По дороге к любви

Глава 15

Я просыпаюсь, когда уже темно, машина едет медленно. Не знаю, сколько я проспала, но мне кажется, всю ночь, несмотря на то что сидела, свернувшись калачиком в кресле и прислонившись головой к двери. Немного только затекли мышцы, как и тогда в автобусе, а в остальном чувствую себя прекрасно.

— Где мы едем? — спрашиваю я, прикрывая ладошкой зевоту.

— Где-то в районе Веллингтона, штат Канзас, — отвечает Эндрю. — Ты долго спала.

Выпрямляюсь совсем, протираю глаза, устраиваюсь поудобней и гляжу на дорогу. Эндрю куда-то сворачивает.

— Ну да, выспалась лучше, чем тогда в автобусе, когда продрыхла всю дорогу от Северной Каролины до Вайоминга. — Я бросаю взгляд на голубые циферки на проигрывателе: 22:14. Из динамиков доносится тихая музыка. Сразу вспоминаю, как мы познакомились, и улыбаюсь в душе: пока я спала, громко музыку он не включал. — А ты как? — спрашиваю я, глядя на Эндрю, половина его лица скрыта в тени. — Я, конечно, боюсь предлагать, ведь машина все-таки не твоя, а отцовская, но учти, я неплохо вожу, могу сменить, если что.

— А ты не бойся, — отвечает он. — Это же только машина. Драгоценный антиквариат, и мой старик подвесит тебя на люстре, если узнает, что ты садилась за руль. Хотя лично я ничего не имею против и ему не скажу.

Даже в темноте мне видно, как по губам его пробегает усмешка.

— Да? А вдруг сам догадается? Я уж теперь не знаю, хочу ли.

— Он же умирает, забыла? Что он тебе сделает?

— Это не смешно, Эндрю.

Да он и сам понимает, что не смешно. Конечно, это у него игра такая, играет в нее сам с собой, лишь бы забыть о том, что гложет его постоянно, лишь бы справиться с душевным страданием. Как долго еще он продержится? Неуместные шутки скоро иссякнут, и он не будет знать, что делать с собой и со своей болью.

— Остановимся у следующего мотеля, — говорит Эндрю, сворачивая на другую дорогу. — Мне надо немного поспать. — Искоса смотрит на меня. — Номера, естественно, разные.

Я рада, что он сразу оговорил этот пункт. Колесить с ним в одной машине по дорогам Америки — еще куда ни шло, но ночевать в одном номере я не готова.

— Отлично, — отвечаю я. — Мне нужно принять душ и не меньше часа драить зубы.

— Кто бы возражал… — пытается пошутить он.

— Ой-ой-ой, от тебя тоже не розами пахнет.

— Знаю, — отзывается он, прикладывает ко рту ладонь чашечкой, резко выдыхает. — Запашок, будто я ел чертову запеканку, которую моя тетушка готовит каждый год в День благодарения.

— Интересно, из чего черти делают запеканку? Из дохлых крыс? — громко смеюсь я и делаю вид, что меня выворачивает наизнанку.

Эндрю тоже смеется.

— Ну, в этом что-то есть, все может быть… Я обожаю свою тетю Дину, но не могу не признать, что Господь не благословил ее даром кулинарного искусства.

— Похоже, мою маму тоже.

— Наверное, очень противно с детства питаться лапшой быстрого приготовления и черствыми пирожками, разогретыми в микроволновке.

Я качаю головой:

— А я просто взяла и сама научилась готовить… Не забудь, я ведь ем только здоровую пищу!

Сероватый свет уличных фонарей освещает улыбающееся лицо Эндрю.

— Да-да, чуть не забыл, долой бургеры и жареную картошку, наша маленькая принцесса ест только рисовые хлебцы!

Протестовать против такого титула не очень хочется.

Через несколько минут притормаживаем возле двухэтажного здания мотеля, заезжаем на стоянку. В номера здесь можно входить прямо с улицы. Выбираемся из машины, разминаем ноги, а Эндрю еще и руки, и шею, и еще много чего, потом берем сумки. Гитару он оставляет в машине.

— Не забудь запереть дверь, — произносит он со значением.

Заходим в холл, где пахнет кофе и мешками от пылесоса.

— Два одноместных. Если можно, рядом, — говорит Эндрю, доставая из заднего кармана бумажник.

Я сдвигаю сумочку на живот, достаю кошелек на молнии.

— За себя я могу заплатить сама.

— Нет уж, платить буду я.

— Я серьезно, позволь мне заплатить.

— Я же сказал — нет, убери свои деньги.

Неохотно повинуюсь.

Женщина средних лет с седеющими светлыми волосами, собранными на затылке в неопрятный пучок, тупо нас разглядывает. Потом стучит по клавиатуре, чтобы узнать, какие номера свободны.

— Для курящих или для некурящих? — смотрит она на Эндрю.

Замечаю, как она скользит взглядом по его мускулистой руке, когда он ищет в кармане кредитную карту.

— Для некурящих.

Щелк, щелк, щелк. Щелк, щелк, щелк. То по клавишам, то мышкой.

— Рядом есть только одиночный для курящих и одиночный для некурящих.

— Берем. — Он вручает ей карту.

Двумя пальцами женщина берет карту, а сама не отрывает глаз от его руки, подмечая малейшее шевеление мышц, а затем исчезает за стойкой.

«Вот шлюха!»

Заплатив, выходим обратно к машине, и Эндрю забирает гитару.

— Надо было раньше подумать, конечно, — говорит он, когда мы идем к нашим номерам, — но если хочешь есть, могу пробежаться по улице, принести что-нибудь.

— Нет, все в порядке. Спасибо.

— Точно?

— Да, что-то совсем не хочется… Если проголодаюсь, возьму что-нибудь в автомате.

Он сует карточку-ключ в щель, загорается зеленая лампочка. Берется за ручку, щелчок, дверь открывается.

— Но там же все только вредное. Сахар, жир, — намекает Эндрю на мое пристрастие к здоровой еде.

Входим в номер, довольно унылый, с узенькой односпальной кроватью, притиснутой к стене. Покрывало отвратительного коричневого цвета, даже жутко становится. Впрочем, запах в номере приятный, чувствуется, что здесь чистенько и в целом довольно прилично, но я, когда сплю в мотеле, всегда снимаю с кровати покрывало: бог знает, когда его стирали в последний раз и какая там может быть зараза.

Эндрю шумно вдыхает воздух, принюхиваясь.

— Этот для некурящих. — Он оглядывает строгим взглядом стены. — Значит, располагайся.

Прислоняет гитару к стене, проходит в маленькую ванную, включает свет, проверяет вентилятор, возвращается, подходит к окну напротив кровати, проверяет кондиционер: сейчас как-никак середина июля. Потом подходит к кровати, осторожно откидывает одеяло и придирчиво изучает простыни и подушку.

— Что ты ищешь?

— Хочу убедиться, что белье чистое, не хватало, чтобы ты спала на вонючих простынях.

Краснею и отворачиваюсь, чтобы он не заметил.

— Спать, конечно, еще рановато, — говорит он, отходя от кровати, и берет гитару, — но я что-то подустал за баранкой, хочется прилечь.

— Да ты не спал практически с самого Шайенна. — Я кладу свои вещи в изножье кровати.

— И то правда, — соглашается он. — Значит, я на ногах уже часов восемнадцать. Вот черт, а я и не думал.

— Зато усталость за тебя подумала.

Он идет к двери, кладет пальцы на серебристую ручку, и дверь со щелчком открывается. Я стою, где стояла: возле кровати. Ситуация неловкая, но длится она недолго.

— Ну давай, до утра, — говорит он. — В случае чего я рядом, в сто десятом, зови, стучи, колоти в стенку, если понадобится.

В лице доброта и искренность, больше ничего.

Киваю и улыбаюсь в ответ:

— Ну, доброй ночи.

— Доброй ночи. — Он выходит, тихо прикрыв за собой дверь.

Я остаюсь одна, стою как столб, думаю о нем, но как-то рассеянно и всего пару секунд, потом решительно трясу головой и начинаю рыться в сумке. Да-а, в первый раз за двое суток я наконец приму душ. Какой кайф! Достаю чистые трусики, любимые белые шорты из хлопка и футболку с розовыми и голубыми полосками по коротким рукавам. Нахожу зубную щетку, пасту, жидкость для полоскания рта и иду в ванную. Раздеваюсь догола. Ох, как приятно скинуть на пол грязное белье (целых двое суток не меняла!). Гляжусь в зеркало. Боже мой, ну и рожа! Макияж стерся, туши на ресницах почти совсем не осталось. Из косы выбилось еще больше прядей, а с одной стороны прическа вообще похожа на осиное гнездо.

Неужели в таком виде я ехала в машине рядом с Эндрю?!

Стаскиваю резинку, закрепляющую косу, пальцами распускаю волосы. Сначала чищу зубы, потом держу во рту порцию мятной жидкости для полоскания, пока не перестает жечь.

Пустив горячую воду в душе, чувствую, что я в раю. Стою под душем бесконечно долго, не хочется выходить, с наслаждением ощущаю, как горячие струи омывают меня, пока не ловлю себя на том, что сейчас вот так и усну стоя. Намыливаюсь с головы до ног, все закоулки, дважды. Господи, как же давно я не мылась! И в заключение брею ноги — счастлива наконец избавиться от этой шерсти, лезущей непонятно откуда. Заворачиваю краны, тянусь за мотельным полотенцем, висящим на вешалке над сливным бачком.

Слышу за стенкой в номере Эндрю шум воды. Воображаю, как он стоит под душем, в этой картине нет никакой эротики, ничего извращенного, хотя представить такое очень даже легко. Я думаю о нем вообще, о том, куда мы с ним едем и зачем все это. Потом думаю о его отце, и сердце мое сжимается. Я понимаю, как Эндрю страдает, и чувствую себя беспомощной. Мне очень хочется ему помочь, но я не знаю как. В конце концов чуть не усилием воли гоню эти мысли и начинаю размышлять о себе, о собственной жизни и ее проблемах, никак не связанных с Эндрю и его проблемами.

Надеюсь, о своих проблемах мне никогда не придется ему рассказывать, о том, что заставило меня предпринять эту безумную автобусную экскурсию в никуда, потому что тогда я начну мучиться угрызениями совести и считать себя себялюбивой дурой. Разве можно сравнивать мои проблемы и его? Это же небо и земля.

Ложусь в постель с мокрыми волосами, для начала расчесав их пятерней. Включаю телевизор. Я не чувствую никакой усталости, потому что почти всю дорогу от Денвера спала. Переключаю каналы, пока не натыкаюсь на какой-то фильм, где играет Джет Ли. Но смотрю вполглаза, лишь бы был какой-то шум в комнате.

Четыре раза звонила мама, оставила четыре сообщения.

От Натали по-прежнему ничего.

— Как там в Виргинии, чем занимаешься? — слышу я мамин голос в ухе. — Надеюсь, не скучаешь.

— Да, оттягиваюсь по полной. А у тебя как дела?

Мама хихикает на другом конце страны, и мне инстинктивно становится противно. Значит, рядом с ней мужчина. Тьфу, надеюсь, она говорит со мной не в постели и голая, а какой-то козел не лижет ей спину.

— У меня все хорошо, деточка, — отвечает она. — С Роджером продолжаем встречаться, на выходные едем в круиз.

— Рада за тебя, мама.

Снова хихикает.

Я морщу нос.

— Ну, хорошо, деточка. Мне надо идти. Ну, перестань же, Роджер! — Снова хихикает.

Господи, меня сейчас стошнит!

— Я просто хотела узнать, как у тебя дела. Позвони завтра, расскажешь, что нового, хорошо?

— Хорошо, мама. Позвоню. Я люблю тебя.

Отключаемся, я кладу телефон на кровать. Откидываюсь на подушки и невольно думаю о том, что за стенкой сейчас Эндрю. Может быть, тоже сидит на кровати головой к этой же стенке. Начинаю снова щелкать каналы, пока не вижу, что пошла уже по второму кругу, а может, и по третьему, не знаю.

Сползаю ниже, оглядываю комнату.

Вдруг слышу: за стеной звенит гитара… Это же Эндрю играет! Сердце начинает стучать в странном ритме. Медленно поднимаюсь с подушек, чтобы лучше слышать. Мелодия медленная, тихая, кажется, даже жалобная. Потом идет рефрен, темп увеличивается, но совсем немного, а потом снова начинается жалоба, следующий куплет. Боже мой, как красиво!

Слушаю еще минут пятнадцать, он все играет, потом гитара умолкает. Телевизор я давно выключила, сразу, как только услышала музыку, и теперь до слуха доносятся только звуки падающих капель из ванной и шум моторов въезжающих на стоянку или отъезжающих автомобилей.

Я постепенно засыпаю, и снова ко мне возвращается все тот же сон.

В то утро я не получила ни одной эсэмэски от Иэна, которые всегда получала еще в постели. Пыталась дозвониться до него, слушала гудки, но без толку, даже голосовая почта не включалась. Я пошла в школу. Но Иэн туда так и не пришел.

Когда я шла по коридору, все смотрели на меня, оборачивались. Некоторые отводили глаза. Когда в раздевалке я проходила мимо Дженнифер Парсонс, она вдруг ни с того ни с сего расплакалась. Потом встретила девчонок из группы поддержки. Увидев меня, они неожиданно задрали носы и смотрели на меня как на прокаженную. Я не понимала, что происходит, было такое чувство, что я попала куда-то в зазеркалье, где все ведут себя очень странно. Никто со мной не разговаривал, но, черт возьми, ясно было, что все в школе знают что-то такое, чего не знаю я. Причем что-то ужасное. У меня никогда не было врагов, не считая девиц из группы поддержки, которые завидовали мне, потому что Иэн любил меня, а на них не обращал внимания. Что тут скажешь? Иэна Уолша любили все, девчонки бегали за ним толпами, и никого не волновало, что родители Иэна бедные и до сих пор сами возят его в школу на машине, даже Эмили Дертинг, самую богатую девочку в средней школе Миллбрука.

Она все равно по нему сохла.

Да и все остальные тоже.

Я подошла к своему шкафчику в раздевалке, надеясь скоро увидеть Натали: может, хоть она объяснит, что происходит. Стояла там дольше обычного, ждала, ждала, но ее все не было. Меня отыскал Деймон и рассказал, что случилось. Отвел в сторонку, в нишу с питьевыми фонтанчиками. Сердце у меня колотилось как сумасшедшее. Еще утром, едва проснувшись, еще до того, как проверила мобильник и увидела, что от Иэна нет сообщений, я уже знала: что-то не так, что-то случилось. Уже тогда мне стало не по себе, будто заболела, что ли. Словно уже знала…

— Кэмрин, — сказал Деймон, и я сразу поняла, что он хочет сообщить мне что-то очень серьезное, потому что и он, и Натали всегда называли меня просто Кэм. — Иэн вчера вечером попал в аварию…

У меня перехватило дыхание, я зажала ладонями готовый вырваться крик. Гортань разрывали рыдания, слезы ручьями текли по щекам.

— Его отвезли в больницу, и утром он умер.

Деймон очень старался рассказать мне все подробности, но я видела по его лицу, как ему трудно.

Я смотрела на него, а мир на моих глазах рассыпался на куски, и я не могла больше вынести этого и рухнула прямо Деймону в руки. Очнувшись, плакала без остановки, до тошноты, потом Натали наконец нашла нас, и они оба помогли мне добраться до школьного медпункта.

Просыпаюсь вся в поту, сердце бьется отчаянно. Отбрасываю простыню, сажусь на кровати, поджав колени и схватившись руками за голову, глубоко вздыхаю и еще раз. Такие кошмары давно уже не мучили меня. И именно этот сон был последний, который мне тогда приснился. Почему он снова вернулся?

Меня будит громкий стук в дверь. Я вскакиваю.

— Проснись и пой, красавица моя! — слышится мелодичный голос Эндрю за дверью.

Я даже не помню, как снова уснула после этого страшного сна. В узенькую щель между шторами пробиваются утренние лучи, на коричневом ковре под окном пляшет солнечный зайчик. Встаю с кровати, отбрасываю с лица взлохмаченные волосы, иду открывать дверь, а то он сейчас перебудит весь мотель.

Открываю, он стоит и таращит на меня глаза.

— Чертовка, — произносит, оглядывая меня с головы до ног, — что ты со мной делаешь?

Смотрю на себя, кажется, я не совсем проснулась, и вдруг до меня доходит, что я все еще в тоненьких белых шортах и университетской футболке, под которой нет лифчика. Господи, соски просвечивают сквозь ткань, горят, как красные фонарики! Поспешно складываю руки на груди, стараюсь не смотреть ему в глаза, он осторожно пролезает в комнату.

— Я хотел сказать, хорошо бы тебе одеться немного, — продолжает он с кривой улыбочкой, втаскивая в комнату свои сумки и гитару, — но, если хочешь, ходи так, я ничего не имею против.

Кручу головой, даю понять, что я — против, а сама пытаюсь спрятать улыбку.

Эндрю плюхается на стул у окна, кладет свой скарб на пол. На нем коричневые шорты ниже колен, простенькая серая футболка и низкие черные кроссовки. Носков не видно. Возможно, их нет вовсе. На лодыжке, прямо над косточкой, замечаю татуировку, похоже на круглый кельтский узор. Ноги как у настоящего бегуна: икры мускулистые и упругие.

— Подожди там, я сейчас. — Я иду к сумке, она на длинном комоде, с одной стороны которого стоит телевизор.

— Это надолго? — спрашивает Эндрю тоном следователя, ведущего допрос.

Вовремя вспомнив, что он говорил в отцовском доме, ответ я сначала тщательно обдумываю. Сказать «полчасика» (обычно как раз, чтобы привести себя в порядок) или напялить что под руку попадется и через пять минут быть готовой?

Он быстро приходит мне на помощь, и дилеммы как не бывало.

— У тебя две минуты.

— Две минуты?! — Я вне себя от возмущения.

Он кивает, а сам, хитрец, улыбается:

— Кажется, ты не глухая. Две минуты. — Поднимает два пальца, чтобы я вспомнила значение слова «две». — Не забывай, ты сама согласилась во всем меня слушаться.

— Помню-помню, но я надеялась, это будет что-нибудь дикое — например, показать голую задницу из машины или съесть жука…

Глаза его загораются, словно я подбросила ему парочку замечательных идей.

— Придет время, и голую задницу будешь показывать, и жуков глотать, наберись терпения.

«Черт возьми, язык мой — враг мой…»

Я ужасно злюсь, оборачиваюсь к нему, уперев руки в боки:

— И не подумаю…

Но тут вижу, как его глумливая улыбочка меняется. Теперь он похож на хитрого школьника, который ловко про вел училку… Оглядываю себя и что же вижу? Соски-то больше не закрыты, торчат вызывающе под тоненькой тканью футболки! Задохнувшись от неожиданности, в растерянности открываю рот. Вот зараза!

— Эндрю!

Он делает смущенное лицо и опускает глаза, но видно, что притворяется, шельма, а сам подглядывает из-под опущенных век, это же нечестно!

«Вот гад, как же он все-таки обалденно красив…»

— Эй, чем ворчать на мои правила, лучше бы подумала, чем прикрыть свои прелести. Они у тебя слишком красноречивы.

— Могу тебя уверить, не только они.

Ухмыльнувшись, хватаю сумку, босиком шлепаю в ванную, закрываю за собой дверь.

Гляжу в зеркало и улыбаюсь глупой улыбкой, как на снимках восьмидесятых годов.

Две минуты, говоришь? Ладно. Ныряю в лифчик, джинсы в обтяжку, прыгаю на месте, чтоб подтянуть повыше на попе. Так, молнию не забыть застегнуть. И пуговицу. Тщательно чищу зубы. Быстренько полощу рот. Буль-буль-буль. Тьфу. Расчесываю воронье гнездо на голове, мигом заплетаю косичку, свисающую на правое плечо. Так, чуть-чуть основы под макияж, тонкий слой пудры. И самое главное — тушь для ресниц. Губная пома…

Бум, бум, бум!

— Две минуты истекли!

Ну уж нет. Мажу губы помадой, потом стираю обрывком туалетной бумаги.

Наверняка улыбается там, за дверью, и когда через секунду я распахиваю ее, то вижу, что была права. Стоит в дверном проеме, подняв руки и упершись ладонями в притолоку. Футболка задралась и приоткрывает твердые кубики брюшного пресса. От пупка вниз спускается едва заметная полоска волосиков и исчезает под поясом шорт.

— Вот это да! Ты только глянь! — присвистывает он, загораживая дверной проем, но я точно не собираюсь никуда глядеть. — Я ж говорю: чем проще, тем красивее.

Иду прямо на него, отталкиваю с дороги, пользуясь удобным предлогом прижаться ладонями к его груди.

— Я и не знала, что стараюсь быть для тебя привлекательной, — говорю я не оборачиваясь; швыряю вещи, в которых спала, в сумку.

— Ну надо же, — продолжает он. — Прогресс налицо — быстро, сексуально и совершенно безалаберно. Я тобой горжусь!

А я и не сообразила. Совала одежду в сумку как попало, совсем забыла, что надо аккуратно складывать. Нет, я вовсе не перфекционистка, нет у меня такой мании. Просто человек такой, вот и все. С одиннадцатилетнего возраста привыкла аккуратно складывать одежду и быть опрятной.

ЭНДРЮ