потерпел полный крах; затем, на рассвете мглистого, холодного январского дня, нервы его сдают окончательно, и он не видит иного выхода, кроме как пустить себе пулю в лоб. Выходит, долгим обходным путем нам удалось подобраться — к решению? — к некоему выводу. Но вот вопрос: что с него проку?

Какой прок от этого обобщения, если там нет места для Марии Вечера? А ведь сколь убедительной была бы картина — с такой завидной наглядностью проявляются тут железные законы истории в действии! Налицо великие взаимосвязи и взаимозависимости!

Рудольф умирает потому, что не может жить, — как и монархия.

Но почему умерла Мери Вечера?

Умерла, потому что любила?

Миф всегда уверен в себе.

Но как Майерлинг не объясняет падения монархии, так и падение монархии не дает объяснения Майерлингу.

Признаемся в своей неудаче; мы бессильны выбрать того Рудольфа, который подобно последнему кусочку jigsaw-puzzle[20] точно ляжет на пустующее в складной картинке место и тем самым придаст цель и смысл неуловимым, непонятным линиям вокруг. Мы бессильны прежде всего постольку, поскольку не знаем, что думали друг о друге эти люди, пока охотились, ходили на скачки, улаживали судьбу Европы и покорялись законам собственной судьбы; какие страсти, мечты и намерения они приписывали друг другу? То бишь что означал для них театральный спектакль, неосознанными участниками которого они были? Мы не знаем, где кончается костюм и начинается кожа. Это и есть "майерлингская загадка".

А сейчас самое время возвратиться к нашей истории.

Перед этим пространным отступлением мы успели добраться до понедельника 28-го января 1889 года, когда Рудольф, невыспавшийся, а может, точнее — непроспавшийся с перепоя, мучимый головной болью (отчего предполагать в недомогании лишь предлог к бегству?) — в семь часов утра уже приступил к делам в своем дворцовом кабинете. Он наверняка просмотрел полученные ночью (и зарегистрированные, разложенные по папкам в министерстве коммерции, а то и прошедшие высшую инстанцию) телеграммы, поступившие в основном из Будапешта и извещавшие о важных событиях: о бурных парламентских сценах в связи с обсуждением Проекта национальной обороны, о скандальных студенческих сходках, об уличных беспорядках, демонстрациях, о мощном потоке людей с кокардами, выступивших под трехцветными национальными знаменами и с песнями времен революции сорок восьмого года. Загнанная и измученная полиция в бездействии наблюдала за развитием событий; а между тем Проект национальной обороны в сущности поставил под удар дальнейшую судьбу всех результатов соглашения 1867 года[21]. Наверное, и Рудольфу приходила та же мысль, какую обдумывали в более полномочном и авторитетном месте: военного вмешательства не избежать.

Эта мысль не могла не прийти ему, если, конечно, в то утро он вообще способен был предаваться подобным размышлениям. Побег Марии намечен на половину одиннадцатого — до тех пор надо продержаться. До тех пор надо запастись выдержкой и терпением и выполнять дневную программу. По крайней мере, пока не будет получена весть, что осуществление "плана" началось.

В журнале флигель-адъютанта графа Орсини-Розенберга на этот день намечены аудиенции. Однако не предполагалось ничего важного: в основном текущие дела, визиты вежливости, несколько просителей.

Первым спозаранку явился Александр фон Баттенберг, смещенный правитель Болгарии; в балканской шахматной партии великих держав Австрия была вынуждена пожертвовать этой важной фигурой, и теперь он обивал пороги в Вене, надеясь заполучить хоть какую компенсацию и чье-нибудь покровительство. Он взял себе имя графа Гартенау и намеревался вступить в армию Франца Иосифа. Рудольф встретил его весьма приветливо, посулил всяческую поддержку и даже пригласил отставного правителя на охоту: отчего бы им вместе не отправиться в Майерлинг, где подбирается недурная компания! Однако Баттенберг отклонил это любезное приглашение, поскольку в тот же день собирался отбыть в Венецию.

Вслед за Баттенбергом явился Бертольд Фришауэр — тайный пресс-референт наследника, а также доверенное лицо Сепша, сотрудник "Винер Тагблатт". Фришауэр доставил Рудольфу копии телеграмм, полученных редакцией из Парижа, — об окончательных результатах выборов. Вроде бы с ним пожаловал и сам Сепш (хотя о его визите — должно быть, не без причины — нет ни малейшей пометки в журнале флигель-адъютанта); он побывал у наследника (если это правда) еще ночью, однако полученные из Парижа и Будапешта новости носили столь важный характер, что необходимо было их обсудить. Необходимо было проинструктировать наследника, нацелить его мысли в верном направлении. Если вспыхнет реваншистская война между Францией и Германией (а в тот момент это казалось более-менее вероятным), то Австрии придется в одиночку противостоять России, которая точит зубы на Балканы. Этого должен дожидаться Рудольф? Ради этого должен был жить дальше? Дабы стать очевидцем верного поражения? Ликвидации Австрии?

В приемной тем временем ждет своей очереди подполковник Майер; под мышкой у него папка со служебными делами 25-го пехотного полка, принесенными на подпись почетному командиру. Однако наследник, вопреки обычному своему тщанию и усердию в воинских обязанностях, на сей раз, как мы знаем, лишь нервно и нетерпеливо черкнул свою подпись под каждой бумагой. Время уже подгоняет. К тому же как раз в этот момент прибывает посыльный от графини Лариш с письмом и сверточком (а в нем портсигар?). Письмо во всяком случае (надо полагать) извещало о важных обстоятельствах: план задействован.

"В десять часов, когда подполковник удалился, наследник вышел из кабинета и сказал мне: — Пюхель, майерлингская программа меняется, я отправляюсь уже сегодня. Лошек, Водичка и прочая прислуга уме выехали, а за мной карета придет в двенадцать. Дождусь еще одного важного письма и телеграммы — и тоже двинусь".

Затем вместо того, чтобы направиться в военный музей, где его ждали на совещание, он закрывается у себя в апартаментах и, по-видимому, в это время пишет прощальные письма, адресованные Марии Валерии, матери, Стефании и — Мици Каспар. Их обнаружат впоследствии в кабинете Рудольфа, в запертом ящике столика возле оттоманки.

Это последние штрихи, а в остальном все улажено.

Прошлым днем пополудни (?) Рудольф еще раз наведался в "Гранд-отель" к графине Лариш-Валлерзее. Зачем? Возникли какие-то непредвиденные обстоятельства? (Домашний арест Марии?) Или он что-то забыл?

"Молча я смотрела на него, насилу узнавая собственного кузена. Он был бледный и подавленный. Глаза горели странным светом. Я ощущала над собой его гипнотическую власть.

— Ради всего святого, что случилось?

— Я в опасности. Сейчас я обращаюсь к тебе, можно сказать, как мужчина к мужчине. Ты единственная, на кого мне можно положиться. Поклянись, что никогда и никому не выдашь тайну, которую я тебе доверю…

— Клянусь.

Он посмотрел на меня странным взглядом, затем вытащил из-под шинели небольшой черный предмет — шкатулку, зашитую в материю. Я невольно отшатнулась, но кузен положил руку мне на плечо.

— Возьми эту шкатулку и немедленно спрячь в каком-нибудь надежном месте. У меня ее не должны обнаружить. Император в любой момент может отдать приказ об обыске моих апартаментов.

— Император!.. — простонала я.

— Да, император.

И с этими словами он вложил мне в руки шкатулку, которая оказалась тяжелой, как свинец.

— Долго ли мне придется хранить эту страшную вещь?

— До тех пор, пока не попрошу — я или другой. Ее содержимое известно, кроме меня, лишь одному человеку, и лишь он один, кроме меня, имеет право востребовать ее.

— Кто этот человек?

— Неважно, как его зовут. Пароль состоит из четырех букв: R. /. U. О. Запомни хорошенько. Тому, кто знает эти четыре буквы, можешь отдать шкатулку".

В дальнейшем выясняется, что Рудольф опасался военного трибунала — причем за какую-то столь серьезную провинность, что отец не колеблясь велел бы расстрелять своего сына и наследника.

Политика? Графиня Лариш старается внушить нам такое подозрение. Однако эта сцена словно бы затесалась сюда из другого романа. В ней больше, чем требуется, других аксессуаров: таинственного, необъяснимого. Что означает эта очередная аббревиатура? Расшифровать ее не так просто, как буквы, высеченные на подаренном

Марии обручальном кольце. Задачка, подкинутая графиней Лариш, сподобилась нескольких известных решений. Согласно одному из них, четыре буквы означают сокращенную надпись R(udolf) l(mperator) U(ngarn) 0(sterreich). Если эта разгадка правильна, то нет сомнений: Рудольф добивался трона, однако заговор (мятеж!) был разоблачен, принцу приходится бежать, и когда он осознает, что план его провалился и спастись не удастся, он пускает себе пулю в лоб.

Но где доказательства? Доказательств-то нет!

Конечно! — доносится из могилы дружный хохот заговорщиков. В том-то и состоит основное доказательство, что доказательств нет! Поскольку они уничтожены! Все уничтожены тайными силами!

Заговорщики — контрзаговорщики; камарилья — вольные каменщики. Идет ожесточенная борьба за власть, тут уж не до того, чтобы выбирать средства. Тайные агенты убивают и подстрекают к переворотам. Нити ведут, возможно, к парижским банкирам, а возможно, к берлинскому двору. Оттуда управляют действиями закутанных в черные плащи бородатых анархистов с горящими глазами; их орудием является и та красавица, что изощренной хитростью заманивает наследника в свои тенета, ввергает его в разврат, покуда у него не остается иного выхода (его крепко держат в руках), кроме как собственноручно оборвать свою молодую жизнь, пожертвовать собой, дабы не увлечь за собою всю страну в разверзшуюся у него под ногами пропасть. Или же в нем пробудилась совесть, он восстал против своих манипуляторов и потому должен умереть от руки наемного убийцы. Или его убирает камарилья, поскольку ее темные силы не могут допустить, чтобы он развернул знамя венгерской свободы. Какая утеха для трагической мадьярской души! Обманутость и бессилие — ее извечный удел. Вот он, мрачный венгерский рок — мыслимо ли лучшее тому подтверждение, нежели окровавленный труп принца? Враги ни перед чем не останавливаются, потому как боятся мадьяр!

Увы, нет никаких доказательств не только существования заговора, но и таинственной шкатулки. (Упомянем мимоходом одно обстоятельство, поскольку оно сюда относится: согласно утверждению графини, однажды ночью, вскоре после смерти Рудольфа, за шкатулкой явился герцог тосканский Иоганн, он сообщил графине, что наследник в последний момент струсил, испугался активных действий; вскоре и сам тосканский князь канет в вечность; несколько месяцев спустя он отречется от герцогского звания, примет имя Иоганна Орта и выйдет в море, чтобы бесследно исчезнуть во время бури.) Естественно.

На то и тайна, чтобы ее нельзя было разгадать. Нечего и пытаться, не для того она существует. Ее цель в другом: дабы мы содрогнулись, заглянув в ее глубины. Скорее всего, графиня именно потому и напридумывала всякие такие сцены. Это самое простое объяснение — если мы непременно желаем его получить. К тому же графиня в течение всей своей долгой и исполненной превратностей жизни вечно боролась с финансовыми трудностями (и скромный гонорар ей пришелся весьма кстати!), а подобные неурядицы легко разъедают характеры и потверже, чем графинин.

Примиримся с тем, что кроме барона Крауса во всей этой истории мы не найдем человека, на чьи слова можно было бы положиться, и пойдем дальше. Однако прежде еще одно примечание к тем событиям, что разыгрывались утром 28-го января: действительно ли письма были обнаружены в кабинете Рудольфа в Бурге — даже это под сомнением. Барон Слатин, секретарь официальной комиссии по расследованию, посланный дворцовой канцелярией на место происшествия, видел письма в Майерлинге, на скамеечке у кровати или на ночном столике: было их шесть, а еще телеграмма аббату в Хайлигенкройце. Кому были адресованы эти письма, барон Слатин, к сожалению, не упоминает в своих мемуарах.

Так что по-прежнему остается вопрос: отправились ли Рудольф и его возлюбленная в Майерлинг с заранее обдуманным намерением умереть там?

Однако проследим далее утренние события понедельника; остается еще немало важных подробностей.

Чем бы ни занимался Рудольф после ухода подполковника Майера, ему оставался на все про все один неполный час, поскольку примерно в одиннадцать пришло означенное письмо, которого наследник ждал. Доставил его, наверное, также посыльный, Пюхель получил его и понес Рудольфу в кабинет, однако, к своему удивлению, не застал наследника за письменным столом и вынужден был пройти через анфиладу обширных покоев, пока наконец не обнаружил своего господина в спальне. Рудольф стоял, уставясь в безлюдное пространство за окном; глубоко погруженный в свои мысли, он рассеянно крутил заводной винтик карманных часов.

Теперь хорошо бы узнать, кто послал это письмо. Графиня Лариш? О том, что едет из гостиницы за Мери, а потом, согласно уговору, в ювелирный магазин Роде-ка, чтобы переписать на свое имя компрометирующий счет за золотой портсигар?

Но каково бы ни было содержание письма, графиня в одиннадцать часов (в то самое время, когда письмо прибыло в Бург), объявилась в особняке Вечера.

"Мери заложила волосы в простой пучок, все существо ее излучало свежесть и целомудрие. Она напоминала скорее кроткую невесту, нежели страстную женщину. На ней было плотно облегающее фигуру темно-зеленое английское платье с черной отделкой, — пишет графиня, обладая немалым чутьем к деталям, создающим видимость правдоподобия. — Надев на шею простой золотой крестик, она сказала мне:

— Можно ехать.

Агнесса принесла зеленую фетровую шляпу, украшенную страусовыми перьями, и Мери прикрепила к ней черную вуаль. Она надела котиковое манто и взяла муфту из такого же меха. Пожалуй, никогда еще я не видела ее такой элегантной.

Мери на прощание поцеловала мать, но едва мы вышли из будуара, с нее тотчас слетела маска спокойствия, и по лестнице она уже сломя голову бежала к ожидавшему на улице фиакру…

— Мери, я должна тебе кое-что сказать. Ты ведь понимаешь, что сейчас, когда я везу тебя на тайное свидание в Бург, я совершаю измену по отношению к императору?

Она молчала.

— Прими мой совет и положи конец этому эпизоду, иначе, боюсь, последствия для всех нас будут очень печальными.

Мери посмотрела на меня, и я никогда не забуду взгляда ее дивных глаз. Из бездонной синевы воссияла почти неземная любовь".

Когда инспектор Хабрда впервые допросил Франца Вебера, извозчика фиакра № 58, тот ни единым словом не обмолвился о Бурге. В своих показаниях он сообщил, что в половине одиннадцатого на Салезианергассе в фиакр сели две дамы: графиня Лариш и молодая барышня, которую он не знал. Ему было велено отвезти их к ювелирному магазину Родека на Кольмаркте. Когда они туда подъехали, графиня вошла в магазин, а молодая дама осталась в фиакре. Извозчик, чтобы убить время, слез с козел и принялся разглядывать витрину; лишь уголком глаза он увидел, как молодая дама вдруг распахнула дверцу фиакра и пересела в проезжавший мимо фиакр без номера, который на мгновение остановился, а затем помчал дальше, увозя даму. Нет, кучера он, к сожалению, не видел, и какой масти были лошади, тоже не помнит. Немного погодя из лавки вышел приказчик — графиня хотела позвать и свою спутницу. Приказчик не обнаружил в фиакре молодую даму, и тотчас из магазина вышла и графиня. Убедившись в том, что ее спутница действительно исчезла, она велела ему, Францу Веберу, гнать назад, на Салезианергассе. Все это произошло примерно в одиннадцать или без четверти, — сообщил он в своих показаниях инспектору Хабрде в тот же день.

Графиня, перепуганная насмерть, влетела в особняк Вечера со словами:

— Мери исчезла! Сбежала от меня!

С рыданиями рухнула она на кушетку, затем достала из ридикюля листок бумаги, на котором почерком Мери было написано: "Я не могу больше жить! Сегодня наконец-то мне удалось ускользнуть. Пока ты настигнешь меня, я уже буду в Дунае. — Мери”.

— Я нашла это на сиденье фиакра, — она протянула записку матери.

Любопытно, что весть эта не вызвала переполоха в доме Вечера. Во всяком случае, графиня Лариш (которая с одной стороны играет роль, с другой — знает больше, чем говорит) взволнована гораздо сильнее, чем мать или сестра Марии. Они уже явно привыкли к подобным способам шантажа. Баронесса, конечно, плачет, но скорее от нервозности, нежели от отчаяния. — Я так и знала, что рано или поздно она совершит какое-нибудь безрассудство! — И она же еще и утешает графиню: — Ты, моя дорогая, здесь ни при чем.

Графиня Лариш (или она и впрямь перепугалась, или в ней заговорила совесть) осторожно намекает, что, возможно, Рудольф… Но в этом нет необходимости, в свете предшествующих событий все и без того заранее убеждены, что тут наверняка замешан Рудольф…

Угрозу Марии покончить с собой не принимают всерьез. Да ее и нельзя принять всерьез. Когда, по решению семейного совета, графиня Лариш все же наконец обращается в полицию, барону Краусу даже в голову не приходит послать детектива на набережную Дуная. Перед мысленным взором его возникает картина Дуная в снежно-грязной январской хляби, затем он вспоминает пикантную мордашку новой пассии наследника и приходит к выводу, что искать барышню там было бы напрасной тратой времени. Фавориты ипподромов не бросаются в Дунай. Да и Лариш в свойственной ей иносказательной манере намекает на то же самое: — Ах, она до такой степени любит жизнь и умеет наслаждаться ею! — Если шеф полиции обладает чутким слухом, он может услышать здесь определенную информацию.

Только ведь и барон Краус, и графиня Лариш знают больше, чем говорят друг другу. Графиня, как можно предположить по ее предыдущим высказываниям, попросту лжет. Она покрывает любовников, но поскольку дело весьма щекотливое, Лариш стремится свести собственный риск к минимуму. Ситуация в высшей степени неприятная, мучительная, и графиня позволяет себе лишь намекнуть на Рудольфа (пожалуй, она и в самом деле считает, что Мария находится у него в Бурге), ей бы хотелось подтолкнуть шефа полиции на какие-нибудь меры, но хорошо бы Краусу самому сообразить, что именно он должен предпринять. На всякий случай она пытается выведать, может ли эта история дойти до императора. (Справляется ли она об этом из беспокойства, или же сам вопрос задуман как предупреждение?) Однако барон Краус — которому меж тем также приходит на ум Франц Иосиф — не имеет ни малейшего намерения впутываться в скандальную историю, тем более что из донесения поста в Маргаретене он к тому времени (вероятно) уже знает, что наследник покинул город и едет по направлению к Майерлингу. Заявление Лариш об исчезновении Марии Вечера лишь дополняет картину: охотничья вылазка тотчас приобретает больший смысл.

Как и почему барышня сбежала из дому — этот вопрос пока что не слишком занимает Крауса (потом, мол, выяснится!). Барон вынужден будет им заинтересоваться лишь в среду, когда советник полиции Хайде попытается распутать дело, и тогда станут искать козлов отпущения. Призовут к ответу Братфиша. Однако у него удастся лишь узнать, что он примерно с полчаса ожидал со своим фиакром (занавески были опущены) у Аугустинер-Рампе, как ему было приказано наследником, и что около одиннадцати баронесса Мери Вечера — одна — вышла из бокового входа Хофбурга (через железную калитку) и села в фиакр. Она распорядилась отвезти ее к загородному ресторану "Ротер Штадль" при дороге, ведущей из города в южном направлении к Шёнбрунну, почти у Брайтенфурта. Там ему велено было ждать; из-за сильного мороза пришлось все время водить лошадей взад-вперед, пока после долгого ожидания на холме не показался наследник, идущий пешком со стороны Вены. Он сел в фиакр, и они отправились в Майерлинг.

Итак, из показаний Братфиша — если он точно помнил временную последовательность событий — выясняется, что приблизительно в тот момент, когда Мери якобы сбежала от своей garde-dame[22], она находилась в Бурге, а скорее всего, даже оттуда уже успела удалиться!

Графиня Лариш в своих мемуарах потом признается (впрочем, и полиция это установила потом в два счета), что Мери не была в тот день у Родека, а прямо из дома — заехав по дороге (спрашивается, зачем?) в магазин белья под названием "Белая кошка" — вместе со своей патронессой проследовала в Бург. О том, что произошло в Бурге, нас информирует лишь графиня Лариш. Примем ее объяснение с оговорками.

Часто упоминаемая железная калитка у Аугустинер-Рампе была лишь притворена, за нею ожидал старый камердинер Рудольфа, Нехаммер, — в точности как 5-го ноября. Молча повел он дам вверх по крутой, темной лестнице. Затем открыл какую-то дверь, и они — графиня Лариш и Мария — очутились на плоской крыше одного из зданий Бурга. Скорее всего обе не раз проходили к Рудольфу этим тайным, обходным путем, все же сейчас панорама поражает их — ведь на сей раз они видят ее днем. Волнующее приключение вызывает у обеих нервный смех, остановившись, они с обдуваемой ветром высокой площадки смотрят на простирающийся у их ног город, и тут им приходит в голову мысль: какие слова сказала бы королева Елизавета, узнав, что они разгуливают у нее над головой. Ну как тут было опять не рассмеяться! Старый камердинер равнодушно наблюдает за ними — он за свою службу достаточно насмотрелся, их душевное состояние ему знакомо. Слуге не к спеху, и дам он не торопит. Графиня Лариш утверждает, что именно в этот момент ей подумалось: — Надо бы вернуться, пока не поздно! — Но Мария ведет себя решительно, теперь уже она верховодит приятельницей. Не оставляя ей времени на размышления, девушка идет вперед. Нехаммер подводит дам к низкому оконцу, выходящему на крышу из более высокого крыла; надо перелезть через окошко — поднятые юбки, истерический смех. Нехаммер отводит глаза в сторону и чуть заметно улыбается. Затем они вновь пробираются ощупью по лестнице, но на этот раз вниз. Охрана в Бурге расставлена на каждом шагу, здесь же ни одной живой души не встретишь. Не охраняется и тот длинный коридор, куда они попали, спустившись по лестнице. Лакей открывает какую-то дверь, и дамы оказываются в узком помещении; по стенам развешаны рога, чучела птиц, охотничье оружие. Еще одна дверь, а за нею — после долгого блуждания в полумраке — ослепительный свет. Дамы стоят одни в белостенном зале, богато украшенном позолотой. Нехаммер бесшумно исчез.

Графиня Лариш даже не успевает подивиться; едва лишь они с Мери (которая явно чувствует себя здесь как дома) обменялись короткими, нервными репликами, отворилась дверь напротив и вошел Рудольф в домашней куртке; он, улыбаясь, приветствовал дам:

— Пойдемте ко мне в комнату, там гораздо уютнее.

"Наследник провел нас в светлую, уютную комнату. Повсюду журналы, книги, цветы. Огромный рояль. На письменном столе лежали очки, и я диву давалась, как могли здесь очутиться очки Стефании, ведь все пребывали в убеждении, будто Рудольф и Стефания давным-давно не в кожи в апартаменты друг друга".

— Мне хотелось бы несколько минут поговорить с Мери с глазу на глаз, — сказал Рудольф. — Ты позволишь, Мари?

Рудольф просит разрешения графини только лишь из вежливости, ведь, в конце концов, Лариш именно для этого и привела девушку. Так что вопрос был задан, можно сказать, риторический, и тем не менее графиня протестует — ею якобы овладело дурное предчувствие. Так утверждает она в своих мемуарах.

Но Рудольф, не слушая ее возражений, уже втолкнул девушку в соседнюю комнату. Графине же, дабы ее успокоить, бросил на ходу: — Всего десять минут, — и с тем запер за собою дверь на ключ.

Графиня нервно расхаживает по комнате, выглянув в окно, выясняет, что как раз напротив находятся покои императрицы; снизу, со двора, раздаются звуки военного оркестра, происходит смена караула, — а значит, время приближается к какому-то круглому часу: скорее всего к одиннадцати. Полчаса назад дамы покинули особняк Вечера. Странно: ведь со слов Пюхеля мы знаем, что именно в это время он обошел все покои в поисках своего господина, в конце концов обнаружив принца в спальне столь погруженным в мысли, что его появление не сразу было замечено. Пюхель пришел с письмом (вряд ли от графини, ведь она как раз находилась у адресата). Однако добропорядочный и правдивый Пюхель (был ли он агентом барона Крауса?) не встретил здесь ни графини, ни девушки — если не умалчивает (из жалости? по приказанию?) каких-либо обстоятельств. Ну, допустим, в извилистых, запутанных коридорах (эти апартаменты постоянно перестраивались в угоду их часто сменявшимся владельцам, переделывались они и после этих событий, так что место действия теперь уже не поддается реконструкции) лакей мог разминуться с дамами. Однако между приходом женщин и получением письма разрыв во времени никак не мог быть значительным.

Итак, графиня Лариш проявляет нервозность и нетерпение, словно бы не уверенная, что все в порядке. Она предчувствует опасность (под этим, вероятно, следует понимать всего лишь скандал) — для себя или для Мери? — хотя для этого у нее нет никаких причин, если верить тому, что она утверждала: о побеге девушки, мол, ведать не ведала и думала, будто привела Мери в Бург лишь на короткое (более того — последнее, прощальное!) свидание.

В этот момент входит Рудольф. Один.

А где Мери?

Он засмеялся, оставив мой вопрос без внимания. Обошел комнату и запер на ключ все двери.

— Что случилось? Отвечай же! — прикрикнула я на него.

Наследник схватил меня за руку.

— Успокойся, — сказал он. — Тебе придется вернуться без Мери.

Из окна доносилась снизу военная музыка. От страха мне чуть не сделалось дурно.

— Ты шутишь! — взвизгнула я. — Подумай только, что ты говоришь!

— Мари, тебе следует немедленно уйти отсюда.

Его резкость довела меня чуть ли не до помешательства.

— Я не уйду без нее!

— Мери уже нет в Бурге.

От ужаса я почти потеряла сознание. Когда я несколько пришла в себя, он продолжил:

— Возвращайся к баронессе и скажи ей, что Мери от тебя сбежала.

— Я пойду к императрице! — воскликнула я и бросилась к окну, чтобы позвать на помощь. Рудольф преградил мне путь.

— Остерегись, иначе пожалеешь! — грозно произнес он, скрипнув зубами.

— Ты сошел с ума… — в ужасе проговорила я. — Пусти меня… сейчас же отпусти меня…

— Поклянись, что будешь молчать. Не то я убью тебя! — прошипел он и приставил мне к виску револьвер.

— Ты меня обманул! Нарушил свое слово!

— Ну что, убить тебя?

— Убей! — отчаянно выкрикнула я".

До смертоубийства дело не дошло, так что в дальнейшем сцена утрачивает драматический характер, сводясь к чисто практическому обсуждению: кому и что должна сказать графиня Лариш и какой суммой подкупить наемного кучера, чтобы тот, если его станут выспрашивать, дал нужные показания. ("Пятьсот крон? — качая головой, скажет потом Франц Вебер. — За одну женщину многовато!")

В это время Мери — по словам Братфиша, она села в фиакр около одиннадцати — находилась на пути в Майерлинг, однако графиня Лариш будто бы не знает этого. (Не станем ломать голову, сопоставляя все противоречия и пытаясь их распутать.) Во всяком случае, подавленная, убитая, опасаясь последствий (что близко к правде) и тревожась за девушку, она отправляется к Родеку, чтобы разыграть там задуманную Рудольфом комедию. И Мери, и Рудольфа она видела тогда в последний раз.

Сцена прощания.

"Рудольф внезапно схватил меня за руку.

— Не хочу, чтобы мы расстались в ссоре, Мари! — взмолился он. — О, если бы ты знала, как я несчастен!.. Но может, еще все уладится… когда-нибудь. Теперь же снова пообещай мне сохранить тайну!

— Обещаю, — упавшим голосом прошептала я.

Тогда наследник привлек меня к себе и заключил в объятия. В первый и последний раз он поцеловал меня в губы".

Занавес.

Но какую же тайну в благодарность за сей драматический поцелуй должна была сохранить графиня Лариш? Что произошло в Хофбурге? И вообще зачем нужно было туда являться Мери? Почему не на улице села она в фиакр Братфиша? Иначе ей не удалось бы избавиться от своей garde-dame? Но ведь Лариш была посвящена в план! (Или мы ошибаемся?) Короче говоря: что же произошло в Бурге?

Сторонники простых и естественных объяснений говорят, что дело ясней ясного: в Бурге Марии сделали запретную операцию. Ведь она находилась на третьем месяце беременности. (Третий месяц предполагается потому, что в те времена не умели с точностью устанавливать беременность на более раннем сроке.) Конечно, при таком предположении нам придется мысленно сдвинуть всю хронологическую последовательность событий и совсем иначе прочертить по восходящей всю линию любовного романа Рудольфа и Марии, зато взамен мы получим ответ и на другую загадку, то бишь на вопрос: зачем явилась фрау Мюллер в гостиничные апартаменты графини. Ну, и станет понятно, отчего приключился нервный припадок с Марией, прибежавшей к графине в капоте и домашних туфлях. Ключ у нас в руках!

Посмотрим же, откроет ли он нам загадку.

Итак: Рудольф вталкивает Марию в соседнюю комнату, поворачивает в замке ключ, затем — в их распоряжении максимум четверть часа — мчится вместе с ней в спальню, где их уже поджидает многоопытная фрау Мюллер, загодя засучив рукава и изобразив на губах приторно-самодовольную улыбку повитухи. "Идите-ка сюда, моя милая!" Мигом вставляет Марии катетер (для тех времен привычный способ вызвать выкидыш), после чего девушка встает с постели, одергивает юбку и удаляется по лестнице вверх, затем вниз, через окошко, по крыше — и так далее вплоть до самого Майерлинга, чтобы на следующий день умереть от осложнения. А Рудольф задумчиво смотрит в окно — в такой позе застает его Пюхель, доставивший пресловутое письмо. Под окном звучит военный оркестр — идет смена караула,

К сожалению, мы не в силах представить себе эту сцену, что, разумеется, — спешим добавить — отнюдь не означает, будто бы так не могло произойти на самом деле; трезвый современный ум еще не раз спасует перед несуразностями нашей истории. И все же: дело здесь не только в хронологической неувязке событий (это, скорее, забота барона Крауса, мы ведь не занимаемся расследованием), но… наследник императорского трона, многоопытный ловелас — и вдруг прибегает к помощи повитухи, чтобы избавиться от собственного ребенка! Возможно ли такое?

Это логичное и рациональное — можно сказать, естественно-научное — объяснение, которое мигом разрешило бы столько вопросов, к сожалению, предполагает в высшей степени неразумное поведение всех участников нашей истории. Тут нам пришлось бы не только перестроить всю хронологическую последовательность событий (13 января. Благодарение судьбе!), но и сконструировать новые типы действующих лиц.

Реальность и миф по-прежнему неотделимы, но не потому, что таинственные руки сгладили все следы и тем самым скрыли от нас реальность, но потому, что даже Рудольф и Мария не могли провести черту между ними. Поэтому-то мы так слабо верим всем объяснениям, разгадкам "тайны". В конце концов разрешить "майерлингскую загадку" стремится лишь тот, для кого миф является реальностью. А поскольку тайна сама по себе есть миф, — тот, кто ее "распутывает", на деле запутывает еще больше.

Значит, в центре картинки все равно остается пустота.

Но что же, собственно, хотели утаить от современников и от потомков таинственные — и, очевидно, злокозненные — руки? Какое обстоятельство могло бы сотрясти империю, выйди оно наружу? Что может быть страшнее того, что произошло (о чем знаем мы и знали в то время все): наследник убил семнадцатилетнюю девушку, а потом и сам пустил себе пулю в лоб? Что могло быть такого ужасающего (или постыдного?), если барон Краус не решился написать об этом даже в своих мемуарах, хранимых им за семью печатями и подлежащих вскрытию лишь после его смерти? То, что Мария была беременна? Правда это или неправда — но ведь на этот счет в ту пору шушукались чуть ли не по всему городу.

Оставим наше дознание и пойдем по следам событий.

Когда спустя полчаса — то есть примерно в половине двенадцатого — вслед за письмом прибыла и ожидаемая телеграмма, Пюхель застал наследника по-прежнему стоящим у окна спальни и задумчиво смотрящим вдаль. В руке у него карманные часы; возможно, он иногда взглядывает на них. Медленно или быстро идет для него время?

"Торопливым жестом он вскрыл телеграмму, быстро пробежал глазами ее содержание. Я, как только вручил ему, сразу же и удалился; лишь мимоходом заметил, что он вдруг очень разволновался, бросил телеграмму на стол и как бы самому себе сказал: — Да, быть по сему!"

Можно гадать и строить предположения, какие были в той телеграмме новости — настолько важные для наследника, что он не хотел уезжать на охоту, пока не узнает их, — но наше положение безвыходно. Очевидно лишь, что, даже если ее содержание было связано с побегом девушки (а это мало вероятно, независимо от того, побывала у него Мария 8 то утро или нет), Рудольф и теперь ведет себя совсем не как человек, готовящийся к смерти. (И все же рискнем предположить: возможно, телеграфировал Каройи — не в первый и не в последний раз за эти дни.) Хотя фраза "быть по сему", безусловно, звучит зловеще. Но нельзя же требовать от Пюхеля, чтобы он оказался единственным из всех свидетелей, не подметившим ни малейшего "признака" грядущей трагедии!

Как бы там ни было, Рудольф несколько минут спустя выходит к сидящему в приемной флигель-адъютанту и дает ему распоряжение отменить конференцию, поскольку он не сможет в ней участвовать, да и намеченный на час пополудни прием пражского архиепископа, к сожалению, также не состоится — он, Рудольф, немедленно уезжает. Пюхелю велено сказать кучеру, чтобы подавал карету, а он тем временем забежит наверх проститься с сиятельной супругой. Да, и еще: его следует ожидать завтра к пяти вечера — до тех пор пусть проведут уборку в его покоях. Вечером он примет участие в семейном ужине.

Пюхель, держа лошадей под уздцы, ожидает своего господина во дворе. Рудольф бегом спускается по лестнице; вскакивает на козлы легкого открытого придворного экипажа — кучер в ливрее отодвигается на сиденье и передает ему поводья. Рудольф дергает, и лошади трогаются. Однако, проехав несколько метров по огромному, закрытому двору к сводчатым воротам, Рудольф поворачивает их и, сделав небольшой круг, возвращается к крыльцу:

— Вы что-то сказали, Пюхель?

— Нет, ничего, ваше высочество, — отвечает Пюхель, который, подобно прочим (и, очевидно, верным) слугам, сохранил в памяти последние слова, сказанные ему наследником. — Желаю удачной охоты, ваше высочество.

Рудольф кивнул и выехал в ворота.

Остальное нам, собственно, известно.

Следуют кровавые сцены.

("Альбом, посвященный памяти Рудольфа", 1897)