Плотское желание

10

ЭММА

Я в такой ярости от Данте, что едва ли смогу нормально соображать всю оставшуюся ночь. Я отмахиваюсь от вопросов Брендана о нем, говоря лишь, что это клиент, который теперь перешел ко мне от Рико.

Брендан присвистывает.

— Он чертовски горяч.

— Правда? — Я делаю паузу, изо всех сил стараясь выглядеть так, будто говорю правду. — А я и не заметила.

Брендан на это фыркает, закатывая глаза.

— Конечно, — говорит он с сарказмом, но оставляет все как есть, и я благодарна ему за это. Не думаю, что он заметил неуместную ревность Данте или то, как мы оба ворвались в комнату отдыха, оба эти явления совершенно неуместны для двух людей, если они просто клиент и художник. Брендан не глуп. Но он знает, когда я хочу, чтобы меня оставили в покое.

С клиентами и посетителями у меня все просто, и это хорошо, потому что почти все это я делаю на автопилоте. Когда я не перечисляю, как я в ярости на Данте за его высокомерную, высокопарную манеру появляться на моей работе и строить предположения о моих отношениях с Бренданом, я стараюсь не думать о тех мерзостях, которые он нашептывал мне на ухо.

Это практически невозможно.

К тому времени, когда я выхожу в гараж, где стоит моя машина, я раздражена и готова ехать домой. Я голодна, у меня болят руки, и я все еще чувствую слабый пульс возбуждения, который не утихает с тех пор, как Данте загнал меня в угол в комнате отдыха. Мне не нравится, что я собираюсь доказать его правоту, что я ни за что не пойду домой и не распущу свои руки, и что я никак не смогу удержаться от мыслей о нем, пока буду это делать.

Точнее, обо всем том, что он нашептал мне на ухо.

Я подхожу к машине бросаю сумку на заднее сиденье, а затем поворачиваюсь, чтобы взглянуть на рампу под собой. Я почти уверена, что узнаю стоящую там машину. Она похожа на одну из тех машин, которыми я любовалась в гараже Данте.

У кого-то еще может быть "Камаро" 69-го года. Это не самая редкая машина. Но, глядя на нее, я не могу отделаться от внутреннего чувства, что это машина Данте. Но это не объясняет, почему он все еще здесь, если это правда. Он покинул "Ночную орхидею" несколько часов назад.

Может, он планирует последовать за мной домой?

Это параноидальная мысль, я знаю. Данте не подавал мне никаких признаков того, что он преследует меня, не считая того, что появился на моей работе и стал неуместно ревновать после того, как мы провели вместе всего одну ночь. Но это не значит, что он психопат. Правда? Это и тот факт, что он глава мафии. Я представляю, что за человек может быть таким. Собственничество, вера в то, что им причитается все, что они хотят, из-за власти, которой они обладают. Данте уже показал, что ему нужно мое внимание. Он угрожал и обижал Рико, чтобы получить его. Он пришел ко мне на работу, чтобы проверить, как я себя чувствую. Не исключено, что он настолько одержим, что ждет меня здесь, чтобы проследить за моим возвращением домой, даже если мне кажется, что это невозможное тщеславие — думать, что я могу так сильно его увлечь.

Что ж, если он так думает, ему это с рук не сойдет.

Я просовываю один из ключей между пальцами, похлопываю по карману в поисках перцового баллончика и направляюсь к "Камаро". Я не собираюсь ждать и выяснять, действительно ли он собирается преследовать меня, я собираюсь покончить с этим раз и навсегда. Если это действительно Данте в машине и ждет меня, я собираюсь дать ему еще один кусок моего дерьма.

В футе от машины я вижу красные полосы на бетоне. Темные, размазанные, разбрызганные. Сначала все в одном месте, а потом длинными полосами в сторону "Камаро", как будто тело тащили, или оно само ползло. Сердце замирает в груди, кишки сжимаются, и я почти поворачиваюсь, чтобы уйти.

Это что-то другое. Что-то, во что я не должен быть втянута.

Но я продолжаю двигаться вперед, почти против собственной воли, пока не смотрю в окно "Камаро" со стороны водителя.

— Черт! — Я произношу это слово вслух, прикрывая рот рукой. Все мысли о том, что меня могут преследовать, вылетают из моей головы, потому что, хотя Данте и находится в машине, все совсем не так, как я думала.

Он облокотился на центральную консоль, либо без сознания, либо почти без него. Его лицо в синяках, багровое, а нос распух. Кровь стекает по губам и подбородку, глаза опухли. Я не могу сказать, все ли еще в порядке, но ясно, что он тяжело ранен.

Как только я вижу его в таком состоянии, все мысли вылетают у меня из головы. Все, о чем я могу думать, это добраться до него.

Я распахиваю дверь и тянусь к нему, прежде чем успеваю остановить себя. Моя рука скользит по его затылку, когда я пытаюсь поднять его. Мне нужно знать, что он очнулся, что он дышит.

— Данте? — Его имя вырывается у меня с заиканием, а мой взгляд скользит по его избитому лицу. Все это слишком тяжело воспринимать, и мой пульс учащенно бьется, пока я пытаюсь определить, насколько серьезно он ранен. — Данте!

Он стонет от боли, но ничего не говорит. Кажется, что он пытается открыть глаза, но не может, но я не уверена.

— Данте…

Еще один стон, и меня охватывает паническое чувство. Я не знаю, что делать. Я не могу оставить его здесь.

Даже если помощь ему может добавить еще больше проблем в мою и без того сложную жизнь.

Может, все не так плохо, говорю я себе, пытаясь понять, что делать. Может, его ограбили. Такое случается. Но даже я вижу, что по жестокости это выходит за рамки обычного ограбления в большом городе. Не говоря уже о том, что если люди, которые это сделали, были просто ворами, то почему они не забрали его машину? Если бы они знали кого-то, у кого есть приличная мастерская, они могли бы заработать кучу денег на том, на чем ездит Данте.

Он никак не может сам отвезти себя в больницу. И я никак не могу пересадить его на пассажирское место с той стороны, на которой я нахожусь. Я прикусываю губу и тянусь к карману Данте, чтобы достать ключи. Вынимая их, я слышу, как он что-то бормочет израненными губами, но не могу разобрать, что именно.

— Не пытайся ничего сказать. — Я обхожу машину и открываю пассажирскую сторону. — Прости, это, наверное, будет больно…

Данте — высокий мужчина, намного тяжелее меня, и в полубессознательном состоянии его почти невозможно сдвинуть с места. Я просовываю руки ему под мышки и пытаюсь затащить его обратно на пассажирское сиденье. Это означает, что мне придется тащить его поперек, и я слышу его болезненные стоны, когда пытаюсь переместить его так, чтобы он в основном лежал на сиденье. К тому времени, как мне это удается, мои руки уже в крови, и, закрывая дверь, я смотрю на них, чувствуя смутную тошноту. Я бы подумала, что, будучи мастером татуировок, кровь меня не беспокоит. Но это совершенно другой вид крови.

Данте прислонился к дверце, когда я забралась на водительское сиденье, его веки трепещут.

— Я отвезу тебя в больницу, — твердо говорю я ему, заводя двигатель. — Тебя быстро подлатают.

— Ннн-нет. — Слово вышло невнятным, но достаточно четким, даже если звучит так, будто ему потребовалась вся его энергия, чтобы справиться с ним.

— Данте. — Я смотрю на него, борясь между шоком и отчаянием. — Куда еще ты собираешься идти? Ты ранен. Я отвезу тебя в больницу.

Я начинаю включать передачу, но его рука вырывается, едва не отбивая мою от рычага переключения передач.

— Нет, — повторяет он, на этот раз более твердо, и я стискиваю зубы.

— Данте…

— Забирай-ми-дома. — Слова все еще путаются, и я чувствую, как моя грудь сжимается, услышав его. Все, о чем я могу думать, это его низкий, соблазнительный голос, шепчущий мне на ухо, когда он укладывал меня на свой диван, этот богатый, слабый акцент, то, как он бормотал вещи, которые заставляли меня дрожать и краснеть со всех сторон. Всего несколько часов назад он делал то же самое в комнате отдыха в тату-салоне. Услышав его сейчас, я почувствовала себя так, будто хочу разрыдаться.

— Ты не в том состоянии, чтобы идти домой…

— Эм-ма.

То, как он наконец произносит мое имя, словно умоляя меня понять, хотя и не может ничего объяснить, — вот что в конце концов заставляет меня сдаться. Но я не могу представить, что отвезу его обратно в его пентхаус. Я смотрю на свои окровавленные руки, сжимающие руль, и думаю только о том, что его охрана, скорее всего, решит, что это моя вина. Это все равно что войти в логово льва с израненным телом вождя и не иметь возможности объяснить, что произошло. Я не сомневаюсь, что, как только Данте придет в себя, он даст понять, что я ни в чем не виновата, но я не хочу иметь дело с тем, что произойдет в это время.

— Ладно, — выдавила я из себя. — Я не отвезу тебя в больницу. Но вместо этого я отвезу тебя к себе домой.

Не раздается ни звука, и я бросаю взгляд в сторону, чтобы увидеть, что он полностью отключился. На мгновение я думаю о том, чтобы проигнорировать его желание и отвезти его в больницу, раз уж он больше не в сознании, чтобы протестовать. Но интуиция подсказывает мне, что его возражения были не просто жалобами человека, который не любит больницы. Есть более глубокая причина, по которой он не хочет ехать.

Я включаю передачу и выезжаю из гаража, стараясь соблюдать все правила дорожного движения. Меньше всего мне нужно, чтобы меня остановили с окровавленным, бессознательным мужчиной на пассажирском сиденье машины, которая мне не принадлежит и которую я точно не должна вести.

Всю дорогу до своей квартиры я напрягаюсь, сжимая руль так сильно, что костяшки пальцев побелели. Мне не хотелось оставлять машину в гараже, я боялась, что вернусь и найду ее взломанной или еще хуже, но я не знаю, что еще я могла сделать. Я бы точно не смогла вытащить Данте из его машины и посадить в свою.

И тут возникает другая проблема — как доставить его в мою квартиру. Особенно так, чтобы никто не видел.

Я останавливаюсь на ближайшей парковке и смотрю на него. Я дотягиваюсь до его плеча и трясу его так осторожно, как только могу.

— Данте. Данте. — Шиплю я его имя. — Если я не везу тебя в больницу, то мне нужно, чтобы ты очнулся. Настолько, чтобы я могла поднять тебя наверх.

Ничего.

Я резко выдыхаю воздух через сжатые губы.

— Данте… — Я снова трясу его, чуть сильнее. Я не хочу причинять ему еще большую боль, но я никак не могу поднять взрослого мужчину на три лестничных пролета своими силами. А лифт в этом здании обычно сломан. Кроме того, я не знаю, насколько серьезны полученные им травмы, но знаю достаточно, чтобы понять: если у него сотрясение мозга, ему нужно оставаться в сознании.

Я выхожу из машины перебирая в голове все возможные варианты действий в сложившейся ситуации, пока обхожу машину со стороны пассажира. Я слегка приоткрываю дверь, не желая, чтобы он выпал, и пытаюсь поддержать его вес, пока открываю ее до конца. Из его носа все еще течет струйка крови, и я стискиваю зубы.

Надо было отвезти его в больницу.

У меня возникает искушение закрыть дверь и поступить именно так. Но вместо этого я поднимаю его как можно выше, пытаясь вытащить из машины. К счастью, движение, кажется, немного пробуждает его. Он издает еще один болезненный стон, прижимаясь ко мне.

— Данте? Данте, мне нужно, чтобы ты попытался идти. Хоть немного. Потом мы поднимемся наверх, и ты сможешь отдохнуть. Пожалуйста? — В моем голосе звучит мольба, которой я давно не слышала, и воспоминания, которые она вызывает, достаточно болезненны, чтобы слезы заструились по моим векам. — Пожалуйста, помоги мне поднять тебя наверх.

Если он не сможет, у меня такое чувство, что мы оба окажемся в куче здесь, на тротуаре, пока кто-нибудь еще не придет на помощь.

Не знаю точно, от боли ли при движении или от моей мольбы, но я чувствую, что он начинает пытаться идти. Я кладу одну его руку себе на плечи, а другой обхватываю его за талию, и мы начинаем ковылять к двери. Я испытываю странное чувство защитить его. Странное чувство, от того, что я бы никогда бы не подумала, что такой мужчина, как Данте, нуждается в моей защите. Но сейчас мне кажется, что он полностью зависит от меня.

Мне придется подумать об этом более тщательно позже, когда я не буду отчаянно пытаться поднять его наверх, пока он снова не потерял сознание.

Это мучительно медленный процесс, я вся в крови и уверена, что к тому времени, как мы доберемся до моей двери, буду болеть неделю, но мне удается поднять Данте наверх. По дороге нам приходится не раз передохнуть, и я постоянно нахожусь в напряжении, ожидая, что кто-нибудь выйдет из своей квартиры, увидит нас и начнет задавать вопросы или звонить в полицию. Но уже достаточно поздно, чтобы никто не появился, и я роюсь в кармане в поисках ключей, отпираю входную дверь и перевожу нас обоих через порог.

Я завожу его в свою маленькую ванную и вижу, что он снова на грани потери сознания. Я начинаю прикидывать, может ли он прислониться к стойке, пока я включаю душ, но, глядя на него, понимаю, что он окажется на полу, если я это сделаю. Поэтому я затаскиваю его в душ полностью одетым, помогая ему прислониться к стене, пока я наклоняю лейку и включаю воду, чтобы холодная вода не попала на него.

Это похоже на внетелесный опыт, как будто я наблюдаю за тем, как сама прохожу через ситуацию, в которой никогда не ожидала оказаться. Я снимаю с себя окровавленную майку и джинсы, бросая их на пол, а затем опускаюсь на мокрый кафель в нижнем белье и начинаю помогать ему освободиться от толстовки, прежде чем приступить к остальной одежде.

Раздевать его вот так — странно интимно. Он стонет, когда я стягиваю с него футболку, и я морщусь, видя синяки, расползающиеся по его ребрам и животу. Кто-то, а может, и несколько человек, не просто ударили его несколько раз. Я совсем не уверена, что у него нет трещин или переломов ребер, и ко мне возвращается чувство, что это было нечто большее, чем просто ограбление.

Я не очень разбираюсь в таких вещах, но травмы выглядят настолько серьезными, что кажутся личными счетами.

Он издает еще один тихий стон, когда я начинаю расстегивать его джинсы, и я чувствую, как по позвоночнику пробегает дрожь. При других обстоятельствах услышать этот звук от него, пока я раздеваю его, было бы совсем не так. Но он все равно сжимает что-то внизу живота, заставляя меня думать о том, что я чувствовала, когда он прижимал меня к двери в комнате отдыха, как я хотела, чтобы он исполнил все те грязные вещи, которые он шептал мне на ухо.

Этот человек ужасно вредит моему самоконтролю.

— Помоги мне, Данте, — пробормотала я, пытаясь спустить его джинсы с бедер вместе с боксерами. Мне кажется, что его одежда уже испорчена, как и моя, но мне удается снять ее, оставив в грязной куче на полу ванной вместе со своей одеждой.

Вода уже теплая, и я снова настраиваю душевую лейку, доставая мочалку. Осторожно взявшись за его лицо, я приседаю между его ног и начинаю вытирать кровь, пытаясь определить, где самые серьезные повреждения. Его нос, похоже, сломан, и я понятия не имею, что с этим делать. Если его вправить неправильно, то у него будут проблемы, но я не думаю, что смогу сделать это сама.

По правде говоря, мне кажется, что я не в состоянии сделать все это самостоятельно.

Его опухшие глаза чуть приоткрываются, когда я начинаю вытирать кровь с его лица. Я вижу, как его взгляд медленно скользит по мне, и ухмылку по маленькому изгибу его рассеченных губ.

— Ты-выглядишь-хорошо. — Слова выходят невнятными, но я слышу в них попытку юмора. — Действительно… чистенькая… милая.

— Не говори. — Я бросаю на него такой взгляд, на какой только способна, учитывая, что мое сердце колотится в груди, как от нервов, так и от близости к нему. Даже когда он избитый и в синяках лежит в моем душе, кажется, что мое тело не забыло, что мы делали вместе, и как хорошо мне было от этого. — Просто позволь мне вымыть тебя, хорошо?

Данте ничего не отвечает, но мне кажется, что я все еще вижу на его губах намек на улыбку.

Потребуется целая вечность, чтобы оценить степень его повреждений. Больше всего, помимо того, что у него могут быть сломаны ребра или что-то еще, меня беспокоит порез на левом боку, который выглядит так, будто кто-то пытался ударить его ножом. Это единственная открытая рана, которую я нахожу, кроме кровоточащего носа и рассеченной губы, но ясно, что случившееся могло быть гораздо хуже. Также очевидно, что на рану можно наложить швы, а это возможно только в том случае, если он попадет в больницу.

Он ясно дал понять, что не хочет этого делать.

— Мне придется попытаться закрыть это. — Я очищаю рану, как могу, стискивая зубы каждый раз, когда он издает болезненный звук. Я ненавижу причинять ему боль, он усложнил мою жизнь и доставил мне огромное количество разочарований за то короткое время, что я его знаю, но это не значит, что мне нравится видеть его раненным.

Особенно когда я слишком хорошо помню, как хорошо мы можем чувствовать друг друга.

Вода начинает остывать к тому времени, когда я смываю с себя всю кровь и грязь. Я выключаю ее, снимаю бюстгальтер и трусики и оставляю одежду в куче на полу. С этим я разберусь позже, а сейчас мне нужно обработать рану и уложить Данте в постель.

Я снимаю халат с крючка на стене, накидываю его на себя и роюсь в аптечке под раковиной. Это совсем не то, что я себе представляла, когда покупала и прятала ее, я представляла себе ожоги от жира для бекона или то, как мой отец разбил себе большой палец молотком, когда чинил что-то в доме, но я благодарна, что она у меня есть. Я беру ее с собой в душ, вынимаю ленту-бабочку и присматриваюсь к тому, что, по моему мнению, должно быть ножевой раной.

— Будет больно, — предупреждаю я Данте, открывая спиртовой тампон. Не могу представить, насколько сильно, но вижу, как его рот снова дергается, а глаза приоткрываются.

— Я-буду-в порядке, — успевает сказать он, а затем его голова снова откидывается к кафельной стене.

Это либо разбудит его, либо заставит полностью отключиться. Я стискиваю зубы, проводя смоченным тампоном по ране. Я не стараюсь делать это медленно и осторожно, думаю, это одна из тех вещей, которые лучше делать быстро, как отрывать пластырь.

Данте стонет, его глаза открываются чуть шире, а живот напрягается и спазмирует, когда я провожу подушечкой пальца по ране еще раз. Я отбрасываю все в сторону, морщась от боли, когда наклоняюсь вперед и начинаю по дюйму сжимать плоть, закрывая щель лентой-бабочкой. Это самое близкое к швам, что я могу сделать.

— У тебя останется шрам, — говорю я ему, заканчивая. — Если бы ты позволил мне отвезти тебя в больницу, то, возможно, и не было бы. Но… — Я поднимаю на него глаза и пожимаю плечами. — Ты был так настойчив, как я могла тебе отказать?

Снова эта чертова ухмылка, подергивающаяся в уголках его рта, причем так, что я не могу представить, как он находит что-то смешное.

— Это сексуально, правда? — Слова немного путаются, но я прекрасно понимаю, о чем он говорит. — Шрамы?

— Конечно. — Говорю я ему наотрез, но на самом деле он не ошибается. В шрамах на таком мужчине, как Данте, определенно есть что-то сексуальное. Я просто хотела бы иметь более полное представление об обстоятельствах, при которых он получил этот шрам.

Например, стоит ли мне беспокоиться о том, что кто-то последует за ним в мой дом.

Может быть, было бы лучше отвезти его к нему домой. Сейчас уже слишком поздно менять это решение, но я начинаю понимать, каковы могут быть последствия всего этого, во что я могла ввязаться. Или, может быть, "понять" — это не то слово. Скорее, мое воображение разбушевалось, и в данный момент мне не за что ухватиться с полной уверенностью.

Я закрываю аптечку, кладу ее на стойку и беру полотенце, чтобы вытереть Данте. Очередная острая боль пронзает меня, и я пытаюсь отогнать ее.

Последние полгода я старалась не думать о том, каково это, ухаживать за отцом, пока он умирал, какой беспомощной я чувствовала себя большую часть времени, каким сокрушительным может быть груз того, что кто-то полностью зависит от тебя. Я не привыкла быть единственным кормильцем в нашей семье, переходить от помощи в ведении нашего маленького хозяйства, состоящего из двух человек, к тому, чтобы каждый вечер возвращаться домой и думать, что же ухудшилось за время моего отсутствия. Каждый раз, уходя на работу, я думала, не позвонят ли мне, что он снова в больнице, или еще хуже.

Мои чувства к Данте, конечно, совсем другие и гораздо сложнее.

Однако воспоминание о горе отступает, когда я вытираю его, помогая подняться на ноги. Отчасти я понимаю желание помочь ему, побыстрее убедиться, что с ним ничего не случится, и все это сейчас связанно с отсутствием белья.

Я остро ощущаю его наготу, когда помогаю ему выйти из ванной в мою спальню, в мою кровать. Я не могу не думать о том, какие еще обстоятельства могли привести его сюда, или о том, что он подумает о моем доме, когда наконец очнется настолько, чтобы понять, где он находится и что происходит.

— Я не знаю, стоит ли тебе спать, — тихо говорю я ему, помогая улечься на одеяла, и нахожу мягкое покрывало, чтобы укрыть его. — Но я не думаю, что смогу остановить тебя.

Я держу кувшин с водой и стакан у кровати и наполняю его наполовину, просовывая одну руку под его голову и слегка приподнимая ее, когда подношу стакан к его потрескавшимся губам. Данте издает приглушенный звук удовольствия, потягивая воду, его глаза все еще почти закрыты, и я чувствую, как странное чувство защиты снова охватывает меня.

Как он отнесется ко всему этому, когда проснется? Я не знаю, но надеюсь, что у него есть ответы для меня. Хоть что-то.

Изнеможение накатывает на меня, когда я отставляю стакан в сторону и достаю из комода пижамные штаны и майку, оцепенело надевая их. Мне кажется, что я должна стараться не спать, присматривать за ним, следить, чтобы за ночь не произошло ничего, что могло бы ухудшить его состояние, но не думаю, что у меня это получится. Веки тяжелеют, стресс и напряжение берут свое, и я забираюсь под одеяло по другую сторону от Данте.

Я не планировала проводить с ним ночь. А если бы и планировала, то это были бы совсем не те обстоятельства, которые я себе представляла. Но я не успеваю об этом подумать, как сон накрывает меня с головой, и я больше ни на что не обращаю внимания.