8

В студии обычный утренний кавардак. Это значит еще один день отдела новостей начался. На дежурном столе непрерывно звонят телефоны, а сотрудники снуют туда-сюда, по крупицам собирая и принося информацию, которая накапливается в высоких железных ящиках. Телетайпы у входной двери стучат, выплевывая длинные ленты белой бумаги, заполненной бледно-фиолетовым, нечетким текстом, который вскоре будет преобразован в сводки лаконичных новостей для сегодняшнего эфира.

Уже разложен складной столик. На нем коробка пакетиков с растворимым кофе, пачки бумажных стаканчиков, банка с сухими сливками, коробка с кусочками сахара, а также коробка с глазированными орехами.

Я решила приехать в студию пораньше, потому что звонила Клара. Она уже возвращается из отпуска по причине проклятого гриппа, который сделал этот отпуск сплошным мучением, хуже отпуска она просто и не припомнит, и она предложила сегодня встретиться и вместе позавтракать. Несмотря на то, что сейчас только восемь часов утра и прекрасное снежное утро, я уже проснулась и нахожусь в ужасном нетерпении, ведь завтра в Нью-Йорк прилетает мой Ави.

Клара не слишком внимала моим словам, когда я довольно резко заметила ей, что женщина, которая замужем за человеком по имени Стивен Блаттсберг, имеет троих вполне здоровеньких ребятишек и недурственный дом на четырех акрах в Шорт Хилле, что в штате Нью-Джерси, просто не имеет никакого права жаловаться на судьбу, даже если и схватила в отпуске грипп. И совсем не важно, что шевелюра у Стивена Блаттсберга начала катастрофически редеть, что он цыплячьего сложения, а также имеет обыкновение жевать давно погасшую сигарету, – главное, он рядом с ней, и он ее поставит на ноги. Стивен обладает всеми мыслимыми достоинствами. Он только не слишком смазлив и не вызывает бешеной страсти. Иногда, правда, он совершенно выводит из себя Клару, когда притаскивает домой пачки своих счетов, чтобы просиживать над ними по ночам. Однако он любит ее. И очень расстраивается, если вдруг чем-то огорчит. Впрочем, в характере моей сестры все свое раздражение держать при себе. В ее характере также не злиться на мужа более одного дня. Клара просто все перемалывает в себе, за исключением тех случаев, когда чаша терпения переполняется, тогда даже Клара взрывается. В такие моменты ей необходимо излить душу младшей сестре, то есть мне. Хотя сегодня не очень-то подходящий денек для подобных излияний, я все-таки соглашаюсь с ней позавтракать в нашем редакционном кафетерии. Как я могу не согласиться, если на другом конце телефонного провода раздается несколько бурных всхлипываний. Но не только грипп вывел ее из себя. Перед тем как положить трубку, она успевает сделать мне признание, что снова беременна. Нет, восклицает она, сколько можно видеть это мерзкое пузо? А эти разбухшие от молока груди! А кошмарных шесть месяцев непрерывных ночных кормлений! А два года загаженных пеленок!.. Слушая ее, я начинаю звереть. Это, пожалуй, похуже, чем нервный срыв. Я чувствую дурноту.

Все это постепенно, словно медленный прилив, поднимается во мне, когда я сижу в редакции. Я вспоминаю слова Ави, которые он сказал мне той ночью на Мертвом море, когда вошел в меня.

– Я хочу от тебя ребенка…

И в тот момент, когда он это сказал, я вдруг поняла, что у меня никогда не будет другого мужчины, кроме него, потому что ни один другой мужчина не способен произнести эти слова так, как произнес их он. Были, конечно, моменты в моей жизни, когда страсть или отчаяние возбуждали во мне желание вытащить диафрагму или спираль, выбросить в унитаз противозачаточные пилюли, но, как только мужчина говорил мне «я хочу от тебя ребенка», это желание улетучивалось, и довольно быстро. Диафрагма оставалась на своем законном месте, как и упомянутая спираль, а пилюли отнюдь не заканчивали свое существование в потоке воды из бачка.

Все эти мысли разом забурлили во мне после разговора с Кларой, и я не придумала ничего лучшего, чтобы отвлечься, как бежать в отдел новостей Ай-би-эн. Впрочем, лучшего способа позабыть о том, где находишься, не придумать.

Итак, сижу я в редакции и вижу, как к нашему складному столику, обольстительно покачивая бедрами, приближается некая молодая особа в черных туфельках на огромных каблуках. Ее пухлые губки капризно подобраны. Громадные карие глаза совершенно пусты. Очаровательным голоском она задаст какой-то глупый вопрос нашему бородатому второму режиссеру, который смотрит на нее в немом удивлении, как будто вдруг узрел своими глазами чудо воскрешения из мертвых или что-нибудь в этом же роде. В эту секунду у меня в памяти всплывают слова родительницы: «из молодых, да ранняя». Это выражение тащит за собой целую вереницу ассоциаций из прошлого, все мои старые страхи и неуверенность, и в конце концов я вспоминаю простую истину, которая заключается в том, что никакая самая удачная карьера никогда не сравнится с удачным замужеством. Родительница могла бы весьма красочно описать, как молодые особы со свеженькими мордашками подтягиваются в Нью-Йорк со всей страны в поисках мужей и совершенно сводят на нет мои собственные шансы обзавестись супругом. Странно, но мне никогда не приходило в голову поинтересоваться у родительницы, а с какой целью она готова круглосуточно дежурить у конторы родителя, где появление подобных девиц весьма распространенное явление.

Вот, значит, входит эта очаровательная молодая особа в отдел новостей, цокает шпильками своих восьмидолларовых черных туфелек, виляет крутыми бедрами, пожимает кругленькими плечами. Спрашивает о какой-то чепухе взрослого мужчину, у которого начинает отвисать челюсть, когда он смотрит на красноречивые движения ее грудей, неясно, но весьма заманчиво проступающих под блузкой. Нет никаких сомнений, что эта чудесная милашечка не задумываясь укокошит собственную мамашу, лишь бы оказаться на моем месте.

Вот мисс Пухлые Губки засекает своим хищным взглядом мою скромную персону, что-то шепчет на ухо нашему бородатому второму режиссеру, который тоже смотрит на меня и утвердительно кивает. Бог знает почему, но эта девица по имени Дафна – так кто-то окликает ее, – наводит меня на одну простую мысль, которую я воспринимаю как некое озарение. Обстоятельства личной жизни вдруг представляются мне до того зловещими, что я решаю пересмотреть все свои прежние планы, и прежде всего убедить себя в том, что я не хочу иметь ребенка от человека, который даже понятия не имеет, каково жить и выживать в нью-йоркском обществе. С необычайной услужливостью в моей голове вспыхивают картинки, более чем убедительно рисующие самые заурядные ситуации, в которые может попасть каждый приезжающий в Нью-Йорк, и это только еще раз доказывает, что Ави был прав, когда говорил, что я еще не смирилась с фактом, что оставшуюся часть нашей жизни мы проведем вместе. Я действительно так и не смогла принять для себя такую перспективу. Тут уж ничего не попишешь.

Представляю, как Ави высаживается со своим чемоданом в аэропорту Кеннеди. Вот пытается поймать такси. Свободные машины ускользают от него одна за другой, перехваченные более проворными клиентами. Наконец он как-то ухитряется пролезть в открывшуюся дверцу раньше старушки, которая яростно, но безуспешно старалась втиснуться первой. Вот таксист высаживает его посреди нью-йоркского содома. Вот слепой продавец в газетном киоске всучивает Ави канадские медяки. Продавец слеп, но не настолько, чтобы не отличить местного жителя от приезжего простофили. Вот Ави покорно выстаивает длинную очередь, чтобы получить столик в ресторане, который приманивает туристов рекламой известной выпивки и какими-то «фирменными» салатами, и в конце концов метрдотель усаживает его где-то около входа в мужской туалет. Вот Ави разгуливает ПО улицам Нью-Йорка, глазеет на небоскребы и даже не видит, куда ступает его нога, а его нога ступает в результате прямо в собачье дерьмо, так что Лии приходится, ухватившись за фонарный столб и стоя на одной ноге, в тоске любоваться на свою изгаженную подошву. Увы, именно эта финальная сцена рисуется в моем воображении. Честно говоря, я и сама удивляюсь тому, какими замысловатыми путями мои размышления о ребенке от Ави трансформировались в мысли о собачьем дерьме на улицах Нью-Йорка.

В этот момент мисс Пухлые Губки и подъезжает ко мне, прерывая мои странные фантазии.

– Так вы действительно Мэгги Саммерс! – восклицает она. – Просто не могу в это поверить!

У меня, естественно, нет ни малейшего желания убеждать ее в этом. Во-первых, из-за того, что ей не больше двадцати двух и кожа у нее абсолютной чистоты, а во-вторых, потому что просто не могу и не хочу этого делать. Таким образом, я стою без всякого выражения на лице и позволяю ей излить все восторги по поводу того, как она счастлива со мной познакомиться (можно подумать, что нас только что представили друг другу) и как еще ребенком она видела меня по телевизору.

Ну, это уж слишком. Я резким движением снимаю темные очки и, приподняв верхнюю губу, медленно провожу языком по зубам, которые вот уже столько лет наш оператор называет потрясающими. Просто удивительно, какой нюх у этой особы. Она ухитрилась надавить на самое больное место в душе бедной затюканной женщины, которая и забрела-то с утра пораньше в отдел новостей Ай-би-эн, чтобы немного передохнуть от своих личных проблем.

– Что вы здесь делаете? – ощериваюсь на нее я.

– Я младший редактор, – гордо отвечает она.

– И хотите стать главным?

– О нет. Я хочу работать в эфире. Как вы. Это похоже на игру «вопрос—ответ».

– Тогда вам, пожалуй, следует подумать, как избавиться от родинки на щеке.

Ее детские пальчики тут же притрагиваются к этой самой родинке. Она делает это совершенно бессознательно, по-детски, не прерывая разговора.

– Спасибо большое, что сказали, – искренне благодарит она. – Я так восхищаюсь всеми вашими репортажами с Ближнего Востока.

Дафна ударяется в предлинный монолог о том, чему ее научили в колледже «Новая Школа» (действительно, из молодых, да ранняя), а я снова погружаюсь в мысли о нем, об Ави. Словно наяву, я чувствую, как притрагиваюсь к нему, как ощущаю его тело. И я снова вспоминаю его слова «я хочу от тебя ребенка».

– У вас такой великолепный нос. Лучшего носа и быть не может, – говорит Дафна, – он такой прямой, а его кончик – ну точь-в-точь, как у Вивьен Ли из «Унесенных ветром».

Что она хочет этим сказать? Уж не то ли, что, снявшись, бедная Вивьен так и оставила кончик носа в этой картине? Или я в самом деле сегодня не в настроении?

– Благодарю вас, – тем не менее говорю я. Однако мои мысли витают где-то очень далеко.

Теперь я, кажется, обдумываю проблемы естественного деторождения или вроде того.

– Не могли бы вы мне сказать, кто ваш доктор? – спрашивает она.

– Какой еще доктор? – удивляюсь я не столько ее вопросу, сколько своим мыслям о том, что происходит в родильном отделении…

– Ну, доктор. Который сделал вам такой нос, я хочу сказать? – шепчет она.

– Я никогда ничего не делала со своим носом. Она явно смущена.

– О, тогда простите меня!

– Ничего, – грациозно киваю я. – Я восприняла это как комплимент.

Перед моими глазами явственно возникает родильное отделение, в котором сидит Ави и наблюдает, как я раскрываюсь до размеров обеденной тарелки.

Дафна напряженно подбирает какую-нибудь нейтральную тему для более безобидного разговора. И ей это удается.

– Какой самый лучший магнитофон, по вашему мнению?

– Какое еще магнитофон?

– Ну как же, для записи интервью!

Может быть, мне удастся прекратить этот дурацкий разговор, если я выдам ей один из «секретов» моей профессии? До того ли мне будет, когда я буду качать ребеночка Ави?

– Советую пользоваться карандашом и бумагой, – ворчу я. – Когда я начинала, мне приходилось гонять по кукурузным полям за своими интервью, а там, извините, розеток для магнитофона не было.

Впрочем, я тут же раскаиваюсь в своей излишней резкости. В ее годы, насколько я помню, я слишком ненавидела свое замужество, чтобы мечтать о ребенке. Правда, в тридцать лет я слишком любила свою работу, чтобы мечтать о нем. Внезапно до меня доходит, что я вовсе не желаю, чтобы в сорок лет я опять не могла мечтать о ребенке, ненавидя замужество или обожая работу… Да и когда я, в конце концов, если уж на то пошло, гоняла в последний раз по кукурузным полям, чтобы сделать интервью?.. Что со мной происходит? Неужели был прав Ави, когда говорил, что может вселить в меня уверенность только в тот момент, когда находится во мне? Нет и нет. Просто я по уши в него влюбилась. Вот в чем все дело. Короче говоря, с собачьим ли дерьмом на прекрасных улицах города Нью-Йорка или без оного, но, похоже, иметь от него ребенка – самый логичный выход из ситуации.

– Эллиот Джеймс уже пришел? – спрашиваю я, подавляя в себе дурацкое желание дружески обнять эту девочку.

Будет лучше, если в своей жизни я не стану бросаться из одной крайности в другую.

– Нет, думаю, еще нет, – застенчиво говорит она. – Может быть, вы хотите подождать у него в кабинете? Вам будет там гораздо удобнее.

Дафна цокает шпильками своих дешевых черных туфелек и летит по направлению к кабинету Эллиота. Вдруг сразу трос коллег, с которыми я работала еще в те времена, когда приберегала свои яичники для будущего суженого, хором выдохнули одно и то же:

– Бедняга Джой! Какая трагедия!..

Я вижу перед собой Агнесу Фарли. Она весит центнер, а может, и поболее и носит брючные костюмы пастельных тонов. Она гримировала меня каждый вечер, когда я еще выходила в эфир в местных новостях.

– Я за тебя молилась, Мэгги, – говорит она, отбрасывая со лба прядку блондинистых волос, немыслимо пережженных перекисью.

– О, Агнеса, – отвечаю я, тронутая до глубины души, – спасибо тебе!

Рядом с ней стоит высокий и худой Питер Темплтон. У него длинное лицо, огромный нос, и на нем всегдашний его крысино-серый свитер. Он мой первый рабочий режиссер, еще в те времена, когда я вела криминальную хронику.

– Мэгги, – говорит он и обнимает меня, – я очень часто вспоминал о тебе.

– Я знаю, – говорю я, пожимая его руку.

А вот и Джек Рошанский, который год от года все больше напоминает китайского болванчика. У него совершенно лысая голова, которая к тому же блестит, как навощенная, и огромное пузо, мимо которого трудно протиснуться. Он тоже обнимает меня.

– Жизнь – дерьмо, – лаконично замечает он. Истина довольно горькая, надо сказать.

Между тем Дафна, которая стоит рядом, напряженно ловит каждое наше слово, словно боится упустить самый главный «профессиональный» секрет. Нечто такое, что связывало воедино всех этих людей, то есть нас, а теперь заставляет так остро переживать потерю человека, который был частью нашего коллектива. Что ж, вполне ВОЗМОЖНО, она и переймет у нас кое-что такое, чему не учат ни в каких колледжах. То неуловимое, что называется профессиональной солидарностью.

– Тут такое творилось, – говорит Джек. – Когда шел твой репортаж, я хочу сказать.

– Удивляюсь, как ты вообще нашла в себе силы говорить, – вздыхает Пит.

У меня нет никаких сомнений в том, что я для них – единственная связь с реальным миром, человек, который видел все своими глазами. Как они для меня – единственные люди, через которых я могу узнать реакцию на то ужасное, что случилось, всех остальных, кто работает в отделе новостей и кто знал и любил Джоя так же, как и я. Они чувствуют потребность узнать все подробности трагедии. Иначе не найдут покоя, не смогут примириться с происшедшим… Дафна придвигается к нам поближе. Она надеется услышать все версии этой истории, которая и теперь кажется каким-то дурным сном. Мы, которые потеряли нашего Джоя, просто не можем в это поверить.

– Убили одного из нас, – рыдая, говорил в тот день Крис Ринглер. – Нас стало меньше…

Они рассказывают мне о той неразберихе, которая царила в студии в тот день.

– Из агентства в Иерусалиме позвонили прямо начальству, – восклицает Питер, – я думаю, самому Грэйсону.

Питер как раз сидел с Эллиотом, и благодаря этому узнал о сообщении, что группа Ай-би-эн в Ливане вроде бы попала в засаду. Начальство получило настораживающие сведения о том, что несколько человек получили ранения.

– Никто даже предположить не мог, что там случилось, – продолжает Питер. – Нас попросили подождать, пока не выяснится все подробно.

Грэйсон позвонил в отдел новостей, как только получил первую информацию об этом событии. Он распорядился, чтобы Эллиот не отходил от мониторов телексов и факсов на тот случай, если сюда новая информация поступит раньше.

– И действительно, в тот день на наших письменных столах скопились рулоны факсовых сообщений. Мы не выходили на улицу до позднего вечера, стараясь не пропустить сообщений о Джое, – с грустной улыбкой говорит Джек.

Я закрываю глаза и пытаюсь воспроизвести в памяти всю цепочку событий того дня. Сначала за останками Джоя приехал на израильском танке Ринглер. Он не покидал танк до тех пор, пока останки не перевезли в Бейрут. Для этого тело Джоя переложили на прицеп, на котором и переправили через границу. Остаток пути до Бейрута Ринглер проделал на джипе вместе со мной и Ави. Когда мы наконец добрались до «Коммандор-отеля», то сразу бросились искать телефон. Крис орал на ошарашенного служащего из администрации отеля и пытался втолковать, что случилось чрезвычайное происшествие и у нас нет времени обшаривать город в поисках телефона-автомата, большинство которых, кстати, не работало. Служащий колебался. Его глаза были прикованы к моей футболке, сплошь забрызганной кровью. Выручил Ави, который обратился к нему по-арабски и приказал разыскать телефон. Нам казалось, что мы прождали целую вечность, пока не появился служащий и не сообщил, что прозвониться в Иерусалим невозможно – взрывами нескольких мощных бомб повреждены телефонные кабели. Мы еще не знали о том, что немного позже группа ирландского телевидения, находившаяся в районе Сабры, сообщила о случившемся в отделение Ай-би-эн в Иерусалиме. Проблема заключалась в том, что никто не знал о масштабах трагедии. Добыть какую-либо информацию из израильских военных источников не было никакой возможности. Именно поэтому первоначально Грэйсон и получил неточные сведения.

– У меня есть одна фотография Джоя, – говорит Агнеса, вытирая слезы. – Он на ней вместе с двумя палестинскими ребятишками.

– Он о них заботился как мог, – объясняю я. – Он приносил им что-нибудь поесть и разговаривал с ними.

У меня не хватает духу рассказать Агнесс о том, что перед самой гибелью Джоя у него на руках умирал от менингита один палестинский малыш. Джой прибежал ко мне, умоляя, чтобы я пришла к умирающему мальчику. Он просил, чтобы я что-то почитала или рассказала ему. Успокоила, чтобы малыш не плакал. Кто мог помыслить, что через несколько секунд не станет самого Джоя.

– Я спешил изо всех сил, чтобы пленка была готова до вечернего эфира, – говорит Джек. – Когда я зашел в кабинет Эллиота, тот сидел на столе, держа сразу две телефонные трубки и отдавая распоряжения сразу трем секретаршам, которые как сумасшедшие то вбегали, то выбегали, отвечая на телефонные звонки и отбирая информацию, поступавшую от начальства.

– Наконец в отдел спустился Грэйсон с телексом в руках, – говорит Питер. – Он отдал его Эллиоту, чтобы тот прочел. Грэйсон просто рухнул на стул, а все остальные замерли, потрясенные известием. Никто не уходил домой.

– Никогда не забуду, как Эллиот отбросил эти две свои телефонные трубки и начал рыдать, – добавляет Джек, качая головой.

– Все побледнели. Никто не проронил ни слова до тех пор, пока Грэйсон не спросил, кто может сообщить о случившемся семье Джоя. Жене, детям, если они у того есть…

– Эллиот едва мог говорить. Он сказал Грэйсону, что Джой не был женат, но что у него был друг – ведь Джой был голубым.

Трудно поверить, но у Даниэля Грэйсона хватило такта, чтобы после того, как он узнал об этих подробностях личной жизни Джоя, предложить, чтобы кто-нибудь поехал в Театр американского балета и рассказал о случившемся его другу, Гарри Уэйнрайту.

– Расскажи, как вам удалось отправить этот телекс, – просит меня Питер.

– И когда в иерусалимском агентстве узнали, что случилось на самом деле, – добавляет Джек.

– Все происходило так быстро, – отвечаю я, – я видела это, как в тумане.

Обстановка в «Коммандор-отеле» была напряженная. Сюда стекались ливанцы, чтобы потребовать отзыва подразделений Амаля, которые открыли стрельбу на улицах. Мы с Крисом в конце концов оставили попытки дозвониться в иерусалимское агентство по телефону и последовали совету Ави попробовать отправить телекс прямо в Штаты. Мы дождались, когда на улицах утихла стрельба, и выскользнули из отеля. Стараясь держаться поближе к стенам домов, мы кое-как перебежали к зданию, в котором располагался телекс. Служащие еще находились на месте, поскольку попросту не решались покинуть здание. Мы направили сообщение прямо Даниэлю Грэйсону в Нью-Йорк в центральный офис Ай-би-эн. Это самое сообщение и попало в руки Эллиота. Копия же была направлена в иерусалимское агентство.

ДЖОЙ ВАЛЕРИ УБИТ ВЫСТРЕЛОМ ИЗ РУЧНОГО ПРОТИВОТАНКОВОГО ГРАНАТОМЕТА В ОКРЕСТНОСТЯХ ЛАГЕРЯ В САБРЕ ТЧК ОСТАЛЬНЫЕ НЕ ПОСТРАДАЛИ ТЧК ДАЕМ КОПИЮ В АГЕНТСТВО ИЕРУСАЛИМА ТЧК САММЕРС И РИНГЛЕР

Агнеса, которая почти ничего не говорила и только напряженно слушала, вдруг не выдержала:

– Я была в гримерной, когда услышала по внутренней связи, чтобы все собрались в отделе новостей.

Агнеса описывает, как она побежала в отдел и с удивлением увидела, как Эллиот вскарабкался на стол и размахивает руками, призывая всех к спокойствию. Прерывающимся от волнения голосом он сообщил, что около пяти часов назад в Ливане был убит Джой Валери.

– Потом он сел на стол и заплакал, – тихо говорит Агнеса и добавляет: – Я не поверила. Думаю, что в первое мгновение и остальные не поверили. В комнате воцарилась полная тишина. Никто не решался пошевелиться. Казалось, что время остановилось. А потом мы все заплакали. Все!..

Я сжимаю ее руку и чувствую, что на глаза наворачиваются слезы. Все это еще так свежо в памяти.

– В тот момент я не выдержал и вышел из комнаты, – сказал Питер. – Все были так возбуждены. Они требовали от бедняги Эллиота дополнительной информации и отказывались расходиться.

– А ты где была, когда это случилось? – вдруг спрашивает меня Агнеса.

– Около него. Но я этого не видела. Я что-то услышала, а когда повернулась, все было кончено.

Больше добавить нечего. Дафна пятится назад. На ее лице прочитываются большие сомнения: оказывается, телевидение – не такое дело, куда стоит так рьяно стремиться.

– Когда ты вернулась? – спрашивает Питер.

– Два дня назад.

– Насовсем, я надеюсь, – говорит Агнеса, всхлипывая.

– Не уверена.

– Я слышал, тебя отсылают обратно, – говорит Джек. – Здесь ходит столько разных слухов.

– Вероятно, я опять поеду туда. Но не в Ливан, а в Израиль.

– В Вашингтоне намечены переговоры с израильтянами. Они начнутся послезавтра, – сообщает Питер. – Мы узнали об этом вчера вечером. Ты будешь их освещать?

Разве что в том случае, если Ави будет приезжать ко мне на ночь.

– Нет, Питер, не буду…

– Ливан – это еще один Вьетнам, – говорит Питер, качая головой. – Кажется, пришел Эллиот, – добавляет он, – мне пора в студию.

Он целует меня на прощание.

– Загляни ко мне, когда будешь уезжать, – просит он.

– И про меня не забудь, – говорит Агнеса и обнимает меня.

– Я сделал для тебя копию того репортажа, – печально говорит Джек. – Я смотрю его снова и снова.

– Я тоже смотрю его снова и снова, Джек, – вздыхаю я. – Только в своей голове.

Он задумчиво потирает щеку и уходит.

О том, что Мэгги Саммерс награждают премией «Эмми» никто из них даже не упомянул. За это я им ужасно благодарна. Во-первых, эти люди, с которыми я работаю с самого начала, считают неуместным обсуждать что-либо еще не решенное, а во-вторых, они слишком мало интересуются тем, что не касается телевидения, – пусть даже это будет премия «Эмми».

Когда Эллиот видит меня на пороге своего кабинета, то удивленно поднимает брови и радостно улыбается.

– Неужели ты пришла сказать, что хочешь меня? – воскликнул он, прикрыв дверь.

– Твоей дружбы, Эллиот, я никогда не переставала желать. Ты всегда будешь моим другом.

Я отхожу к окну и смотрю, как с неба падают огромные хлопья мокрого снега, который уже засыпал всю улицу, а он нажимает на кнопку внутренней связи.

– Глэдис, принесите, пожалуйста, два кофе и парочку сникерсов, – распоряжается он, глядя на меня. – В чем дело, детка? – Это уже мне. – Ты расстроена. Что случилось?

Я открываю рот, чтобы объяснить Эллиоту, что это связано с Джоем, но останавливаю себя, потому что это в данном случае не совсем так. Может быть, я горюю о чем-то совершенно другом – давным-давно утраченном в стенах отдела новостей. О своего рода невинности восприятия.

– Я боюсь, – честно отвечаю я.

– Чего, детка? Ведь все позади…

Я отрицательно качаю головой, и у меня на глазах появляются слезы.

– Меня пугает то, что теперь моя работа, мое новое назначение уже не значат для меня того, что значили раньше. Что-то во мне переменилось. Я чувствую себя счастливой только рядом с ним, но я не уверена, что это правильно. Ведь Ай-би-эн всегда была моим домом!

Эллиот терпеливо дожидается, пока я закончу, а потом нежно обнимает меня. В кабинет бесшумно входит Глэдис. Она несет поднос с кофе.

– С приездом, Мэгги, – застенчиво говорит она.

– Спасибо, – отвечаю я, высвобождаясь от Эллиота.

Я улыбаюсь.

– Понимаешь, – говорю я ему, – несмотря на всю свою глупость и бесчувственность, Грэйсон все-таки прав. Здесь действительно мой дом и моя семья. Но с тех пор, как я влюбилась, в моей жизни появились другие важные вещи, кроме Ай-би-эн…

– Я тебя ревную к нему.

Воцаряется неловкое молчание. Мы неторопливо цедим кофе. На письменном столе Эллиота я замечаю фотографию Франс Джеймс. Один глаз у нее действительно сильно косит. Эллиот замечает мой взгляд и пожимает плечами.

– Я все еще женат на ней, – говорит он извиняющимся тоном.

– И всегда будешь женат, – мягко добавляю я.

– Это была ошибка. Теперь я понимаю, но…

Я прижимаю кончик пальца к его губам, чтобы он не продолжал.

– Не надо больше об этом, Эллиот. Он вздыхает.

– Наверное, я должен чувствовать себя счастливым, что ты нашла своего мужчину.

– А разве ты не рад?

Он улыбается и подходит к окну. Снег падает еще гуще.

– Мне почему-то всегда казалось, что ты в конце концов найдешь себе какого-нибудь влиятельного продюсера. Но уж, конечно, не какого-то типа из другого мира…

Я слушаю Эллиота и напряженно пытаюсь подобрать слова, чтобы объяснить ему, кто такой Ави Герцог и что он для меня значит.

– Расстояние здесь ни при чем, Эллиот. Дело в том, что он стал частью моей жизни, как никто другой.

На лице Эллиота появляется удивленное выражение.

– Не понимаю, ведь он же – израильтянин.

– Я люблю его. Он часть меня. Мы с ним одно целое. Мне кажется, что я его знала всю свою жизнь. Даже, может быть, мы были знакомы с ним в какой-то другой жизни, – добавляю я с улыбкой.

Эллиот смеется.

– А эта разве плоха?

– Почему? Совсем нет.

– Ну, если так, то я действительно рад за тебя, Мэгги. Я, конечно, не стал от этого счастливее, но все-таки мы друзья и…

Эллиот не успевает закончить фразы, потому что звонит телефон.

– Это тебя, – говорит он, передавая мне трубку. Что хочет сказать мне Клара, понять очень трудно, поскольку она всхлипывает, сморкается и еще что-то кричит детям. В конце концов ей удается совладать с собой, и я узнаю, что, когда Клара уже собиралась выходить из дома, чтобы встретиться со мной в Ай-би-эн, позвонила Джонези. Похоже, родитель не пошел сегодня утром в офис. Вместо этого он остался дома и занят тем, что упаковывает свои вещи. Джонези рассказала, что, когда отец спустился в кладовку за чемоданами, родительница заперлась в своей спальне. Джонези ужасно перепугана, памятуя о том, что случилось в прошлый раз, хотя и много лет назад. Когда родитель вернулся из кладовки и обнаружил дверь запертой, то махнул рукой на мольбы Джонези выломать дверь и просто ушел из дома. Не зная, что предпринять, Джонези позвонила Кларе.

– А Джонези вызвала полицию? Эллиот вопросительно смотрит на меня.

– Она ждет моих распоряжений, – отвечает Клара.

– Я сейчас же выхожу, – говорю я. – Скажи ей, чтобы она вызвала полицию. Сколько тебе понадобится времени, чтобы добраться туда?

– Судя по погоде, не меньше часа.

Когда я кладу трубку, мое сердце колотится как сумасшедшее.

– Что случилось? – спрашивает Эллиот.

– Мне кажется, что мать могла наглотаться таблеток, – с трудом выговариваю я.

– Почему?

Мне трудно дышать.

– Ох, Эллиот, – говорю я и, всхлипывая, утыкаюсь носом в его плечо. – Потому что ей кажется, что без родителя она не сможет жить, а тот ее бросает…

Эллиот бледнеет.

– Мэгги, чем я могу помочь?

– Ничем. Я должна сама туда ехать.

– Хочешь, я поеду с тобой?

– Не стоит. Я там встречусь с Кларой. Эллиот помогает мне надеть пальто.

– Позвони мне, если тебе что-то понадобится!

Я чувствую себя совершенно разбитой этим известием и едва соображаю, что происходит.

– Да, спасибо тебе, Эллиот. Я позвоню…


Что бы ни случилось, мы все одна семья.

Плюхнувшись на заднее сиденье такси, которое несет меня к родительнице, я снова и снова повторяю про себя эти слова. Дорога кажется бесконечной. Снегопад такой, что и представить трудно. Кругом сугробы. Автомобиль бросает из стороны в сторону на скользкой мостовой. Внезапно из снежной пелены прямо перед нами появляется желтый тягач, который, перегородив улицу, тащит за собой какую-то машину.

– Не могли бы вы развернуться, чтобы попасть на 57-ю улицу? – нетерпеливо говорю я водителю.

– Послушайте, леди, – рычит он через плечо, – неужели вы думаете, что это так просто? Очень может быть, что мы вообще туда не попадем.

Спорить с ним нет никакого смысла, поскольку мы зажаты между двумя тягачами. Похоже, сегодня у всех нервы натянуты до предела. Я снова принимаюсь думать о семье и обо всем идиотизме нашей жизни. Мне кажется, что я сейчас бесконечно далеко от всего этого. Я словно провалилась в бездонную дыру времени и пространства из-за этого сумасшедшего снегопада. До квартиры родительницы сейчас не ближе, чем, к примеру, до Бейрута.

Мы проезжаем парк, и перед нами возникает современная синагога Эммануила как свидетельство Господне о Его терпимости к различным конфессиям. Капиталистический вариант иудаизма. Обычные жертвоприношения свершаются здесь без особой истовости. Раз в год родитель заказывает здесь службу – в день Йом Кипура, самого почитаемого из всех еврейских святых. Это единственный день, когда он отдает дань своему прошлому – всему тому, чем он жил, пока деньги не превратились для него в единственную святыню. Он редко брал нас с собой. Зато он таскал нас на лекции в теософское общество, где люди, подобные нашему родителю, внимали отвлеченным и двусмысленным теориям. Исследования души в этих теориях были весьма впечатляющими, но их обсуждения дико скучными. Как-то, прослушав особенно нудную лекцию, касавшуюся не то концентрической теории, не то ментальной всеобщности всего сущего, Клара суммировала наши выводы: жить следует в своей привычной среде и вообще не лезть в чужой монастырь. Впрочем, родитель еще лучше выразил сущность и цену всех этих сложных теорий, когда на одной вечеринке его спросили в лоб, еврей ли он, он без колебаний заявил следующее:

– Мои дети принадлежат епископальной церкви. Моя супруга – русская православная. А я – юрист. Вот мое кредо.

Клара была убита этим высказыванием. Я – возмущена. У родителя наша реакция на его слова вызвала раздражение.

– Если вы недовольны нашей жизнью, можете отправляться куда вам заблагорассудится и поискать что получше! – закричал он на меня.

– Если ты не будешь держать себя в руках, – пригрозил он Кларе, – тебе придется найти кого-нибудь другого, кто согласится тебя кормить!

Нужно заметить, что в конце концов мы с Кларой так и сделали.

Светофор переключался уже несколько раз, но мы застряли в автомобильной пробке и не сдвинулись ни на дюйм. Я смотрю на часы и вижу, что с тех пор, как звонила Клара, прошло уже полчаса.

– Прошу вас, – умоляющим тоном говорю я водителю, – я ужасно спешу!

– Все спешат, леди, – зевает водитель. – Расслабьтесь, и я доставлю вас куда надо.

– У вас не найдется сигареты? – нервно спрашиваю я.

– О чем разговор, – отвечает он и протягивает мне сигарету. – Закуривайте.

Когда автомобиль наконец трогается с места, мне в голову приходит мысль, что в результате мы с Кларой получили то, что и должны были получить. Ругань, которая постоянно доносилась из комнаты родителей, сделалась для нас такой же привычной, как и битье тарелок после ужина. Впрочем, всегда приходило к одному: ссора затухала, а наша жизнь текла по-прежнему. Не так уж много нужно детям. Им бы только знать, что проблемы родителей их не касаются.

– Я был так беден, что жрал мякину, – жаловался родитель.

– А большевики мочились прямо на бабушкины ковры! – повторяла родительница.

Между тем мы с Кларой понимали, что никакие злодеи больше не будут гадить на наши огромные ковры, а на нашем столе всегда будет нормальная еда. Однако в отличие от Клары я перестала воспринимать нищету и голод как абстрактные понятия, после того, как занялась журналистикой.

Вполне возможно, что и этот последний случай – не что иное, как очередная демонстрация родительницы, очередное желание показать всем, как он заставляет ее страдать. Если же это не демонстрация, то я не представляю, как сможет пережить случившееся Клара. Что касается Мэгги, то все считают, что она – сильная личность. Как жаль, что мы не так близки, как могли бы быть. Родители намеренно вбивали между нами клин, потому что опасались нашего единства. Один неуправляемый ребенок – это уже больше чем достаточно. А если сразу два – тут и говорить не о чем… Однако мы все-таки постоянно тянулись друг к другу. Вероятно, инстинктивно. Мы переживали одни и те же чувства, и это нас сближало. Несмотря на обычные фазы соперничества между младшим и старшим ребенком. Мы выкрикивали друг другу слова ненависти, ломали друг другу игрушки, а иногда даже желали друг другу смерти. Однако, когда мы стали старше, самодурство и эгоизм родителя сделались для нас так же очевидны, как распущенность нервов родительницы. И мы, естественно, старались поддержать друг друга, когда между родителями вспыхивала ссора, и вместе пережить ее.

Родитель упрекал Клару в том, что она заурядна, непривлекательна, глупа, а потому от нее нечего ожидать, кроме послушания. Между тем она была светловолоса, голубоглаза – совершенная Венера Боттичелли, то есть классически красива. Словом, ее можно было обвинять в чем угодно, но в непривлекательности – это уж нет!.. Кроме того, у нее были весьма обширные познания. Она не только была воспитана на классике, но и впоследствии оставалась страстной читательницей.

– Они заполняют пустоту, – говорила она о книгах. – Благодаря им я убегаю в другой, более счастливый мир.

Она благосклонно относилась к тому, что родительница чувствовала себя в чем-то зависимой от нее. Что ж, это можно понять.

По крайней мере, родительница умело подчеркивала свою особую симпатию к Кларе. Между ними существовало нечто вроде взаимовыгодного сотрудничества. Поддержка – в обмен на симпатию.

– Я сегодня хорошо себя вела, – гордо заявила Клара однажды за ужином.

– Прекрасно, – согласилась родительница.

– Ну это каждый может, – отозвался родитель, не отрываясь от своей тарелки.

– Почему ты меня никогда не похвалишь?! – разрыдалась Клара и выскочила из-за стола.

Мне бы и в голову не пришло упрекнуть в этом родителя, поскольку у меня с ним и без того хватало проблем. Он постоянно цеплялся ко мне за то, что у меня был необычный, вызывающий и слишком обольстительный вид.

Когда, пломбируя мне зуб, дантист взял меня за грудь, я рассказала об этом отцу.

– Ты на это напросилась, – грубо оборвал он меня. – У тебя такой взгляд!

Мне было только пятнадцать лет, и его слова меня озадачили. О каком таком взгляде он говорит, если доктор Леви принялся лапать меня в тот момент, когда из моего раскрытого рта текла слюна?.. Между тем, когда однажды Клара прибежала домой из парка и сказала, что у нее отняли велосипед, родитель несколько часов изводил ее вопросами, пока не убедился, что вор больше никак ее не обидел. Родительница придерживалась того мнения, что это произошло потому, что у Клары очень беззащитный вид. Отец не соглашался и утверждал, что это случилось единственно потому, что Клара нарвалась на пуэрториканца. Этот чертов дантист-педофил был евреем, а потому заранее считалось, что он не позволит себе лапать ребенка, если только этот последний, то есть я, его не спровоцирует.

Мое отрочество было похоже на тюремный приговор. Я была бы только счастлива, если бы эти годы побыстрее пронеслись и я сделалась взрослой. Возможно, только благодаря этой мечте я и выжила, надеясь, что когда-нибудь вырасту и наконец стану свободной. В моей голове было столько замечательных планов и идей, – только бы дождаться, пока пролетит это проклятое детство… Как бы там ни было, Клара и я постоянно уединялись в нашем секретном месте – в ванной комнате, пускали воду и начинали наши тайные перешептывания.

– Он так несправедлив, – обычно жаловалась Клара. – Но уж лучше делать так, как он хочет.

– Ко мне он тоже несправедлив, – соглашалась я. – Только я не позволю ему унижать меня!

– Леди, – прерывает мои воспоминания водитель, – вам надо бы бросить курить. Вы слишком много кашляете.

– Да я вообще не курю, – отвечаю я, давясь сигаретным дымом.

– Да уж, – хмыкает водитель, – она не курит! Она только затягивается!

– То есть я хочу сказать, что обычно я не курю, – объясняю я. – Это от нервов.

– Жизнь так коротка, чтобы еще и нервничать, – философски замечает водитель.

Какое к черту – коротка! Взять хотя бы это бесконечное снежное утро…

Однажды родительница сделала неуклюжую попытку как-то оправдать поведение отца. Это было после одной особенно отвратительной их ссоры.

– Мужчине желание доставляет почти физическую боль. Поэтому нужно попробовать удовлетворить его любой ценой.

– Это от природы или благоприобретенное? – не удержалась я от вопроса.

– Просто это так – и все, – отрезала родительница.

Именно с тех пор в мою голову запало убеждение, что все их поступки есть результат нашего, женского поведения, что именно мы, женщины, доводим их до сексуальных припадков. Таким образом, наш долг – облегчать их страдания или позволять им самим облегчать эти самые страдания где-нибудь на стороне.

– Для них это то же самое, что выпивать после работы, – говорила она.

И сама пыталась в это уверовать. Так было немного легче жить.

– Я мог вас видеть раньше? – спрашивает меня водитель. – Может, я уже возил вас?

– Нет, думаю, что нет, – бормочу я, поднимая повыше воротник.

На время он забывает обо мне. Со всех сторон завывают автомобильные гудки. Он высовывается в окно и орет:

– А что я, по-твоему, приятель, летать должен? Жизнь коротка, побереги глотку!

– Если вы скажете это еще раз, я тоже начну орать, – ору я.

Он сразу утихомиривается.

– У меня для вас новости, леди, – говорит он. – Вы уже орете. Почему бы не взять еще сигаретку и не расслабиться, а?

– Не хочу я никаких сигареток! – отвечаю я, ударяясь в слезы. – Я хочу, чтобы вы довезли меня до 57-й улицы! Прошу вас, отвезите меня туда!

Когда я думаю о том, как родитель влияет на родительницу, первое, что мне приходит в голову, – это цыплята и бриллианты.

Бесчисленное количество раз во время ужинов у Саммерсов родитель швырял со стола на пол блюдо с жареными цыплятами, если вдруг обнаруживал в мясе хотя бы капельку цыплячьей крови.

– Я дал тебе все, – начинал он орать родительнице, – а ты даже не умеешь готовить цыплят!

Родительница в слезах выбегала из-за стола, бросалась к себе в спальню и начинала в отместку швырять из окна свои бриллианты.

– Вот это ты мне дал? – вопила она. – Вот это ты мне дал?!.

Между тем Джонези молча принималась собирать с пола жареных цыплят, а Клара и я бежали собирать наши фамильные бриллианты.

– Отнести цыплят дожариваться? – спокойно интересовался наш дворецкий, качая головой.

Сегодня, когда я наконец оказалась перед квартирой родителей на Пятой авеню, на дворецком лица не было. Он ждал меня около дома и, помогая вылезти из такси, сказал:

– «Скорая» и полиция уже здесь…

Это был скорее вопрос, чем констатация, и он напряженно ждал, как я отреагирую.

– Благодарю вас, – отвечаю я, проходя прямо в вестибюль.

В лифте в моей голове вдруг звучат слова родителя:

– Она мне хочет досадить этим представлением! Это пошлый фарс!

Вот почему родительница проглотила сразу тридцать полновесных капсул, в каждой из которых содержалось не меньше 25 миллиграммов вещества, которое обычно врачи назначают в самых маленьких дозах для стимуляции кровообращения и сердечной мышцы, когда возникает опасность инфаркта. Одну пустую коробочку из-под препарата обнаруживаю сразу же, как только захожу в квартиру. То, что сотворила с собой родительница, стало известно, только когда прибыла вызванная Джонези полиция.

Приехала также бригада врачей-реаниматоров со всем необходимым медицинским оборудованием. Они нашли пустую коробку из-под пилюль около кровати родительницы. На коробке была наклейка, из которой явствовало, что эти пилюли были прописаны Кейту Робинсону, мужу нашей Джонези. Джонези клялась и божилась, что ее муж не притрагивался к пилюлям с тех самых пор, когда семь месяцев тому назад ему стало плохо с сердцем, – за то время, мол, он успел съездить подлечиться в Алабаму и теперь чувствовал себя вполне сносно. Впрочем, все это уже не имело никакого значения, поскольку содержимое коробки отсутствовало.

Ответ на вопрос, что побудило родительницу проглотить пилюли, содержался в элегантном розовом конверте, на котором было написано: «Передать по назначению». Конверт обнаружился тут же на старинном комоде, над которым висело полотно кисти художника восемнадцатого века, между баночками и бутылочками с косметикой. Сунув письмо в карман, я в недоумении осматриваюсь вокруг.

Всего несколько минут назад родительницу вытащили из ванной комнаты, где ее обнаружили лежащей на полу с полотенцем в руке. Она уже хрипела.

– Мама! – кричу я, кидаясь к ней. – Мама!

Меня поспешно оттаскивают. Врачи, пытающиеся ее спасти, объясняют, что она приняла чрезвычайно большую дозу препарата – «летальную» дозу. Кажется, они добавили еще: «которая вызывает рвоту и все такое прочее».

– Что такое это «прочее»? – рыдаю я. Все кружится у меня в глазах.

Один из врачей жует резинку и не отвечает. Вместо ответа он тащит родительницу на ковер в спальню и всаживает ей в вену иглу, которая соединена с коричневой пластиковой трубкой.

– Что вы делаете? – кричу я, бросаясь к врачам. Врач около родительницы даже не смотрит в мою сторону.

Я хочу чем-то накрыть родительницу, потому что ее домашний халат распахнулся, и обнажились груди. Мне становится дурно. В комнату залетает Джонези и хватает меня под руку. По ее лицу градом катится пот.

– Никакой мужик не стоит того, что она с собой сделала, – всхлипывает она.

– Мама не умрет, Джонези, – твердо говорю я. – Она поправится!

– Только не в этот раз! – завывает Джонези. – Ой-ой, в этот это добром не кончится!

– Замолчи! – кричу я. – Замолчи, Джонези! Она обнимает меня своими огромными руками и тихо шепчет:

– Бедное дитя, бедное дитя!

Полицейский, придерживая родительницу за шею, принимается делать ей искусственное дыхание рот в рот. Один из врачей прикрепляет два электрода в область сердца.

– Нужно запустить сердце! – кричит он коллеге. – Я теряю ее пульс!

– Делайте ей искусственное дыхание, – кричит другой. – Быстрее!

Все плывет как в тумане. Руки, ноги, медицинские инструменты, трубки, провода, тело родительницы, распростертое на ковре в спальне… Сплошной туман. Я чувствую дурноту.

– Дайте два разряда, а потом попробуйте укол! – восклицает кто-то.

– Вена готова?

– Готова! Вводите препарат!

– Быстрее, быстрее! Попробуйте справиться с аритмией!

– Продолжайте качать! У нас осталось только три минуты! Скорее!

Тело родительницы конвульсивно подскакивает, словно заводная кукла. Четверо мужчин не покладая рук трудятся над ней, пытаясь вдохнуть в нее жизнь. Несмотря на то, что слезы почти ослепляют меня, я вижу, что все бесполезно. Жизнь стремительно утекает из нее. Борьба уже проиграна.

– Дышите, – кричит полицейский, – дышите!

– Пожалуйста, – плачу я, чувствуя никчемность всех усилий, – пожалуйста!

Один из реаниматоров ритмично давит ей на грудь, делая непрямой массаж сердца, в то время как другой возится с иглой.

– Давай, качай! Еще, еще! – приказывает он. – Сердце начинает вибрировать. Мы ее теряем!..

– Отче наш, сущий на небесах!.. – завывает Джонези.

– Нет! – кричу я. – Пожалуйста, не дайте ей умереть!

– Я потерял пульс, – бормочет врач.

– Начинает погибать мозг, – говорит другой, – прошло уже пятнадцать минут.

– Заканчивайте, – вздыхает кто-то.

– Нет! – кричу я, прорываясь к родительнице. – Продолжайте!

– Ее дело худо, – говорит полицейский, удерживая меня.

Ее черты на глазах начинают смазываться. Потом лицо застывает и синеет. Несколько человек пытаются поднять меня с пола. Они смотрят на меня с искренней жалостью. В этот момент в комнату заскакивает Клара. У нее на волосах, на ресницах – снежинки. Слезы непрерывно текут по ее полным щекам. Она кидает взгляд на родительницу и принимается тихо стонать, прикрывая изящной рукой дрожащие губы. Она падает в мои объятия.

– Я люблю тебя, Мэгги, – всхлипывает она, – давай больше никогда не будем ссориться!

– Давай, Клара, – бормочу я. – Жизнь так коротка!

Все кончено. Врачам остается лишь вытащить свои иглы и трубки, отсоединить электроды и сложить все это в специальный красный ящик. Полицейский, который делал родительнице искусственное дыхание, теперь сидит на полу и пытается отдышаться сам.

– Мне очень жаль, – бормочет он. Переносные рации на поясах у врачей начинают подавать сигналы о новом экстренном вызове. Они должны лететь туда, где есть еще надежда что-то сделать. Они выглядят такими несчастными и подавленными, когда суетятся и укладывают свои медицинские принадлежности, что мне хочется успокоить их, убедить в том, что они сделали все что смогли. Они вот-вот уйдут, чтобы встретиться с новыми смертями, а я все еще не могу подобрать нужных слов. Ах если бы можно было начать этот день сначала! Я бы все сделала для того, чтобы родительница сейчас как обычно сидела у себя на постели и листала русскую газету, которую каждое утро прочитывала от корки до корки в течение всей своей жизни. Мне кажется, что если я закрою на секунду глаза, а потом снова открою – все вдруг вернется к прежнему, этот ужас исчезнет.

Случаются в жизни такие потери, когда невозможно найти никакого утешения. Клара плачет, уткнувшись лицом в мое плечо. Ее ногти впились мне в спину. Джонези выбегает из комнаты и вопит за дверью так ужасно, что этот крик запечатлевается в моей памяти на долгие годы.

– Умершая… – выговаривает полицейский, – она была вашей матерью?

Проходит не меньше минуты прежде, чем я понимаю, что он у меня спрашивает. «Умершая» – это он говорит не о ком-нибудь, а именно о моей родительнице. Теперь о ней следует говорить в прошедшем времени: «была». Если бы переход от жизни к смерти заключался лишь в этой грамматической тонкости, то мне бы ничего не стоило все это исправить. Мне только достаточно было бы сказать ему:

– Прошу прощенья, вы сделали грамматическую ошибку. Она не была, она и теперь моя мать.

Он смотрит на меня, и на его лице отражается боль.

– Простите меня, но мне нужно узнать ее имя и возраст. Я должен занести это в протокол. Самоубийство – дело полиции.

Как странно! Родительница, которую в жизни не штрафовали даже за нарушение правил уличного движения, теперь, оказывается, подозревается в чем-то наподобие правонарушения. Последнее, что она сделала на этой земле, – совершила умышленное покушение на свою собственную жизнь… Совершила и уже понесла наказание. Чем – собственной же смертью?.. Господи, неужели кого-то еще волнует чья-то смерть. А как насчет трупов на улицах Нью-Йорка? А как насчет братских могил в Ливане, которые роют при помощи бульдозеров?..

Врачи осторожно поднимают тело, которое напоминает тряпичную куклу. Конечности безжизненно болтаются из стороны в сторону. Они опускают родительницу на неразобранную постель. Они накрывают ее ослепительно белой простыней, одной из тех, что она купила на прошлогодней распродаже на Пятой авеню. Как странно думать сейчас об этом: прошел год, и эта простыня понадобилась, чтобы накрыть ее безжизненное тело. Мне кажется, что у нее на лице появляется удивленное выражение. Или это только иллюзия? А может быть, она и в самом деле удивлена тем, что совершила эту ужасную вещь? Попроси прощенья, мама, и, может быть, все начнется сначала. Просто признай, что была не права, ты сможешь подняться. Помнишь, когда мы были маленькими, ты учила нас раскаиваться в своей неправоте, и мы верили, что от этого зависит счастье нашей семьи. Я хватаю себя за голову, как будто хочу заглушить те ужасные слова, которые звучат в моем мозгу. Говорят, что, когда человек умирает, у него перед глазами проносится вся прожитая жизнь. Но никто не подметил того, что если умирает кто-то из родителей, то все, что он когда-либо говорил, эхом проносится в ушах детей, пока это эхо не угаснет окончательно и не установится тишина, еще более ужасная, чем любые слова… И в этот момент я обречена слушать наступившую тишину, которая ужаснее всех слов. Все вокруг словно замерло. С глубоким вздохом я шепчу Кларе:

– А где Стивен?

Но она даже не может шевельнуться. Ее щека прижата к моей щеке. Она плачет так горько, что, кажется, вот-вот потеряет рассудок. Мы обе совсем недалеки от этого, однако нас ждут неотложные скорбные обязанности.

– Он в больнице, – наконец отвечает она.

– Не могли бы вы выйти с нами в соседнюю комнату? – спрашивает полицейский.

– Клара, – мягко говорю я, – я помогу тебе. Но давай выйдем в гостиную.

Другой полицейский предлагает помочь мне вывести Клару. Но этого не требуется. Клара всхлипывает. Я осторожно вывожу ее в коридор, словно она слепая, и заботливо веду в гостиную, где она падает в кресло.

– Я люблю тебя, Мэгги, – говорит она, утирая слезы.

– Я тоже тебя люблю, Клара, – отвечаю я, удивляясь, что только после ужасного несчастья между нами стали возможны эти сердечные отношения.

– Я на секунду выйду погляжу, как там Джонези, – говорю я.

Джонези я нахожу на кухне. Она стоит на коленях около посудомоечной машины, все ее огромное тело замерло в молитвенном экстазе. Что за день такой выдался сегодня?..

– Ох, Мэгги, – взвывает она, – что же теперь будет?

– Пока не знаю, Джонези, – отвечаю я, гладя ее по голове. – Пойдем, сядем все вместе в гостиной!

Она с трудом поднимается.

– Мэгги, – вдруг восклицает она, – я не собираюсь служить у него и у этой Лоретты!

– Какой еще Лоретты?

– Той самой, которая окрутила твоего отца!.. Нет, я не останусь с ними, – твердо заявляет она.

Я кладу ладони на ее пухлые плечи.

– Расскажи мне, в чем дело. Я не понимаю, – говорю я, хотя, конечно, все понимаю, и очень даже хорошо.

– Последние несколько лет твой отец приводил се сюда, когда твоя мама куда-нибудь уезжала или оставалась ночевать у Клары. Он думал, мне это безразлично. Но он ошибался. Я ничегошеньки ей не рассказывала, потому что боялась, что случится это самое…

Она плачет.

– А почему ты не рассказала мне или Кларе? – спрашиваю я, чувствуя тошноту.

– У Клары хватало забот со своими детишками, а ты никогда здесь не появлялась.

Конечно, это нанесло последний удар по их супружеству… Но до того потерять совесть, чтобы приводить ее сюда – в дом моей матери, ложиться с ней в ее постель… Каким нужно быть человеком?!

– Моя жена в отъезде, – сказал мне однажды один женатый мужчина, – давай проведем эти выходные у меня в Хэмптоне!

И я поехала с ним. Он был необыкновенно хорош собой, а во мне играл дурацкий оптимизм. Ужасное чувство овладело мной, как только мы свернули на частную дорогу, которая вела к их дому, и я увидела название усадьбы, красиво выведенное на придорожном камне. Едва жена вышла из дома, а муж уже тащит туда другую женщину. Дальше хуже. Мы сидели на кухне, и этот самый муженек готовил нам выпивку. Мне казалось, что на меня осуждающе выставились все ее вещи: передники, кухонные полотенца, кастрюли и сковородки… Когда же я ложилась на ее половину постели, страсть во мне была так же мертва, как были мертвы засохшие тюльпаны, стоявшие в вазочке на ее туалетном столике среди кремов, лосьонов и косметики. Удовольствие, которое я надеялась получить, отдавшись этому мужчине, было совершенно уничтожено кошмарным ощущением от вторжения в жизнь его жены… Каким нужно быть человеком, чтобы поступать так, как поступал он? Его бесчувственность можно было сравнить разве что с моим собственным отчаянным одиночеством, когда мне хотелось принадлежать даже тому, кто мне не принадлежал.

– Наш брак чистая фикция, – заявил он мне тогда.

Однако это была ложь. Их брак был такой же несомненной и несокрушимой реальностью, как камень-указатель перед их усадьбой.

Клара тогда предостерегала меня.

– Никогда не связывайся с мужчиной, который не может дать тебе своего домашнего телефона.

Я любила ее за это. Хотя ее слова и причиняли боль… Что же касается Лоретты, или как там ее, разве могу я ее осуждать за то, что она надеялась получить от моего родителя? Конечно, я не вправе этого делать. Однако я все же осуждаю ее в душе. И так будет всегда.

Подо мной снова начинает качаться пол, а собственный мой голос звучит словно откуда-то со стороны, когда я принимаюсь объяснять врачам, что нет никакой необходимости забирать тело родительницы в городской морг.

– Мы позвоним нашему психиатру и непосредственно свяжемся с похоронной службой, – говорю я.

– Соедините меня с похоронной службой, – просит один из врачей, поднося к губам переносную рацию.

Другой врач около входной двери собирает складные носилки и начинает выносить медицинское оборудование к лифту.

– К сожалению, мы больше ничем не могли помочь, – говорит он. – Тридцать таких пилюль – это, я вам скажу, не шутка.

– Прошу прощения, – прерывает его полицейский, – но я должен составить протокол.

Должен, конечно, должен.

– Я – Мэгги Саммерс. Я очень признательна вам за ваше внимание. Это ужасный удар, потому что она была нашей матерью… – Вот, опять прошедшее время. – И прошу вас, не регистрируйте это как самоубийство…

– Назовите, пожалуйста, ее имя и возраст. О чем разговор, нет ничего проще.

– Вера Саммерс, – отвечает Клара, – родилась 7 октября 1918 года…

Перед моим мысленным взором возникает надгробная плита, на которой начертано: «РОДИЛАСЬ 7 ОКТЯБРЯ 1918 ГОДА – СКОНЧАЛАСЬ 29 ДЕКАБРЯ 1982 ГОДА».

Уместно ли как-то упомянуть в этой надписи на могильной плите, что за свою ЖИЗНЬ родительница умирала, может быть, сотни раз. Не будет ли это слишком уж нелепо, если все эти даты указать тут же – конечно, маленькими цифрами, ну а самую последнюю, роковую дату выделить крупно в самом низу?..

Ах, мама, если бы ты подождала с этим хотя бы еще один день, ты бы встретилась с Ави. Ави прилетает в Нью-Йорк завтра и, стало быть, уже опоздал на один день. Он никогда не увидит родительницы, и эта мысль повергает меня в отчаяние, и я начинаю плакать.

Клара обнимает меня.

– Постарайся взять себя в руки, – шепчет она. Офицер Горти – весьма приятный мужчина. Так же как и офицер Рамбусто.

– Ваш лечащий врач может отослать по почте свидетельство о смерти. Я уверен, он знает, как это делается. Что касается меня, то в своем протоколе я отмечу, что смерть наступила от сердечного приступа.

– Спасибо, – бормочу я и всхлипываю.

– Мы вам так благодарны, – говорит Клара дрожащим голосом.

– Теперь мы уедем. Если, конечно, мы вам больше не нужны, – говорит офицер Горти.

– Нет, нет, – отвечаю я, – мы справимся сами. Еще раз большое спасибо.

– Я вас провожу, – говорит Клара.

Она всегда безупречно радушна. Джонези выходит следом за ней.

Когда они возвращаются, я вижу, что Клара похожа на разъяренную волчицу: ноздри раздуваются, а глаза свирепо блестят.

– Джонези рассказала мне о Лоретте, – заявляет она.

– Ты удивлена?

– Не слишком. Меня бесит, что у него хватило совести привести ее в дом мамы. Он пренебрег элементарной чистоплотностью. Ее убила его страсть к женщинам, и я никогда ему этого не прощу.

– Правильно, – твердо кивает Джонези. – Он был таким с самого начала, даже когда вы были совсем маленькими.

Видно, такая наша судьба.

– Неужели все прошлые несчастья имели одну и ту же причину? – восклицаю я. – И тот случай после морского праздника, и та ужасная сцена в больнице?..

Клара с беспокойством смотрит на меня.

– Мэгги, ты совсем зеленая!

– Может, в довершение всех бед я еще и грипп схватила… – предполагаю я. – Так ты говоришь, он был таким даже, когда мы были совсем маленькими? – спрашиваю я у Джонези.

– Каким таким?

– Ну, волочился за женщинами.

– Еще бы, – говорит Джонези. – Сколько я его помню.

Клара опять плачет.

– Я никогда ему этого не прощу!

– Клара! – Я бросаюсь к ней.

– Лучше позвони доктору Менделю, – всхлипывает она. – А я позвоню Стивену.

Но, прежде чем я успеваю уйти, она хватает меня за руку.

– Ах, Мэгги, – плачет она, – что же нам теперь делать?

«Что же нам теперь делать?» Непростой вопрос, скажем прямо. Наверно, на него можно ответить по-разному. Однако в данный момент я пытаюсь сосредоточиться на практической стороне вопроса, поскольку мы действительно оказались в довольно необычной ситуации. А именно, родительница лежит в своей постели, и в этом, собственно, еще нет ничего необычного, несмотря на то, что сейчас два часа дня, и необычность ситуации заключается лишь в том, что сегодня она умерла. В моей профессии мне приходится сталкиваться с мрачными сторонами жизни, и это неизбежно учит меня реагировать на подобные ситуации так, как должен на них реагировать цивилизованный человек. Другими словами, я отдаю себе отчет в том, что худшее еще впереди. И совершенно бессмысленно и бесполезно объяснять Кларе, что продолжение этого кошмара еще более ужасно, чем его начало. Поэтому на ее вопрос я отвечаю следующей сентенцией.

– Мы должны постараться держать себя в руках и все это преодолеть…

– Мэгги, – говорит Клара, наморщив лоб, – мы кое о чем забыли…

– О чем?

– Кто-то должен сообщить обо всем отцу. Тебе не кажется?

Нет ничего удивительного в том, что никто из нас до сих пор не побеспокоился это сделать. Более того, ни я, ни Клара не испытывали особого желания взять это на себя.

Клара находит Стивена в отделении психиатрии нью-йоркского госпиталя. Сначала он лишается дара речи, но быстро справляется с эмоциями, и первый его вопрос о том, как себя чувствуем мы.

– Очень мило с его стороны, – ворчит Клара. – Он такой заботливый, – с иронией добавляет она.

– Ты за что-то рассердилась на него, когда вы были в отпуске?

– Я от него снова забеременела. Разве это не дурость?

– Разве ты не хотела еще ребенка?

– Конечно, нет, – говорит Клара довольно убедительно. – Я мечтала, что дети пойдут в школу, а я смогу чем-нибудь заняться… Впрочем, работа меня пугает. В конце концов, зачем искать какую-то работу, если я и с этой прекрасно справляюсь?

– Но, может быть, попробовать это как-то совместить? Я имею в виду быть матерью и чем-то еще заниматься в жизни…

Клара с любопытством смотрит на меня.

– А что, для тебя это тоже стало актуальным?

– Возможно, – говорю я и опускаю глаза.

– Ну, женщины, которые заводят детей после тридцати, как правило вполне удачно совмещают работу и материнство. К тому же у них всегда есть выбор.

Доктор Мендель также потрясен новостями. Он заверяет меня, что приедет через полчаса.

– Он чуть не зарыдал прямо в трубку, – говорю я. – Никогда бы не подумала, что он на это способен.

– Почему же, ведь он знал ее столько лет! – возражает Клара.

– Это так, но он всегда был таким сдержанным.

– А что он сказал?

– В том-то и дело, что он почти не мог говорить. Он только пробормотал что-то насчет того, что Лоретте придется отменить на сегодня прием всех пациентов.

– Какой еще Лоретте?! – восклицает Клара, прищуриваясь.

– Его медсестре, – пожимаю плечами я. Мне и в голову не пришло об этом подумать. Через полчаса доктор Хайман Мендель появляется. На его постоянно загорелом лице скорбное выражение. Он как всегда безукоризненно одет: бежевый твидовый пиджак спортивного покроя, темные брюки, шерстяное полупальто. Когда-то он и родитель жили по соседству, вместе росли. Затем Мендель долгое время пребывал в городе Лондоне, где обзавелся птичьим английским акцентом, склонностью к употреблению пива в теплом виде, а также удивительной преданностью монархии. Старина Хай был запотомственным ходоком и закоренелым холостяком. Это он заявил однажды, что, пока мужчина не женат он молод.

Он никогда не внушал нам особенной любви, а потому мы обычно отклоняли приглашения на загородные уик-энды, если туда собирался и он.

Клара и я презирали его манеру называть родительницу Верунчиком, а также его притворство, когда он усердно пытался доказать, что в «Тайме» его интересуют исключительно разделы по искусству и досугу. А еще мы презирали то, как он изображал из себя Арамиса и без конца говорил о членах королевской семьи, причем таким тоном как будто все они были его близкими знакомыми.

Как бы там ни было, между нами всегда сохранялась негласная договоренность внешне поддерживать вежливые и дружеские отношения. Несмотря ни на что, он смиренно принимал наш образ мыслей. Он был бесконечно предан родительнице, а потому стремился сколько возможно облегчить наше теперешнее бремя.

– Клара, Мэгги, – говорит он тоном принца Филиппа, – я совершенно опустошен.

Несмотря на свой дурацкий светский тон и обычную аффектацию, он плачет настоящими слезами.

– Спасибо, – говорю я.

– Вы так добры, что приехали, – добавляет Клара.

– Где она?

– Там, – говорит Клара и отступает, давая ему дорогу.

Он отдает мне свое полупальто и только после этого входит в спальню.

Клара, очевидно, тоже в недоумении от его тона. Она пожимает плечами и качает головой. Вдруг раздается протяжный вой, который сменяется завываниями, которые, в свою очередь, сменяются обильными всхлипами.

– Может быть, ему нужна помощь, – говорю я.

– Я не могу туда идти, Мэгги, – бормочет Клара. – Иди ты.

– С тобой все в порядке, Хай? – спрашиваю я, становясь около него.

– Какой ужас! Мы только вчера с ней разговаривали…

Я киваю и наблюдаю за тем, как он ее раздевает и осторожно прикладывает свой блестящий фонендоскоп к ее груди, а также пробует двумя пальцами пульс на ее сонной артерии.

– Боюсь, что она скончалась, – говорит он и снова заливается слезами.

Блестящий диагноз, ничего не скажешь.

– Вы так расстроены, может быть, нам… – начинаю я, но он меня прерывает и, махнув рукой, говорит:

– Нет, нет. Все в порядке. – Он всхлипывает – Просто она так посинела…

Если честно, то мы все посинели.

– Почему бы не составить свидетельство о смерти в соседней комнате? – предлагаю я.

Совершенно ясно, что и эта простая письменная формальность сейчас ему не по силам. Роняя авторучку, он закрывает лицо руками и снова рыдает.

– Мне так жаль. Пожалуй, нам действительно лучше выйти.

И он, не оглядываясь, выскакивает из спальни. В гостиной он тут же направляется к коллекции спиртных напитков, которая размещена в шкафчике около окна. Клара пристально наблюдает, как он наливает в стакан сначала изрядное количество шерри, а затем впечатляющую дозу бренди.

– Полицейский зафиксировал это в своем протоколе как сердечный приступ, – смущенно сообщает Клара.

– Как мило с его стороны, – бубнит Мендель. – У нее для этого действительно достаточно причин.

Непонятно, почему он говорит о родительнице в настоящем времени.

– Хотите я позвоню в «Ридженс»? – спрашивает он.

После того как он принял шерри-бренди, он стал выглядеть куда как бодрее.

«Ридженс» – это похоронная контора, расположенная по соседству. Она затесалась среди обычных мирских заведений. «Гристед» предлагает продукты бакалеи. В мясной лавке Ирвинга каждый вторник закупаются отбивные с косточкой. Булочная «Антония» славится шоколадными деликатесами, а также сырными пирожными с малым содержанием холестерина. В химчистке «Делюкс» можно задешево привести в порядок загаженные после шумного застолья скатерти и занавески. В прачечной «Сайгон», в которой трудятся два брата вьетнамца, до сих пор одетые в форменки американского ВМФ, стираются рубашки родителя. Из цветочного магазина, который содержит симпатичный грек с таким же симпатичным сыном, в квартиру Саммерсов регулярно доставляются свежие цветы. При воспоминании обо всех этих заведениях настроение поднимается. Совсем иную реакцию вызывает упоминание о «Ридженс». Всем, кто живет в этом районе, хорошо известно, что рано или поздно их бренными телами займется эта самая погребальная контора…

– Если вы позвоните им, Хай, – говорю я, – вы нас очень обяжете.

– Кроме того, – добавляет Клара, взяв меня за руку, – нам нужно в ванную комнату.

Мендель окидывает нас своим странным взглядом и снимает трубку.

Мы снова превращаемся в девочек-подростков, которые включали в ванной воду, чтобы шепотом посекретничать.

– Как ты думаешь, почему он так потрясен? – спрашивает Клара, усевшись на сиденье унитаза. – Ты думаешь, ему известно про Лоретту?

– Не знаю, – отвечаю я, прислонившись к раковине. – Я только удивляюсь, что мы вообще еще способны о чем-то говорить.

Клара откидывает с лица несколько прядей, и ее голубые глаза опять наполняются слезами.

– Я знала, что рано или поздно это случится. Я была в этом уверена.

– Как ты можешь так говорить?

– Просто это правда, – вздыхает она. – Тебя не было здесь все эти годы, и ты не видела, как она постепенно сходила с ума.

– Ты на меня злишься.

– Вовсе нет, – устало говорит она. – Ничего я не злюсь. Но тогда, пожалуй, злилась. Ты совсем ее бросила и занялась собой. А она мне звонила каждый божий день в семь часов утра и принималась плакать и жаловаться на отца. Не знаю, как все это воспринимал Стивен. К нему она была особенно придирчива и несправедлива. С ней было так трудно общаться. А ведь на мне были дети, машина, дом и Стивен. И так слишком много…

– Почему же ты никогда не позвонила мне, не попросила помочь?

Клара смеется.

– А как бы я это сделала? Я вообще не представляла, где тебя искать.

– Ты всегда могла застать меня в редакции.

– Ну да, конечно. И попросить передать тебе записку, когда ты вернешься с какой-нибудь очередной конференции исламистов в Северном Йемене. Брось, Мэгги! На тебя нельзя было рассчитывать.

– Вот видишь, ты злишься на меня и не хочешь в этом признаться.

Она поднимает руки.

– О'кей! Я на тебя злюсь. Разве от этого что-нибудь меняется? – Она качает головой. – Ужаснее всего то, что я гораздо больше злюсь на саму себя. Я была такая дура…

– Почему ты так говоришь?

– Да потому, что я всегда стремилась, чтобы всем было хорошо, и отдавала ради этого всю свою жизнь.

Меня задевают ее слова.

– А я, значит, не стремилась? Так?

Однако моя обида ее отнюдь не останавливает.

– О нет, Мэгги, конечно, ты стремилась. Ты изо всех сил стремилась делать то, что тебе нравилось, и тебе было абсолютно наплевать, что твоя сестра должна все это расхлебывать одна.

– А тебе, конечно, было так трудно, хотя бы один раз сказать мне о том, что у вас происходит. Ведь я звонила домой очень часто и всегда спрашивала у тебя, как дела, как мама, как дети. И ты всегда отвечала, что все прекрасно. Ты как будто специально отстранялась от меня!

– А мы никогда и не были близки, – неопределенно замечает она. – Поэтому так все и было… А может быть, мне казалось, что ты такая сильная, что заберешь себе все, а мне не останется… – Она умолкает.

– А тебе не останется ничего? – мягко говорю я. – Ты так думала?

И Клара и я улыбаемся. И обе – с иронией.

– Ты же знаешь, они тебя любили, – словно упрекает она меня.

– Да что ты, – фыркаю я.

Разве они вообще любили меня когда-нибудь?

– Ничего подобного, – говорю я. – Что бы ни случалось, во всем всегда была виновата Мэгги. Даже если они ловили тебя с поличным, все равно ухитрялись переложить вину на меня, заявляя, что я дурно на тебя повлияла.

На лице Клары появляется холодное выражение.

– А почему я должна тебя жалеть? – тихо говорит она. – Я хочу сказать, с какой стати я должна это делать, когда ты достигла всего, что хотела?

– Ты и за это злишься на меня?

Воцаряется напряженная тишина. Так всегда бывает, когда мы касаемся этого предмета. И всякий раз мы обе опасаемся того, как бы не зайти слишком далеко. Мы боимся продолжать. Боимся чувства враждебности, которое может поселиться в нас. В конце концов мы принимаемся упорно глядеть друг другу в глаза – кто кого пересмотрит, и пытаемся вернуться к исходной точке нашего разговора.

Клара подходит к раковине и ополаскивает лицо водой. Она смотрится в зеркало, а потом переводит взгляд на меня.

– Мне кажется, не очень-то справедливо обвинять тебя, – говорит она. – Наверно, я не должна тебе завидовать. От этого все воспринимается в искаженном свете.

– Почему? Как ты можешь мне завидовать? Ведь у тебя были те же возможности, что и у меня. Просто ты выбрала для себя другое.

– Мне кажется, – медленно произносит она, – что чем большего успеха ты добивалась, тем меньше у меня этих возможностей оставалось. А потом я вообще забыла о том, что они у меня когда-то были…

Я пытаюсь подобрать слова, которые бы разубедили ее. Мне хочется, чтобы она взглянула на вещи объективно.

Однако наши отношения никогда не были простыми. Почему же это должно измениться сейчас?

– Но, Клара, ведь ты можешь заниматься какими-то другими вещами. Кроме того, у тебя есть семья. А на мою долю достались страдания, о которых ты и понятия не имеешь.

– Ты о чем?

– Об одиночестве.

Клара обнимает меня.

– Как можно страдать от одиночества, когда тебя окружает столько людей? – говорит она.

– Мне нужна сестра, – говорю я.

Она так протяжно вздыхает, словно ей приходится признаться в чем-то неизбежном.

– Мне тоже.

В этот момент раздается стук в дверь.

– Кто там? – кричит Клара.

– Это я, Стивен.

Она открывает дверь и бросается в объятия мужа.

– Как я рада, что ты здесь!

Она приподнимает голову от его плеча и встречается со мной взглядом. В этот миг мы обе понимаем как относительны все наши радости и печали.

Стивен в смущении смотрит на нас. Наши лица заплаканы, волосы растрепаны. Он не понимает что к чему. Ему всегда не хватало воображения.

– Ты больна, Клара, или просто потрясена? Она смотрит на меня.

– Просто потрясена. А ванна всегда была нашим укромным местечком. Правда, Мэгги?

Стивен не готов к такой постановке вопроса и чувствует себя лишним.

– А ты как, Мэгги? Держишься?

– Держусь, – отвечаю я и тоже ополаскиваю лицо прохладной водой.

Клара все еще находится в объятиях супруга. В этом положении она кажется особенно хрупкой и маленькой.

– Мендель вызвал «Ридженс»? – спрашивает она, отодвигаясь от него.

– Он совсем плох. Пришлось звонить мне. Они просят, чтобы пришел кто-нибудь из членов семьи и сделал все необходимые распоряжения. Хотите, я этим займусь?

– Нет, мы сами, – отвечаем мы с Кларой в один голос.

Я нервно скрещиваю руки на груди, чувствуя, что теряю над собой контроль. Я вдруг чувствую себя такой уставшей и такой замотанной, что, кажется проспала бы целую вечность.

– Но кое-что ты бы мог сделать, – говорю я.

– Что такое?

– Позвони родителю и расскажи ему, что случилось.

Стивен удивлен.

– А разве еще никто этого не сделал? Разве он до сих пор не знает?

Клара отрицательно качает головой.

– Мы были слишком расстроены.

Стивен смотрит на меня и задумчиво потирает подбородок.

– Значит, ты этого не сделала, – говорит он таким тоном, словно никак не ожидал от меня такого поведения.

– Нет, – отвечаю я, направляясь к двери. – Пожалуй, я не настолько хорошо к нему отношусь, чтобы сообщить такую приятную новость.

Клара хихикает.

– Она и не думала этого делать.

Стивен растерянно смотрит на нас. Он никак не может въехать в контекст.

– Даже не думала? – переспрашивает он.

– Ты же психиатр, Стивен, – говорю я, выходя, – и не понимаешь таких простых вещей.


Внутреннее убранство похоронной конторы «Ридженс» навевает какие угодно мысли, только не мысли о смерти. Повсюду ковры пастельных голубых тонов. Хрустальная люстра. Приемная увешана репродукциями портретов королевы Анны. Как бы там ни было, но на лицах служащих застыло почтенное скорбное выражение, а из-за нескольких закрытых дверей доносятся печальные звуки органа. Впрочем, никаких намеков на запах формальдегида. Мы следуем за маленьким и с непропорционально большой головой мужчиной в нижнее помещение. Здесь также ничто не напоминает посетителю о недавно почивших дорогих покойниках. Однако кровь стынет в жилах, когда пытаешься представить себе, что именно находится за всеми этими закрытыми дверями, мимо которых мы проходим по длинным, застеленным толстыми коврами коридорам, пока наконец не попадаем в большой и светлый кабинет.

– Примите, пожалуйста, мои самые сердечные соболезнования, – говорит мистер Ланс и слегка сгибается в талии. – Кто из вас изволил потерять дорогого покойника?

Если бы только сегодня вздумали учредить премию за самый глупый вопрос, то ее, вне всяких сомнений, присудили бы мистеру Лансу.

Лицо у Клары сплошь опухло, глаза заплыли от слез, и вообще она выглядит так, словно только что спаслась после бурной переправы через Нил, когда в результате кораблекрушения людоеды-аллигаторы сожрали всю команду, пассажиров и капитана. Что касается меня, то я не перестаю время от времени икать. Икота напала на меня с того самого момента, когда за родительницей прибыли из «Ридженс» служители с ужасными черными носилками. Я судорожно глотаю воздух и пытаюсь произнести нечто членораздельное.

– Мы обе это… потеряли, – икая, говорю я.

– Примите искреннейшее сочувствие, – говорит мистер Ланс и снова сгибается в талии. – Ну да, она была вашей матерью. Теперь я вижу, как вы похожи на нее. И теперь вы, естественно, желаете отдать ей долг дочернего уважения, приличествующий ее положению.

Клара опускается на стул, и на ее лице застывает выражение полной непричастности к происходящему.

– Моя сестра сделает все распоряжения, – говорит она.

Большое спасибо за такую честь, сестра. Что же, сестринские взаимоотношения имеют бесконечное количество оттенков.

– Итак, – говорит мистер Ланс, слюнявя маленьким язычком костлявый палец, чтобы перелистнуть страницу соответствующего каталога, – здесь вы найдете полный перечень наших услуг и цен на различные гробы, венки, на аренду помещения для предварительного прощания с телом, а также ритуального зала, включая музыку и, естественно, три лимузина, чтобы транспортировать вашу дорогую покойницу и всех близких родственников на кладбище, причем цена указана независимо от расстояния, если оно не превышает пятидесяти километров. Если превышает, то следует приплюсовать дополнительную оплату и налоги. Вам все понятно?

Я ничего не понимаю из того, что он говорит, и меня охватывает дикий ужас. Однако как женщина прилично воспитанная я спешу поблагодарить мистера Ланса за его исчерпывающие и полезнейшие объяснения.

Он вздыхает, отбрасывает со лба прядь седых волос и продолжает:

– Рытье могилы входит в функции администрации кладбища… А теперь позвольте показать вам некоторые образцы наших изделий.

Я встаю и не без труда сохраняю равновесие. Мистер Ланс лезет в карман, достает золотые часы и подносит их к уху.

– Мы можем идти?

– Ты остаешься? – интересуюсь я у Клары.

– Если ты не возражаешь, Мэгги. Я не очень хорошо себя чувствую.

– Это мой долг, не так ли? – говорю я, хлопая ее по руке.

Когда мы входим в небольшое помещение, где пахнет кедром и сосной, меня снова начинает подташнивать. Здесь представлены многочисленные образцы изделий, – то бишь гробов. Меня вдруг пронзает ощущение исключительной материальности всего происходящего. Подобного мне никогда не доводилось испытывать. Я застываю перед суровым лицом реальности: родительница мертва, а я здесь, чтобы выбрать для нее подходящий гроб.

– Мистер Ланс, – начинаю я.

– Я вас понимаю, – сердечно говорит он и берет меня за руку.

Мы медленно возвращаемся обратно в его кабинет. У него приятная сильная рука.

– Ты позволишь? – спрашиваю я, присаживаясь около Клары.

– Конечно, – отвечает она, едва шевеля губами. Я глубоко вздыхаю.

– Не будете ли вы так добры, мистер Ланс, сделать все необходимые распоряжения сами и…

– Все распоряжения уже сделаны, – говорит он немного смущенно. – Все, что осталось, это выбрать подходящий гроб… Видите ли, – продолжает он, – в тот день для этого уже не было времени. Если мне не изменяет память, был вторник… Она сказала, что у нее назначена встреча…

Глаза у Клары округляются от ужаса. Она не в состоянии даже помыслить о такой возможности.

– Не надо, – говорю я, нежно гладя ее по руке. Мистер Ланс понимающе наклоняет голову.

– Я вас обо всем извещу.


Мы осторожно бредем обратно в квартиру родителей. На улице подмораживает, и тротуар покрылся льдистой корочкой. Клара тесно прижимается ко мне. Холодный ветер бьет прямо в лицо, но это и к лучшему: мне становится немного легче, я чувствую себя бодрее. Впереди следующая фаза кошмара.

– Она сама сделала все распоряжения, – тихо говорит Клара, – зачем?

– Очевидно, она все распланировала заранее. Ты ведь знаешь мать – она все должна сделать сама.

Джонези встречает нас у двери. Мы обмениваемся несколькими вопросами, а потом она рассказывает о приготовлениях к похоронам.

– Я отдала им ее белое кружевное платье с красными пуговицами… – сообщает она, не замечая, что Клара начинает бледнеть. – Еще им нужна ее фотография. Они хотят знать, как она выглядела, когда была жива…

– Хватит, Джонези, – прерывает ее Стивен, который появляется в дверях, берет жену под руку и ведет в гостиную.

– Ты позвонил отцу? – спрашиваю я, следуя за ними.

– Да. Он уже выехал.

– Что он сказал? – спрашивает Клара.

– Что потрясен и не может в это поверить. Клара собирается с мыслями.

– И это все? – удивляется она. – Больше он ничего не сказал?

– Что ты имеешь в виду, Клара? – мягко спрашивает Стивен.

Но Клара молчит.

– Что он должен был сказать, – вздыхаю я, – тут нечего говорить.

Нужно сделать несколько телефонных звонков. Известить кого следует. Составить для газеты некролог. Словом, переделать десятки дел, необходимых для похорон, до которых остается слишком мало времени.

Стивен и Клара сидят на диванчике с желтыми блокнотами на коленях и составляют списки всего, что нужно сделать. Я сижу на полу, скрестив ноги, и листаю адресные и записные книжки родительницы. Наконец я добираюсь до записей, которые могут относиться к тому самому вторнику. Время – между пятью и семью вечера. Не успеваю я углубиться в чтение, как вспоминаю о письме. Я лезу в карман и достаю его.

– Совсем забыла, – говорю я. – Она оставила это…

В тот самый момент, когда я извлекаю письмо из конверта, на котором значится странное «Передать кому следует», – мне кажется, это относится к семье, – в квартиру влетает родитель.

Его лицо покраснело, и он очень возбужден.

– Что, черт возьми, тут происходит?

– Она умерла, – говорит Мендель обыденным тоном. – Разве Стивен тебе не сказал?

Родитель садится. Он выглядит куда лучше, чем, скажем, несколько лет назад. Он моложав, подтянут и упруг.

– В это трудно поверить, – говорит он, окидывая взглядом комнату. – Я уехал от нее только утром.

– Мы уже наслышаны, – холодно замечает Клара.

По-видимому, родитель удивлен тоном Клары. По-видимому, он полагал, что эта потеря касается его одного. И теперь кто-то вмешивается в его дела.

– Я хотел сказать… – начинает он, подбирая слова.

– Мы знаем, что ты хотел сказать, – говорю я. Тогда его глаза вспыхивают странным блеском, и он уже едва владеет собой. Он нашел козла отпущения.

– Ты всегда доставляла мне одни неприятности! – восклицает он. – Видишь, что случилось после того, как ты соизволила приехать и мать провела у тебя только пару часов!

Стивен реагирует мгновенно.

– Алан, – говорит он, – все мы очень огорчены. Но бессмысленно обвинять в случившемся Мэгги. В результате тебе будет еще гаже, уверяю тебя.

– Избавь меня от своего дешевого анализа!

– Стивен прав, – вмешивается Мендель. – Мы все очень угнетены.

– Не думаю, что все! – говорит Клара. Родитель немного сникает, словно придавленный ее презрительным тоном.

– Клара, – начинает он, – прошу тебя…

– На сей раз это не сработает, отец, – говорю я, беря Клару за руку. – Потому что все мы знаем, что ты сделал и как довел ее до этого.

Он подастся вперед и режет ладонью воздух.

– Ты для меня ничто. Все, что ты скажешь, не имеет никакой цены. И мать относилась к тебе точно так же. Это единственное, в чем мы с ней сходились: ты для нас ничего не значишь.

Его слова – последняя капля. Ничего более ужасного в своей жизни я не испытывала. Этому не может быть никакого извинения, и я чувствую, что во мне освобождается какая-то огромная сила, которая подавлялась на протяжении, возможно, всех моих тридцати четырех лет. И в этом ужасном, шквальном выбросе словно сконцентрировалось все: мытарства моего замужества, смерть Джоя от гранаты, выпущенной террористом, опасения, что Ави Герцог меня бросит… Сюда вплелась бессмысленная жизнь родительницы и такая же бессмысленная ее смерть… Все это вскипело во мне, и я уже ни о чем не думаю. Мне нечего терять.

Я подскакиваю к родителю и с размаху влепляю ему пощечину, которая приходится ему прямо по губам и разбивает их в кровь.

– Зверь! – кричу я. – Это ты сделал!

Однако в тот же момент меня пронизывает осознание того, что мы все виноваты в случившемся.

Через секунду ко мне подскакивает Стивен и хватает меня за руки. Он довольно хило сложен, но хватка у него изрядная. Он держит меня так крепко, что вторично ударить родителя я уже не могу.

– Мэгги, – утешает он меня, – это совершенно бесполезно.

Родитель размазывает кончиком мизинца капельку крови, выступившую в углу рта.

– Мне очень жаль, Мэгги, что так вышло, – тихо говорит он. – Ты потрясена даже больше, чем я…

Он достает носовой платок и промакивает им кровь, которая все еще продолжает течь. И на том спасибо.

– Мне тоже очень жаль, – со слезами говорю я. Однако присутствующие настроены более мстительно.

– Она права, – спокойно говорит Клара. – Это ты ее убил. Ты и твоя Лоретта.

Родитель реагирует почти мгновенно. Он сглатывает слюну, прокашливается и… начинает отпираться.

– Понятия не имею, о чем ты!

– Это бесполезно, – говорю я Кларе, – оставь. Стивен отпускает мои руки, подводит к дивану и усаживает.

– Прочти письмо, Мэгги, – тихо говорит он. Смахивая с лица волосы, я киваю.

– Хотите, я уйду? – дрожащим голосом спрашивает Хай.

– Нет, Хай, пожалуйста, останьтесь! – со слезами на глазах просит Клара.

Родитель кидает на меня уничтожающий взгляд. Может быть, первый раз в жизни он чувствует, что мы ему равны.

– Я уверен, все, что она собирается сказать, представляет интерес только для психиатра.

Я протяжно вздыхаю, едва справляясь с тошнотой.

– Читать?

Хай начинает что-то говорить, но умолкает.

– Давай, Мэгги, – говорит Стивен. – Читай.

– «Дорогие Клара и Маргарита… вы единственные, кому предназначается это письмо, и вы единственные, кто может понять, как трудно мне его писать. Естественно, что Маргарита сразу это поймет, а Клара как всегда впадет в истерику и будет не способна смотреть на вещи ясным взглядом. Эта жизнь… Я не могу так жить, и я это уже решила… Нет, позвольте мне начать сначала, потому что зачеркивания в письме – признак дурного тона… У меня нет выбора, и уже нет сил продолжать эту жизнь. И для меня будет лучше, если это случится. Я могла бы привести тысячу доводов, которые подтверждают это, но они либо не будут поняты, либо будут признаны вами неубедительными. Все началось с кухонных ножей и аптеки. Ножи наши всегда тупые, а в аптеке у меня отказались принять чек. Такие дела. Когда я еще была девочкой, от дома к дому ходил точильщик, он звонил в колокольчик, и окна, выходящие во двор, начинали распахиваться, хлопая, словно костяшки домино. Тогда точильщик принимался ходить по квартирам и точил ножи и ножницы. Вчера я рыдала над этими тупыми ножами и сокрушалась о том, что тот точильщик больше не ходит по дворам, а его отпрыск, должно быть, уже заправляет в какой-нибудь заурядной компьютерной фирме. Когда же я отправилась в аптеку, чтобы купить лекарство, которое мне прописал доктор, какой-то молодой человек с грязными ногтями и прыщавой кожей отказался принять у меня чек, потому что у меня не было водительского удостоверения.

Но, господи, откуда же у меня было взяться этому самому удостоверению, если я в жизни не садилась за руль автомобиля? И вообще, какое оно имеет отношение к моему банковскому счету? Достаточно ли этих причин, чтобы покончить с этой жизнью? Задайте себе этот вопрос. Однако эти мелочи сыграли свою роль. Вдобавок в своей ванной комнате я обнаружила пустой тюбик от крема для удаления волос. Кроме тюбика, я нашла еще и женскую заколку, которая показалась мне знакомой. Без особого труда я вспомнила, кто ее хозяйка. Так я добралась до Лоретты…

В это утро ваш отец заявил, что бросает меня. Он сообщил мне не только об этом, но еще и о том, что он любит другую женщину. Меня не так уязвила новость, что через тридцать восемь лет нашего супружества он решил меня бросить. Потрясло меня то, что для того, чтобы сообщить об этом, он не смог выбрать лучшего времени, чем семь тридцать утра. Я смотрела на этого мужчину, которого любила больше самой жизни, мужчину, доставившего мне столько радости и боли, отца двух моих дочерей, и поражалась тому, в кого он превратился. Я с удивлением смотрела на его плешивую голову с единственной жидкой прядкой волос, кокетливо разложенной на пробор. У него на шее висели и христианский крестик, и звезда Давида, и знак Фатимы. Я поражалась тому, когда же он мог так перемениться, когда он стал надевать эти водолазки, голубые джинсы, а также эти твидовые пиджаки с заплатками на локтях. Но что совершенно меня добило, так это его объяснения. Он хотел получить от меня развод не для чего иного, как чтобы «удовлетворить свои свободные фантазии». Я едва не упала в обморок. Конечно, мне вовсе не нужно было обнаруживать тюбик из-под крема для удаления волос, чтобы догадаться о его давней связи с медсестрой Хаймана Менделя, у которой, кстати сказать, до недавнего времени имелись густые усы, – до того самого момента, когда я обнаружила тюбик в своей ванной комнате. Точно так же мне совсем не обязательно было находить эту ее проклятую заколку, которую я сто раз видела на ней, когда бывала у Хаймана Менделя… Ваш отец приводил ее в этот дом несколько лет, когда я бывала в отъезде. Он укладывал ее в нашу постель… Поэтому-то тупые ножи и не принятый в аптеке чек – не такие уж и мелочи.

Должна признать, что мне доставляло огромное удовольствие посещать Хаймана Менделя по вторникам и четвергам. И я изо всех сил старалась поступить так, как все поступают в подобных ситуациях. Но у меня ничего не получалось. Я просто не способна была любить сразу двух мужчин. Ведь я любила вашего отца больше своей жизни. Хайман был мне очень дорог, общение с ним делало меня моложе, я снова чувствовала себя привлекательной. Однако страсть убивает, и ваш отец уже убил меня… Поэтому позвольте перейти к практическим вещам, прежде чем закончить это письмо.

Я оставляю свои шубы Джонези, потому что у Клары шуб и так предостаточно, а у Маргариты они все равно пропадут. Что касается Джонези, то у нее никогда в жизни не было мехов, где ей было себе такое позволить… Только не надевай их, Джонези, когда собираешься ехать на метро, а также в церковь. Ты знаешь, что это очень опасно. Я завещаю эту квартиру, которая записана на меня, Кларе, потому что дети у нее уже подросли и самое время, чтобы они начали приобщаться к культуре, которая сосредоточена в Нью-Йорке. Маргарите я оставляю все свои плечики с монограммами и 200 000 $ наличными, которые должны были скопиться к этому времени на счетах, открытых на мое и на ее имя. Панковская книжка находится в верхнем ящике моего платяного шкафа работы восемнадцатого века. Его ты, Маргарита, тоже можешь взять себе, если хочешь, чтобы твои вещи находились в порядке. Я уверена, что за эти деньги ты сможешь купить себе в Израиле приличную квартиру, потому что, как я понимаю, именно там ты собираешься жить. (Твоего увлечения военной формой я никак не могу понять…) Моему дорогому Хайману я хочу оставить свои самые лучшие пожелания и любовь по вторникам и четвергам… Что касается тебя, Алан, я завещаю тебе свободу – то, чего ты на самом деле никогда не желал, – не знаю, как Лоретта… И еще кое-что хочу сказать Кларе. Запомни, ты слишком полная для того, чтобы мечтать о ком-то, кто был бы покрасивее твоего Стивена, поэтому, пожалуйста, оставь всяческие иллюзии на этот счет. Он хороший, спокойный, и он тебя обожает. Кроме того, не так уж легко управляться самой с целой кучей ребятишек.

Джонези, я воспользовалась пилюлями твоего мужа. Я никогда бы этого себе не позволила, если бы все не обернулось такими сложностями. Как ты помнишь, я уже упоминала вначале, у меня не приняли в аптеке чек, и я не смогла воспользоваться своими собственными рецептами. Если бы хотя бы кухонные ножи оказались не такими тупыми, то я попыталась бы воспользоваться ими… Я совершенно отчаялась. Простите меня. И пожалуйста, ради всего святого, не хороните меня в этом ужасном белом кружевном платье с красными пуговицами… Это мое последнее желание…»

Письмо выпадает из моих рук, и я закрываю лицо ладонями, не в силах даже плакать. Клара сидит, прижавшись к мужу и закусив губу, и тоже старается не заплакать. Хайман Мендель несколько раз громко всхлипывает, а потом, не говоря ни слова, поднимается и выходит из гостиной. Родитель хватает себя за подбородок, его губы трясутся.

– Ну что же, – говорит он, – мы все получили то, что хотели. В том числе и Вера. Значит, действительно все кончено…

Он поднимается и устало бредет в спальню. Он спокойно затворяет за собой дверь, как бы лишая нас возможности разделить с ним его горе.

Тут я замечаю, что на губах моей сестры появляется слабая улыбка. Она снимает руку Стивена со своего плеча и придвигается ко мне.

– Даже в свой последний час она не удержалась от того, чтобы не поучить всех жизни в последний раз.

На мгновение я застываю в недоумении, а потом, не выдержав, тоже улыбаюсь. Между нами вспыхивает настоящее взаимопонимание.

– Да, – киваю я, – даже в последний час… Стивен говорит, что один вернется сегодня в Шорт Хилл и побудет с детьми.

– А завтра я привезу их на похороны, – говорит он, наклоняясь и целуя Клару на прощание. – Тебе и Мэгги нужно побыть вдвоем, – добавляет он.

Мы с Кларой держимся за руки. Мы смотрим друг на друга, без слов соглашаясь с тем, что сегодня мы останемся с ней вдвоем в этой квартире на Пятой авеню – в доме нашего детства.


Квартира погружена в тишину, и только из-за стены время от времени раздаются всхлипы родителя. Я лежу на одной из двуспальных кроватей в старой комнате Клары.

– Может быть, все-таки отец тоже страдает, – тихо говорит Клара.

Однако я даже допустить не могу такую возможность.

– Завтра прилетает Ави, – говорю я.

– Хочешь, я поеду с тобой в аэропорт?

– Нет уж, лучше я одна.

Я ставлю будильник па шесть часов и засыпаю, крепко сжав руку Клары.

– Я тебя люблю, – шепчет она.

– И я тебя…


В зал ожидания через автоматически разъезжающиеся двери входит мужчина. Светлые волосы падают на его лоб, когда он окидывает взглядом толпу в поисках знакомого лица. На нем серые брюки, синяя оксфордская сорочка и морской китель. Через его широкое плечо переброшено легкое твидовое пальто, а в руке у него коричневый кожаный «дипломат». Всего секунда нужна мне, чтобы увериться в том, что я не ошибаюсь, и я начинаю протискиваться сквозь толпу встречающих рейс 3393 компании «Е1 А1» из Тель-Авива.

Итак, Ави здесь.

Он собирает губами мои слезы, прижимает меня к себе и снова и снова повторяет:

– Я люблю тебя. Больше никогда тебя не оставлю. Мне так тебя не хватало.

Он держит меня за плечи и внимательно всматривается в меня.

– Мэгги, почему ты так плачешь? Что-то случилось. Скажи мне!

– Просто я рада, что ты здесь, – лгу я.

– Это называется «рада»? – говорит он, вытирая мои слезы.

Он снова притягивает меня к себе, крепко обнимает, и мы проходим через зал ожидания к багажному отделению.

– Вчера умерла мама, – внезапно вырывается у меня.

Он останавливается, потрясенный, и смотрит на меня так, словно не верит тому, что услышал.

– Она покончила с собой.

– Мэгги, мне так жаль, – говорит он и гладит меня по волосам. – Что случилось?

– Это слишком долгая история… На его лице отражается боль.

– Я здесь. Я с тобой.

– Ави, я тебя люблю. Если с тобой что-нибудь случится, если я тебя потеряю, я этого не переживу.

– Почему это ты должна меня потерять? – удивляется он, продолжая обнимать меня. – Я твой. Попробуй рассказать мне, как это случилось, Мэгги.

Рука об руку мы направляемся в багажное отделение, и я рассказываю ему обо всем, начиная с первой ее попытки и кончая историей с Лореттой.

– Похороны сегодня в полдень, – говорю я. Водитель Ави, которого прислало израильское консульство в Нью-Йорке, забирает в багажном отделении чемоданы, погружает их на тележку и направляется к лимузину. И нет никакой очереди на стоянке такси, нет никаких старушек, с которыми Ави в моих фантазиях сражался. Словом, ничего такого, что представлялось мне в то утро в отделе новостей. Ави здесь, и мы едем домой.

– Я буду на похоронах, – твердо говорит он, помогая мне сесть в лимузин.

– Я знала, что ты так захочешь, – отвечаю я, снова прижимаясь к нему.

– На 10-ю улицу к Университету, – говорит он водителю, а потом поворачивается ко мне. – Ты больше никогда не будешь одинока, Мэгги. Мы всегда будем вместе.

– Больше мне ничего и не надо, – тихо говорю я, и наши губы сливаются.

Он отрывается от моих губ только для того, чтобы крепче прижать меня к себе и начать целовать снова.

– Я разведусь через три месяца, так что мы сможем пожениться в марте.

На моих глазах появляются слезы.

– Она тебя так и не увидела, – печально говорю я. – Мама так тебя и не узнала…

– Да, – говорит он, держа в своих ладонях мое лицо. – И она не увидит нашего ребенка…

Комок подступает к горлу. Я не могу сказать, ни слова.

– Это пока останется нашей тайной? – спрашивает он.

Его глаза блестят, а на губах начинает играть улыбка.

Таким образом, все в моей жизни разрешилось самым естественным порядком.

– Да, – с трудом выговариваю я.

И снова в моей голове звучат слова: «мы одна семья».

Загрузка...