Парижская жена

35

Февраль в Шрунсе был маленьким адом. На улице то бушевала буря, то звенела капель. Да и за стенами было не лучше: смысл моей жизни укатил в Париж, оттуда — в Нью-Йорк, а я осталась наедине со своими сомнениями.

Вечером перед отъездом Эрнеста, когда я помогала ему укладывать вещи, на душе у меня кошки скребли.

— Если хочешь, можешь проводить меня до Гавра.

— С ребенком тяжело ехать в поезде.

— Тогда оставь его с Тидди. Всего на несколько дней.

— Может быть, — сказала я, но про себя уже решила, что не поеду: это ничего не изменит. Никуда не денется тревога из-за растущего между нами отчуждения: ведь он перестал прислушиваться ко мне и доверять моему мнению, и не уменьшится беспокойство из-за его интереса к Полине. Его тянуло к ней, это очевидно, но я не думала, что он может перейти к действиям. Ведь с Дафф этого не случилось, и она не вошла в нашу жизнь. Кроме того, Полина — моя подруга. Эрнест не станет разрушать нашу дружбу, и она тоже. После того как мы посадили ее на поезд до Парижа, письма от нее стали приходить чуть ли не каждый день. Они всегда были адресованы нам обоим, ее любимцам — как она нас называла, ее лапочкам. Стиль писем был яркий и одновременно спокойный — как сама Полина, и когда я читала их, мне становилось легче. Я вспоминала, как она мечтала о головокружительном романе, подобного тем, что встречаются в большой литературе. Она не захочет подделки. Это не в ее духе.

— Ты, конечно, встретишься с Полиной в Париже, — сказала я после того, как Эрнест положил последнюю вещь в чемодан.

— Если будет время. Она очень занята на весенних показах мод, да и других друзей тоже хотелось бы повидать. Так ты не поедешь со мной?

— Нет. Думаю, мне лучше не трогаться с места.

— Тогда счастливо оставаться, — сказал он и защелкнул чемодан.

Десять дней Эрнест находился в открытом море, недоступный для всех. В эти дни мы с Бамби жестко придерживались нашего обычного распорядка: в этом случае я чувствовала себя уверенней и надежней. Мы ели одну и ту же еду в одно и то же время. Рано ложились и рано вставали. Днем, когда Тидди присматривала за ребенком, я гуляла или писала письма. Утром я обычно до изнеможения репетировала чакону Баха-Бузони, пока мне не начинало казаться, что у меня отваливаются пальцы. И все это ради концерта, который я все же решила сыграть. Отсутствие Эрнеста и мои нарастающие страхи помогли мне понять, как это важно для меня. Я написала письмо управляющему «Салль-Плейел», небольшого концертного зала на улице Рошешуар, в котором говорила о заинтересованности в концерте на его территории, рассказав о своем окружении и связях. Ответа я ждала с большим волнением и, как оказалось, зря волновалась. Ответ пришел быстро; управляющий в любезных выражениях соглашался на мое предложение и уже поставил концерт на 30 мая. Детали предполагалось обсудить, когда в начале апреля я вернусь в Париж.

Когда от Эрнеста пришло наконец письмо, я из него узнала, что, прибыв в Нью-Йорк, он тут же направился в офис Хореса Ливерайта. Встреча прошла хорошо. Ливерайт был вежлив, и свидание закончилась на дружественной ноте. Злобы на него не затаили, а что еще важнее — Максвелл Перкинс считал «Воды» «грандиозной книгой». Он предложил полторы тысячи долларов в качестве аванса за нее и новый роман, которому недавно Эрнест дал новое название «И восходит солнце», — мы даже не слышали, чтобы кому-то предлагали такие деньги. Эрнест предполагал покинуть Нью-Йорк в конце недели, но в последний момент изменил решение и остался. В конце концов, он чувствовал себя на седьмом небе, и вокруг было много интересных людей. Он познакомился с Робертом Бенчли, Дороти Паркер и Элинор Уайли, и все шло прекрасно. Зачем торопиться домой?

Тем временем погода в Шрунсе наладилась. Выпало три фута снега, и, чтоб не рехнуться от ожидания, я каталась на лыжах и ходила пешком, пока мои ноги не стали такими крепкими, какими никогда не были, а легкие чуть не выпрыгивали из груди. Поднявшись наверх, я смотрела вниз и видела свою гостиницу — она казалась отсюда такой маленькой. Она могла поместиться на моей ладони и все же выглядела солидным и надежным строением. Из всех мест, в которых мы побывали с Эрнестом, тут я чувствовала себя сильнее, чем где-либо, и в полной безопасности. Если уж пришлось пережить эти полные неизвестности недели, я рада, что пережила их здесь.

Эрнест провел в Нью-Йорке три недели и еще десять дней в открытом море. Его пароход причалил к Гаврской пристани в начале марта, но он не сразу поехал в Шрунс. Ему хотелось повидать парижских друзей. Он успел пригласить на обед Скотта и Зельду, уезжавших на весну в Ниццу. Повидался с Джеральдом и Сарой Мерфи, с Маклишами и, конечно, с Полиной. Совершил необходимые банковские операции, привел в порядок квартиру — дни пролетели быстро. Когда он наконец добрался до нас — в прекрасный, залитый солнцем день, — мы с Бамби встретили его на станции.

— Видела бы ты себя, жена, — сказал он еще на платформе. — Отлично выглядишь — красотка с отличным загаром.

Я улыбнулась и поцеловала его.

— А какие щеки отъел мистер Бамби, — продолжал он. — Должен признать, у меня самая красивая семья. Вот повезло!

За ужином Эрнест рассказывал захватывающие истории о Нью-Йорке. Только в постели я поделилась с ним своей новостью — предстоящим выступлением в «Салль-Плейел», и его радость не уступала моей.

— Я всегда хотел этого для тебя, Тэти. В твоей жизни музыка — как возвращение домой. Так много она для тебя значит. — Он провел рукой по моим отросшим волосам, ставшим от солнца белокурыми. — Даже не представлял, что так соскучился по тебе, пока не увидел сегодня.

— Не представлял?

— Возвращение домой всегда ярко напоминает, что у тебя есть в жизни.

— Я все время скучала по тебе.

— И это хорошо. Все хорошо.

Я поцеловала его, а потом, лежа на мягкой перине, смотрела на него спящего. Лицо его полностью расслабилось, пропала усталость, разгладились морщинки под глазами. Когда он крепко спал, то становился похож на мальчика. В мужчине я видела ребенка и любила их обоих — бесхитростно, сильно и бесповоротно. Уткнувшись в его плечо, я почувствовала его дыхание — вдох, выдох — и наконец уснула.

В марте в Шрунсе началось опасное движение снежных лавин. Первая жертва обнаружилась в немецкой группе, за которую отвечал герр Лент. Солнце сильно жарило, условия были тяжелые, и хотя Лент уговаривал туристов не выходить, они настаивали на спуске, не важно, поведет он их или нет. Тогда он выбрал самый безопасный склон и сначала для надежности съехал сам. Немцы покатили группой, тринадцать из них как раз достигли середины склона, когда гора дрогнула. Снег на склоне обрушился разом, накрыв всех. Когда приехали спасатели, девять были уже мертвы.

Когда Лент и его хорошенькая помощница фрейлейн Глазер приехали провести вечер с нами в «Таубе», мы услышали эту историю из первых рук.

— Один мужчина угодил в твердый, старый снег, плотно слежавшийся, — сказал Лент. — Мы два дня его искали. Спасатели копали без устали и нашли его по крови, стекавшей из стертой шеи. Он крутил ею постоянно, стараясь пробиться к источнику воздуха.

— Протер шею до костей, — прибавила фрейлейн Глазер. Было страшновато слышать из уст юного миловидного существа с загорелым личиком и кудрявой головкой такие ужасные подробности. — Несколько лет назад под снежным обвалом погиб мужчина, — он успел обернуться, чтобы помахать рукой другу, — так они и погибли оба, с улыбкой прощаясь друг с другом.

— Что-то сомневаюсь насчет улыбок, — сказала я.

— А я нет, — возразил Эрнест. Дрова уютно потрескивали в камине, и мы некоторое время молчали. — Возможно, такая ситуация похожа на бой быков или что-то в этом роде, — продолжил наконец он, глядя в стакан с глинтвейном. — И можно приспособиться к ней, понять, когда она возникает и как себя вести, если с ней столкнешься.

— Пожалуй, — согласился Лент. — Во всяком случае шансы на выживание увеличатся, хотя ситуация по-прежнему останется опасной.

— Как вы думаете, нам еще удастся подняться в этот сезон? — спросил Эрнест.

— Маловероятно, — ответил Лент. — Если вы и уговорите кого-то сопровождать вас, то только не меня. Я просто не переживу, если такое повторится.

Фрейлейн Глазер сочувственно кивнула, но на Эрнеста, похоже, рассказ Лента не произвел такого впечатления. Он прикидывал, как можно совершить восхождение. По искоркам в его глазах я видела, что вызов гор его заводит. Ему хотелось испытать свое мастерство и умение справиться со страхом в то время, как я думала: «Мужчины погибли. Нам здесь делать нечего».

Лент уперся, отговаривая нас кататься, и потому нас так обрадовало полученное в конце марта письмо от Дос Пассоса, где он сообщал, что скоро приедет с супругами Мерфи. А когда они появились, жизнь в Шрунсе перестала отличаться от жизни в других местах с богачами. Бесконечные застолья устраивались в любое время суток, и всем было весело.

— Мне нравится ваше тайное убежище, — призналась Сара Мерфи, выйдя к завтраку в лыжном костюме с иголочки, хотя никто и не думал кататься.

— Лучшее место в этих краях, — согласилась я.

— Хотя теперь оно не только «наше», — сказал Эрнест с ехидной улыбочкой.

Эрнеста быстро начали раздражать изысканный вкус Мерфи и куча наличных денег. К Саре он относился терпимее: она была очень красива, и ее наряды радовали глаз. С Джеральдом — труднее. Он был слишком воспитан, слишком рафинирован для Эрнеста. Прекрасно одевался, безукоризненно говорил — создавалось впечатление, что с младых ногтей он работал над тем, чтоб стать таким элегантным, обворожительным. Но он также был странным образом озабочен, чтобы произвести впечатление на Эрнеста, завоевать его дружбу и одобрение, и делал для этого все, что мог. Высокие склоны оставались недоступны, но Эрнест давал Джеральду уроки на горке за «Таубе»; там Джеральд и стал называть его Папой, ведь Эрнест был опытный учитель и любил эту роль. Он говорил: «Покажи еще разок, как делать этот поворот внизу, Папа. У тебя красиво получилось».

Но Эрнест не терял бдительности.

— Если они захотят, то могут купить всю вонючую Ривьеру, — сказал он как-то ночью в постели. — И заселить ее разными интересными личностями, чтобы те их развлекали в любое время дня и ночи, — вроде нас. Все мы обезьянки у шарманщика, и Дос — самый худший. В нем не осталось ни капли злости, он изо всех сил старается не потерять их.

— Но есть ведь и что-то хорошее, они очень щедры, разве не так?

— Узнаю свою добрую и справедливую жену. Тебя что, разорвет, если ты хоть раз со мной согласишься?

— А тебя разорвет, если ты увидишь в них что-то хорошее? Они так тобой восхищаются.

— Богачи восхищаются только собой.

Некоторое время мы лежали молча, в тишине соседней комнаты раздался сухой кашель Бамби. Чем старше он становился, тем реже просыпался по ночам, и теперь мы приглашали Тидди для ухода за ним только в дневное время. Но, прислушиваясь к кашлю сына, я подумала, что хорошо бы иметь ее вот для таких случаев.

— Как? Ты не встанешь? — спросил Эрнест. — Позволишь ему разбудить наших добрых и щедрых гостей?

— Какой же ты осел! — воскликнула я, с трудом поднимаясь и надевая халат.

— Да. Это держит меня в тонусе. — Эрнест перевалился на другой бок и демонстративно раскинулся на кровати, показывая, как ему стало удобно, а я пошла взглянуть на сына, который даже не проснулся. Он кашлял во сне, с закрытыми глазами, и когда приступ прошел, продолжал спокойно спать и дышал ровно и глубоко. Вернувшись в спальню, я тихонько забралась в постель, думая, что Эрнест уже уснул, но он не спал.

— Прости, я вздорный болван, — послышался в темноте его голос. — Ты всегда была лучше меня.

— Неправда, — повернулась я. — Мы с тобой одно целое, не так ли?

— Конечно, — сказал он, взъерошил мои волосы и поцеловал в нос. — Спокойной ночи, Тэти.

— Спокойной ночи, Тэти, — отозвалась я.