Новости любви

5

Куинси все еще спала в гостиной на софе, и серый утренний свет бледными разводами ложился на ее лицо. За окном начали громыхать тяжелые грузовики. Я на цыпочках вошла к себе в спальню и скользнула под одеяло на ледяную простыню. Я проснулась только в десять утра, и на этот раз услышала шум душа в ванной.

Я прошлепала босиком до двери и слегка постучала.

– Это ты там? – спрашиваю я.

– А ты думала кто? – отвечает Куинси.

Она появляется на пороге ванной. Черный махровый халат свободно облегает ее миниатюрную фигурку.

– Что случилось, Мэгги?

– Я долго думала. Может быть, мне действительно стоит заняться тем шоу.

– Давай обсудим это за кофе, – говорит она, беря меня под руку.

На лице у Куинси сосредоточенное выражение. Она наблюдает, как я орудую с кофемолкой.

– Так ты уверена, что серьезно подумала об этом шоу? – спрашивает она.

Я поднимаю на нее глаза, но тут же перевожу взгляд на прыгающие в прозрачном цилиндре кофейные зерна. Внезапно я чувствую, что ритуал приготовления утреннего кофе приобретает для меня особое значение. Мне нужно время, чтобы собраться с мыслями и потом изложить их Куинси. Может быть, она поможет мне понять саму себя.

– Это необыкновенная возможность, – говорю я. – И я так признательна тебе…

Куинси поднимает руку.

– Не нужно никакой признательности. Это моя работа. А ты – моя подруга. Вспомни, мы клялись друг другу в вечной дружбе – там в Лондоне, – улыбается она.

Я улыбаюсь в ответ. Кофе готов, и я осторожно наполняю две кружки. Одну я подаю Куинси, а другую ставлю на стол около себя.

– Это хороший шанс заработать кучу денег и вылезти из-под опеки всех этих режиссеров, продюсеров и операторов.

– Не совсем так, Мэгги. Пока люди вынуждены сотрудничать друг с другом, они так или иначе будут зависеть друг от друга.

– Но ведь ты не зависишь ни от кого. У тебя свой бизнес.

Куинси хохочет.

– Ты, наверно, шутишь! Я постоянно завишу от своих клиентов, а также от телевизионной администрации. От этого не уйдешь.

Несколько минут проходит в молчании, а потом я тихо интересуюсь:

– Я была невыносима вчера вечером, да?

– Совсем нет. Разве что себе самой. – Куинси делает небольшую паузу. – Я думаю, дело не в шоу. Тут что-то еще? Так, Мэгги?

Она внимательно смотрит на меня. Ее губы плотно сжаты, и она не двигается.

– Я люблю его, – признаюсь я и отворачиваюсь. – Он чем-то зацепил меня, и я должна вернуться.

– Я могла бы понять это и сама… – говорит она.

– Послушай, – начинаю я, глядя прямо на нее. – Я понимаю, что это звучит глупо, потому что, несмотря на все мои рассуждения, я все-таки оказалась в ловушке собственных чувств. И я испугалась, что это может помешать моей работе. Он любит меня. Все очень просто. Но иногда мне кажется, что я хочу разорвать какую-то невидимую цепь, чтобы освободиться от него… Вот почему я снова подумала об этом шоу. Понимаешь, что я хочу сказать?

Она подливает молока в свой кофе.

– Я-то понимаю. Понимаешь ли ты сама?

Я глубоко вздыхаю и стараюсь высказаться предельно ясно – так, чтобы в самом деле самой себя понять.

– Почему бы мне не взяться за шоу, попробовать что-то новое, не возвращаться на Ближний Восток и…

– Мэгги, ты уже пробуешь нечто новое для себя – полюбить кого-нибудь. Почему бы тебе для начала не остановиться на этом?

– Ты же мой агент. Зачем же ты отговариваешь меня?

– Отговариваю от чего?.. От лишней сотни тысяч долларов или от того, чтобы ты не упускала шанс стать счастливой женщиной? Послушай, Мэгги, ты, может быть, редкая счастливица, а грызешь себя. А твой Ави, он, может быть, стоит этой сотни тысяч долларов, включая налоги. Нет, не прерывай меня! Просто послушай!.. Давай рассуждать сугубо по-деловому. Это шоу – дело отнюдь не новое. Оно может прогореть. И вместе с ним прогоришь ты. Таким образом, если ты подсчитаешь все за и против, включая налоги, это дело не представляется особо перспективным. Даже если я постараюсь рассуждать, заботясь исключительно о собственной выгоде, то доходов с этого дела мне не хватит, чтобы заплатить за мой домик на побережье. Не говоря о том, что, если ты уволишься, на твое место тут же сядет какая-нибудь двадцатипятилетняя девушка. Что тогда?.. В общем, так, Мэгги, я безусловно поддержала бы тебя в этом новом деле, если бы не понимала, что этим ты пытаешься спастись от человека, который от тебя без ума, если бы ты не хваталась за это шоу как за спасательный круг. Тут уж мои функции как агента совершенно отпадают. Я – твоя подруга и хочу, чтобы ты была счастлива.

– Ты все еще не понимаешь… – протестую я.

– Нет, я-то понимаю. Не понимаешь ты.

– Иногда я его просто ненавижу. Презираю за то, что он женат. Я ему не верю и терпеть его не могу за то, что он причиняет боль жене, за то, что бросает ее. Тогда мне хочется убежать от всего – от него, от телевидения…

– Почему бы не попробовать трансформировать эту жуткую энергию саморазрушения во что-то более плодотворное? – саркастически замечает Куинси. – Почему бы тебе, я имею в виду, не подождать, пока они не предложат хороший куш в телевизионных новостях, два годовых оклада, миллион долларов, как Уэллеру. Вот тогда можешь мучиться дурью сколько душе угодно. А пока ты еще слишком мелкая сошка для таких выходок, как саморазрушение.

– Ты невозможна, – упорствую я, удивляясь тому, как иногда я способна потерять над собой контроль. – А что, если я действительно не хочу его? А что, если он не хочет меня?

– Вот и разберись с этим. Повидайся с ним. Ты поймешь что к чему без глупых выходок и не рискуя своей карьерой только потому, что ты не понимаешь, любишь ты кого-то или не любишь.

– Я его люблю, – спокойно говорю я. – Я с ума по нему схожу.

– Я знаю, – отвечает она, слегка улыбаясь. – В этом все и дело.

Я бросаюсь обнимать ее и тем ее весьма удивляю и удивляюсь сама. Однако потом принимаюсь реветь.

– Зачем я это делаю?

– Просто ты еще не привыкла чувствовать себя счастливой.

– Может быть, это из-за смерти Джоя?

– Может быть, – отвечает она, гладя меня по волосам. – А может быть, это из-за Эрика, Веры, Алана и многих других.

– Тогда почему, – бормочу я, возвращаясь на свой стул и вытирая нос, – почему тебе всегда удается поступать правильно?

– Вообще-то, мне это удастся не всегда. Иногда мне хочется послать все к черту.

– Но ты же этого не делаешь?

– Не делаю, – задумчиво отвечает она. – И причина в том, что я на десять лет старше тебя и более философски отношусь к жизни. Кроме того, есть что-то расслабляющее в любви и заботе такого человека, как мой Дэн.

– Тогда, может быть, и меня ожидает нечто подобное? – улыбаюсь я.

Куинси морщится.

– Дожив до моих лет, что ли?

– Я стану другой, ведь правда? Я имею в виду, когда у нас с ним что-то получится…

– О, не то слово! Это будет потрясающе. Конечно, ты все получишь.

– Ты знаешь, я сейчас чувствую себя совершенно иначе. Даже в профессиональном отношении. Все стало легким.

– Я, однако, помню, как ты первый раз выходила в эфир и действительно зависела от каждого ассистента режиссера, от каждого администратора.

– Это было нелегко, но я как будто ничего этого не замечала. От страха я не видела ничего вокруг. Все было в новинку.

– А помнишь, как ты вела репортаж о похоронах того полицейского – тебя тогда чуть не уволили?

– Еще бы! Но тогда были и другие причины. Еще кое-что случилось в тот день.

Куинси кивнула.

– Об остальном я уже почти забыла…

Движение транспорта на Пятой авеню было почти блокировано. Полицейские ограждения вытянулись вдоль всей широкой улицы, которая была запружена народом. Перед резными дверями собора святого Патрика стояло все городское начальство – мэр, шеф полиции, несколько конгрессменов. На синих мундирах полицейских сверкали ордена, медали и значки. Возглавлял собрание сам кардинал Нью-Йорка. Порывистый осенний ветер раздувал полы его мантии, и он придерживал на голове маленькую красную шапочку.

Телевизионные камеры и микрофоны были установлены на тротуаре около входа в собор. Черный кабель тянулся по ступенькам. Техники и репортеры переминались с ноги на ногу или бесцельно сновали туда-сюда в ожидании важного события. По ряду причин эти похороны дали повод отцам города продемонстрировать, что в Нью-Йорке больше не потерпят бессмысленных убийств. Убийство одного из полицейских, находившегося на дежурстве при исполнении служебных обязанностей, возбудило общественность и прессу на объявление войны преступности. Между тем, хотя это и не имело принципиального значения, Ричард Стивен Томаски погиб не то чтобы именно на боевом посту. Опять-таки все дело было лишь в том, что бедняга оказался не в том месте и не в то время и произошла эта трагическая накладка по двум причинам. Томаски был в форме, когда он зашел за пивом в таверну «Серебряная звезда», что в двух кварталах от его квартиры, – это, во-первых. Во-вторых, он потянулся за револьвером, когда в заведение вломились двое семнадцатилетних парней и закричали «руки вверх». Увы, это и повлекло роковые последствия. Томаски уложили на месте, и он даже не успел достать револьвера. Несколько часов спустя, когда следователь запротоколировал факт его смерти от огнестрельных ранений в область груди, живота и бедра, на лице двадцатипятилетнего Томаски было все то же удивленное выражение.

Моя группа разместилась у самого края тротуара. Оператор с телекамерой на плече старался не потерять равновесия, а режиссер вытягивал шею, стараясь рассмотреть двух мотоциклистов-полицейских в шлемах, которые появились в начале улицы. Следом за ними показался убранный цветами катафалк в сопровождении трех черных лимузинов. Внезапно конкурирующая телевизионная группа выдвинулась вперед, чтобы получше заснять шестерых служащих из похоронной конторы, которые стояли навытяжку в своих ливреях в ожидании, когда придет момент внести гроб с телом погибшего полицейского в собор. Когда катафалк начал замедлять ход, останавливаясь, я решила перебежать на другую сторону – прямо к головному лимузину, в котором, как я была уверена, должна была находиться вдова Ричарда Стивена Томаски. Через несколько секунд задняя левая дверь лимузина открылась, и бледной блондинке помогли выбраться из машины на тротуар. Там она остановилась, ожидая, пока из другой двери лимузина не вылез мужчина, обогнувший лимузин справа и передавший ей ребенка, которого он держал на руках.

Подойдя к подавленной горем женщине, около которой тут же появился наш пляшущий в воздухе микрофон, я сказала.

– Примите мои искренние соболезнования, миссис Томаски…

То, что я обратилась к бедной вдове прежде всего со словами соболезнования, объяснялось бессознательным движением моей души, – и дело было вовсе не в том, что Ник Сприг всегда учил меня прежде всего посочувствовать человеку в его несчастье, и уж тогда можно будет легко взять у него интервью. Если бы, скажем, мне случилось оказаться бок о бок с убийцей, только что замочившим нескольких человек и которого секунду назад уложил меткий выстрел полицейского снайпера, то, лежа рядом с ним в луже крови, я прежде всего, должно быть, обратилась бы к нему со следующими словами:

– Меня, как и вас, раздражают люди. Особенно я ненавижу шумные вечеринки…

А если бы мне нужно было поговорить с водителем, который только что угодил в аварию и весь в синяках и ушибах томился в полицейском участке, я бы начала приблизительно так:

– Какое совпадение! У меня были точно такие же проблемы с моей «хондой», когда у нее отказали тормоза…

Сообщения о такого рода происшествиях то и дело поступали на информационное табло нашей студии новостей, и когда я принималась их комментировать, Ник упрекал меня в тенденции к излишней эмоциональности.

Что касается случая с Ритой Томаски, то мнение Ника о моей склонности к эмоциям, как и вообще все его суждения относительно нашего «поганого бизнеса», на этот раз не слишком соответствовало действительности. Мэгги Саммерс оставалась собой в смысле эмоциональности, она нисколько не сомневалась в истинности оценок Ника, которые он выставлял нашей телеиндустрии. Данный случай был душераздирающим сам по себе, поскольку главным действующим лицом здесь являлась жертва, а именно на жертвах Мэгги Саммерс и специализировалась.

– Миссис Томаски, – повторила я, – примите мое искреннее сочувствие.

Она подозрительно посмотрела на меня, но ничего не ответила. Вместо ответа она лишь крепче прижала к груди своего ребенка. Ее тонкая рука придерживала его головку, на которой была надета синяя вязаная шапочка. Она также держала громоздкую корзину с детскими принадлежностями и бутылочками и растерянно озиралась вокруг, с трудом удерживая и ребенка, и корзину. Не долго думая, я сунула под мышку свой микрофон и осторожно взяла у нее из рук спящего ребенка.

Краем глаза я видела, что Келли Блейк и Фред Форман, мои оператор и режиссер, пробираются сквозь толпу. Подняв руку над головой, Фред делал рукой знаки Келли, чтобы тот взял меня крупным планом. Он предчувствовал, что простой человечный жест Мэгги Саммерс заставит зарыдать сразу шесть миллионов наших телезрителей.

Ребенок тяжело заворочался у меня на руках, когда я потянулась, чтобы достать из-под мышки микрофон. Он слегка заурчал, когда я сказала:

– Миссис Томаски, я Мэгги Саммерс, новости Ай-би-эн. Можем мы минутку поговорить?

Рита Томаски диковато уставилась на меня, не понимая, как могло оказаться, что ее ребенок, ее единственное живое напоминание о муже, вдруг перекочевало на руки к этой странной женщине. В ее взгляде отразилось также отчаяние. Она была вне себя от мысли, что эта женщина, к тому же журналистка, каким-то образом поймала ее для интервью.

Реакция Риты была вполне предсказуемой. Потянувшись к ребенку, она заплакала:

– Я не хочу говорить с вами. Я вообще ни с кем не хочу говорить.

Однако Мэгги Саммерс оказалась проворнее. Она сделала два шага в сторону и одарила Риту своей неподражаемой улыбкой.

– Только одну минуту, миссис Томаски, – быстро проговорила я. – Только несколько вопросов, я обещаю!

Что-то вроде негласной сделки – вы даете мне минуту вашего времени, а я вам – вашего ребенка. Я была уверена, что мое предложение будет принято. Легче отобрать у ребенка леденец, чем убедить подавленную горем вдову, которая к тому же спешит в церковь, чтобы помолиться о душе мужа, убедить ее оставить чадо на руках у посторонней женщины.

Рита прикрыла глаза и покорно покачала головой.

– Хорошо, я поговорю с вами, – прошептала она. – Только прошу вас, подождите минуту. Мне нужно в церковь.

Однако я уже начала считать про себя до шестидесяти – не для бедной Риты, а потому что весь мой эфир занимал всего четыре минуты и тридцать секунд.

– Вы предполагали, что может произойти что-то ужасное?

– Нет, – спокойно ответила она. – Я старалась не думать ни о чем таком. Но, когда это случалось с кем-то другим, меня это пугало.

Пятнадцать секунд, Рита. Если можно, покороче.

– Какой была ваша первая реакция, когда вы узнали, что ваш муж мертв?

Губы Риты скривились от гнева, а глаза сузились, излучая черную ненависть. Давай, Рита. Осталось только тридцать секунд. Не обращай на меня внимания. Я все еще держу твоего ребенка.

– А вы как думаете, что я почувствовала? Мне захотелось умереть. Сначала я не поверила, но когда увидела его, то захотела умереть.

Она тихо заплакала.

– После того как это случилось, вы были в том баре? – спросила я, видя, что Фред схватил себя руками за горло, показывая, что время выходит.

– Да, они вызывали меня туда, – плакала Рита. – Когда я приехала, они уже собирались увозить его…

– Снято, Мэгги, – крикнул мне Фред.

– Благодарю вас, миссис Томаски, что вы поделились с нами вашими чувствами в этот скорбный день, – сказала я, отдавая ей младенца, который тоже начал плакать.

Мэгги Саммерс сдержала свое обещание. Только шестьдесят секунд, только одна минута. Теперь ей нужно было спешить отснять материал, чтобы заполнить отведенное для эфира время. Когда я отдавала Рите Томаски ребенка, то старалась спрятать глаза: мне не хотелось, чтобы она увидела, что Мэгги Саммерс тоже плачет. Рита никогда не узнает, какой стыд жег Мэгги Саммерс за то, что ей пришлось сделать. Однако у Мэгги были и свои проблемы, и одна из них заключалась в том, что, если она проявит себя неважной журналисткой, ее попросту уволят… Итак, я все-таки получила эксклюзивное интервью, и дела казались не так уж плохи.

Я провела Келли и Фреда через Пятую авеню, чтобы заснять длинный эпизод у собора святого Патрика, а также эпизод, который должен был стать заключительным в этом репортаже. Когда я вышла на середину опустевшей улицы и следом выехала камера, я вдруг отказалась произносить текст, заготовленный накануне в студии. Я словно хотела загладить свою вину за не очень-то благовидное рвение в погоне за эксклюзивом и решила хоть теперь занять нравственную позицию. Это произошло в тот момент, когда я начала читать шпаргалку.

– Сегодня в обстановке небывалой торжественности отдается последняя дань Ричарду Стивену Томаски. Здесь собрались члены его семьи, друзья, а также высшие государственные чиновники. Все они скорбят о нем с такой любовью и признательностью, какие являются большой редкостью для Нью-Йорка. Ричард Стивен Томаски мог бы гордиться. Ему было бы приятно, что все происходит именно так… – Тут я запнулась.

– Подождите минуту, – попросила я, подходя к камере. – Что означает это – «ему было бы приятно, что все происходит именно так»? Он был бы рад вообще всего этого избежать! Единственное, что ему действительно было бы приятно – это допить тогда свое пиво и вернуться домой к жене и ребенку… – Я немного помолчала. – Он даже с удовольствием согласился бы стоять сейчас здесь и скорбеть о ком-нибудь другом – с любовью и признательностью. Что угодно, только бы не оказаться в своем нынешнем положении.

– Просто прочти этот чертов текст, Мэгги. Просто прочти. Келли и я должны еще мчаться в Бронкс заснять пожар, а я умираю от голода. Просто оттарабань по бумажке – и дело с концом.

– Последнюю фразу я не стану говорить. Насчет того, что ему хотелось, чтобы все было именно так.

Я присела на бордюр, положив микрофон на колени, и ждала.

Фред Форман опустился рядом со мной на корточки.

– Мэгги, если ты сейчас же не прочтешь то, что здесь написано, то могу тебе пообещать, что ты вообще больше ничего никогда не прочтешь перед камерой. Тебя ясно?.. А теперь читай!

Секунду или две я размышляла над тем, что он мне пообещал, хотя мой ответ и так был ясен заранее. Я встала, вернулась обратно на середину улицы, подняла микрофон и прочла то, что было заготовлено.

Когда я закончила чтение, то швырнула микрофон и быстро зашагала прочь через Пятую авеню. Однако не успела я сделать и трех шагов, как зацепилась ногой за черный кабель, который был протянут через улицу, и, наверно, растянулась бы на мостовой, если бы не угодила прямо в объятия к какому-то мужчине. Снова обретя равновесие, я со смущением и удивлением обнаружила, что передо мной стоит Пол Ньюмен, также прибывший на похороны Ричарда Стивена Томаски. Я почувствовала, как горячо вспыхнуло мое лицо, когда я снова посмотрела на него. Те же светлые волосы. Те же сияющие голубые глаза. Полные чувственные губы. Среднего роста и хорошо сложенный. Однако что-то было не так. У него был немного кривой нос, как будто кто-то сломал его однажды в драке, может быть, наподобие той, которую я видела в фильме о классном сыщике Брайне Флагерти, там он нагрянул на подпольный склад героина…

– Не думаю, что Томаски был бы в восторге от всего этого, – сказал он, беря меня за руку.

Я не сразу нашлась, что ответить, хотя он, можно сказать, только что спас мой нос от того, чтобы в результате падения он сделался похож на его собственный. Вместо ответа я занялась осмотром своего надломленного каблука.

– Черт, – проговорила я, поднимая ногу. – И вот так весь день.

Он продолжал крепко держать мою руку, помогая подняться по ступеням собора.

– Я детектив Брайн Флагерти, – сказал он. – И мне уже известно, кто вы. Я бы узнал эти зеленые глаза и этот сексуальный рот среди тысяч других.

Я промычала что-то нечленораздельное, сделав вид, что по-прежнему озабочена состоянием моего каблука.

– И я удивлен тем, что мы не встретились раньше, – продолжал он.

Я подняла голову и посмотрела прямо в его необычайно голубые глаза. Мне казалось, что я вот-вот провалюсь сквозь землю от стыда. Однако от меня не ускользнул вульгарный тон его речи.

– Вам никто не говорил, что вы как две капли воды похожи на Пола Ньюмена? – сказала я, не то поощрительно, не то враждебно.

– Еще бы, – усмехнулся он. – Все только об этом и твердят… Разве что нос другой, верно?

– Я не заметила, – сказала я ледяным тоном.

– Итак, – продолжал он, игнорируя этот лед, – если я вылитый Пол Ньюмен за исключением носа, то вы – совершенно непохожи на Анну-Маргариту – за исключением груди… И как это мы только раньше не встретились? – Его взгляд был чарующ, однако слова звучали отталкивающе. – Видите, как вышло: теперь мы вместе занимаемся этим преступлением.

Я вздохнула, не скрывая своего раздражения. Однако меня завораживала его нижняя губа.

– Ну, не знаю, – проговорила я. – Я хочу сказать, что не знаю, из какого вы полицейского участка. Какими видами преступности вы занимаетесь? Вы что, знали патрульного полицейского Томаски?

Он расхохотался и уселся на ступенях около меня.

– Вот это да! Нельзя ли по одному вопросу за раз?

– Я… Я прошу прощения…

Он похлопал меня по руке, а я поспешила ее убрать.

– Нет проблем, – сказал он. – Я занимаюсь расследованием убийств в семьдесят седьмом участке, что в Бедфорде, и я никогда не знал Томаски.

– А какого рода убийствами вы занимаетесь в вашем Бедфорде? – поинтересовалась я.

Мэгги Саммерс определенно приросла к своему микрофону, потому что без него она могла сыпать исключительно глупыми вопросами.

Он снова засмеялся.

– Обычно я берусь за те убийства, в которых людей убивают до смерти.

– Прошу прощения, – повторила я. – Я не то хотела спросить…

Он снова похлопал меня по руке – ободряюще, и посмотрел на меня очень серьезно.

– Иногда на выходные я берусь за расследования убийств, которые называются бытовыми. Своеобразный способ развестись для отчаявшихся супругов. Бывает, знаете, так, что муж вдруг решает прекратить неудачное супружество и вонзает нож в сердце той самой женщине, которую обещал «любить, уважать и быть верным ей до смерти».

– Никогда не изменять, – поправила я.

– Как вы сказали?

– Быть верными мужчины никогда не обещают. Другое дело женщины.

– Ну, не думаю, что это такое уж большое различие. Иногда жена стреляет в спящего мужа, не в силах сносить от него побои и унижения. Как бы там ни было, – вздохнул он, – в этих случаях меня радует, что я не женат. А вы?

– Что – я? – спросила я, не сводя глаз с его языка, когда он проводил им по своим губам.

– Вы замужем?

– Да.

Он до невообразимости покраснел, потом, глядя на меня во все глаза, усмехнулся – словно решил продолжать разговор что бы там ни было – есть у меня муж или нет.

– Вам надо оставаться у собора до конца похорон?

– Нет, – ответила я. – Но прежде чем вернуться на студию, мне нужно купить новую пару туфель.

Мы сидели на ступенях перед собором святого Патрика. Из собора доносилась мелодичная музыка Альбиони. Налетающие порывы ветра кружили на мостовой красные и золотые осенние листья. По ясному синему небу плыли кучевые облака. В придачу ко всему этому – Брайн Флагерти.

– Хотите составить мне компанию? – спросила я, как будто заранее не знала, что он мне на это ответит.

Он тоже все понимал, поэтому, слегка коснувшись языком своей верхней губы, он поднялся и молча предложил мне руку. Неловко поднявшись вслед за ним, я оперлась о его сильную руку, чтобы кое-как держать равновесие на своем сломанном каблуке.

Проблема выбора становилась для меня все острее. Мы медленно шли по Пятой авеню по направлению к обувному магазину Чэндлера. Единственное, о чем я могла думать, – это о том, что его рука поддерживала меня.

– И как вам удается выносить вид всего этого ежедневного насилия? – спросила я.

Он вздохнул.

– Такова жизнь. Уродлива и бесчувственна. Прямо скажем, не самое глубокое наблюдение, однако это не помешало мне заметить, какие у Брайна широкие плечи.

– Да уж, – пробормотала я, высвобождая руку и делая вид, что у меня зачесался нос.

– Это так отвратительно, что мне то и дело приходится отыскивать какую-нибудь пустынную аллею или безлюдный переулок, где никто не увидит, как меня тошнит.

Я рассматриваю его с таким любопытством, как будто никогда в жизни не видела людей, которым ежедневно приходится сталкиваться с самыми неприглядными сторонами действительности. Потом до меня доходит, что ведь я-то занимаюсь тем же самым. Даже, пожалуй, еще худшим. Каждый вечер я выстраиваю все эти и без того шокирующие ужасы таким образом, чтобы они ожили еще раз на телевизионных экранах. Единственное различие между Брайном Флагерти и Мэгги Саммерс в том, что Мэгги двоедушничает, а Брайн все принимает как есть. Однако все это не имеет никакого отношения к тому, что Брайн сопровождает меня сейчас к магазину Чэндлера. Вообще-то все происходит только из-за того, что он так удивительно похож на Пола Ньюмена.

Я взяла последнюю пару дорогих, ручной работы туфель с высоким подъемом. Теперь я могу себе позволить дорогие покупки – теперь у меня ни кредитной карточки, ни чековой книжки. Спасибо тебе, Эрик Орнстайн!.. Высыпая из кошелька последнюю мелочь, чтобы расплатиться за покупку, я с тоской думаю, что теперь придется тащиться пешком до студии Ай-би-эн. Раздраженная, злая и озабоченная, я отхожу от кассы и медленно выхожу из магазина. Брайн следует за мной всего в нескольких шагах.

Я почти была готова обернуться, чтобы подождать его и взять под руку, как вдруг услышала у себя за спиной:

– Какая у тебя роскошная жопа, Мэгги!

Я споткнулась, и опять совершенно непреднамеренно. Однако я снова симулирую возмущение, когда бросаю в ответ:

– Несомненно. Но профиль у меня куда лучше. Почему бы вам не идти рядом со мной, чтобы хотя бы бросить на него взгляд?

– Нет уж, – ответил он после небольшой паузы. – Лучше я полюбуюсь на вас сзади.

Тогда я остановилась и закусила нижнюю губу. Я и сама не знала, чем все это может кончиться, однако явственно ощутила, что мои трусики успели увлажниться.

– Брайн, – пробормотала я, – мне нужно поспешить на студию. Я опаздываю.

– Ну так пойдем, – сказал он, беря меня за руку. – Моя машина здесь неподалеку. Я тебя довезу.

Машина уже энергично пробиралась по переполненным улицам, когда Брайн поинтересовался:

– А когда ты сегодня сматываешься с работы, Мэгги?

Я слегка приподняла подбородок и покраснела.

– Сматываюсь с работы? – тихо повторила я.

Но все и так было яснее ясного. Даже если Брайн «сматывается», а Мэгги «уходит» с работы, дела это не меняло. К такому простому умозаключению пришла Мэгги Саммерс после недолгого аналитического размышления.

Пробившись сквозь уличные заторы со сноровкой заправского полицейского патрульного, Брайн подкатил к студии Ай-би-эн. Едва коснувшись пальцем моих губ, он скорее сообщил, чем спросил:

– Я заеду за тобой в семь.

Неохотно кивнув, я подумала о том, что диктаторские замашки в природе мужчины и что по отношению к женщине они допустимы лишь в одном случае – если женщина позволила себя увлечь в такое укромное место, где мужчина начинает ее страстно домогаться. Жизнь не так приятна, если нет взаимного влечения. Женщина так или иначе оказывается в проигрыше. Однако куда хуже, если подавленную и подчиненную женщину насилуют и в других сферах бытия. Хуже – потому что такая форма насилия делает женщину фригидной. Когда в тот день я сидела в машине Брайна, то сознавала, что ему удалось поставить меня в подчиненное положение только потому, что я добровольно подчинилась. А добровольно подчинилась я по той причине, что он был так сексуален, что у меня просто не было другого выбора. Впрочем, было еще кое-что: Брайн Флагерти не имел никакого отношения к тем кредитным карточкам и чековым книжкам, из-за которых я в свое время не могла позволить себе купить пару самых дешевых туфель…

Так или иначе, но мой рабочий день окончился, и я снова оказалась в новом синем «плимуте» Брайна.

– Мы едем в бар на Маспете. Он как раз неподалеку от моего дома, – заявил Брайн. – Спиртное там подают приличными порциями и играют все хиты шестидесятых. Тебе понравится.

Мы приехали в этот кабак, который оказался шумной и тесной комнатой с громадным телевизором, укрепленным в углу под потолком, и длинной полированной стойкой бара, на которую наседала толпа народа. Брайн пробил нам дорогу сквозь эту прорву публики, орудуя локтями, и наконец отыскал свободное местечко где-то в углу, вдали от телевизора. Вклинив меня между двумя незнакомцами, которые приветствовали его столь буйно, что едва не повалили на пол, он заказал пиво для себя и колу для меня.

Когда Брайн заказал вторую порцию пива, я наконец позволила себя уломать и согласилась выпить.

– Будь добр, Мак, даме скотч со льдом, – проинструктировал он бармена, который шустро исполнил заказ и отправил стакан с выпивкой по гладкой стойке прямо в открытую ладонь Брайна.

– А вы – Мэгги Саммерс? – спросил бармен, подходя к нам.

И сразу десятки глаз уставились на меня. Я улыбнулась и кивнула, чувствуя себя весьма неуютно в центре всеобщего внимания. Конечно, это было совсем не то, что я испытывала, попадая в подобную ситуацию вместе с Эриком, но я все же предпочла бы, чтобы меня вообще не замечали.

– Дерни, Мэгги, – сказал Брайн, понимая мое состояние, – и мы отправимся плясать.

Скривившись, я сделала большой глоток. Я всегда ненавидела скотч. Потом мы пошли танцевать.

Танцевали мы под зажигательную «Жаба-Еремей», однако, несмотря на сумасшедший ритм музыки, Брайн и я едва двигались. И несмотря на то, что мы едва двигались, я то и дело наступала ему на ноги. И каждый раз Брайн в ответ крепче прижимал меня к себе, – он обнимал меня с такой силой, что мои ноги едва доставали до пола. А пока мы, можно сказать, танцевали, я успела сделать весьма существенное открытие.

Брайн Флагерти был не просто бравый парень. Он был парень-кремень. Об этом я подумала за секунду до того, как снова погрузилась в свойственные мне аналитические размышления. Нужно заметить, что такие две фазы, как просто «бравый парень» и «парень-кремень», чрезвычайно отличаются друг от друга, даже если они прощупываются сквозь плотную ткань мужских брюк. Просто бравого парня ощущаешь постольку поскольку, тогда как парень-кремень чувствуется как таковой и без всяких оговорок. Если перевести это на научный язык, то просто бравый парень – это промежуточное состояние между мягким и близким к функциональной готовности, а парень-кремень – это просто нечто ни с чем не сравнимое.

Музыка продолжала греметь. С утра у меня во рту не было маковой росинки, за исключением чашки кофе, и я почувствовала головокружение и зверский голод. Я напрасно подумала про еду, поскольку еда ассоциативно приводила меня к мыслям об Эрике, а мысли об Эрике продуцировали чувство вины. Очередная песня закончилась, и Брайн отвел меня обратно к стойке, где прошептал мне на ухо:

– Мой дом тут за углом, Мэгги. Сегодня четверг, а, значит, мой брат Дэнни сегодня работает на своей мебельной фабрике допоздна и вернется домой не раньше одиннадцати.

Я начала что-то говорить, но его рот слился с моим.

– Если мы не слиняем отсюда прямо сейчас, – хрипло добавил он, – в нашем распоряжении останется меньше трех часов…

Куинси уже оделась. Она сидит на краю моей постели и пьет кофе.

– Разве к Ави ты чувствуешь то же самое, что и к Брайну? – спрашивает она.

Я задумываюсь на одну-две секунды.

– Нет, – отвечаю я медленно. – Думаю, я все же любила Брайна, ведь он дал мне то, чего я никогда не знала.

Куинси многоопытно улыбается.

– Интересно, что бы это могло быть, кроме оргазма?

Наступает мой черед улыбнуться.

– Вообще-то, больше ничего. Но и это уже не так мало.

– Ну и что, чувствуешь ты к Ави то же самое, что и к Брайну? – настаивает она.

Ее вопрос озадачивает меня, и я погружаюсь в размышления об этих двух мужчинах. Я любила Брайна Флагерти за то, что с ним я узнала, что такое секс. Он раскрыл для меня самой тайну моего тела. Брайн был словно наваждение – заставляя забывать о времени, пространстве и даже о здравом смысле. С ним я жила лишь физическими ощущениями, о которых раньше и понятия не имела. В это время я даже не была способна осознавать нашу связь как сексуальное влечение – из-за которого многие женщины навлекают на себя неприятности и которое мужчины, в большинстве своем, удовлетворяют, зажмурив глаза. Именно такой была в самом начале и моя связь с Ави Герцогом. Но в отличие от Ави Брайн никогда так нежно не держал мою голову в своих ладонях и не смотрел прямо в глаза, занимаясь со мной любовью.

– Незнание есть счастье, – наконец выговариваю я.

– В каком смысле?

– Как тебе сказать? Тогда с Брайном я не осознавала, что мне удается успешно отделять друг от друга мои душевные и плотские влечения.

– Это из-за того, что душевные влечения ты уже успела познать, а плотские – нет.

– Как это ни смешно, – улыбаюсь я, – но тогда мне казалось, что лучше и быть не может.

– Лучше и быть не может?

– Да! – восклицаю я. – Потому что это повторялось снова и снова, до полного изнеможения.

– Гм, – говорит Куинси. – Значит, тогда ты и познала жизнь. Брайн встретил девушку Мэгги и раскрыл ей новые горизонты, правильно?

– Не совсем так…

Однако я хорошо помню, что отнюдь не стремилась во что бы то ни стало добиться этой сладостной цели. Для мужчин эта цель – главная награда за труды, для женщин – нечто такое, без чего, как многие из них считают, можно и обойтись. Женщины стремятся к таким вещам, как любовь, уважение и замужество. Последнее они считают высшим знаком хорошего к себе отношения.

Но отчасти Куинси была права. Мэгги Саммерс ничего не хотела от Брайна, а Брайн обладал Мэгги с пылом, который не был испорчен никакими практическими соображениями. Оргазм для Мэгги был вещью в себе, несмотря на то, что она уже давно была замужем. В его любви было что-то такое, за чем другие женщины едут в черную Алабаму, куда отправляются вовсе не в поисках мужа.

– Хорошо, – говорит Куинси. – В чем же все-таки дело?

– Может быть, в том, что такое женский оргазм сам по себе. И в том, что на него влияет.

– Кажется, это надуманные проблемы, – отвечает Куинси. – Мы, женщины, допустили, что наш собственный оргазм обсуждают все кому не лень. Просто глупо, что мы позволили так раздуть этот вопрос!

– Гм-м-м… Я понимаю, о чем ты. Нельзя открыть книгу или журнал и не натолкнуться на очередное определение оргазма, которое звучит для тебя как приговор. А постоянные дискуссии, в которых экспертами выступают опять-таки мужчины! Все это совершенно уничтожает интимное содержание наших чувств.

– Но Брайн, я полагаю, даже не читал ни о чем подобном и понятия не имел обо всех этих дискуссиях?

– Он, конечно, не читал и понятия не имел. Однако я-то и читала, и имела! Я почти потеряла покой – из-за того, что чувствовала себя обязанной разрешить все эти вопросы. Я вроде как была вовлечена в эту проклятую дискуссию. Тебе, конечно, хорошо известны эти идиотские вопросы. Существует ли оргазм у женщин? Если он существует, то что это такое? Прямо игра какая-то: оргазмы на любой вкус. Куинси смеется.

– Ага! Клиторальные и вагинальные. Причем вдруг находится умник, который с апломбом, как о непреложной истине, заявляет, что последних вообще не существует в природе. Я уж было удивляться начала, как это только со мной происходит то самое, чего в природе не существует. Может, со мной что-то не так?

– Вот видишь, – подхватываю я. – Я чувствовала то же самое… И все-таки есть что-то большее, чем оргазм, – добавляю я.

– А кто утверждает обратное? – удивляется Куинси. – Разве я говорю, что оргазм – это все?

– Нет, не все… – медленно отвечаю я. – Как только появляется тот, кто дает нам что-то еще…

– Ты имеешь в виду компенсацию? – улыбается Куинси.

– Скорее то, что начинаешь ценить в более зрелом возрасте.

– Значит, одного секса недостаточно, – вздыхает Куинси. – Но когда он есть – все-таки это неплохая вещь, а?

– Был, есть и будет неплохой вещью, – отвечаю я. – Но это еще не все…

– Оргазм не кажется венцом творения, даже когда вдруг открываешь, что он существует и ты можешь его испытывать. Он просто был, и больше не о чем говорить. – Куинси делает паузу. – Знаешь что? Я думаю, что все дело именно в его сиюминутности.

И все же, оглядываясь назад, понимаешь: незнание есть счастье. Другими словами: когда человек счастлив, он этого не замечает… По крайней мере, в эту минуту мне кажется, что Брайн был именно тем человеком, который ни о чем таком не задумывался и потому был счастлив. Он был действительно предельно свободным мужчиной. Феминистское движение было ему до фонаря. Так же как и то, что феминистки возводят клиторальный оргазм в ранг высшей женской ценности. И я восхищалась чувственностью Брайна – пока мне казалось, что я в него влюблена. Между тем Брайн просто блаженно предавался тому, что доставляло ему удовольствие – в том числе и тому, что доставляло удовольствие мне. Незакомплексованный и безалаберный, Брайн пребывал в абсолютном неведении относительно каких бы то ни было оргазмов – клиторальных, вагинальных или каких-то других.

Что касается Ави, то в его объятиях я вообще не искала ничего конкретного. Во-первых, проблемы оргазма перестали быть актуальными, а во-вторых, я больше не была замужем и вообще к этому не стремилась. Ави завладел моим сердцем и сам любил меня, однако он не мог предложить то, что женщины считают лучшим для себя комплиментом, – он не мог предложить стать его женой. Потому что уже был женат. Все изменилось. Ави было известно кое-что, о чем не имел понятия даже Брайн. Однако эти замечательные способности происходили вовсе не оттого, что Ави был незакомплексованным и безалаберным. Мы занимались любовью с открытыми глазами, а проблемы оргазма, как уже было сказано, были сняты с повестки дня. То, что происходило между нами, происходило потому, что мы не могли отделить плотское влечение от взаимного притяжения душ. На этот раз незнание уже не являлось условием счастья. Таким условием сделалось само чувство.

– Таким образом, – говорю я, – секс все еще не является самоцелью.

– Для кого? – спрашивает Куинси.

– Для женщин. Потому что оргазмы – не такая уж необходимая вещь.

– Для меня очень даже необходимая! – смеется Куинси.

– Нет, я совсем не это имела в виду. Они не необходимы в том смысле, что жизнь продолжается и без них. Другое дело мужчины! Если бы у них не было оргазмов – пресекся бы человеческий род. Мужской оргазм – вещь куда более серьезная, чем просто учащенное дыхание…

– Но в том и была наша ошибка.

– Как так?

Куинси загадочно улыбается.

– Очень просто. Позволив судить-рядить о наших собственных оргазмах, мы лишились наших маленьких секретов. Я хочу сказать, что нам следовало бы и дальше дурачить мужчин, заставляя их верить в то, что для нас это важно точно так же, как и для них. Может быть, тогда они бы с большим старанием относились к этому делу. Вместо этого мы стали слишком самостоятельны, а в том, чтобы заниматься любовью в одиночестве, нет ничего сногсшибательного.

– Все это так. Но для меня Брайн все еще замечательный пример равенства между мужчиной и женщиной. Я говорю о равенстве в смысле чувственности. Потому что культурное и интеллектуальное развитие мужчины может совершенно уничтожить его достоинства любовника. Понимаешь, чем проще мужчина, тем лучше он как любовник. А чем умнее, тем он злее. В предельном случае он вообще теряет способность любить. Но что еще хуже – теряет желание любить.

– То есть ты хочешь сказать, что заниматься любовью с Брайном – все равно, что заниматься этим в одиночестве?

– Что-то вроде того.

– Кроме всего прочего, что касается мужчин, то они не ввели для себя никаких новшеств – в смысле физиологическом, конечно, – смеется Куинси. – Может быть, именно поэтому вибратор изобрели сами мужчины!

– Ну, если так, то это определенно произвело переворот в восьмидесятые годы.

– Мне кажется, что теперь у нас гораздо меньше поводов злиться, чем в шестидесятых и семидесятых.

– Понимаешь, Куинси, Ави вовсе не идеал мужчины, если оценивать его с современных позиций Скорее это я – идеал современной женщины.

– Почему?

– По-моему, женщины будут до тех пор признавать второстепенность вопроса плотских ощущений, пока сами не смогут выбирать…

– Скажи, а с Ави у вас всегда все получалось по первому классу?

– Нет, – честно отвечаю я. – Но я люблю его, и это все искупает. И я так благодарна ему, что забываю обо всем. Я не хотела бы вернуться в прошлое.

Куинси немного помолчала.

– Я должна тебе кое-что сказать, – наконец говорит она. – Я чувствую себя такой дурой…

– В чем дело, Куинси?

– Знаешь, – застенчиво начинает она, – я никогда не пользуюсь зеркалом… То есть я никогда не рассматриваю себя в зеркало. Мне просто никогда не было интересно.

Я хорошо помню, чем для меня, для всех моих подруг было зеркало. В семидесятых оно давало нам чувство уверенности, что мы красивы и желанны. Нам казалось, что отражение в зеркале – это и есть мы. Внезапно я осознала разницу. Несмотря на то, что Брайн Флагерти был первым мужчиной, который дал мне настоящее ощущение моего тела, мне потребовались годы, прежде чем я действительно узнала себя – с зеркалом или без зеркала…

– Но ты не сказала, есть ли разница в твоем чувстве к Брайну и к Ави, – неожиданно напоминает Куинси.

– Брайн помог мне узнать себя с той стороны, которую мы видим, когда смотримся в зеркало. А Ави помог узнать что-то несравнимо большее. То, что нельзя увидеть ни в какое зеркало.

Куинси задумчиво меня разглядывает.

– Ты хоть понимаешь, что, может быть, ты действительно в него влюбилась? – интересуется она.

– Очень может быть, – отвечаю я.

Когда Брайн платит по счету, публика в заведении уже начинает редеть.

– Сначала мне нужно позвонить, а потом мы уйдем, – сказала я.

– Ты можешь позвонить и от меня, Мэгги. У меня есть телефон.

– Нет уж, лучше я позвоню из автомата – на тот случай если разговор затянется больше, чем на три минуты. Время кончится – а это то, что мне нужно.

Брайн взглянул на меня с восхищением. Как детектив он безусловно понял, что стоит за подобного рода предосторожностями, даже если бы я не предупредила его о том, что я замужем. Последнее не имеет для Брайна ровным счетом никакого значения, поскольку плотские удовольствия отнюдь не являются греховными в его системе ценностей – за исключением, конечно, удовольствий, ради которых нужно было бы развращать малолетних, насиловать или совокупляться с животными. В конце концов, Брайн детектив, а не католик. По крайней мере, в данном случае.

– Прошу прощения, – сказала я и направилась к телефонной кабинке, которая помещалась как раз между мужской и женской туалетными комнатами.

Я набрала свой домашний номер и, только отсчитав семь гудков, вспомнила, что сегодня четверг, а значит, Дэнни Флагерти работает допоздна на мебельной фабрике, а Эрик Орнстайн задерживается у себя в офисе, чтобы разобраться с горой бумаг, которые накопились за всю неделю. Тогда я набрала номер офиса Эрика и дождалась, когда его секретарша миссис Пирс сняла трубку и прогнусавила:

– Это офис мистера Орнстайна-младшего. Чем могу помочь?

– Здравствуйте, миссис Пирс, – сказала я. – Будьте добры, можно поговорить с Эриком.

– Как о вас доложить? – предусмотрительно полюбопытствовала она.

На дворе был уже 1976 год, я была замужем за Эриком Орнстайном с 1969-го – то есть семь лет – а это значит, что миссис Пирс имела возможность слышать мой голос не только по телефону, но и непосредственно, а также во время телевизионного эфира, слышать достаточно часто, чтобы начать узнавать его, если бы только она того пожелала. Однако такого желания у нее, видимо, не возникало, поскольку она никогда меня не узнавала.

Нет ничего проще описать эту миссис Пирс. Мертвенно-оранжевые волосы заплетены в косичку, которая уложена венком на ее маленькой головке. На лице пропасть косметики. Ногти ярко-красные. Кривые ноги обтянуты черными чулочками со швом… Все это так восхитительно, что я с удовольствием назвала ей себя.

– Это Мэгги, миссис Пирс.

Она всегда напоминала мне хитрую француженку-кассиршу, которую я однажды видела в парижской табачной лавке. Та сидела на высоком табурете и пересчитывала французские банкноты, загибая их указательным пальцем, на котором был надет резиновый напальчник. Однако миссис Пирс не носила резинового напальчника и не была хитрой кассиршей. Более того, она была секретаршей старой закваски. Одной из последних секретарш, которые действительно владели стенографией и которые все еще надевали специальные нарукавники, чтобы уберечь рукава своих ярко-зеленых или ярко-синих синтетических платьев от возможной порчи в то время, как они строчили всякие приходно-расходные бумаги, которые, в свою очередь, были аккуратными стопками разложены на столе по соседству с догорающей в мраморной пепельнице сигаретой со следами темно-красной помады на фильтре.

Миссис Пирс всегда носила голубые или зеленые камешки. В зависимости от цвета платья, которое, как правило, было перехвачено в ее тонкой талии широким черным кожаным поясом. Серьги, браслеты и кольца, а также кулоны в изобилии сверкали на миссис Пирс – на се больших ушах, худых руках, костистых пальцах и тонкой шее. Эти милые побрякушки были подарены жене мистером Пирсом, который занимался бизнесом, связанным с полудрагоценными камнями, пока не почил в бозе в возрасте пятидесяти шести лет. Эрик Орнстайн заполучил миссис Пирс от Гарри Орнстайна, когда начали распространяться интенсивные слухи, что новоиспеченная вдова миссис Пирс приступила к активной кампании по приобретению нового супруга, и Гарри Орнстайн до смерти перепугался – он-то ведь еще не был вдовцом.

– Мистер Орнстайн-младший говорит по другому телефону, – ледяным тоном сообщила она. – Вы подождете?

Как вам сказать, хотелось ответить мне, вообще-то я горю от нетерпения и не могу дождаться кое-чего другого – это самое размером почти с телефонную трубку и такое же твердое, – однако, без сомнения, куда как завлекательнее.

– Естественно, миссис Пирс, – любезно ответила я. – Я звоню из автомата, у меня еще дела, и я просто хотела предупредить Эрика, что могу задержаться – может быть, до одиннадцати часов.

Понятное дело, я умолчала о том, что как раз в это время Дэнни Флагерти вернется домой со своей мебельной фабрики.

Через короткое время я оказалась перед домом из красного кирпича, перед которым ровными рядами красовались искусственные тюльпаны. Когда я вслед за Брайном подходила к двери, мне показалось, что на одном окошке на первом этаже слегка приподнялась занавеска и промелькнула седая голова.

– Твоя мать дома? – спросила я.

– Ага, мамаша всегда дома, если только не отправляется в церковь или по понедельникам играть в лото.

Ну, конечно. Как я сама не догадалась. Точь-в-точь как моя родительница. Впрочем, не совсем точь-в-точь. Родительница была бы, пожалуй, изрядно удивлена, если бы узнала, что ее младшая дочурка входит в один из этих потешных кирпичных домиков, которые родительница видит лишь по дороге в аэропорт. И, конечно, родительница удивилась бы еще больше, если бы узнала, что один из обитателей этих смешных домов вот-вот трахнет ее дочку. «Удивилась» – не совсем то слово. «Поражена» – вот это больше подходит.

Брайн отпер дверь и вежливо отступил в сторону. Я вошла первой, а потом, держась за дубовые перила, поднялась по тринадцати ступенькам, покрытым черно-коричневым ковриком. Причем, пока я карабкалась по этим самым тринадцати ступенькам, я все время чувствовала руку Брайна на том самом месте, которое тот же Брайн окрестил «изумительной жопой». Однако на этот раз я не предложила ему любоваться моим замечательным профилем, а, напротив, двигалась весьма неторопливо и завлекательно покачивала бедрами. Наконец я добралась до последней ступеньки и вошла в его комнату.

Первое, что я увидела, был огромный аквариум во всю стену, подсвеченный голубыми и зелеными лампочками. На его дне в гроте из красно-синих камней лежал миниатюрный Нептун. Разноцветные экзотические рыбы плавно двигались среди пузырьков, которыми бурлила вода. Около другой стены стояла велюровая раздвижная софа, рядом с софой – испанский светильник. На середине комнаты, разделяя ее на две половины – обеденную и жилую, – был установлен громадный телевизор с акустическими колонками по бокам, на которых в такт оглушительной музыке вспыхивали разноцветные лампочки. На зеленых стенах красовались плакаты, красноречиво рассказывавшие об общественных, культурных и политических пристрастиях братьев Флагерти. На одном плакате был изображен полицейский со своим мотоциклом на фоне огромного развернутого американского флага. Подняв указательный палец, этот бравый коп призывал: «Все на службу в дорожную полицию!» На другом плакате был изображен длинноволосый убогого вида мужичок-наркоман, который сидел прямо на мусорном баке на фоне заброшенного жилого дома. Надпись рядом гласила: «Если ты дебил – колись!» Еще тут был громадный, едва ли не во всю стену календарь из «Плейбоя» – весьма жизнеутверждающий. В тот мой визит к Брайну Флагерти я не успела осмотреть остальных комнат, за исключением, конечно, ванной, потому что в тот самый момент, когда я вежливо отказалась от предложенного мне пива, Брайн начал вежливо стаскивать с меня одежду.

Он припал к моим губам, и это даже нельзя было назвать поцелуем. Он покусывал, подергивал, посасывал и полизывал мои губы до тех пор, пока я вся не превратилась в один большой рот. Других частей тела как будто не существовало. Я вся была один рот, пока Брайн не решил заняться моей грудью. И это нельзя было назвать ласками. Он мял, сосал, оттягивал и сжимал мои груди до тех пор, пока все мое внимание не переключилось на них. Я вся превратилась в одну огромную грудь, и была таковой, пока Брайн не решил погрузить в меня то, с чем я имела случай познакомиться еще во время наших танцев в баре. Рот Брайна был постоянно занят моим телом, а потому сам Брайн был довольно молчалив. Только в тот момент, когда я с удивлением обнаружила, что он уже частично во мне, и глухо пробормотала: «Брайн, ты ведь даже не двигался, а он сам вошел в меня!» – только тогда Брайн произнес первую и последнюю фразу на протяжении всех трех часов, которые я провела с ним на его ворсистом зеленом ковре. Он сказал:

– Тому, кто врывается силой, там вообще нечего делать!

Я тут же вспомнила об Эрике Орнстайне и целиком и полностью согласилась с этими мудрыми словами.

Брайн непрерывно продвигался в меня, продвигался до тех пор, пока я вдруг не осознала, что лежу под мускулистым и крепким телом мужчины, с которым познакомилась только несколько часов назад, и не почувствовала боль где-то в районе копчика, а также под подбородком. Однако я удержалась от того, чтобы поинтересоваться у Брайна о причине этого дискомфорта. Мое тело тянулось навстречу его движениям, и я мечтала о чем-то большем, – о том, что находилось глубоко во мне.

Брайн Флагерти тем временем успел перейти в новую категорию «парней», еще более высокую, чем «бравый парень» и «парень-кремень». Дело в том, что он продолжал оставаться «кремнем» даже после оргазма. Он нисколько не побеспокоился выйти из меня – просто несколько минут находился без движения. Его голова покоилась на моей шее. Руки крепко обнимали мое тело. Потом он внезапно начал все сначала. В одно из коротких мгновений нашего отдыха я все-таки поинтересовалась у него, почему болит мой подбородок. О моем копчике я не спрашивала, поскольку он находился на значительном удалении, и Брайну было бы трудно его рассмотреть.

– Я тебя поцарапал своей щетиной, – как ни в чем не бывало объяснил он. – Думаю, мне следовало бы побриться.

Он соскользнул с меня, и я смогла подняться на ноги. Колени у меня слегка дрожали.

– Эй, Мэгги, – сказал он. – Да ты еще натерла копчик о ковер! У тебя сплошные неприятности!

Когда я проковыляла в ту единственную комнату, которую мне удалось осмотреть, кроме комнаты Брайна, – в ванную, облицованную зелено-розовым кафелем, то, опершись руками о раковину, рассмотрела в зеркале свежую ссадину на подбородке. Повернувшись к зеркалу спиной, я увидела и другую свою рану – красное пятно у копчика. Что же, всего два легких ранения после почти трех часов занятий любовью, да еще каких занятий! Подобных изумительных занятий я не знала за всю свою жизнь. Мои раны, без сомнения, скоро затянутся, но прекрасное воспоминание не померкнет никогда.

Я вернулась в комнату – как была – нагая. Когда мои глаза наконец привыкли к полумраку, я принялась искать Брайна там, где его оставила, – на ковре между аквариумом и испанским светильником. Однако Брайн нигде не обнаруживался. Вдруг появилось два мужских силуэта – один мужчина в одежде, другой – без. Оба несли емкости с пивом и исчезли в том направлении, где, как я предполагала, должна была находиться кухня. Я стояла неподвижно, едва дыша и закоченев по причине своей наготы. Я отбрасывала длинную тень, которая поместилась как раз между мисс Июнь и мисс Ноябрь. Кое-как прикрыв руками груди, я только и смогла пролепетать:

– О Мария, матерь Божья!..

Почему я вдруг решила призвать Пречистую Деву – можно объяснить разве тем, что моя плоть была накачана до предела ирландской католической спермой, которая обладала такой мощной благочестивой энергией, что это произвело какие-то пертурбации в речевом центре моего мозга.

Брайн уже стоял рядом со мной и обнимал мои дрожащие плечи.

– Поздоровайся с моим братом Дэнни, – сказал он.

Возможно, я и пробормотала что-то похожее на «привет», а потом высвободилась из объятий Брайна. Пройдясь по комнате, я поспешно собрала свою разбросанную по полу одежду и ретировалась обратно в ванную.

Через минуту я уже вышла, успев одеться, подкраситься и причесаться. Я присела около Брайна, который был по-прежнему наг, и стала слушать, как Дэнни рассказывает о двух сделках, которые ему удалось заключить сегодня вечером.

– Ну вот, заходит, значит, этот парень и без лишних слов берет сразу весь гарнитур – ореховую столовую в раннеамериканском стиле. Включая сервант и кушетку. Прекрасный гарнитур. Знаете, такими всегда обставлены комнаты, в которых умирают президенты. Понимаете, что я имею в виду?

– Ага, – сказал Брайн. – Стиль «Вирджиния».

– Ага, этот самый… Так вот, не успел этот парень свалить, как заваливает еще один тип с игрушечным пуделем, весь из себя крутой и с полированными ногтями, и тут же покупает французский спальный гарнитур.

– Кто покупает? – рассмеялся Брайн. – Тип или его пудель?

– То есть?

– Кто из них, я спрашиваю, крутой и с полированными ногтями?

– А, ты шутишь, – протянул Дэнни, качая головой. – Что же, очень смешно. Конечно, пудель.

– Брайн, – жалобно прерываю я их беседу, – думаю, мне пора идти…

– Так скоро уходите? – вздохнул Дэнни, убирая с веснушчатого лба рыжие волосы. – Было очень приятно с вами встретиться. Уверен, мы еще увидимся.

«Еще увидимся»… Что ж, неплохое выражение, чтобы как-то обозначить то, что последует за всем происшедшим между Брайном и мной.

– Конечно, еще увидимся, – улыбнулась я. – И примите поздравления по случаю двух ваших сделок.

– Ага. Спасибо… А если вам когда-нибудь понадобится мебель, вспомните о Дэнни.

– О чем разговор, – кивнула я и мысленно попыталась представить, как его стилизованная мебель смотрелась бы в загородном особняке восемнадцатого столетия, принадлежащем родительнице.

– Погоди еще минуту, Мэгги, – попросил Брайн, – я только что-нибудь накину, – взявшись рукой за мой подбородок, он добавил:

– Не нужно его ничем мазать. Пусть просто подсохнет…

Я опять кивнула и подумала о том, что подобные проблемы ему, должно быть, приходилось решать не раз. В отличие от прочих своих врожденных способностей умение давать советы было благоприобретенным.

Когда мы мчались в его машине по 59-й улице, все дальше от его мира и все ближе к моему, я решила, что нужно внести полную ясность в наши отношения.

– Я замужем, – сказала я, имея в виду, что его роль исчерпана.

– Знаю, – откликнулся он, взглянув на меня. – Ты уже говорила.

– Это тебе все равно?

– Конечно. Почему это должно меня беспокоить? Я ведь не делаю ничего дурного.

Как ни удивительно, но с точки зрения логики такое заявление было безупречно.

Должно быть, в свое время монахини-воспитательницы вложили в его голову, что все в жизни от Бога и что пути Господни неисповедимы. Брайн знал только два пути: путь праведный, пройдя по которому сквозь юдоль жизни, он попадет прямо на небеса, и путь неправедный, который сулит грешной душе геенну огненную, вечное проклятие и запрет на спасение. Однако эти бескомпромиссные догмы отнюдь не подавляли Брайна и никогда не отражались на его пытливой неугомонности. Он был достаточно смышленым малым, чтобы уверить себя в том, что у всякого правила есть свои исключения, и главное – развлекаясь, не причинить вреда другим.

Еще школьником, после бесконечно нудного сидения в классе, он с легким сердцем мчался на авеню Монро, чтобы лупить клюшкой по мячу без всяких угрызений совести. А когда он не лупил клюшкой по мячу на авеню Монро, то вместе с несколькими приятелями играл в расшибалочку где-нибудь в подворотне, метко подбрасывая сверкающий серебряный четвертак. Он неизменно снайперски поражал цель и прикарманивал приятельские денежки, даже не подозревая о том, что это может быть неугодно Богу. Он никому не причинял боли и был уверен, что когда-нибудь очень не скоро, в другой его жизни ему, вполне возможно, удастся избежать карающей длани.

Когда Брайн закончил школу, то пошел наперекор родителям, которые мечтали видеть его священником, и воплотил свою собственную мечту о службе в полиции. Когда ему в голову вбивали прописные истины о праведных и неправедных путях, а также о неисповедимости последних, его это мало касалось. Когда же он сделался полицейским, то преспокойно встроил строгую религиозную догму в свою нынешнюю систему ценностей, тем более что на улицах Нью-Йорка все действительно было очень простым и ясным, если только играть по правилам. Если вы не нарушаете закон, то все идет путем. Работа с девяти до пяти. Здоровый образ жизни. На выходные – итальянская девушка, потом, естественно, женитьба, двое детей и убежденность в том, что если откладывать денежки, то рано или поздно можно обзавестись и домиком во Флориде, где ждет заслуженный отдых и полное отсутствие всякой уличной швали. Если же вы нарушаете закон, то вас просто законопатят в тюрягу… Таким образом, Брайн делал свою работу, и никаких гвоздей.

Брайн Флагерти обладал исключительным умением вести допросы в эдакой ненавязчивой манере – предложить кофе, сигарету и все такое. Он умел убедить собеседника, что совершенно вошел в его положение и даже искренне понимает, почему тот, к примеру, решил отправить ближнего своего к праотцам. В нужный момент разговора он умел так приворожить подследственного, что тот начинал рваться к нему на допрос, веря, что добрее Брайна детектива не сыскать. После такой обработки через самое короткое время Брайн появлялся в камере своего подопечного, и тот без колебаний исповедовался как на духу, а среди его подопечных, случалось, попадались отъявленные мерзавцы и известные злодеи. И нет ничего удивительного в том, что благодаря высокоэффективным методам Брайна Флагерти, которому не исполнилось и тридцати, уже повысили до старшего детектива. Именно в этот момент своей биографии он и подцепил Мэгги Саммерс прямо посреди Пятой авеню.

Домашняя жизнь протекала у Брайна так же гладко, как и работа. Проживая в доме на две семьи в районе Маспет, этажом выше своей вдовой мамаши, он чувствовал, что идет путем праведным и вполне угождает как себе и своей мамаше, так и самому Господу Богу. Каждое утро миссис Флагерти отправлялась послушать мессу в церковь, находившуюся в двух кварталах от дома. Иногда по воскресеньям, если Брайн не был занят службой, он и его брат Дэнни сопровождали мамашу в церковь, и оба были уверены, что ведут весьма праведный образ жизни. Небольшие благочестивые усилия вполне избавляли Брайна от всяких других сомнений.

– Никогда не звони мне домой, – сказала я, когда мы выехали на Первую авеню. – Ты будешь звонить на студию. Я бываю там каждое утро с девяти до десяти, а потом я выезжаю по заданию.

– Идет, – согласился он, пожимая мою руку. – Но, если ты скажешь мне, когда мы снова увидимся, я могу не звонить тебе целую неделю, – усмехнулся он.

На душе у меня стало легко и радостно. Он хочет увидеться со мной снова. Однако в глубине души мне было немного не по себе: все-таки внебрачная связь!.. Было ясно, что Брайн у меня не на одну ночь.

– Если ты не побреешься, – пошутила я, – то мы больше не увидимся. Разве я могу показываться в эфире с таким подбородком? Можно подумать бог знает что.

Действительно, как я объясню Эрику, что случилось с моим подбородком?

– Обещаю побриться, – засмеялся Брайн. – Как насчет завтра?

Мы уже ехали по 72-й улице. Вот будет шуму, если он высадит меня прямо у подъезда нашего дома.

– Брайн, – сказала я, – остановись здесь. Дальше я поеду на такси.

Он мгновенно меня понял.

– До свидания, Брайн, – тихо сказала я.

– До свидания, Мэгги, – ответил он и еще раз нежно коснулся моего поврежденного подбородка.

На одно мгновение наши взгляды слились, а потом я вылезла из машины.

Когда я поднималась в лифте, до меня дошло, что сломанный каблук прекрасный мотив, чтобы начать объяснения с Эриком. Я на цыпочках вошла в прихожую, держа в руке туфли. Дверь в спальню была распахнута и там горел свет. Эрик Орнстайн не спал. Надев мои старые туфли с надломленным каблуком, я проковыляла в спальню и остановилась в нескольких шагах от кровати. Подложив себе под спину несколько подушек, Эрик был с головой погружен в какие-то расчеты. На коленях у него лежали желтый блокнот и калькулятор. Он был так поглощен вычислениями, что никак не отреагировал, когда я принялась рассказывать ему свою незамысловатую историю.

– Только послушай, что случилось, – сказала я, едва дыша, – я гонялась за своей группой, которая гонялась за полицейскими, которые гонялись за грабителями, которые…

– Сейчас, – пробормотал Эрик. – Погоди. Переминаясь с ноги на ногу, я стала ждать.

– Готово! – победно провозгласил он и, положив карандаш, воззрился на меня. – Ну, что еще с тобой случилось?

Глубоко вздохнув, я начала по новой.

– Я гонялась за моей группой, которая гонялась за полицией, которая гонялась за грабителями… Потом я растянулась на асфальте и сломала каблук. – Я продемонстрировала сломанный каблук. – Еще я содрала кожу на подбородке. – Я продемонстрировала подбородок.

– А где это случилось? – поинтересовался он, глядя на меня поверх очков.

– На Маспете, – не задумываясь, ответила я.

Я была готова прикусить язык. Нужно было назвать что угодно, только не Маспет.

Между тем мое сообщение его нисколько не заинтересовало. Его ответ лишь доказал, что он был занят только собой.

– Намажь кремом, – сказал Эрик. – Но сначала иди сюда. Я хочу тебе кое-что показать.

Я присела рядом и взглянула на исписанный цифрами блокнот.

– Ну и чем же ты занимался аж до половины двенадцатого ночи?

Он улыбнулся.

– Я рассчитал твой менструальный цикл на декабрь. Свои вычисления я вел относительно прошлого цикла и определил дни, когда твой организм наиболее расположен к зачатию.

– Зачем тебе это понадобилось?

Он опять улыбнулся.

– Как зачем? Чтобы в следующем месяце мы были уверены, что ты забеременеешь. А чтобы мы были окончательно уверены в успехе, я нашел твою диафрагму и изрезал на маленькие кусочки.

Я слушала и даже не пыталась вникнуть в смысл его слов. Моя самая великолепная победа над Эриком, о которой, кстати, он даже никогда не узнал, заключалась в том, что еще три месяца назад я начала принимать противозачаточные пилюли. Я должна была свести к нулю все его шансы.

– В соответствии с моими вычислениями мы должны заниматься этим двенадцатого, тринадцатого и четырнадцатого. Кроме того, тебе придется пользоваться специальным термометром… – Он потянулся к ночному столику и с гордостью показал мне ново-приобретенную вещь. – Анальное измерение температуры гораздо точнее орального. Мы должны постараться, чтобы ты забеременела к концу месяца. Теперь ложись. Мне нужно осмотреть тебя сейчас, чтобы потом можно было сравнивать – то, как это выглядит теперь и как это будет выглядеть после зачатия.

Онемев от изумления, я несколько секунд неподвижно смотрела на него и только потом обрела дар речи.

– О матерь Божья! – наконец воскликнула я по причине того, что речевой центр моего мозга все еще находился под воздействием спермы Брайна Флагерти.

Куинси и я сидим в гостиной. Кружки с кофе стоят на стеклянном столике.

– Самое ужасное в твоих отношениях с Эриком, – говорит Куинси, закуривая, – это то, что ты, казалось, никогда его не бросишь. Это так и могло тянуться бог знает сколько…

– Вовсе нет. Я все равно это сделала бы. Мне только надо было набраться побольше уверенности в себе.

– Вряд ли. У тебя есть такое свойство – отделять свою профессиональную жизнь от эмоциональной. Мне кажется, ты напрасно опасалась того, что конец твоего замужества каким-то образом отразится на работе.

– Подумать только, ведь я могла влюбиться в Ави не сейчас, а еще тогда…

– Да тогда ты даже не взглянула бы на него, – говорит Куинси после небольшой паузы. – Ты бы бежала прочь, зажмурив глаза. Тогда ты была во многих отношениях совсем ребенком, и он просто напугал бы тебя. С ним тебе пришлось бы вести себя как взрослой женщине.

– Я и была женщиной, – протестую я. – Я обладала невероятной чувствительностью.

– Да, в профессиональном смысле ты всегда была на высоте. Но дело не в этом. Дело в том, Мэгги, что остаться – самый простой вариант: Эрик не ждал от тебя ничего, кроме того, чтобы ты была женой и матерью. Ави ждал бы от тебя чего-то большего. Но ведь он и давал бы больше. И был бы куда как требовательнее… – Она немного помолчала. – Разве он не такой?

– Да, – тихо отвечаю я, – конечно, такой.

– Разве тебе под силу расстаться с ним, не обращая внимания на все то, что существует между вами – его любовь к тебе и прочее?

– Нет, – спокойно говорю я.

– Вот видишь.

– Дело не только в этом. Ведь и я полюбила его.

– Знаю. Но теперь ты совершенно другой человек. Я просто хочу сказать, что тогда ты не осмелилась бы полюбить Ави. – Она выпускает симпатичное колечко дыма. – Послушай, когда тебе присудили премию «Эмми», ты почувствовала себя более уверенно?

Я отрицательно покачала головой.

– Честное слово, нет. Но после этого меня уже не так страшит возможность оказаться в сложной ситуации. Я имею в виду все эти мысли о том, как я однажды буду сидеть в каком-нибудь приюте и жевать дрянной чизбургер. Мне больше не снится грозящее мне убожество и распад личности… Куинси хохочет.

– У тебя прекрасное воображение. И ты очень убедительно рассказываешь. Ей-богу, начинает казаться, что, как только ты бросишь работу репортера, все так и будет.

– А разве нет? Одно цепляется за другое.

– Ну, по крайней мере это помогло тебе более трезво взглянуть на Брайна. Тебе тогда было не по себе, верно?

– Что и говорить!.. Однако было еще и кое-что похуже, о чем я все время думала.

– Что же?

– Да то самое – что премию «Эмми» присудят не мне, а кому-нибудь другому. Вот тогда мне бы открылась прямая дорога в богадельню…

В тот день я сидела в моем офисе в отделе новостей. Было чудесное апрельское утро семьдесят пятого года. В мире наступило совершенное затишье, новостей не было никаких, и приходилось сидеть и плевать в потолок. Люди были, по-видимому, так довольны весенним солнышком, что им даже в голову не приходило грабить банки, поджигать дома или убивать друг друга – то есть заниматься своими обычными делами, о которых мы потом рассказываем в вечерних новостях. Ситуация складывалась таким образом, что я могла пораньше удрать с работы и провести больше времени в постели Брайна. Телефон зазвонил как раз в тот момент, когда заманчивые картины уже роились в моем воображении.

– Это ты, Мэгги? – спросил Брайн.

– Это я, – радостно ответила я.

– Слушай, Мэгги, – начал он в своей обычной монотонной манере старшего детектива. – У меня тут проблема. Один придурок в своей квартире держит на прицеле жену и двух сестер. Только начали с этим разбираться.

Поскольку в тот момент я была не только гедонисткой, но еще и эгоисткой, первой моей мыслью было, что Брайн звонит предупредить меня, что мы не сможем увидеться, пока ему не удастся освободить этих самых заложниц.

– У него в квартире две самодельные бомбы, и он грозится разнести весь дом.

Теперь я определенно переключилась на то, чтобы примириться с безрадостной перспективой провести вечер в обществе Эрика Орнстайна и наблюдать, как тот набирается, но никак не наберется храбрости попросить у меня развода. С некоторых пор это превратилось в новый вид истязания, который он ввел в наш семейный обиход с той роковой ночи, когда впервые предложил мне измерять температуру анальным способом. Он изводил меня гипотетическими рассуждениями.

– Если бы нам пришлось развестись, чего, конечно, никогда не будет, но если все-таки пришлось, то, как ты полагаешь, кому должен был бы остаться наш бухарский ковер?

Он начинал с бухарского ковра, а заканчивал последними мелочами, которые только попадались ему на глаза в гостиной, кухне или спальне… Сегодняшнюю ночь он, возможно, посвятит нашей столовой. Это значит, что наиболее существенным, равноценным «быть или не быть?» вопросом станет для него вопрос о наших сервизах – лаковом китайском и хрустальном чешском.

– Как ты полагаешь, сервизы существенно потеряют в цене, если мы разделим их поровну?..

Я буквально зверела от всех этих гипотетических разборок, которые кончались тем, что Эрик щедро отписывал мне шесть пар больших простыней, четырнадцать наволочек, – однако саму кровать оставлял за собой, – одну вафельницу и гриль, которые он однажды увидел в телевизионной рекламе, а также набор кухонных ножей – тоже из рекламы, – и наконец несколько мексиканских посудин, которые Клара привезла в прошлом году из Акапулько. Послушать моего супруга, так единственное, что семья Саммерсов привнесла в наше совместное хозяйство, – это машинка для попкорна, которая взорвалась у него перед носом, когда он вознамерился на Новый год полакомиться воздушной кукурузой. Он никогда не забывал дать почувствовать мне свое превосходство – с тех пор, как его провозгласили моим мужем и он вознамерился гонять меня в хвост и в гриву.

– Этого парня зовут Гектор Родригес, – рассказывал Брайн. – Он вьетнамский ветеран и психопат. Работал в соответствии с реабилитационной программой – штамповал какие-то железяки. Мастер все время наказывал его за опоздания, а тот, видно, копил это в себе, пока однажды не пришел домой и не заперся с женой и двумя сестрами. Он угрожает, что убьет их, а потом убьет себя. В общем, ты понимаешь, Мэгги, обычная история, – устало закончил Брайн.

Действительно, еще одна обычная история. Ветеран Вьетнама, который находился под наблюдением врачей. Его страдания никогда никого не интересовали – пока не произошла драма. Однако прежде чем я успела высказать свои мысли на этот счет, а также огорчение тем, что мы не сможем увидеться сегодня вечером, Брайн сказал:

– Но главная моя проблема – это ты, Мэгги.

– Обо мне не беспокойся, – ответила я, стараясь казаться беспечной. – Увидимся в другой день.

– Проблема не в этом, – медленно проговорил Брайн. – Этот парень, Гектор, сказал, что он выйдет, если сначала придешь ты и поговоришь с ним.

– Я?!

– Ты.

В эту самую секунду в мой офис как пуля влетел Ник Сприг. Он едва дышал и был вне себя от волнения.

– Кончай болтать, Мэгги! Я должен тебе что-то сказать.

– Но я разговариваю с Брайном, – отмахнулась я. – Мы как раз говорим о…

– Говорю тебе, кончай болтать, – закричал на меня Ник. – У меня информация о заложниках!

– И у тебя тоже? – удивилась я. – Вот тут Брайн как раз объясняет, что тот парень сдаст себя властям, если я с ним поговорю.

– Погоди, – пробормотал Ник. – Так он тоже говорит о заложниках?

– Брайн, дорогой, – сказала я в трубку, – не мог бы ты поточнее объяснить, где это случилось?

Брайн продиктовал адрес. Моррис авеню, 510. Я показала адрес Нику. Сначала он изумленно уставился на меня, а потом вырвал трубку.

– Брайн, – спросил Ник, – что будем делать? Итак, я сидела в своем офисе в отделе новостей.

Был чудесный весенний день, а я слушала разговор двух мужчин, один из которых был детективом и к тому же моим любовником, а другой – моим начальником и к тому же близким другом. Эти двое мужчин обсуждали, следует ли им посылать меня в дом, где психопат удерживал в заложниках жену и двух сестер и требовал встречи со мной. Не говоря уж о двух самопальных взрывных устройствах, которыми бедный парень запасся на тот случай, если ему вдруг придет фантазия взорвать весь дом.

– Прервись на минуту, – попросила я Ника. – Мне нужно кое-что сказать вам обоим.

Ник отмахнулся от меня, что-то торопливо записывая на обороте фотографии, на которой была снята двенадцатилетняя Мэгги Саммерс в золотой поре своего детства. Стопку этих фотографий я на досуге подрезала для семейного альбома. Наконец Ник отдал мне трубку, сказав:

– Вот, поговори с ним, а потом зайди ко мне в кабинет. Мы должны выезжать немедленно.

И он вылетел в дверь с такой же скоростью, с которой недавно влетел.

– Брайн, ведь это сумасшедший, – тихо сказала я в трубку.

– Послушай, Мэгги, – ответил он все тем же монотонным голосом старшего детектива. – Гектор дал мне слово, что он немедленно сдастся, как только расскажет тебе свою версию происшедшего.

Он так говорил об этом Гекторе, как будто тот был его закадычным дружком, которого он сто лет знал и с которым пуд соли съел. Как будто лежали вместе в одной колыбели и, может быть, были родными братьями.

– Дал слово… – повторила я. – И ты ему веришь?

– Мэгги, – сказал Брайн, – конечно, нельзя дать стопроцентной гарантии, но, в общем, я ему верю. К тому же он – просто напуганный говнюк.

– Но почему я?

– Потому что, – без колебаний ответил он, – ты смазливая потаскуха, которая делает репортажи обо всем этом дерьме.

Возможно, это было также причиной наших с ним отношений.

– Брайн, – начала я, затаив дыхание, – а если бы я была твоей женой, ты позволил бы мне идти туда?

Он не то крякнул, не то хмыкнул, не то пукнул. В общем, похожие звуки издают в мультфильмах инопланетяне, когда хотят попугать малышей.

– Мэгги, – сказал он, – если бы ты была моей женой, я бы просто не позволил тебе заниматься такой работой. Ты была бы машинисткой, секретаршей или, на худой конец, маникюршей.

Чувство глубокого разочарования и смертельной тоски, которое я испытала в этот момент, можно сравнить разве что с тем, когда мужской орган, едва изготовившись к делу, вдруг сморщивается и съеживается, и превращается в печальную мягкую массу. Содрогнувшись от осознания того, что разговариваю с совершенно чужим мне человеком, я удивленно спросила себя: а почему, собственно, я решила, что Брайн – тот мужчина, который спасет меня в моем женском одиночестве, когда Эрик Орнстайн наконец решится дать мне развод?.. Внезапно этот Гектор Родригес стал не просто психопатом-ветераном, который держит в заложниках жену и сестер где-то в Южном Бронксе. Гектор стал катализатором. Наши жизни неожиданным образом переплелись.

– Брайн, – тихо сказала я, цепляясь за соломинку, – а ты меня любишь?

– Мэгги, – нетерпеливо отозвался он, – ты ведь замужем. И я люблю тебя как замужнюю женщину.

– А если бы я не была замужем? – настаивала я. – Ты любил бы меня?

– Послушай, Мэгги, – ответил он, вздыхая, – у меня проблема с заложниками. Может, мы поговорим об этом позднее?

Я хотела сказать ему, что «позднее» уже не будет. Все, что у нас осталось, – это воспоминание о многочасовом траханье. Я сама изумилась собственной глупости. Мне, конечно, следовало ожидать, что департамент полиции Нью-Йорка без колебаний поставит на карту мою жизнь, воспользовавшись моей тоской и разочарованием. В то время как один из лучших старших детективов не может и не хочет понять тоски и разочарования бедолаги по имени Гектор, которого он и за человека-то не считает… Таким образом мысль оказаться в одной квартире с Гектором Родригесом показалась мне не такой уж и никудышной. В этом, в отличие от всего прочего, была хоть какая-то логика.

– Мэгги, мне нужно идти, – сказал Брайн. – Я перезвоню Спригу через полчаса, чтобы узнать о твоем решении.

Я снова взглянула на фотографию двенадцатилетней Мэгги Саммерс и подумала о том, что в те золотые времена, когда все было простым и понятным, я даже не осознавала своего счастья, которое так мгновенно испарилось… Оно испарилось в тот самый день, когда была сделана эта фотография, поэтому и выражение моего лица на ней угрюмое. Это случилось во время урока литературы. Мы как раз начали разбирать письмо девушки Скарлетт. Классная дама мисс Хэдли отпустила меня с урока, потому что в коридоре меня поджидала родительница. Сдержанно кивнув мисс Хэдли, родительница поднялась с ободранного кресла и, взяв меня за руку, вывела на улицу. Мы расположились на зеленой лужайке, которая была игровой площадкой для хоккея на траве – единственного развлечения в загородной частной школе для девочек.

– Сегодня утром у тебя на простыне обнаружили кровь, – заявила родительница без всяких околичностей.

Первой моей мыслью было, что меня обвиняют в убийстве.

– Почему у меня, а не у Клары? – пробормотала я. – Утром мы выходили вместе.

– Потому что, – ответила родительница, засовывая мне в руку плотный белый пакетик, – потому что ты перепачкала всю постель.

– Но почему ты решила, что это я? Чуть что – сразу я!

По моим щекам покатились слезы, а на безукоризненно припудренном и подкрашенном лице родительницы появилось обычное раздраженное выражение.

– Сегодня у тебя началась первая менструация, и так будет теперь каждый месяц в течение сорока следующих лет.

Значит, это на всю жизнь. Я почувствовала себя обреченной и приговоренной. Вот так, без всякой торжественности я очутилась в том периоде жизни, который называется началом женской зрелости. Что именно произошло в моем теле, пока мисс Хэдли занималась разбором письма Скарлетт? Я смотрела, как родительница на своих высоких каблуках поспешает через зеленую площадку для хоккея на траве, проходит мимо учебного корпуса из красного кирпича, рядом с которым располагались белые оштукатуренные коттеджи для персонала, и усаживается в желтое такси, поджидавшее ее на склоне холма. Мне кажется, что я слышу, как она обращается к водителю:

– Эй, полегче со своим счетчиком! Я выходила не больше, чем на минуту, чтобы сказать младшей дочери о крови на простыне…

Так я и стою, сжимая в руке тугой белый пакетик, а мои одноклассницы выстраиваются рядом со мной вдоль штрафной линии хоккейной площадки, чтобы сняться на коллективное фото. Потом я бегу в туалетную комнату, запираюсь в кабинке и разворачиваю пакет, в котором оказываются пачка гигиенических салфеток и розовый эластичный пояс с металлическими застежками. Через пять минут я наконец соображаю, как именно следует справиться с кровью, которая пачкает внутреннюю сторону моих бедер и белые хлопчатобумажные трусики. Когда я оправляюсь от шока, то прихожу к печальному заключению о том, что жизнь моя круто переменилась, вот почему мое лицо на том фотоснимке такое унылое.

Я совершенно не понимала, что происходит. Единственное, что я знала, – это то, что за окном шумит восхитительный весенний день и что ветеран Вьетнама держит в своей квартире в Южном Бронксе трех заложниц. В этот день Брайн Флагерти без малейшего колебания вознамерился рискнуть моей жизнью. Было совершенно ясно, что больше я никогда не совершу подобной роковой ошибки. Боже, и как это я могла допустить, чтобы этот бравый парень-кремень Брайн натянул меня на свой грандиозный органон? Как это можно было не понимать, что если я окажусь на его ирландском чуде по самое мое, то моим мозгам еще понадобится проявить старую добрую еврейскую смекалку. Последний раз в жизни я позволила ввести себя в заблуждение насчет того, что если мужчина напрочь лишен всяких еврейских комплексов, уходящих корнями в такую глубь веков, когда никто еще не ведал о неопалимой купине, то у него нет и никаких соответственных предрассудков, не менее древних по своему происхождению.

И дело совсем не в том, что все еврейское автоматически считается замечательным, а все католическое – никудышным. Эрик Орнстайн напрочь отметал все эти рассуждения о сложных материях, считая их пустой тратой времени. Главное – поменьше думать и не читать всю эту чушь, полагал он. От многая знания многая скорбь. Отсюда и его убеждение, что женщина годится только чтобы рожать детей. Что касается Брайна Флагерти, то ему мое интелллектуальное самокопание также представлялось пустой тратой времени. Правда, в отличие от Эрика он говорил, что вместо того, чтобы читать книжки, нужно просто жить и быть счастливым. Конечно, ему легко говорить. А каково мне, замужней женщине, украдкой забираться в постель к человеку, который только и знает, что рассуждать о бейсболе, усовершенствованных наручниках или о своей новой стереосистеме, способной одновременно перематывать аж целых восемь кассет, хотя последнее, безусловно, является большим техническим достижением. Однако это не значит, что остаток своей жизни я должна была провести с Эриком Орнстайном, занимавшимся любовью с поспешностью курьерского поезда, который летит где-то между Парижем и Женевой без остановки в Дижоне.

Таким образом, когда я поразмышляла о том, что, может, мне суждено провести остаток жизни в обществе Гектора Родригеса, то пришла к заключению, что это не многим более печальная перспектива, чем закончить жизнь в лежачем положении с Эриком Орнстайном или в стоячем положении с Брайном Флагерти. Я горевала о том, что родитель и родительница принудили меня выйти замуж за Эрика, но я также досадовала на себя за то, что – о Боже! – позволила Брайну влезать своим ищеечьим языком в самые интимные места моего тела, предварительно не задав ему ряд вопросов, которые открыли бы мне глаза на то, с кем я имею дело. По какой-то жестокой иронии судьбы Эрик добивался меня в качестве жены, а Брайн получил в качестве любовницы, и оба были совершенно довольны тем, что имели. Вот уже пятнадцать лет прошло с тех самых пор, когда на моей простыне появились пятна крови, а я все еще ничего не понимаю в своей жизни.

Когда я неторопливо шла через отдел новостей к кабинету Ника Сприга, решение принять предложение Гектора Родригеса и присоединиться к нему в его квартире на Моррис авеню, 510 окончательно утвердилось в моем сознании. У меня просто не было выбора. Гектор был тем единственным, что действительно принадлежало мне – он был моей работой.

– Ник, – сказала я, садясь, – что ты об этом думаешь?

– Я думаю, – ответил он, сверкая черными глазами, – что для тебя это шанс получить «Эмми».

– Грандиозно, – сказала я. – А как насчет шансов остаться в живых?

– Вот об этом нам и надо поговорить, – серьезно сказал Ник. – Брайн считает, что девяносто шансов из ста, что этот парень ничего такого не выкинет. Он сдастся, если поговорит с тобой.

– Чудесно, – сказала я. – Но ведь мы оба в курсе этой статистики. Если он сдается – мы будем иметь все сто процентов, а если нет – круглый ноль…

– Слушай, Мэгги, у нас не так много времени. Он дал полицейским всего час, а потом он взорвет дом.

Должно быть, Ник временно лишился рассудка.

– Слушай, Ник, неужели ты веришь в эти дерьмовые девяносто процентов? – ужаснулась я.

– Мэгги, – начал он, одаривая меня кротким взглядом, – что бы ты ни решила, я буду на твоей стороне. Я буду рядом с тобой. Мы пойдем туда вместе, я не оставлю тебя одну.

Глядя в этот момент на Ника, мне оставалось лишь посетовать про себя, что, увы, настоящие мужчины всегда или женаты, или увлечены другими по-настоящему прекрасными женщинами. Такова эта дерьмовая жизнь.

– Пойдем, – сказала я, поднимаясь. – Позвони Брайну, а я пока позвоню Эрику.

– За каким дьяволом тебе это нужно?

– Эрик никогда не простит мне, если я позволю себя убить, не сообщив предварительно, куда я положила квитанцию из прачечной на его белье, – пошутила я.

– Серьезно, Мэгги, – настаивал Ник, – зачем тебе звонить Эрику?

– Может быть, мне хочется, чтобы он побеспокоился обо мне, – правдиво ответила я. – Хотя бы немного.

Я набрала номер прямого телефона Эрика. Мне вовсе не хотелось иметь в такую минуту дело с миссис Пирс, которая была католичкой и без сомнений сразу побежит ставить свечку, чтобы в квартире в Южном Бронксе пуля прямехонько попала мне в лоб.

Я считала гудки. Один, два, три… На шестом он наконец ответил:

– Эрик Орнстайн слушает.

– Эрик, я тебя оторвала?

– А ты как думала! Деньги тают на глазах, а я жилы рву, чтобы их сохранить… Ну, что там у тебя?

Я начала подробно излагать ситуацию. Он несколько раз откладывал трубку, чтобы попутно справиться о курсах йены, дойчмарки и тому подобном. Наконец я объяснила ему всю драматичность происходящего: Гектор дал полиции один час на размышления, а потом собирается убить всех домашних, в том числе и себя самого. Эрик молчал. Я была уверена, что он потерял дар речи из-за жестоких угрызений совести – раскаиваясь во всем том зле, которое он мне когда-либо причинял. Может быть, он мучительно думал, как наладить нашу жизнь, и для начала решил поровну разделить имущество. Вполне возможно, что он как раз подбирал подходящие слова, чтобы направить наши супружеские отношения в нормальное русло и еще раз попытаться построить все заново – сделать что-то, что спасет меня от одиночества, мрачная перспектива которого встала передо мной, когда Брайн перечеркнул все, что у нас с ним было.

– Мэгги, – наконец сказал он.

– Да, Эрик? – спросила я с надеждой.

– Что я буду делать, если с тобой что-нибудь случится?

– Что ты имеешь в виду?

– Ты ведешь себя ужасно эгоистично и абсолютно не думаешь, как твои поступки могут отразиться на моей жизни.

– Эрик, я не…

– Я ведь даже не знаю, где находится бакалейный магазин. Я не знаю, где квитанция из прачечной, чтобы забрать мое белье!..

– Квитанция во втором ящике кухонного шкафа, того, что около плиты, – сказала я.

Случилось то, что должно было случиться: моему замужеству пришел конец.

Когда я собирала вещи, чтобы ехать в Южный Бронкс, в моем сознании мелькали обрывки каких-то мерзких мыслей, за которыми потянулись цепочки гнусных ассоциаций. Когда я вошла в лифт, эти ассоциации начали приобретать довольно ясные очертания.

Начнем с того, где мне теперь жить?.. Нет дома – и я гроша ломаного не стою. Никому не нужная – разведенка… Разведенка – это значит, что больше замуж не возьмут. Не возьмут замуж – несчастная баба… Бедная я бедная, одна дорога мне – к Гектору Родригесу.

Такси, в котором мы добирались до места, едва протискивалось сквозь густой поток машин. Я молчала, и Ник, взглянув на меня, истолковал мое молчание как крайнюю озабоченность тем, что могло произойти со мной в этой ситуации с заложниками.

– Не беспокойся, Мэгги, – попытался он ободрить меня, – я буду рядом.

Между тем Гектор Родригес интересовал меня в данный момент менее всего. Гораздо больше я была поражена осознанием того, что теперь у меня не будет кредитных карточек, банковского счета, чековой книжки. Не говоря уж о том, что теперь моя зарплата будет целиком оставаться у меня в кошельке, а это все-таки какие-никакие деньги.

Такси свернуло на Ист Ривер и, виляя из стороны в сторону, наконец выехало на Виллис авеню, отсюда до Моррис авеню было рукой подать. Когда мы миновали несколько почерневших после пожаров домов, Ник сказал водителю:

– Следующий поворот направо.

Водитель, которому бы рулить на каких-нибудь сумасшедших автогонках, рванул машину вправо.

– Есть, шеф, – буркнул он.

Такси затормозило на светофоре. Неподалеку, прямо в сточной канаве, расположилась вповалку компания наркоманов. Я подумала, что если все пройдет как надо и мои мозги не размажут по стене, то сегодня вечером я в последний раз займусь любовью с Брайном, а потом приду домой и потребую, чтобы Эрик вернул все те деньги, которые он удерживал из моей зарплаты и переводил на депозит в течение последних четырех лет. Когда мы наконец добрались до Моррис авеню, мое настроение было довольно бодрым. Несколько полицейских машин выстроилось поперек улицы, образуя подобие баррикады. Дик Карлсон, наш оператор, высунулся из окна такси по самые плечи и предъявил полицейским наши журналистские удостоверения. Полицейские машины проворно тронулись с места, давая нам дорогу. Улица напоминала поле битвы. Около «скорой» жались в кучку любопытные обыватели, жадные до кровавых зрелищ, – так обычно отзывался о них Брайн. Дальше припарковались три пожарные машины, два фургончика службы «911», а также четыре полицейских седана без номеров, но с включенными красными мигалками на крышах.

Ник помог мне вылезти из такси, и мы подошли к одной из полицейских машин. Когда Ник, я и наш новый звукорежиссер, которого я прежде никогда не видела, шли по улице, я услышала, что из толпы доносятся крики в мой адрес.

– Мэгги, привет! Ты что, собираешься туда идти?.. Эй, Мэгги, дай автограф!.. Добро пожаловать на Моррис авеню, Мэгги!

Звукорежиссер, определенно симпатичный мальчик с длинными ресницами и смуглым лицом, слегка подтолкнул меня в бок.

– Подари им свою улыбку! Может, немного приподними юбку, – посоветовал он, усмехаясь. – Это будет лучшее воспоминание в их жизни!

Я помахала им рукой, но все еще не могла оторвать глаз от нашего звукорежиссера. У него были очень правильные черты лица и грациозные движения.

– Ты, наверно, новенький. Я тебя раньше никогда не видела.

Он сделал движение – словно что-то смахнул у меня со щеки.

– Нет, я в штате. Но обычно я работаю в море.

– Что у меня было на щеке?

– Какая-то соринка.

– Спасибо… – Я помедлила. – А как тебя зовут?

– Джой Валери.

– А я – Мэгги, – улыбнулась я. Он тоже улыбнулся.

Подошли два детектива в серых плащах. У каждого в руке была рация.

– Объекту сообщили, что Мэгги Саммерс готова войти в дом, – сказал один из них.

– Прекрасно, – сказал Ник. – Я хочу, чтобы группа осталась здесь.

Он прошел с детективами к полицейским машинам, которые заняли оборону прямо перед зданием.

– Ты никогда не замечала, как быстро живые люди превращаются для полицейских в «объекты» и «цели», как только что-нибудь случается? – сказал Джой.

– Это унижает человека, – согласилась я.

На этом наш обмен мнениями закончился, потому что Ник подал нам знак.

– Похоже, началось, – сказал Джой.

Всего там было около десяти полицейских машин. Около каждой по паре полицейских в бронежилетах, которые прятались за открытыми дверцами автомобилей. Их мощные помповые ружья были нацелены прямо на подъезд дома 510 по Моррис авеню. Брайн тоже был там. Он стоял руки в боки, без пиджака, с ослабленным в узле галстуком и о чем-то беседовал с двумя полицейскими чинами. Его мускулы рельефно проступали сквозь тонкую голубую рубашку. На спине и под мышками рубашка здорово взмокла от пота.

– Это твой парень, – сказал Джой с улыбкой. Я изобразила невинность.

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду… – засмеялся он, – что ты облизываешься, глядя на него.

Меня смутила его прямота, и я не нашлась, что ответить. Однако тут подоспел Ник, который принялся нас инструктировать.

Джой присоединился к Дику, который уже успел заснять общий план своей портативной телекамерой. Несколько мгновений я смотрела на Джоя и думала о том, что если все обойдется и мы останемся живы-невредимы, мы, должно быть, сделаемся большими друзьями. Я уже хотела подойти к Нику, чтобы узнать, нужно ли мне что-то делать, чтобы подготовить вступительный эпизод нашего репортажа, как меня перехватил Брайн.

– С тобой все в порядке, Мэгги? – спросил он.

– Я нормально, – ответила я, глядя в его необычайно голубые глаза и понимая, что уже тоскую о нем.

– Гектор ждет тебя. Все готово.

– Замечательно, – сказала я, хотя в душе желала только одного – оказаться в эту самую минуту с ним в его постели.

Пусть это и было бы в последний раз, но это лучше, чем попусту тратить время здесь. Ник посигналил группе.

– Берегите пленку, – закричал он, а потом повернулся к Брайну:

– Подождите, мне нужно с вами поговорить!

– Что такое?

– Я хочу пойти вместе с Мэгги.

– Не уверен, что он согласится.

Пока они обсуждали возможность того, чтобы Родригес разрешил Нику войти в квартиру, Джой тронул меня за руку и указал на крышу дома 510, а также на крыши соседних домов. Там уже расположились стрелки из спецподразделения по борьбе с террористами. Держа ружья на изготовку и широко расставив ноги, они, видимо, только ждали команды.

– Не завидую этому ублюдку, – спокойно сказал Джой.

– Ну не знаю, Ник, – говорил тем временем Брайн. – Условие было таким, чтобы Мэгги вошла одна.

– Я не хочу отпускать ее одну. На кой черт нам все это нужно, если мы не снимем это.

Брайн направился к диспетчерскому пункту, который располагался в центре улицы в окружении полицейских машин.

– Я попрошу его, – бросил нам Брайн.

Пока он вел переговоры с забаррикадировавшимся в своей квартире Гектором, я не могла не удивляться тому, как в случае необходимости мгновенно можно наладить линию телефонной связи, тогда как в обычной ситуации не дозовешься телефонного мастера и какой-то рядовой обрыв не ремонтируют по целым неделям.

– Только посмотри, – сказал мне Джой, показывая в сторону диспетчерского пульта. – У меня дома уже три дня не работает телефон, а телефонный мастер еще не приходил.

– Мы думаем об одном и том же, – удивилась я.

– А зачем ты носишь обручальное кольцо?

– Как зачем? Я замужем.

– Глядя на тебя, этого не скажешь.

– Я действительно не чувствую себя замужем, но это другая история, – улыбнулась я.

– И ты связалась с этим Полом Ньюменом, правильно? – проговорил Джой, взглянув на Брайна. – Но он не для тебя, малышка.

Ник сделал мне знак.

– Я хочу заснять тебя вместе с Брайном, – сказал он. – Ты обрисуешь телезрителям ситуацию: чего этот Гектор хочет, что он намерен сделать…

Я кивнула, все еще размышляя над словами Джоя.

– И приведи себя в порядок, – добавил Ник. – Причешись и постарайся выглядеть почувственнее.

Я направилась к такси, и со стороны зевак снова раздались приветственные крики.

– Эй, Мэгги, ты не замужем?

Очень скоро буду, подумала я и помахала им рукой.

– Улыбнись, Мэгги! Ты боишься этого пуэрториканца?

Я улыбнулась. Какие к дьяволу пуэрториканцы? Меня тревожат лишь евреи-брокеры, которые заграбастали мои деньги.

Когда я сидела в такси и наводила красоту, какой-то идиот начал орать:

– Браво, Гектор! Браво, Гектор!

Его крики подхватили в толпе, и через несколько секунд все зеваки хором скандировали:

– Браво, Гектор! Браво, Гектор! Чрезвычайное происшествие превращалось в шоу. Съемочная группа ждала, когда мы приступим к работе. Все волновались и чувствовали крайнее нетерпение. «Массовка» на Моррис авеню была готова к представлению. Однако Брайн, словно забыв обо всем, затеял горячую дискуссию с Ником, который, в свою очередь, был явно озабочен тем, чтобы съемочная группа сработала четко и без ненужных инцидентов.

– Как насчет того, чтобы через полчаса вслед за Мэгги вошла бы и съемочная группа? Договорились? – спрашивал Ник.

– Не знаю. Ему нужно время, чтобы с ней поговорить. Я не хочу, чтобы он нервничал. Чтобы он почувствовал, что на него как-то давят или принуждают к чему-то. Я хочу, чтобы женщины остались живы.

– Сколько же, черт возьми, ему нужно времени? – взорвался Ник. – Тридцати минут больше чем достаточно, чтобы Мэгги поговорила с ним наедине!

– Послушайте, – сказал Брайн, – единственное, что меня волнует, – это три женщины.

– Четыре, – поправил Ник. – Не забывайте про Мэгги.

Брайн явно разозлился.

– Не цепляйтесь к словам, Сприг. Я ни о чем не забываю.

– Так я смогу туда войти через тридцать минут?

– Пожалуй. Однако я хочу, чтобы вы потом убрались оттуда как можно быстрее. Мы договорились с ним, что, как только входит Мэгги, он сразу освобождает женщин. Вам ясно?.. Если вы не выйдете, то я буду вынужден принять меры.

– Что это значит, черт возьми?

– Это значит, – заорал Брайн, – что вам лучше не раздражать его своими камерами и лампами, иначе он разнесет полквартала.

Ник немного подался назад – чтобы не стоять с Брайном нос к носу. Брайн некоторое время рассматривал Ника, а потом сплюнул.

– Дерьмо, – сказал Ник, качая головой. – Какое дерьмо. Теперь я начинаю опасаться и за полицейских. – Тут Ник пристально взглянул на меня. – Мэгги, что ты об этом думаешь? Как насчет того, чтобы рискнуть в одиночку?

Брайн уже был около меня и обнимал за плечи.

– Не нужно так драматизировать, Сприг. Она ничем не рискует.

Ник смотрел на него с отвращением.

– Он ведет себя с тобой как последнее дерьмо, – сказал он мне. – Ему на тебя наплевать.

Брайн убрал руку с моих плеч.

– Заткните глотку, Сприг. У меня нет времени слушать вашу болтовню.

– Что касается меня, в моем распоряжении сколько угодно времени, если это нужно для безопасности Мэгги, – сказал Ник, нежно касаясь моей щеки. – Что ты об этом думаешь? – повторил он, обращаясь ко мне. – Я хочу, чтобы ты была совершенно уверена в своей безопасности.

Брайн нетерпеливо посмотрел на меня, но я никак не отреагировала.

– Я уверена, – обратилась я к Нику. – Все будет нормально.

Теперь Ник был занят расстановкой группы. Нужно было снять первый эпизод на фоне дома.

– Встань поближе к Брайну, – приказал он мне.

– Подождите секунду, – остановил его Брайн. – Я должен кое-что сказать моим людям.

Он принялся о чем-то говорить с полицейским из оцепления, который был, по-видимому, новичком и выглядел еще более напуганным, чем мы все. Ко мне подошел Джой.

– Ты боишься? – спросил он. Я задумалась на мгновение.

– Как ни странно, но у меня такое чувство, что все закончится благополучно.

Он улыбнулся.

– В этом нет ничего странного. Это интуиция. Подобное чувство не оставляло меня еще тогда, когда мы занимались съемками на морс.

Я внимательно посмотрела на него.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Что мы только не снимали – войну, мятежи, революции. В общем, все то, что считается на телевидении самым крутым материалом. И я всегда полагался на свое чувство, на интуицию. Если я чувствую себя уверенным, то все проходит благополучно. Если нет… – Он запнулся.

– Что тогда?

– Тогда – хреново.

– Понятно… Скажи, а что ты все-таки чувствовал? Я хочу сказать, если ты отказывался…

Я не закончила фразы, потому что Ник и все остальные засмеялись.

– Раз уж вы начальник, Брайн, – говорил Ник, – то неплохо бы позаботиться о кормежке.

– Очень смешно, Сприг, – проворчал Брайн и снова повернулся к патрульному полицейскому. – Значит, один кофе и минералка. Поняли?

Патрульный кивнул.

– Прекрасно. Теперь так. Один хот-дог, побольше соуса, порция ветчины и плавленого сыра, порция тунца, вымоченного в водке, с кусочком помидора, а также большая порция чипсов.

– Эй, подождите еще минуту, – воскликнул Ник, когда патрульный зашагал по улице. – Если департамент полиции платит, то и Мэгги не помешало бы позавтракать!

– Погодите! – крикнул Брайн патрульному. – Ты как, Мэгги? – обратился он ко мне.

Ситуация становилась абсурдной.

– Вообще-то, я не голодна… – начала я, но тут меня прервал Джой.

– Закажи сандвич. Тебе тоже захочется, когда все вокруг будут жевать.

– Ну хорошо. Тогда просто булочку.

– Что-нибудь запить? – спросил патрульный.

– Кофе.

– Какой вы пьете?

– Одинарный, – ответил за меня Брайн.

Джой странно посмотрел на меня и занялся своей аппаратурой. Брайн уже успел надеть пиджак и начал причесываться.

– Все готовы? – поинтересовался Ник. – Тогда поехали!

– Детектив Флагерти, – начала я, – расскажите, что здесь происходит.

Флагерти прокашлялся.

– Здесь у нас проблемы с заложниками, – пробубнил он. – Некий Гектор Родригес удерживает в своей квартире жену и двух сестер. У него револьвер. – Брайн повернулся и указал на дом 510 на Моррис авеню, а Дик взял здание крупным планом.

– Когда это началось?

– Это началось ровно в десять двадцать утра. Нам позвонил сам террорист. Он сообщил, что намерен убить жену и сестер, а потом застрелится сам.

– Он объяснил почему?

– Да, объяснил. Но я не вправе об этом говорить.

– Детектив Флагерти, – продолжала я, бросив быстрый взгляд на Валери, – сейчас десять минут первого. Что изменилось за эти два часа?

– Что изменилось? – повторил Брайн, коснувшись языком своей верхней губы. – Этот самый Гектор Родригес выставил условие, чтобы вы вошли туда и переговорили с ним. Он желает рассказать о своих проблемах, прежде чем сдаться властям.

– Позвольте мне суммировать, детектив Флагерти, – начала я, чтобы те телезрители, которые только что подключились к репортажу, поняли, в чем дело. – Итак, тот человек наверху, – я указала на здание, – который удерживает в заложниках трех человек, утверждает, что сдастся властям, если только я войду и побеседую с ним. Я правильно поняла?

– Правильно, – подтвердил Флагерти.

– Ну что ж, детектив Флагерти, – сказала я со всем возможным пафосом, – пойдемте!

Таким образом, мы отправились. Во время нашей беседы Брайн был прежним Брайном, каким я его привыкла видеть. Только теперь я уже не могла относиться к нему как раньше.

Дик шел следом за нами, держа телекамеру, а Джой шел рядом, держа магнитофон и микрофон. В таком порядке мы и приблизились к подъезду дома. Брайн крепко держал меня за локоть. Его сильная рука была покрыта блестящими золотистыми волосками. Он подвел меня прямо к подъезду дома 510 по Моррис авеню. Я подождала, пока перепуганный патрульный подаст мне два бумажных пакета – с кофе и сандвичами, а потом стала подниматься по лестнице прямо к апартаментам Гектора Родригеса.

Это имя было написано крупными буквами на полоске бумаги, которая была приклеена прямо под дверным глазком. «Квартира № 40. Родригес». Придерживая приподнятым коленом бумажные пакеты, я освободила одну руку и постучала.

– Кто там? – громко спросил за дверью мужской голос.

– Это Мэгги Саммерс, новости Ай-би-эн, – ответила я как можно непринужденнее.

Внезапно раздался женский вой. Потом крик другой женщины. А потом третий голос разразился бранью по-испански.

– Как я узнаю, что вы одна? – прокричал мужчина, стараясь перекрыть женские голоса.

– А я и есть одна, – спокойно сказала я. – И потом, что значит, как вы узнаете об этом?

– Нет! – истерически выкрикнул он. – Я не это имел в виду!

– Нет, – автоматически повторила я. – Вы сказали, что…

– Но я-то не один! – продолжал кричать он. – Я-то знаю, что я не один!

Из одного бумажного пакета мне на колено стал капать горячий кофе.

– Гектор, – сказала я, полагая, что тот, кто говорит со мной, и есть Гектор, – я пришла одна, как мы и договорились. Теперь почему бы вам не впустить меня? К тому же я принесла ваш ленч.

Дверь отворилась, и передо мной возник испуганный и небритый мужчина лет тридцати пяти. На нем были драные коричневые штаны, рубашки не было, а на груди болтались многочисленные золотые цепочки и медальоны. У него была тонкая шея, и дрожащей рукой он отбрасывал падающие на глаза длинные черные волосы. Я заметила, какие у него страшные, кривые ногти. В другой руке у него был огромный револьвер, и этим револьвером он сделал мне знак, чтобы я вошла. Я сделала вид, что вообще не замечаю револьвера, которым он с явным удовольствием размахивал во все стороны. Я направилась прямо к столу, покрытому ветхой и замасленной синей скатеркой. Две заплаканные женщины забились в угол, а около них на полу лежала третья женщина.

– Сандвичи и напитки – для всех, – сказала я как можно веселее и начала разгружать бумажные пакеты.

Одна женщина, чрезвычайно полная, выглядела особенно перепуганной. Другая была очень худа, и у нее были черные усики и густые черные брови. Третья выглядела довольно вульгарно. Она только что поднялась с пола, и у нее были кривые ноги. Она вытащила из волос, выкрашенных в немыслимо красный цвет, заколку, и прядь волос упала на лицо, закрыв глаз. Улыбнувшись ей, я осторожно осмотрелась.

Светло-зеленые стены были сплошь залеплены картинами, изображающими Иисуса Христоса в различные моменты его многотрудной жизни. Крашеная «секс-бомба» переминалась с ноги на ногу около огромного телевизора, установленного на деревянной тумбочке. В комнате помещались также два продавленных и потрепанных дивана, разваливающееся кресло и два белых столика, на которых стояли фотографии Джона и Роберта Кеннеди, Мартина Лютера Кинга, а также фотография какой-то компании – видимо, Родригесы в полном составе где-нибудь на пикнике в парке отдыха. Пока я выкладывала на стол наш ленч, то успела заметить на полу около раскрытого окна три коробки из-под обуви. Коробки были обмотаны медной проволокой, белой клейкой лентой, и в них виднелось по крайней мере восемнадцать динамитных шашек.

– Смотрите, не выкиньте чего-нибудь, – нервно предупредил Гектор, шагая взад и вперед по комнате и размахивая над головой револьвером. Он слегка шепелявил и начинал заикаться, когда был особенно взволнован.

Две женщины в углу начали шептаться.

– Заткнитесь! – завизжал Гектор, подбегая к ним. В ответ они снова завопили и заплакали, пока крашеная женщина, очевидно, старшая в этой троице, не сказала им что-то по-испански. Они немедленно успокоились. Повернувшись ко мне, крашеная спросила:

– Они передали то, что я заказывала?

– Должно быть, забыли, – ответила я, заглядывая в пустые пакеты.

– Дерьмо, – проворчала она.

Не обращая на нее внимания, я обратилась к Гектору:

– Уберите ваш пистолет, Гектор, а то мне не удастся приготовить наш ленч.

Мои слова весьма напомнили мне те восхитительные солнечные дни у пруда, когда родительница говорила своей маленькой дочке:

– Брось эту гадость и вымой руки. Не то останешься без завтрака.

Как это ни удивительно, но, как только я упомянула о еде, Гектор безропотно положил револьвер на один из затертых диванов и уселся за стол. Обращаясь к женщинам в углу, я спросила:

– Будете с нами завтракать?

Они испуганно посмотрели друг на друга, а потом та, что страдала ожирением, поднялась и заковыляла к столу. Худая все еще не решалась подойти. Она вопросительно посмотрела на крашеную «секс-бомбу», чтобы та подтвердила, что в этом нет ничего предосудительного.

Крашеная посмотрела на меня.

– Я его жена, Эстелла.

– Очень приятно, Эстелла, – сказала я. – Почему бы вам не разрешить вашей подруге сесть за стол?

– Никакая она мне не подруга, – ответила крашеная. – Она его сестра.

– Сестра, подруга – какая разница? Скажите ей, что уже все готово.

Эстелла повернулась к сестре Гектора и, указав ей пальцем на стол, заорала:

– Ну-ка тащи свой зад за стол, сука!

Сестра Гектора мгновенно оказалась за столом. Быстрее, чем если бы кто-то пригласил ее словами: «завтрак подан».

– А теперь, – жизнерадостно начала я, – кому хот-дог с соусом?

Если бы я знала, что даже самый невинный вопрос может стоить жизни как мне, так и всем, кто находится рядом, я бы предпочла помолчать.

– Гектору, – проскрипела толстая.

– Нет, не мне! – закричал Гектор. – Мне ветчину и сыр!

– Придурок, – проговорила худая и усатая, – ты просил хот-дог!

– Заткнись, гадина, – заорал Гектор. – Я заказывал ветчину и сыр!

– Я же слышала, как ты сказал хот-дог с соусом! – взвизгнула Эстелла.

– Не хочу никакого соуса! – заныл Гектор. – Вы у меня все на воздух взлетите!

– Пропади пропадом этот хот-дог! – крикнула я. Но он скакнул к трем коробкам из-под обуви, опустился около них на корточки и принялся манипулировать с проводами. Опрокинув стул, я бросилась к нему и – Бог знает как – оттолкнула его ногой.

Гектор, скорчившись, лежал около своих взрывных устройств и хныкал, как обиженный ребенок.

– Все в порядке, Гектор, – мягко сказала я и погладила его по голове. – Все хорошо. Я знаю, что ты просил ветчину и сыр. Все в порядке. Они были не правы. Ветчина и сыр – тебе.

– Я не просил соуса, – хныкал он.

Я взглянула на Эстеллу, чьи слова так выводили Гектора из себя, и поинтересовалась:

– Почему вы ссоритесь?

Эстелла откинула назад волосы и приняла позу Кармен в одноименной опере. Потом она презрительно расхохоталась.

– Ничтожество, – воскликнула она. – Гектор – ничтожество. Он не может иметь детей.

– И вы обвиняете его? – пробормотала я.

Но не успела я собраться с мыслями, чтобы растолковать этим женщинам, что не следует доводить Гектора, чтобы он нервничал и бился в истерике, как две другие гарпии принялись орать и визжать с такой силой, что дом вполне мог рухнуть и без динамита. Обняв Гектора за худую грудь, я закричала на них что было силы:

– Хватит! Замолчите все!

Установилась тишина. Эстелла выглядела смущенной. Ее глумливость сменилась выражением неуверенности, и она нервно накручивала свои крашеные волосы на указательный палец, но не двигалась. Другие две просто недоуменно пялились на меня, раскрыв от удивления рты. Однако еще больше был удивлен сам Гектор. Он был сражен тем, что кто-то посторонний решился защитить его от этих фурий. Я находилась у Родригеса дома всего десять минут, и мне уже было совершенно ясно, что Родригес еще что-то пытается доказать своим домашним, хотя любой другой мужчина на его месте уже давно начал бы кусаться.

Не успела я произнести ни слова, как зазвонил телефон. Звонили с улицы из передвижного полицейского диспетчерского пульта.

– С тобой все в порядке, Мэгги? – спокойно поинтересовался Брайн. – Мы слышали, как ты кричала.

У этого человека ледяное сердце. Только не в постели, конечно.

– Дай трубку Спригу, – сказала я. Ник тут же ответил.

– Как ты, детка? С тобой все в порядке?

– Ситуация под контролем, – сказала я, уже сообразив, как надо рассказывать о происходящем в квартире, чтобы никто из этой семейки ничего не понял. – Просто слушай и ни о чем не спрашивай, – попросила я, собираясь с мыслями.

– У Гектора цурис от нафкас и мешуги, – начала я на дикой смеси идиша с блатным жаргоном.

Ник понял меня с полуслова.

– Валяй дальше, – сказал он, прикладывая огромные усилия, чтобы не расхохотаться.

– Ситуация здесь швах. Его затрибухали и затюкали. Любой нормальный человек уже давно бы засемафорил и нафкас и мешугу – ты меня понимаешь?

– Понимаю, – ответил Ник. – Твои предложения?

– Немного куриного бульона. Ясно?

– Абсолютно! – расхохотался Ник.

Гектор позволил мне усадить себя за стол. За столом с выражением полного счастья на физиономии он принялся уплетать свой сандвич с ветчиной и сыром. Внезапно – может быть, потому что атмосфера разрядилась, – толстуха прикрикнула на него:

– Жуй с закрытым ртом, неряха!

И словно по команде, тут же подключилась усатая:

– Так едят только свиньи!

Не заставила себя ждать и «секс-бомба», которая завопила громче всех:

– Ничтожество! Ничтожество!

Естественно, Гектор немедленно бросил свой сандвич и рванулся за револьвером. При этом он опрокинул мой одинарный кофе прямо на мое нежно-кремовое вязаное платье. Однако я уже успела принять решение.

– Гектор! – закричала я, приподнявшись со стула, чтобы успеть ухватить его раньше, чем он возьмется за револьвер. – Я хочу, чтобы ты немедленно выбросил отсюда этих трех мымр! Ты слышал, что я сказала? Немедленно – вон их!

Он начал смеяться. Сначала тихо, а потом все громче. При этом он все повторял:

– Мымры, мымры!..

В конце концов он расхохотался до того, что по его щекам потекли слезы. Женщины были явно смущены тем, что их освобождение наступило так внезапно, и принялись шептаться между собой на испанском.

– Ну-ка заткнитесь! – одернула их я. – Мне нужно поговорить по телефону.

Брайн слушал меня очень внимательно.

– Три женщины сейчас выйдут, – объяснила я.

– Твоя съемочная группа может войти?

Я повернулась к Гектору, который ненадолго затих.

– Моя съемочная группа хочет подняться сюда, чтобы снять тебя для телевидения. Могу я сказать им, что все нормально?

– Да, да, – пробормотал он, кивая головой. – Я только надену рубашку.

– Пяти минут достаточно?

Гектор показал мне на пальцах: десять. Настал момент, когда Гектор Родригес мог сбросить свои оковы.

– Скажи им, чтобы убирались, – приказала я ему. Он сказал им что-то по-испански. Возможно, не совсем теми словами, как я, но так доходчиво, что те вскочили и одним духом выскочили за дверь. Их бегство сопровождалось несколькими возгласами – как по-английски, так и по-испански.

– Ничтожество! – бросила Эстелла в адрес своей законной половины.

– Шлюха! – крикнула я ей вдогонку, поскольку в подобной ситуации весьма сложно удержаться в рамках приличий.

Гектор посмотрел на меня с улыбкой капризного ребенка.

– Да, так им! – проговорил он.

К тому моменту, как Гектор вернулся из спальни, где он умывался, спрыскивал волосы душистым одеколоном с запахом кокоса, а также надевал чистую белую рубашку, мои руки тряслись так сильно, что я едва могла держать свой сандвич с беконом и томатным соусом.

Когда он заправил рубашку в свои драные коричневые штаны, то уселся за стол, чтобы закончить завтрак. С недоумением он воззрился на свой недоеденный бутерброд с ветчиной и сыром, который валялся на полу – там, куда он в бешенстве швырнул его несколько минут назад. Переглянувшись, мы улыбнулись, как будто у нас был какой-то общий секрет. Не говоря ни слова, я подала Гектору хот-дог с соусом, и он взял его у меня без всяких колебаний.

– Пойдет? – спросила я.

– Обожаю хот-доги, – сказал он, расплываясь в счастливой улыбке, и принялся жевать.

Когда у входной двери позвонили, Гектор, чавкая, уплетал свой хот-дог. Он нервно постукивал ботинком по ножке стола и безучастно смотрел куда-то в пространство. Револьвер лежал на столе, а около окна все еще лежали в полной боевой готовности три самодельные бомбы.

– Это моя съемочная группа. Можно я открою дверь? – спросила я.

Он кивнул. Когда я открыла дверь, Ник тут же схватил меня за руку и зашептал:

– Парни из саперного подразделения уже здесь. Ты думаешь, он позволит им войти?

Гектор все еще сидел за столом и занимался своим хот-догом.

– Гектор, моя группа уже здесь. Ты не возражаешь, если вместе с ними войдут парни из саперного подразделения, чтобы обезвредить бомбы, которые ты смастерил? – спросила я.

Он снова кивнул. Появился обливающийся потом Дик Карлсон с телекамерой. Джой Валери шагнул прямо к Гектору, пожал ему руку, а потом принялся налаживать магнитофон.

– Привет, Гектор, – сказал он. – Меня зовут Джой.

– Привет, Джой, – отозвался Гектор.

Я отвела Гектора к дивану, на котором мы уселись, чтобы начать интервью, и я заметила, что саперы уже сматывают проволоку и снимают клейкую ленту с динамитных шашек.

– Все в порядке, – тихо сказала я Гектору.

Ник присел на корточки в нескольких шагах от нас.

– Гектор, меня зовут Ник. Я буду руководить этой съемкой.

– Привет, Ник, – улыбнулся Гектор.

– Ты получишься отлично. Только смотри на Мэгги, а не в камеру.

– Ты готов? – спросила я Гектора.

– Готов.

Ник кивнул, чтобы я начинала.

– Гектор, – сказала я, глядя прямо ему в глаза, – почему ты решил взять в заложницы свою жену и двух сестер и угрожал их убить?

Вдруг Ник замахал рукой, останавливая нас.

– Подожди, Мэгги! Стоп! Что это с твоим платьем?

Посмотрев вниз, я увидела кофейные пятна.

– Я совсем забыла. Это кофе.

– Выйди и переверни платье другой стороной, чтобы пятна были хотя бы у тебя на заднице, – распорядился Ник.

Через минуту я снова сидела на диване.

– Давай все сначала, – сказал Ник.

– Гектор, – сказала я, – почему ты решил взять в заложницы свою жену и двух сестер и угрожал их убить?

У него на глазах набухли слезы.

– Это я заложник, а не они!

– Что ты имеешь в виду, Гектор?

– Я работаю и все деньги отдаю Эстелле. Она мне не дает ни цента. Только на дорогу и еще иногда заворачивает с собой бутерброд… У меня нет денег даже на новые ботинки.

– Зачем же ты отдаешь ей все деньги?

– Она мучает меня за то, что у нас нет детей. Она изводит меня каждую минуту, обзывает по-всякому… – Он умоляющее смотрел на меня, надеясь, что я его пойму. – Но как же можно сделать ребенка, если на тебя кричат и ругают все время?..

Однажды на Ист-Сайд, что в Манхэттене, неподалеку от Грэйси, одна замужняя дама (работающая к тому же) по имени Мэгги Саммерс сидела у себя на кухне за дубовым полированным столом и разговаривала со своей приятельницей. Изящный светильник из черненого стекла уютно разливал неяркий свет.

– Я чувствую себя униженной… – призналась Мэгги. – Эрик выдает мне деньги лишь на дорогу. Я даже не в состоянии купить себе новые туфли!

– Как же ты допустила до этого? – поинтересовалась приятельница. – Ведь ты тоже работаешь!

– Он обвиняет меня в том, что у нас нет детей. Он все время третирует меня этим… Но как же я могу иметь ребенка от человека, который только и делает, что мучает меня, вечно недоволен и орет на меня?..

Телекамера следует за Гектором и мной, когда мы выходим из дома 510 по Моррис авеню. К этому моменту уже несколько телевизионных групп дежурят у входа, чтобы заснять происходящую драму. Впрочем, теперь это уже не драма. Все это просто очень грустная история. Полицейские – все еще на своих позициях, прикрываясь дверцами своих автомобилей. Их мощные помповые ружья нацелены прямо на беднягу Гектора, а парни из подразделения по борьбе с террористами по-прежнему дежурят на крышах. Все в полной боевой готовности. Зеваки тут же начинают аплодировать, лишь только мы выходим на улицу.

Старший детектив Брайн Флагерти в качестве приветствия мгновенно защелкивает на худых запястьях Гектора Родригеса наручники, а фотографы ослепляют их вспышками. У Гектора взгляд загнанного зверя. Подъезжает специальный медицинский фургон, из которого вылезают санитары и, заботливо взяв Гектора под руки, сажают в машину.

Я подхожу, беру Гектора за руку и заглядываю в его красные глаза.

– Я не забуду о тебе, Гектор, – обещаю я. – Честное слово.

Фотографы продолжают щелкать вспышками, и санитары закрывают дверцы фургона.

– Можно угостить тебя выпивкой? – спрашивает Джой.

– Нет, спасибо, – отвечаю я, глядя на Брайна. – У меня свидание.

Он пожимает плечами.

– У нас с тобой полно времени, чтобы спокойно выпить, – усмехается Джой. – А вот у него, – тут он кивает на Брайна, – как подсказывает мне интуиция, времени для этого не так уж много.

На Мэри Маргарет Флагерти было ярко-желтое вязаное платье. На ноги с толстыми щиколотками надеты черные ортопедические туфли с высокой шнуровкой. Между пышных грудей сверкал золотой крестик. Ее седые волосы тщательно уложены тугими маленькими кудряшками, а губы так обильно намазаны ярко-розовой помадой, что ею даже испачканы передние зубы. Она чинно вышла из своего кирпичного дома на две семьи как раз в тот момент, когда Брайн и я намеревались в него войти. Она запечатлела звонкий материнский поцелуй на щеке сына и громко сказала:

– Флора Карлуччи подвезет меня до церкви в своей машине, а сегодня вечером мы играем в лото.

Потом она с ног до головы окинула меня понимающим взглядом. Я улыбнулась.

– А где же твой слуховой аппарат, ма? – спросил Брайн.

– Разбился, – ответила Мэри Маргарет.

– Ваш сын много рассказывал о вас, – вежливо сказала я, чтобы соблюсти приличия. – Очень рада с вами познакомиться…

– Ты куда-нибудь собираешься сегодня вечером, сынок? – спросила она Брайна, не обращая на меня никакого внимания.

Я для нее – пустое место.

– Мы собираемся посмотреть телевизор, ма, – ответил Брайн.

– А вы должно быть – Мэгги, – все-таки говорит Мэри Маргарет. – Мэгги – ирландское имя?

– Нет, ма, – ответил за меня Брайн. – Мэгги не ирландка.

– Кто же ваши родители?

– Вообще-то, – нервно пробормотала я, – мой отец из Бронкса, а моя мать из России, из Петербурга…

Однако Россия как-то ускользает от нее. Вероятно, по причине разбитого слухового аппарата.

– Петербург, – задумчиво повторила она. – У мистера Флагерти, мир праху его, там были родственники. Да, он обычно отправлялся туда зимой недели на две, чтобы погостить у них…

– Точно, я помню, – подтвердил Брайн, радуясь перемене темы. – Кузен Тим Райли с женой. Па ужасно любил навещать их, пока был жив…

Почему ирландцы считают необходимым вставлять это «пока был жив»? Никогда не скажут «умер». Зато обязательно прибавят «мир праху его»… Вот еврей – тот просто «умер» и никаких придаточных предложений.

Засигналил подъехавший автомобиль. Мэри Маргарет помахала рукой в белой перчатке Флоре Карлуччи, которая выбралась из машины на тротуар.

– Не слишком долго, сынок, – сказала миссис Флагерти и еще раз окинула меня знающим взглядом.

Но откуда ей знать, что такое «слишком долго»? Слишком долго или не слишком долго я собираюсь пробыть с Брайном? Пока ее сынок будет в состоянии показать себя «бравым парнем», но уж, конечно, не дольше.

– Пока, ма, – сказал Брайн. – Приятно провести вечер!

Стереосистема в спальне Брайна еще не была в достаточной степени модернизирована, чтобы можно было перематывать одновременно восемь кассет. Поэтому весь вечер мы слушали одну и ту же вещь – «Странников в ночи», – лишь бы не вылезать из постели и не менять кассету. Я лежала на животе, а Брайн пристроился сверху. Парень-кремень двигался чрезвычайно ритмично. Я чувствовала его рот на своей шее. Наши тела извивались, терлись друг о друга, пока наконец в меня не ударила его жидкость. Мы неподвижно замерли на мокрых простынях, переводя дыхание. Потом он соскользнул с меня, лег сбоку и, обняв, прижался пахом и животом к моим ягодицам и спине. Он продолжал целовать меня в шею, пробегая языком до моего правого плеча.

– Брайн, – сказала я, – это про нас.

– А? – пробормотал он.

– «Странники в ночи» – это про нас, – повторила я.

Он не ответил, а, опустившись ниже, стал трогать тс места моего тела, которыми хотел обладать снова, а также тс, которые словно заново открывал для себя.

– Про нас, говоришь…

Я придвинулась ближе. Мои руки обвили его шею. Наши губы соединились, а языки начали общий, страстный танец.

– Брайн, – выдохнула я, когда он глубоко вошел в меня, – Эрик и я собираемся развестись.

Он остановился. Его эрекция пропала. «Бравый парень» превратился во что-то такое, что и узнать-то было невозможно. Момент был упущен безвозвратно.

– Я не могу жениться на тебе, Мэгги, – тихо сказал он, сев на край постели.

– Я этого и не ждала, – сказала я, подтягивая колени к подбородку.

– То есть я хочу сказать, что ты мне нравишься, Мэгги… Но у меня работа. На мне мать…

Если бы он сформулировал это как-то иначе – может быть, я не так остро почувствовала боль от моей потери. Если бы он сказал что-нибудь вроде: «Я обожаю тебя, дорогая, но мне нужно, чтобы женщина, которая находится рядом, целиком посвятила себя моей карьере. Такой женщиной может быть только мать».

После неловкого молчания я первая пошевелилась и, поднявшись с постели, в которую он уже никогда не ляжет вместе со мной, направилась в ванную. Я приняла душ, оделась. Кофейное пятно на моем нежно-кремовом вязаном платье было очень заметно.

Брайн уже собрался и был готов отвезти меня домой. Я приблизилась к нему и, нежно обняв, прошептала последнее прости, потому что все было кончено.

Двадцать минут спустя он остановил машину в обычном месте – в пяти кварталах от моего дома. Мы по-прежнему неловко молчали, как будто между нами встал весь мир. И снова я первая пошевелилась, и это действительно был конец наших отношений. Выбираясь из машины, я очень тихо проговорила:

– Я тебя люблю…

Я должна была это сказать, потому что действительно это чувствовала и не хотела обманывать себя.

Громкий голос Эрика Орнстайна слышался еще в парадном. Но, как только я вошла в квартиру, он превратился в шепот. Я бросила сумку на пол прямо в прихожей и взглянула на столик для почты, нет ли писем. Только потом я вошла в гостиную. Эрик сидел на лимонно-желтом диванчике рядышком со своей мамочкой, а Орнстайн-старший шагал взад и вперед по комнате, сцепив руки за спиной.

– Всем привет! – сказала я, усаживаясь в кресло обитое белым плюшем.

Орнстайн-старший перестал шагать, а свекровь уставилась на меня с выражением предельного отвращения. Вздохнув, она схватилась за сердце. Эрик закинул ногу на ногу и выжидающе взглянул на отца.

– И тебе привет, Мэгги, – сказал тот, широко улыбаясь.

Внешность свекра всегда производила на меня гораздо меньшее впечатление, чем его грязная сущность, – хотя лицо его было каким-то непропорциональным, глаза посажены чрезвычайно близко друг к другу, огромный нос, толстые, мясистые губы и скошенный подбородок, – вот физиономия. Взглянув в этот момент на свекра, я увидела характерную его улыбочку, которая означала одно – змея была готова ужалить.

Орнстайн-старший, в свое время продавший процветавший мануфактурный бизнес, чтобы купить у своего приятеля-банкрота брокерскую контору на Уолл-стрит, однажды заявил:

– Что мануфактура, что недвижимость – конец один.

Между тем основным его занятием было – с улыбочкой облапошивать простаков.

– Что случилось? – поинтересовалась я, заметив между прочим, что наш маленький черно-белый телевизор переместился с кухни на стеклянный журнальный столик около кушетки.

Свекровь скрестила полные руки на груди – жест, которым в доме истововерующих людей обычно начинается процедура молитвы. Она и начала нечто подобное – принялась раскачиваться, словно китайский болванчик, туда-сюда, а Орнстайн-старший сел в другое белое плюшевое кресло и стал тереть толстыми пальцами виски. Эрик громко хмыкнул.

– Заткнись, – проворчал Орнстайн-старший. Все указывало на то, что дело было худо.

– Что же случилось? – повторила я, оглядываясь вокруг.

– Похоже, у нас небольшая проблема, – сказал свекор. Его толстая верхняя губа подрагивала, обнажая крупные передние зубы.

– Эрик? – обратилась я к мужу.

Но он лишь снова замычал что-то нечленораздельное.

– Я уже сказал, чтобы ты заткнулся, – рявкнул на него отец.

Свекровь похлопала сына по колену. У нее на пальце засверкал огромный бриллиант в шесть каратов, не меньше.

– Мы видели тебя сегодня вечером по телевизору, – сказал свекор и снова улыбнулся.

Можно было подумать, что семейство Орнстайнов собралось в моей гостиной, чтобы посмотреть телевизор и, обсудив увиденное, оказалось недовольно моим отважным поведением в ситуации с заложниками.

– Ну и как вам показался этот репортаж? Орнстайн-старший потер ладони и его перстни – один с сапфиром, а другой с ониксом и бриллиантом – заклацали друг о друга. Он печально покачал головой. Когда он заговорил, на его нижней губе заблестела тягучая слюна.

– Ох, Мэгги, Мэгги…

– Послушайте, – сказала я, – может, все-таки кто-нибудь объяснит мне, что произошло?

Свекровь принялась теребить цепочку с тяжелым кулоном, который болтался под ее тройным подбородком.

– А где это ты посадила пятно на такое миленькое платье? – мрачно поинтересовался свекор.

– Гектор Родригес опрокинул на меня кофе, когда я была у него в квартире, – ответила я, совершенно сбитая с толку.

– Ага, – вздохнул свекор, – чудеса телевидения!

– В каком смысле? – пробормотала я.

– На телевизионном экране не видно никаких пятен, – многозначительно улыбнулся он.

– Просто мой режиссер посоветовал мне перевернуть юбку задом наперед, чтобы этого пятна не было видно…

Можно подумать, цены на моющие средства подскочили до небес.

– Ну а потом, значит, – сказал свекор тоном Мэйсона Перри, – ты задержалась на Маспете, чтобы еще раз перевернуть юбку, прежде чем отправиться домой.

Эрик начал так тоскливо подвывать, что Орнстайн-старший не выдержал и через всю комнату запустил в него подушкой.

– В последний раз говорю, чтобы ты заткнулся, придурок, – заорал он.

Все вдруг совершенно прояснилось, но изменить уже ничего было нельзя – слишком поздно. Что сделано, то сделано. Первой моей мыслью было – как отреагирует моя родительница, когда узнает, что семейство Орнстайнов наняло частного детектива, который аккуратно проследил за ее дочуркой и накрыл се в кирпичном домике семейства Флагерти, где она переодевала свою юбку с кофейным пятном.

– Интересно, что скажет твоя милая мамочка, когда узнает, что се дочка сделалась шлюхой? – сказала свекровь, прочитав мои мысли.

Орнстайн-старший поднялся и с внушительностью царя Соломона проговорил, обращаясь к жене:

– Что ты, дорогая, разве таким тоном разговаривают с родственниками?

Мои щеки запылали, ладони сделались влажными, и я, опустив глаза, принялась разглядывать причудливый рисунок на нашем бухарском ковре.

– Вы за мной следили, – повторяла я снова и снова. – Вы за мной следили…

– Мэгги, Мэгги, – с чувством произнес свекор, – что значит следили? Разве это ты сейчас должна нам сказать?

Тогда я высказалась немного яснее.

– Эрик, как ты мог позволить, чтобы за мной устраивали слежку?

– Это очень печальный день в семье Орнстайнов, – провозгласил свекор. – И именно ты виновата в том, что мы испытываем такую скорбь. Мы любили тебя как дочь, а предательство дочери – это как нож в сердце.

– Не говоря уж о том, что она занималась этим с гоем! – вставила свекровь.

– Гои-шмои, – вздохнул Орнстайн-старший. – То, что моя Мэгги, которая была для меня дочерью, сделала… – Он не окончил фразы, словно и взаправду был совершенно разбит и подавлен известием, что «его Мэгги», которую он «любил как дочь» – предала…

– Я этого так не оставлю, папа! – храбро сказал Эрик, хлопая по руке свою мамочку.

Мудрый Орнстайн-старший все еще старался овладеть ситуацией и устроить так, чтобы никому из его близких, включая и Мэгги, которую он полюбил как дочь, не сделать больно, не оскорбить и не обругать.

– Тюфяк, – сказал он сквозь зубы, адресуясь к Орнстайну-младшему. – Ничего ты не сделаешь. Тюфяк Ты даже не в состоянии присмотреть за собственной женой, чтобы она не раздвигала ноги перед каким-то гоем-копом.

Да что я, в конце концов, теряю? Можно подумать, мне будет отказано в чести посещать Букингемский дворец!.. По крайней мере, я больше не увижу как свекровь счищает с тарелок над унитазом объедки после обеда, чтобы не испачкать помойное ведро. Я буду избавлена от удовольствия слушать, как Орнстайн-старший заказывает официанту «водочки». Что означает – рюмку «Столичной» со льдом и без лимона. И наконец, мне больше не придется играть в «кошки-мышки» с Эриковым термометром.

– Не смейте даже говорить со мной об этом, – холодно сказала я. – Я не хочу об этом слышать.

Мой резкий тон пробуждает в свекре чувство близкое к восхищению.

– Если бы ты была моей женой, этого бы не случилось! – заявил Орнстайн-старший.

Мне показалось, что если я буду вести себя правильно, то есть шанс, что он будет справедлив ко мне в своем окончательном решении.

– Если бы вы были моим мужем, то мы обсудили бы этот вопрос наедине и не вмешивали в него родителей, – сказала я.

Как я и ожидала, в нем возобладал его вселенский эгоизм.

– Я сделал все, что было в моих силах для Эрика, однако он оказался не достоин моих усилий. Я пытался научить его жизни, но он пошел совершенно не в меня. Он просто слабак.

Может быть, немного позже я попыталась бы как-то утешить моего слабака-мужа, но сейчас меня больше беспокоили мои кровные деньги, мой заработок, который перекочевал к нему на счет.

– Зачем же вы следили за мной? – спросила я свекра.

Он вздохнул.

– Я бы скорее дал вырвать свое сердце, чем согласился на это, – пробормотал он. – Но кто-то сказал, что тебя видели с этим парнем в баре на Маспете. И он лапал тебя. Поверь, Мэгги, первой моей реакцией был шок. Я не поверил этому. Но потом мне сказали, что тебя видели с этим парнем около студии в его машине. Что я должен был делать? Честное слово, я надеялся, что эта крайняя мера докажет обратное.

Это был самый подходящий момент для меня, чтобы заплакать. Свекор как раз протягивал мне надушенный носовой платок. Он воскликнул:

– Я не хотел бы, чтобы в наши дела вмешивались всякие пройдохи адвокаты. Они оставят нас без штанов. Мы решим все келейно. Мы поступим так, как поступали наши предки.

Эрик нервно кашлял, прочищая горло. Свекровь начала икать.

Вдохновленная обращением Орнстайна-старшего к примеру древних иудеев, я нашла нужный тон.

– Я обещаю не делать ничего такого, что может кому-то причинить новую боль, – сказала я. – И клянусь не обращаться в суд.

– Знаешь, Мэгги, – тепло обратился ко мне свекор, – я все еще отношусь к тебе как к дочери – как к родной дочери.

– Но папа!.. – всхлипнул Эрик.

– Заткнись, – бросил ему отец, даже не повернув головы.

– Я думаю, что сегодня мне лучше отправиться к Куинси, – сказала я. – Пусть каждый из нас немного успокоится, а завтра мы сможем обо всем поговорить без нервов. Сядем и все обсудим.

– Ты поступаешь так же мудро, как Сарра! – восхитился свекор. – Значит, договорились – никаких судов?

Куинси нисколько не удивилась, увидев меня в этот вечер на пороге своей квартиры. Она лишь не могла понять, почему, когда я начала подробно рассказывать о том, что произошло, из моих глаз закапали слезы.

– Наконец-то все кончилось, – практично подытожила она. – Зачем же плакать? Тебя унижали много лет.

– Понимаешь, – всхлипнула я, – свекор так жестоко обошелся с Эриком. Обозвал его тюфяком. Я чувствую себя ужасно виноватой.

– Он и есть тюфяк, – твердо заявила Куинси. – Иначе он не побежал бы звать папочку.

– Я ужасно виновата перед ним, Куинси. Я чудовище.

Она посмотрела на меня, как на сумасшедшую, потом подошла к окну и долго стояла, глядя на улицу.

– Может быть, мне нужно напомнить тебе обо всех прелестных вещах, которые он проделывал над тобой во время вашего супружества? – повернувшись ко мне, тихо спросила Куинси.

Я отрицательно покачала головой и всхлипнула.

– Нет.

– Почему же? Может быть, ты забыла обо всем этом и теперь чувствуешь к нему жалость?

Однако я была убеждена, что одна во всем виновата. Когда я в пять часов утра заявила Куинси, что мое место рядом с Эриком и что я возвращаюсь домой, она даже не стала меня отговаривать.

– Мне нужно было просто тебе поплакаться, – виновато сказала я.

Однако через час я снова стояла на пороге ее квартиры. Дело в том, что Эрик уже успел сменить замки. Что и говорить, я слишком доверилась этим душещипательным разговорам о Сарре, Моисее и прочих ветхозаветных иудеях.

– Хватит сантиментов, – коротко сказала Куинси, подталкивая меня в квартиру. – Там где-то чистый стакан. Налей себе чего-нибудь покрепче и отправляйся спать!