Новости любви

9

Похороны были непродолжительными. Минимум театральности и напыщенности. Только дважды ситуация грозила перерасти в неприятные сцены. Родитель прибыл в «Ридженс» с видом оскорбленного достоинства. Он так и не выяснил, было ли что-нибудь у родительницы с Хайманом Менделем. Когда он, Клара и я сошлись наконец перед гробом, на его лице изобразилось страдание обманутого супруга.

– Я отправляюсь на Ямайку, – произнес он трагическим тоном. – Постараюсь прийти в себя после всего, что со мной сделали.

Реакция Клары была мгновенной и шокировала даже меня.

– Ну и катись колбасой на свою Ямайку! – процедила она сквозь зубы.

Родитель вскинул брови и с отвращением оглядел меня с головы до ног. Как будто это я была повинна в том, что Клара наконец перестала притворяться.

– Видела, как он на меня посмотрел? – прошептала я Кларе, когда он скрылся в часовне.

– Видно, он здорово напуган твоей оплеухой, – усмехнулась она.

Джонези держалась на удивление стойко. Когда же она набралась смелости и наконец приблизилась к гробу, то, взойдя на подиум и оказавшись нос к носу с родительницей, с ужасом воскликнула:

– Боже праведный, они сделали из нее настоящую Кармен!

В помещении воцарилась напряженная тишина, после чего несколько гостей подошли, чтобы убедиться в этом самолично.

Мистер Ланс стоял около органа.

– Прошу вас, – прошептала я, подойдя к нему, – закрывайте гроб!

– Прошу прощения, – запротестовал он, – но она выглядит совершенно как живая! Разве нет? Так, как будто вот-вот встанет и отправится по своим делам.

– Немедленно накройте гроб крышкой! – прошипела я. – Пусть ее оставят в покое!

Ави не отходил от меня ни на шаг с того самого момента, как мы встретились в аэропорту и он узнал эти мрачные новости.

Если бы этого и не случилось, то что-нибудь в таком же роде все равно бы произошло. Нечего сказать, оригинальное знакомство с семьей Саммерсов или с тем, что от нее осталось. Родительница скончалась, Клара в полуобмороке, а родитель, под предлогом того, что опаздывает на самолет, даже не задержался, чтобы обменяться с Ави парой слов.

Ави старался не подавать вида, какое все это произвело на него впечатление, однако достаточно было взглянуть ему в глаза, чтобы все понять. Его чувства, по-видимому, были самыми противоречивыми: от печали – до удивления и от недоумения – до возмущения. Однако держал он себя безукоризненно корректно, независимо от того, кто и с какого рода соболезнованиями к нему подходил. И только когда подошел Эрик Орнстайн и я сделалась ни жива ни мертва от страха, Ави в конце концов вышел из себя.

С тех пор как я его видела в последний раз, Эрик почти не изменился. Разве что изрядно пополнел. А видела я его семь лет тому назад в офисе у его адвоката. Я инстинктивно прижалась ближе к Ави и потрясла потную руку Эрика.

– Мэгги, – сказал он с неловкой улыбкой, – я столько лет мечтал с тобой повидаться, и вот по какому печальному поводу это случилось.

Возникла неловкая пауза. Эрик смотрел на Ави и, очевидно, ждал, что его представят.

– Эрик, – сказала я через несколько секунд, – это Ави Герцог.

Можно было подумать, что он увидел перед собой инопланетянина.

– Так, значит, вы тот самый израильский генерал, – сказал Эрик, пожимая ему руку.

Ави вежливо улыбнулся.

– Совершенно верно. А вы, должно быть, первый супруг Мэгги.

Эрик слегка покраснел.

– Мы подумываем о том, чтобы провести пару недель в кибуце. Как там теперь?

Ави ни на мгновение не замешкался с ответом.

– Похоже на летний лагерь, на который вот-вот обрушится Божий гнев.

– Забавно. Я всегда хотел поехать с Мэгги в Израиль, но она всегда отказывалась, теперь же это слишком поздно, – прибавил он поспешно.

– Прими мои поздравления, Эрик. Я слышала, что у тебя родился еще один ребенок, – сказала я, пытаясь переменить тему разговора.

Его лицо расплылось в гордой улыбке, и он полез во внутренний карман за фотографиями.

– Вот он. Здесь ему от роду всего пятнадцать минут. Его только что немного выкупали.

Это был не мой ребенок. И нельзя сказать, что я сколько-нибудь в этом раскаивалась… Но почему же тогда у меня на глазах появились слезы? Какое-то другое чувство захлестнуло меня. Может быть, потому что он был теперь счастлив, а у меня был Ави. Что-то вроде сожаления о впустую потраченных годах жизни. Каждый из нас мог бы потратить их с гораздо большей пользой для себя.

– Он просто чудо, – сказала я, протягивая фотографии Ави.

Ави был само обаяние.

– Вы счастливый мужчина, – сказал он Эрику.

В этот самый момент к нам подгребла Рона, которая с полным правом собственницы взяла Эрика под руку и уставилась на меня. У нее были такие же длиннющие и кроваво-красные ногти. Однако ее волосы были подстрижены так коротко, что голова стала похожа на треугольную грушу. Она была так же самоуверенна, как и тогда, когда еще не была его женой. И все же что-то в ней переменилось. И не в лучшую сторону. Она совершенно утратила ту каплю беззащитности и уязвимости, которая делала ее хрупкой женщиной. Теперь она добилась всего, чего хотела, и заметно потяжелела. Если бы она хотя бы на секунду представила себе, до какой степени мне бы не хотелось повернуть все к прежнему, ей не пришлось бы тратить столько энергии, чтобы обжигать меня взглядом.

– Здравствуйте, Рона, – тихо сказала я. – Спасибо, что пришли.

Кажется, она сочла мои слова враждебными. А может, чувствовала себя до того неуютно, что не знала, что ответить. Как бы там ни было, она стала закипать, когда Эрик взял меня за руку.

– Мы слышали, она покончила с собой, – прошептал он. – Она оставила какую-нибудь записку?

Ави счел необходимым проигнорировать этот вопрос.

– Я могу понять ваше желание посетить Израиль, – сказал он, обращаясь к Ронс.

Но Рона изо всех сил старалась не упустить ни одного слова из нашего с Эриком разговора.

– Да, конечно, – рассеянно проговорила она.

– Ты прав, она оставила записку, – спокойно сказала я.

– А вы бывали там когда-нибудь? – поинтересовался Ави у Роны.

– И что же в ней? Она как-то объяснила свой поступок? – не унимался Эрик.

– Как же я могу тебе рассказать содержание записки, Эрик, – удивилась я, – ведь это очень личное. Это касается только семьи, ты меня понимаешь?

– Но я все еще считаю тебя своей семьей, – тихо сказал Эрик. – Я никогда не забуду о том, что мы были мужем и женой.

И снова слезы полились из моих глаз. Но на этот раз я совершенно точно знала отчего. Я оплакивала зря потраченную жизнь. Все те годы, которые я провела без Ави… Но ведь я принесла эти годы в жертву Эрику, который даже не понимал этого.

Ави обнял меня за талию, а Рона молча придвинулась к мужу.

– Мне кажется, что цена успеха всегда очень высока, – сказал Эрик, чтобы как-то прервать наше молчание.

– Что ты хочешь этим сказать? – спросила я, вытирая слезы.

– Как что?.. Сначала был твой звукорежиссер, теперь твоя мать… Кто будет следующим?

– Почему кто-то должен быть следующим?! – вскричала я. – То, что ты говоришь, это ужасно!

Но он как будто не заметил моей реакции.

– Бог любит троицу, – сказал он. – Так, кажется, говорят?

Ави по-прежнему был само обаяние.

– Почему бы нам не обсудить ту ужасную драму, которой стал для вас развод с Мэгги? – предложил он. – Тогда бы мы могли чувствовать себя в безопасности.

Эрик закашлялся, а Рона скорее выглядела сбитой с толку, чем смущенной. И тогда я обняла его, мужчину, который когда-то был моим мужем. В моей душе поднялись самые теплые чувства. Тут были и прощение, и печаль. И я поклялась себе не бередить этим разговором старых ран.

– Я очень счастлива за тебя, – сказала я со слезами на глазах.

– Я всегда хотел детей, – ответил он, – а ты не хотела.

Когда мы отходили от четы Орнстайнов, на лице Ави появилось странное выражение.

– Интересно, как ты теперь относишься к тому, чтобы обзавестись детьми? – спросил он.

– О, это было бы счастье, это было бы..

– Значит, так и будет. Главное, что мы вместе. Вместе на всю жизнь.

Хайман разразился скорбными признаниями в самый неожиданный момент. Он схватил меня за руку, когда гроб стали опускать в могилу.

– Клянусь тебе, я никогда до нее не дотрагивался! – зарыдал он. – По вторникам и четвергам мы просто выпивали и болтали. Я очень хотел ее, но она всегда говорила, что Алан убил в ней все чувства.

– Почему же вы не сказали об этом вчера? – спросила я, хотя уже знала ответ.

Родительница скончалась прямо у меня на глазах. Я была совершенно обессилена, и разве я могла бы сосредоточиться в тот момент на объяснениях Хая.

– Если бы я и сказал, разве это что-нибудь изменило бы? – с горечью произнес он. – Так лучше для него – чтобы он думал, что кто-то ее любил. Ведь я действительно ее любил. Она вся была комок нервов, она была непредсказуема. Просто совсем помешалась… Но в ней было очарование, какое-то волшебство. Она была так обольстительна, так беззащитна, что просто невозможно было се не…

Хайман не смог закончить фразы, потому что могильщики заработали лопатами, забрасывая яму мерзлой землей. Но он мог бы этого и не делать: все было ясно без слов. В том, что он хотел сказать и не успел, было несравнимо больше смысла, чем во всех словах, которые произносил раввин из храма Эммануила, которого пригласили на похороны, чтобы он произнес надгробную речь. Ведь раввин даже не знал родительницы. Отец второпях пересказал ему основные биографические сведения: о том, что она не чуждалась помощи ближнему; о том, что любила музыку, а также несколько забавных случаев из первых дней их супружества. И именно потому, что раввин никогда не был с ней знаком и лицезрел ее уже мертвую, мне показалось, все, что он говорил, относилось к какому-то другому человеку. Зато слова Хая были очень близки мне. Он говорил о той, которую я знала так же хорошо, как саму себя.

Сразу после этого я снова увидела родителя. Глаза у него покраснели, и было ясно, что он плакал.

Несколько секунд мы пристально смотрели друг на друга, а потом я положила руку ему на плечо.

– Мне очень жаль всех нас. Мы были так глупы и так все испортили.

Он опустил голову.

– Ты можешь обвинять меня всю свою жизнь, но это несправедливо.

По крайней мере, это было похоже на человеческий разговор, поэтому я постаралась не упустить этого момента.

– Она тоже была не подарок, – спокойно сказала я.

– Я столько раз бывал не прав, – просто сказал он и отвел взгляд.

– Но почему ты так поступал?

– Я устал. Я очень устал, – сказал он, качая головой. По моим щекам медленно катились слезы.

– Я так любила ее.

Он взглянул на меня с удивлением.

– Я тоже ее любил.

– Тогда почему?..

– Так получилось…

Мы шли к его лимузину, который был припаркован в роще около входа на кладбище. Начинался дождь с градом.

– Твоя сестра меня ненавидит.

– Разве тебе это не все равно?

Он не ответил.

– А мои чувства тебе тоже безразличны? – спросила я, вытирая глаза.

– В общем, да, – честно признался он. – Потому что ты никогда не была одним целым с нами. Ты отдалилась давным-давно.

Я остановилась и взяла его за руку, чтобы он не мог уйти.

– Отец, еще не поздно…

Он устало кивнул.

– Нет, это уже не по мне. Я слишком устал от ссор. Есть тысячи вещей, которые ты не в состоянии понять.

Он вытащил носовой платок и вытер глаза. И сразу постарел, осунулся. От возраста никуда не денешься.

– Отец… – начала я, но слезы мешали мне продолжать.

Он же больше не хотел ни о чем говорить.

– Бесполезно, – сказал он с кривой усмешкой. – Ни с кем из вас просто невозможно нормально разговаривать…

Потом он повернулся и пошел к машине, ссутулившись от незримой ноши. Около лимузина он остановился, несколько мгновений смотрел на меня издалека, а потом забрался внутрь. Я медленно подняла руку, чтобы помахать ему на прощание, но поздно – лимузин уже выезжал за кладбищенские ворота.

Еще кое-что удивительное происходило на протяжении всего этого дня. Помогая мне садиться или выходить из машины, поддерживая под локоть, когда я переступала через порог, всякий раз Ави с виноватой улыбкой спрашивал у меня:

– С тобой все в порядке?

Это было так необычно, что я не могла удержаться от улыбки. Ави, мой генерал, который обычно бросал меня под дождем около автомобиля и бежал сначала открывать свою дверцу или оставлял меня на тротуаре или в потоке машин посреди улицы, а сам переходил на другую сторону, предоставляя мне обходиться собственными силами, теперь Ави вдруг проникся необыкновенной заботой о моей безопасности и комфорте. Конечно, это совсем не значит, что он и раньше не проявлял обо мне заботы. Просто такого рода внимательность была ему совершенно не свойственна. Это было не в обычаях его страны. И я принимала его таким, какой он есть… Теперь с ним что-то случилось.

С кладбища мы возвращались вместе с Кларой, Стивеном, Куинси и Дэном. Ави так дрожал надо мной, что всякий раз, когда машину встряхивало на дорожной выбоине, он бережно меня обнимал. В конце концов Куинси не выдержала.

– Вы так суетитесь над ней, что можно подумать, она беременна, – воскликнула Куинси.

Все слегка покраснели и ждали, что я начну возражать.

– Именно так, – сказала я, помолчав. Потрясенная Клара ударилась в слезы и счастливо закудахтала.

– О, Мэгги, – тараторила она, – ты должна была мне сказать. Почему я об этом не знала?

– У нас были другие заботы, – сказала я с иронией.

– Я так счастлива, – пробормотала она, обнимая меня.

– Это еще почему? – рассмеялась я.

– Да потому что ты будешь нормальной женщиной, как все мы! – воскликнула она, но тут же смущенно прикусила язык.

И совершенно напрасно. В ее словах была доля правды.

– И когда же? – поинтересовалась Куинси, прижимаясь щекой к моей щеке.

– В августе.

Дэн пожал Ави руку, а Стивен похлопал его по спине. Можно подумать, что между этими мужчинами появилось что-то общее из-за того, что один из них сделал меня беременной.

Оказавшись в центре всеобщего веселья, я совсем растерялась, Ави, однако, нисколько не смутился. Он прекрасно себя держал: отвечал на вопросы, улыбался и обнимал меня всю дорогу, пока мы ехали в город. В конце поездки каждый успел шепнуть мне на ухо, что Ави производит самое замечательное впечатление: он обаятелен, добр, красив, а главное, влюблен в меня до сумасшествия.

Впрочем, все эти мнения были для меня не такой уж новостью. Но я начала осознавать, что более не властна над своими чувствами и уже ничего не могу изменить. Я его любила, я ему принадлежала… Словом, мы были одним целым.

Мы вернулись в нашу квартиру. И это было теперь так естественно говорить о квартире, что она «наша», а о себе самой, вместо «я», говорить «мы»… Как только мы вошли, телефон стал звонить не переставая. Звонили самые разные люди и по самым разным делам. Одни, чтобы выразить сочувствие. Другие – различные официальные лица Израиля и Соединенных Штатов – чтобы обсудить неотложные политические вопросы, в связи с запланированными в Вашингтоне встречами.

Грэйсон прозвонился между израильским премьером и американским помощником госсекретаря.

– Мэгги, – тепло произнес он, – я никогда не хожу на похороны с тех пор, как умерла моя мать, но я хочу, чтобы ты знала, что я с тобой и, если потребуюсь, весь в твоем распоряжении, днем или ночью. И не беспокойся насчет контракта.

Через некоторое время у нас с Ави разгорелся спор. Впрочем, Ави настаивал, что это никакой не спор, а просто разный взгляд на вещи, – что-то вроде дискуссии. Или, по крайней мере, взаимное недопонимание по причине языкового барьера.

– Кто последний будет отводить свои войска? – спросила я, перемалывая кофе.

– Американцы требуют одностороннего вывода воинских частей из Ливана, – объяснил Ави, доставая чашки и блюдца.

– И что же теперь? – не унималась я.

– Легких решений не предвидится, – сказал он, передавая мне молоко. – А что сказал Даниэль Грэйсон?

– О, он очень мил. Просто хотел, чтобы я знала, что он со мной и что я могу не беспокоиться о контракте.

Ави поставил чашку и, встав из-за стола, подошел ко мне.

– Мэгги, – сказал он с нежностью, – я хочу, чтобы теперь ты была очень осторожна. Из-за ребенка.

– Что ты имеешь в виду?

Он тихонько коснулся моей щеки.

– Тебе тридцать четыре года, а в этом возрасте рожать не так легко, как в двадцать. Я хочу, чтобы ты поберегла себя, пока он не родится, и не появлялась в зонах вооруженных конфликтов.

Спору нет, в моей жизни многое переменилось, но еще не было случая, чтобы моя работа становилась объектом обсуждения. Да еще чтобы я учитывала чье-то мнение.

Я понимала, какого ответа ожидает от меня Ави, но я не была готова дать ему этот ответ. Я лишь взглянула на него и улыбнулась. А он добавил:

– Я люблю тебя и не хочу, чтобы что-то случилось…

Однако он и не ждал, что я быстро капитулирую, понимая, что эта беременность – необычное и новое дело для нас обоих.

– Так вот, – продолжал он прерванный разговор, – американцы не воспринимают всерьез близость Советов, во всяком случае не хотят занимать жесткую позицию.

Я с трудом удержалась, чтобы не улыбнуться. Он поцеловал меня в шею.

– Ассад никогда не пойдет на переговоры с Израилем.

– Займись со мной любовью, – прошептала я.

– Это не предмет для торговли, – спокойно сказал он.

Израильская позиция в вопросе о компромиссе была до того прозрачна для меня, что я вполне могла бы сама отправиться на переговоры в Вашингтон. Я бы показала себя в этом деле лучше, чем любая шишка из американского правительства.

Ави взял меня за подбородок и заглянул прямо в глаза.

– Я хочу, чтобы ты обещала мне быть осторожной и близко не подходить к зонам вооруженных конфликтов.

– Я тебя понимаю, но не могу этого обещать, – ответила я.

Ави прижал меня к холодильнику, и мои губы почти касались его губ.

– Постарайся как-то к этому приспособиться, привыкнуть, – сказал он. – Я тоже попытаюсь.

– Но как? – спросила я, выскальзывая от него. – Вот ты смог бы перестать заниматься тем, чем занимаешься?

Это был классический пример израильской наступательной тактики: смешать все карты, воспользоваться любым оружием, какое только окажется под рукой, притвориться, что идешь на компромисс, а потом еще и переложить всю вину на противника… Ответ Ави был вполне гладким и предсказуемым.

– Для меня это не работа, – сказал он. – Это вопрос выживания. Постоянная обязанность.

Что бы вы ответили на моем месте мужчине, который исподволь готовит вас к тому, чтобы вы отказались от всего, во что вы верили?

– Я люблю тебя, – ответила я и позволила увлечь себя в спальню.

Ну а в спальне какие дискуссии? Нет возможности сосредоточиться на деталях… Он начал целовать меня, и наша одежда оказалась на полу, а сами мы – в постели на прохладных простынях. И я хорошо помню, как нежен он был. Как осторожно двигался. Я сказала ему:

– Ты так боишься сделать мне больно…

– Я люблю тебя, – ответил он, припадая щекой к моей груди, – и не хочу, чтобы с тобой что-то случилось. – И потом еще добавил:

– Я буду всегда любить тебя.

На этом дискуссия закончилась. Никаких обещаний дано не было. За исключением самого расплывчатого – вечно принадлежать моему Ави. В конце концов, то, что он чувствовал, было так естественно, и если бы я была более благоразумной, то могла бы облегчить жизнь нам обоим. Но мы впервые в своей жизни ждали ребенка, и одному из нас приходилось уступать другому. Кончилось тем, что я просто расплакалась, а почему – и сама не понимала. Может быть, я просто подумала о родительнице. Ави осушил губами мои слезы и запретил мне вообще разговаривать, поскольку все равно невозможно было сосредоточиться – ни на деталях, ни на общих вопросах, – он снова и снова целовал меня, а потом мы занимались любовью, как в последний раз – бурно и страстно.

– Я люблю тебя, – прошептала я, переводя дыхание.

– Обещай мне, – попросил он, целуя меня. Но я все еще не была к этому готова.

Новый, 1983 год мы встречали в маленьком ресторане на Бликер-стрит. Мы оба были в джинсах, толстых свитерах, лыжных куртках и теплых сапогах. На улице было мрачно и холодно. Ави вполне вписался в бесшабашную атмосферу Гринвич Вилледж. Только перед тем, как заказать вино, полез в карман и достал специальную памятку, в которой на еврейском подробно объяснялось, какой сорт вина урожая какого года наиболее удачен. Меня это нисколько не беспокоило, но я с удивлением наблюдала, как, покусывая нижнюю губу, он дотошно изучает эту свою шпаргалку.

– Наверное, мне не следовало этого делать? – пробормотал он, поднимая на меня глаза. – Здесь это кажется смешным, да?

А мне просто хотелось обнять его, потому что он казался мне таким беспомощным, таким неуверенным в житейских делах. Пламя свечи на нашем столе слегка колебалось, и на его симпатичном лице дрожали тени.

– Всегда делай то, что считаешь нужным, – сказала я и, помолчав, добавила:

– Даже если хочешь взять с меня слово не появляться в зонах вооруженных конфликтов. – Я улыбнулась. – Ты был совершенно прав, а я поступила глупо, все усложняя. Для меня нет ничего важнее, чем ты и наш ребенок.

У него на глазах появились слезы, и он не мог вымолвить ни слова. Вместо этого он снова занялся карточкой вин и, когда подошел официант, заказал вино с таким чудным названием, какого я в жизни не слыхала. А когда бутылка была откупорена и вино налито в наши бокалы, Ави, откинувшийся на своем стуле, притворился, что весь поглощен дегустацией вина и ни о чем другом не думает.

На протяжении ужина он менялся, и я видела перед собой нескольких разных людей. Однако ближе всего был мне тот, кем он, по сути, и оставался – маленький мальчик, который однажды глухой зимней ночью покинул Россию. Фальшивые документы отец запрятал во внутренний карман своего длиннополого черного пальто. Мать очень спешила. Маленький мальчик едва поспевал за ней, спотыкаясь и падая. Наконец они погрузились в поезд, который перевез их через австрийскую границу… Мне до боли хотелось защитить его, слиться с ним, сделать так, чтобы его воспоминания стали моими воспоминаниями. Но он менялся слишком быстро. Выражение его лица менялось на протяжении нескольких минут. Его глаза сияли, а на губах появлялась чуть заметная улыбка, когда он переплетал свои пальцы с моими… Наш ребенок будет в полной безопасности. Он не будет знать тех ужасов, которые пришлось пережить его отцу. Ави размышлял о будущем сына. Он уже чувствовал всю ответственность за него, какую мог чувствовать только отец. Роды должны проходить естественным образом. Необходимы разве что несколько легких сечений. Ави снова затрагивал самые острые практические проблемы нашей будущей жизни.

– Иногда я за нас немного боюсь, – признался он откровенно. – Слишком много безумия мне пришлось повидать в жизни. Больше я не хочу испытывать судьбу. По крайней мере, не теперь.

– А каково будет мне всякий раз, когда ты должен будешь уехать?

– Что ж, ты, конечно, будешь волноваться, но верить в то, что я очень осторожен и хорошо знаю свое дело.

– А все это безумие вокруг? Разве можно все предусмотреть, от всего защититься?

Он пристально посмотрел на меня, потом нежно погладил по щеке. А потом поцеловал.

– Конечно, нет, любимая. Ты слишком много знаешь, и мне будет нелегко тебе лгать.

Я содрогнулась от ужаса.

– Что ты хочешь этим сказать?

Выражение его лица снова изменилось. Передо мной израильский генерал. Губы плотно сжаты, глаза прищурены, а когда он начинает говорить, его тон резок.

– Мэгги, – произнес он, – я хочу рассказать тебе о том, что меня беспокоит…

Я внимательно посмотрела на него, вспоминая о том, какое у него крепкое тело, какие сильные волосатые руки. Он был моим и только моим.

– Я о тех шестерых солдатах, которых захватили в плен в зоне безопасности почти восемь месяцев назад. Они патрулировали участок вокруг поста ООН. Мы даже не предполагали, что такое может случиться. Словом, просчитались… Троим террористам удалось проникнуть в зону и обезоружить солдат… И вот теперь они отказываются подчиняться Женевской конвенции. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

– Не совсем… – проговорила я, хотя очень хорошо все понимала.

– Они не признают никаких международных законов. Ливан превратился в рынок, где торгуют заложниками.

Я даже повторила про себя последние его слова, но у меня не хватало духа признаться себе, что за ними стоит.

– Возможно, – сказал Ави, – заложников удастся освободить в результате торга… Этот вопрос мы и приехали обсуждать в Вашингтон. Но это только начало.

– Начало чего? – рискнула поинтересоваться я.

– Начало войны другого рода.

В эту ночь мы медленно шли домой. Мы то и дело останавливались, чтобы заглянуть в празднично освещенные окна, – только бы отвлечься от мрачных перспектив.

Снег кружил в свете фонарей. Улицы Гринвич Вилледж были почти пусты. Лишь изредка нас обгоняли веселые компании, которые хором поздравляли нас с Новым годом. В этот момент меня поразило, как мы, американцы, далеки и изолированы от того, что принято называть «Меккой революций». Но это ложная безопасность и изолированность. Все, что происходит там, неизбежно отзовется здесь. Даже если большинство людей не имеет об этом никакого понятия.

– Воевать должны только те, кто затевает войны, – сказала я. – Всех остальных война не должна касаться.

Он остановился и обнял меня.

– Пусть воюют в каком-нибудь специально обозначенном месте, где никогда не бывает солнца, – добавил он.

– Мне страшно, – прошептала я.

– С Новым годом, малыш, – нежно сказал Ави, когда мы были уже в постели.

Вообще-то, было не очень понятно, к кому именно он обращается. Однако я ответила за нас обоих – и за себя и за своего будущего ребенка:

– С Новым годом, Ави! С Новым счастьем! Этой ночью нам обоим снился один и тот же сон, и никто из нас не чувствовал себя спокойно… А когда среди ночи зазвонил телефон, лишь подтвердились все наши опасения. Ситуация действительно становилась критической.

Первый день нового года выдался особенно напряженным. То и дело в моей памяти возникало лицо родительницы, и из моих глаз лились слезы.

– Почему? – мучил меня все тот же вопрос. – Почему это случилось?

Даже Ави Герцог, который всегда и всему мог дать рациональное объяснение, не был на этот раз способен выдвинуть сколько-нибудь удовлетворительные причины. Точно так же он вдруг отчаялся дать удовлетворительный ответ на вопрос, почему в Ливане началась бессмысленная эскалация террористической активности. Казалось, все договорились друг с другом, и война окончена, но вдруг палестинцы, израильтяне, сирийцы и ливанцы словно забыли об этом. Все договоренности о прекращении огня были снова сорваны, и стали сбываться предчувствия Ави, что грядет война иного рода…

Свернувшись калачиком около Ави, я лежала в постели, а он пытался дозвониться в Тель-Авив до министра обороны.

– Скажи, есть надежда, что вам удастся добиться мирного решения и заключить в Вашингтоне соглашение? – спросила я.

Он мог бы не отвечать. По его глазам я поняла, что, если и узнаю, как обстоит дело, мне не станет от этого легче.

– Да, – наконец произнес он, – возможно, мы достигнем соглашения. Вот только примут ли его люди из Хисбаллах и другие экстремистские фракции? Они непредсказуемы…

Телефонные звонки не прекращались. Ави сидел у телефона всю ночь. У меня же началось то, что принято, хотя и не совсем правильно, называть приступами «утренней тошноты». В моем случае это досаждало мне в течение всего дня и всей ночи.

– Оставь дверь открытой, вдруг тебе понадобится моя помощь, – крикнул Ави, отрываясь от разговора с министром обороны.

Ополаскивая лицо холодной водой, я усмехнулась тому, что теперь, пожалуй, всему израильскому кабинету министров стало известно о моей беременности. Когда я выползла из ванной, Ави объяснял кому-то в Вашингтоне, что представляют собой «SAM-5» и «SAM-6» – сирийские ракеты «земля—воздух», которые недавно были дислоцированы в открытых шурфах. Вероятность прямой конфронтация между Сирией и Израилем превратилась теперь в реальную угрозу.

– Ну и дела, – пробормотала я, когда он положил трубку.

– Это я виноват, – нежно сказал он, гладя меня по голове. – По моей милости тебя тошнит…

– Да уж, – согласилась я, укладываясь в постель.

– Ты совсем зеленая.

– Со мной все в порядке, – солгала я.

На самом деле я чувствовала себя преотвратно.

– Но знаешь, я почему-то не раскаиваюсь в том, что сделал, – сказал он, целуя меня.

И в этот момент на меня снизошли такое спокойствие и такая благодать, каких я, пожалуй, никогда не знала. Его недавняя просьба, чтобы я оставила свою опасную работу, которой занималась в его стране, теперь совершенно не была мне в тягость. Более того, это совпадало с моим собственным желанием и укрепляло меня в уже принятом решении. Теперь Ави был не только моим любовником, но самым близким человеком. Если не принимать во внимание формальную сторону вопроса, то нас уже можно было считать супружеской парой.

– Я тоже ни в чем не раскаиваюсь. Мне ничего не нужно, кроме тебя и этого ребенка… – Я немного помолчала и добавила:

– Только бы пришел конец войне…

На следующее утро, второго января, Мэгги Саммерс и Ави Герцог собирались по делам – каждый на свои ответственные переговоры. Ави к восьми утра летел в Вашингтон, где в Государственном департаменте начинался первый раут переговоров, а в девять часов Мэгги было назначено явиться на студию Ай-би-эн, где она должна была встретиться с Грэйсоном, Эллиотом и Куинси, чтобы подписать контракт.

В моей голове бродили те же самые мысли – о нашем ребенке. О том, что теперь я ношу его в себе, а Ави – тот мужчина, который мне это устроил. Я была совершенно убеждена: что бы ни произошло в этом мире, ребенок должен родиться. Он уже был частью меня и того мужчины, который теперь завязывал галстук перед зеркалом в моей спальне. Ему, этому еще не родившемуся малышу, уже пришлось пережить массу хлопот. Взять, к примеру, мой отлет из Бен-Гуриона, когда я, как мне казалось, навсегда расставалась с его отцом, который так любил меня и которого я пыталась разлюбить. Этот ребенок был единственным моим достижением, которое принадлежало не мне одной. Мне даже не пришлось за это бороться. Напротив, был человек, который не только взял это на себя, но и хотел разделить со мной всю жизнь… И тут я ощутила знакомый страх. Тот самый страх, который охватывал меня всякий раз, когда я чувствовала себя чересчур спокойной. Нечто подобное – пронзительное ощущение реальности – я испытывала, сидя прямо на земле в окрестностях лагеря беженцев Сабры, и потом, всего несколько дней тому назад, когда ехала на квартиру к родительнице.

– А где мы будем жить? – спрашиваю я Ави, пытаясь сосредоточиться на чем-то относительно постороннем.

– Как где? В своем доме, – просто отвечает он, причесывая волосы.

– А как мы найдем дом? Его терпение беспредельно.

– Мы обратимся к агенту по недвижимости.

– А если опять война?

– Значит, мы опять победим. Как всегда побеждали, – спокойно говорит он. – Вообще-то, нам бы победить в этой войне, а уж потом думать о другой.

Когда Ави присаживается около меня на край постели, на его лице отражается боль.

– А если вы проиграете эту войну, что тогда? – спрашиваю я, нервно теребя кусочек салфетки.

– Тогда мы иммигрируем в Нью-Йорк, и я открою мелочную лавочку.

Ави встает и делает шаг от кровати. На нем темно-синий костюм-тройка, белая сорочка и элегантный шелковый галстук в синюю и красную полоску. Глядя на него, трудно предположить, что он израильский генерал да еще специальный советник премьера по делам Ливана. Скорее всего он похож на исполнительного директора или на председателя правления какого-нибудь крупного банка. Впрочем, какая разница, на кого он похож?.. Главное, я знаю, кто он в действительности и куда собирается отправиться после своего визита в Штаты.

– В Рокфеллер-центре есть одно бойкое местечко. Как раз для мелочной лавочки.

Он улыбается, берет меня за руку, и мы направляемся к двери.

– Ладно, – говорю я, пока поднимается лифт, – возможно, мелочная лавочка не самый лучший вариант. А как насчет военного атташе в Вашингтоне?

– Это не так просто, – отвечает он. – Кроме того, лучше всего у меня получается именно то, чем я занимаюсь.

– Пусть теперь кто-нибудь другой этим занимается. Не могу же я все время за тебя бояться!

– Этим занимаются и другие, – отвечает он. – Между нами, этим занимается очень много людей.

– Это несправедливо. Ты ведь знаешь, что я чувствую.

Когда мы затеваем этот разговор, я вижу, как он начинает мрачнеть. Он наклоняется и целует меня на прощание, и мы крепко прижимаемся друг к другу, стараясь выбросить из головы все неприятные мысли.

– Когда все закончится, – говорит он, высвобождаясь из моих рук, – я снова сяду за министерский стол. Буду трудиться с девяти до пяти, и мы всегда будем вместе. Тебе это еще здорово успеет надоесть.

Снова комок застревает у меня в горле, и я не могу вымолвить ни слова без того, чтобы не расплакаться.

– Саммерс, – говорит он, отступая в кабину лифта, – мы беседуем с вами на эту тему в последний раз. Вам следовало бы об этом задуматься. А теперь, я опаздываю…

Он кивает на мой живот и посылает воздушный поцелуй. Двери лифта смыкаются, и он исчезает.

Когда Даниэль Грэйсон целует меня, я чувствую, как от него тянет спиртным. Его соболезнования по поводу смерти моей родительницы вполне искренни. Разве что расчувствовавшийся Грэйсон выглядит немного глупо. Куинси счищает салфеткой снег со своих сапожек. Эллиот перестает копаться в ворохе газет и поднимает глаза.

– Смерть – это всегда трагедия, Мэгги, – произносит Грэйсон, беря меня под руку и подводя к окну, из которого открывается прекрасный вид на Гудзон.

– Почему бы нам не заняться контрактом? – говорит Эллиот. – Мэгги и так знает, как мы ей сочувствуем.

Однако мои мысли витают далеко. Я думаю не об этом, крайне важном для меня контракте, а об Ави и о том, что сейчас происходит на переговорах в Вашингтоне. Если честно, я даже не хотела сегодня приходить. Я собиралась быть совсем в другом месте.

Когда Ави ушел, я тут же перезвонила Кларе, и она мне сказала:

– Жизнь продолжается, Мэгги. Что случится, если ты отправишься на свою деловую встречу. В конце концов, скорбь – дело сугубо интимное… И, честное слово, я вообще не собираюсь навещать ее могилу. К тому же она сейчас совсем не там.

– А где же? – удивилась я.

– Вероятно, в обществе царя и своей бабушки. Сейчас они, наверное, играют расписными яйцами Фаберже или едят шашлык… Так что иди на свою встречу совершенно спокойно. Удачи тебе.

Как мне объяснить Кларе, что в этот момент весь мир должен скорбеть вместе со мной – так велико мое горе. Так мне, по крайней мере, казалось.

– Что же, – говорит Куинси, оглядывая мужчин поверх своих очков, – господа выглядят прекрасно… Если только Мэгги не сообщит им кое-какую информацию к размышлению.

– А в чем дело?

Куинси колеблется и смотрит на меня.

– Дело в том, что я беременна, – отвечаю я. – И если все пойдет по плану, событие произойдет как раз через восемь месяцев.

– Беременна! – вскрикивает Эллиот. – Мы… мы, кажется, в этом не виноваты.

– Как это тебя угораздило? – взвывает Грэйсон. Сказать, что они потрясены моими новостями – значит ничего не сказать.

– Ну уж это, – говорю я, стараясь не расхохотаться, – тебя не должно так интересовать, Грэйсон… Главное, что я в состоянии заниматься всем, чем занималась раньше. За исключением того, что в ближайшие несколько недель не смогу посещать зоны вооруженных конфликтов. Впрочем, мы ведь условились, что я туда и не буду ездить. Так в чем проблема?

Грэйсон первым приходит в себя. Он раскрывает мне объятия.

– Ну что же, не такие уж и плохие новости. Бледный и дрожащий Эллиот готов расплакаться.

– Я так рада, что вы оба счастливы, – иронически замечает Куинси.

– Ты собираешься выходить замуж, или нас ожидает большой скандал? – интересуется Эллиот.

При слове «скандал» Грэйсон становится белым.

– Мэгги, – как бы между прочим спрашивает он, – ведь ты выходишь замуж, разве нет?

И снова я чувствую, что они для меня гораздо больше, чем просто друзья.

– В марте. Как только он получит развод.

– Ну что же, – с живостью повторяет Грэйсон, – мы с нетерпением будем ждать этого события, правда, Эллиот?

Эллиот отвечает ему кислым взглядом.

– Почему бы нам не вернуться к контракту? – спрашивает он.

– Итак, – говорит Грэйсон, – насколько я понял, у нас нет никаких экстраординарных проблем. Единственное, нам придется немного попридержать выход передачи, пока Мэгги… пока она…

– Пока она не будет снова в форме, – договаривает за него Куинси. – А до тех пор она будет находиться в Израиле постоянно, а не летать с места на место.

– Ей следовало бы подумать обо всем этом заранее, – бормочет Эллиот. – До того, как ей пришло в голову забеременеть.

– Ладно уж, старина, – говорит ему Грэйсон. – Я уверен, что Мэгги прекрасно успела все предварительно обмозговать.

– Этого ей не занимать: все предварительно обмозговывать, – ворчит Эллиот.

– Благодарю тебя, дружище.

– Мэгги, – снова ноет Эллиот, – как ты могла?

– А отец ребенка, – прерывает его Грэйсон, – он где?

– В Вашингтоне, – отвечаю я, посылая Куинси предупреждающий взгляд.

– Ну, тогда все в порядке, – говорит Эллиот. – Если, конечно, Мэгги не изменила своего решения взяться за это шоу…

– Конечно, нет, Грэйсон, – улыбается Куинси.

– Тогда решено.

Однако прежде чем кто-то успевает что-нибудь добавить, в кабинет Грэйсона вбегают Питер Темплтон и Джек Рошанский. Они направляются прямо к его столу и машут листками с горячими новостями с международного телетайпа. Не говоря ни слова, Джек включает один из телевизионных мониторов, которые расположены вдоль стены. Когда на экране появляется картинка, он наконец объясняет:

– Мы получили сногсшибательное сообщение из Ливана от Ринглера! Это нужно срочно давать в эфир!

– Что, черт возьми, происходит? – бормочет Грэйсон, разглядывая принесенные бумаги. – Включите звук!

Мы все мгновенно умолкаем и напряженно вслушиваемся в то, что очень отчетливо произносит Ринглер, держа перед губами микрофон. У него за спиной нечто, напоминающее место взрыва. Мне требуется не меньше минуты, прежде чем я понимаю, о чем идет речь в репортаже, и проникнуться ужасом того, что происходит на экране.

Волосы Ринглера развеваются на сильном ветру.

Он направляется к зданию, которое почти полностью разрушено.

– Здесь был госпиталь, – говорит он. – Одно из отделений Красного Креста. Здесь было приблизительно 287 пациентов. Ливанцы, израильтяне. В том числе два американца. – Он приподнимает микрофонный кабель и подходит к развалинам. – Около тонны динамита, несколько сот килограммов взрывчатки находилось в грузовике, управляемом камикадзе. – Где-то начинает завывать сирена. Ринглер ждет, пока покажется машина «скорой помощи», которая подъезжает к тому, что раньше было госпиталем. – Взрыв произошел около большого восьмиэтажного здания, расположенного непосредственно у «зеленой» линии в Восточном Бейруте. Здание было весьма значительно укреплено, поскольку здесь располагалось иранское посольство. Ирония судьбы, не правда ли?

Около Ринглера начинают собираться журналисты.

Куинси бледнеет.

– Я не понимаю. Почему? Что случилось? Эллиот яростно хлопает несколько газет на стол.

– Что тут понимать? Эти подонки совсем озверели. Они снова выступили.

Грэйсон в напряжении сидел на самом краю стула. Его глаза были прикованы к монитору.

– Тихо!

– У меня есть первые сведения о количестве жертв, – говорит Ринглер и заглядывает в бумажку. – Смерть собрала изрядный урожай. Господи Боже, триста шесть человек. Я должен выйти с этим в прямом эфире, ребята, вы понимаете? – Он прикладывает ладонь к уху и слегка наклоняет голову набок. – Более точные сведения я буду иметь к моменту выхода в эфир… Отбой!

Куинси сжимает мою руку.

– Я думала, что войну решили прекратить…

– Только забыли предупредить об этом Хисбаллах, – ворчит Эллиот.

– Слушай, Эл, – обращается к нему Грэйсон. – А она собирается отправляться в Израиль.

– Вас это не касается, – прерывает его Куинси. – И к делу не относится.

– Когда мы пошлем ее туда, все уже закончится, – устало отвечает Грэйсон. – До следующего раза, – добавляет он, поднимаясь. – Мэгги может сделать специальный выпуск о последствиях происшедшего… – Он поворачивается к Эллиоту. – Запускай этот материал.

В моей голове проносятся все причины происшедшего, но все равно в это трудно поверить. То, что случилось в Ливане, – просто безумие. Несмотря на расстояние, событие представляется не таким уж абстрактным и бесконечно далеким.

Чья-то голова показывается в дверях отдела новостей.

– Есть новая информация от Ринглера! – сообщает сотрудник и спешит через холл в другой кабинет.

Джек настраивает монитор, и на экране появляется Ринглер. На этот раз он стоит около медицинской сестры. Женщина с трудом сдерживает слезы и рассказывает о том, что было за несколько мгновений перед взрывом.

– Я видела, как зеленый грузовик объезжает автомобильную стоянку прямо перед воротами госпиталя… – Ее голос прерывается.

Ринглер выжидательно смотрит на нее.

– А где вы находились в тот момент?

– Я как раз шла по тротуару. Я шла на работу. Вдруг грузовик стал набирать скорость, двигаясь прямо на пропускной пункт. Как только я увидела это, я сразу поняла, что он хочет протаранить ворота.

– Вы обратили внимание на водителя?

Женщина кивает.

– Хисбаллах! Он был из Хисбаллаха!

– Как вы догадались? – Крис повышает голос, стараясь быть услышанным сквозь визг колес и вой сирен.

Она печально улыбается.

– По повязке, которая была у него на лбу, и по его взгляду. Я поняла, что он хочет взорвать себя вместе со всеми. Это было… – Она останавливается, чтобы подобрать слова. – Это было, как салют на четвертое июля… Все небо вспыхнуло, как во время салюта…

– Вы американка? – уточняет Крис.

– Я из Нью-Джерси… – начинает она, но не успевает докончить.

Кто-то подбегает к Ринглеру и протягивает ему листок бумаги.

– Вот еще новости!

Ринглер прочитывает сообщение, потом испускает глубокий вздох, и листок вываливается у него из рук. Затем Ринглер начинает говорить. Он смотрит прямо в камеру.

– Через десять минут после того, как был взорван госпиталь и все бросились сюда, другой камикадзе устроил взрыв на дороге к французскому посольству. Еще один автомобиль, груженный взрывчаткой, и еще один сумасшедший. На этот раз целое здание сложилось, словно карточный домик. Шестьдесят пять мирных граждан числятся погибшими… – Он сделал паузу. – До встречи!..

Когда гаснет экран, я стискиваю кулаки, я вся дрожу. Где чужие, а где свои, – какая разница, если теперь все кончено. Я это чувствую, и если кто-то попробует убедить меня в обратном, это уже не будет иметь никакого значения. Война перешла в новую фазу. Ави был прав. Джек Рошанский снова начинает возиться с монитором, на экране появляется картинка. Это студия отделения Ай-би-эн в Иерусалиме. Дик Свенсон сидит за моим рабочим столом и готов начать заключительный обзор всего этого кошмара.

– Это подтвердилось, – говорит Эллиот, отнимая от уха телефонную трубку. – Это были сумасшедшие из иранского Хисбаллаха.

Но я не обращаю внимания на его слова. Мои глаза прикованы к монитору, к тому, что говорит Дик.

– Через несколько минут после второго взрыва неизвестный позвонил в ливанское агентство новостей и сообщил сведения, которые я цитирую непосредственно с пленки, зафиксировавшей этот звонок. «Мы не иранцы, не палестинцы и не ливанцы. Мы все – солдаты революции, которые посланы на эту землю, чтобы нести людям слово Корана. Аллах акбар! Мы готовы умереть за нашу родину и во имя Аллаха!»

– Всякий раз, когда эта сволочь начинает что-нибудь делать во имя Аллаха, обязательно гибнут невинные люди, – говорит Грэйсон, качая головой.

– Это секретная информация, Дик? – спрашивает Эллиот, снова прижимая трубку к уху. – Да, спасибо…

Опустив трубку, он обводит нас быстрым взглядом.

Куинси вскакивает. Она кричит, и это похоже на истерику.

– Мэгги никуда не поедет! – кричит она. – Не поедет, пока все не успокоится!

Но я не вижу и не слышу их. Мой взгляд устремлен в пространство, словно я пытаюсь рассмотреть какого-то воображаемого врага. В комнате повисает напряженная тишина. У меня перед глазами возникает лицо Джоя Валери. Покоящийся в мире, он бесконечно далеко от этой земли, мир на которой так иллюзорен. В этот момент я осознаю всю глубинную связь между тем, что случилось с Джоем, и нынешним хаосом. Пожалуй, одна эта память о Джое способна перевернуть все мои планы. Однако теперь надо мной властвует что-то другое – слишком значительное, чтобы этому не подчиниться. Призрачное воспоминание о Джое гаснет, и в комнате остаются только живые.

– Я отправил группу освещать переговоры, которые будут проходить в Вашингтоне, – кричит Грэйсон в телефонную трубку. – А из Ливана у меня минимум информации!

– Пошлите кого-нибудь в иранское посольство в Париже. Мы должны знать, что они скажут, – говорит Эллиот, зажав трубку между ухом и плечом.

Куинси выглядит растерянной.

– Но они же сказали, что они не иранцы…

– Они сказали! – нетерпеливо бросает Эллиот. – И ты поверила этой липе? Иранцы – единственные психи, которые готовы взрывать самих себя. Хисбаллах – это их выдумка!

– Ну и кого мы можем послать? – восклицает Грэйсон.

– Саммерс возвращается, – отвечает Эллиот. – Я прав, Саммерс?

Эллиот настоящий профессионал. Он мгновенно забывает все эмоции, которые бушевали здесь несколько минут назад. Дело для него превыше всего.

– Сколько тебе нужно на сборы? – не унимается он.

Рука Куинси опускается на мою руку. Куинси предостерегает меня от поспешного ответа и пытается внушить мне, что я вообще не должна отвечать.

Но это бесполезно, и мы обе это понимаем.

– Я могу отправиться в любое время: завтра, сегодня, сейчас, – говорю я почти автоматически, мгновенно забыв обо всех своих планах.

– Снимите для нее номер в том же отеле в Тель-Авиве, – распоряжается Эллиот. – Она прибудет послезавтра. Это значит, что вылет завтра – рейсом «Е1 А1» из аэропорта Кеннеди.

Взглянув на меня, он кивает и делает знак большим пальцем: все в порядке. Мне кажется, что абсолютно ничего не изменилось с тех пор, как я вернулась из Тель-Авива. Не изменилось, за исключением того, что умерла родительница, я беременна (и это уже не секрет) и у меня есть любовник, который как раз собирается возвращаться туда, где безумцы из Хисбаллаха хотят взорвать весь мир… Как бы там ни было, есть вещи, которые не изменились: мой адреналин вскипает как всегда, когда на повестке дня сенсационное событие.

– Ты не можешь так поступать, – кричит Куинси. – Тебе сейчас нужно думать о других вещах!

– Ты об Ави? – спокойно говорю я. – Что мне думать? Другой жизни у меня нет, и верна я лишь ему.

Снова звонит телефон. Грэйсон берет трубку, а потом передает ее мне, удивленно подняв брови.

– Ты откуда? – спрашиваю я, не давая ему раскрыть рта.

– В машине, в Вашингтоне, на пути в аэропорт. Я лечу назад в Израиль. Наши объекты находятся под угрозой. Здесь все провалилось.

– Я знаю, – отвечаю я и начинаю плакать.

– Когда ты сможешь приехать, Мэгги?

– Я буду послезавтра и привезу твои вещи. В Тель-Авиве у нас будет та же квартира…

Но это уже детали. Ничто теперь не в силах заглушить боль.

– Я тебя люблю, – кричит он сквозь треск телефонного пространства. – Я приеду тебя встречать в аэропорт.

– Я тебя тоже люблю, – кричу я в ответ. – Обещай, что будешь осторожен!

– Я тебя не слышу! – кричит он. Наш разговор обрывается.

Телефон молчит. И никаких обещаний…