Глава 5

А вчера все вдруг переменилось. Свербеж в голове в конце концов пробудил меня от тяжелого сна. И я словно очнулась. Потом какая-то неведомая сила заставила меня влезть в кроссовки, сунуть в небольшую спортивную сумку самые необходимые вещи, прихватить сумочку с документами. Я двигалась почти автоматически, будто выполняла чьи-то приказы. Послушно и беспрекословно.

В действиях моих не было никакой логики или четко поставленной цели. Я понимала одно: я должна что-то делать, но совсем не то, чем занимаюсь сейчас, что-то другое, иначе застряну здесь навеки и никогда не вырвусь из этого порочного круга ежедневной рутины. И в точности повторю жизнь своих родителей.

Я всегда думала, что значение депрессии слишком переоценивают, все только и говорят о ней, отовсюду я только и слышу это словечко (как и дурацкое слово на букву «л», которого, пока жива, не скажу ни одному парню). Еще в школе девчонки постоянно трындели о своей «депрессии», о том, как мамочки водили их к психиатру, чтобы тот прописал лекарство, а потом собирались и обсуждали, чьи таблетки лучше. Для меня депрессия раскладывается на три слова: грусть, грусть и еще раз грусть. Как-то я видела одну глупую рекламу: мультяшные фигурки неприкаянно слоняются туда-сюда, а над головами у них черные тучки, из которых льется дождик… Я смотрела и думала про себя: как все-таки люди умеют раздувать из мухи слона. Неужели им ничуточки не стыдно? Тех, кто по-настоящему страдает, мне всегда жаль, но, признаюсь, когда слышу, как кто-то начинает болтать про свою депрессию, мне хочется закатить глаза и послать всех к черту.

О том, что депрессия — это болезнь, и довольно серьезная, я и не догадывалась.

И те девочки в школе тоже понятия не имели, что такое настоящая депрессия.

Это не просто грусть. По правде говоря, грусть к депрессии вообще не имеет никакого отношения. Депрессия — это боль в чистом виде, в этом состоянии я готова на все, лишь бы снова обрести способность ощущать себя нормальным человеком. Способность испытывать чувства, все равно какие. Страдание больно ранит душу, но здесь страдание так сильно, что ты больше вообще не способен ничего чувствовать и тебе начинает казаться, что сходишь с ума.

Мне страшно, когда я думаю, что в последний раз по-настоящему плакала в тот день в школе, когда узнала о гибели Иэна в автомобильной катастрофе. И плакала я, кстати, в объятиях Деймона. Не у кого-нибудь, а именно у него.

Да, тогда я в последний раз пролила слезы, это было чуть больше года назад.

Потом я просто не могла уже плакать. Ни после развода родителей, ни когда Коулу объявили приговор, ни когда Деймон открыл передо мной свое истинное лицо и даже когда Натали предательски вонзила мне нож в спину. Я все время думаю теперь, что каждую минуту могу не выдержать и пуститься в рев, уткнуться лицом в подушку и выплакать все глаза. Плакать до потери сознания, до рвоты.

Но ничего такого не происходит, я все еще ничего не чувствую.

Ну разве вот только теперь, когда меня охватило удивительное чувство свободы от всего, что было прежде. Этот зуд в голове, неопределенный и смутный, превратился в некий властный зов, и я не могу не подчиниться ему. Не знаю почему, не могу этого объяснить, но он будоражит меня, не дает покоя, я слышу его постоянно, не могу не слышать.

Большую часть ночи я провела на автобусной станции, сидела и ждала, когда внутренний голос подскажет, что делать.

А потом встала и подошла к кассе.

— Я вас слушаю, — равнодушно произнесла женщина за стойкой.

Еще секунду я размышляла.

— Мне надо съездить в Айдахо, повидаться с сестрой. Она недавно родила ребенка.

Кассирша с удивлением уставилась на меня. И правда, слова мои прозвучали как-то совсем по-дурацки. Во-первых, у меня нет никакой сестры, и я никогда не была в Айдахо, я все наврала, выпалила первое, что пришло в голову. Кассирша как раз в эту минуту ела печеную картофелину. Картофелина лежала под стойкой на замасленной тарелочке из фольги, рядом с лужицей сметаны. Поэтому естественно, что в голове у меня сразу возник образ штата Айдахо [3]. Ехать мне было все равно куда, главное — поскорей.

Доберусь до Айдахо, думала я, и куплю билет еще куда-нибудь. Может, в Калифорнию. Или в Вашингтон. А может, вообще на юг махну, посмотрю на Техас, какой он из себя. Техас я всегда представляла себе так: безбрежные степи, всюду придорожные бары и люди в ковбойских шляпах. Техасцы. Такие крутые ребята. И может быть, я что-нибудь не так ляпну, а техасец услышит — и дух из меня вышибет своими ковбойскими сапогами.

А я этого даже не почувствую. Я ведь больше ничего не чувствую, или вы забыли?

Итак, вчера я решила взять и уехать куда подальше, освободиться от всего прошлого. Я всегда хотела этого — освободиться, только представить себе не могла, что это будет именно так. Мы с Иэном, еще до его гибели, собирались прожить нашу жизнь не как все остальные, не по общему шаблону. Мы хотели идти по жизни так, чтобы не было ничего известно заранее, чтобы жизнь наша была непредсказуемой и чудесной. Мы не хотели жить так, как все живут в этом обществе: каждое утро вставать в одно и то же время и знать, что сегодняшний день будет похож на вчерашний как две капли воды. Мы хотели путешествовать по всему свету, причем не как-нибудь, а пешком — как раз об этом я и завела разговор с Натали в тот день в кофейне. Может быть, в глубине души я надеялась, что она поймет меня, поймет, как прекрасна эта наша с Иэном мечта, и мы с ней вместе осуществим ее… Но, как и всегда, все вышло совсем не так, как я хотела.

Мимо окон проносятся неясные очертания штата Теннесси. Опускается ночь, и я в конце концов засыпаю. Мне ничего не снится. С тех пор как погиб Иэн, снов я не вижу, но, наверное, так оно и лучше. Если мне станет что-нибудь сниться, это спровоцирует эмоции, а с эмоциями у меня покончено. Я начинаю привыкать к чувству беззаботности и свободы. Я больше не боюсь ничего, не считая бродяг, обитающих возле автобусной станции. Думаю, когда на все наплевать, тебе сам черт не брат, блин.

Никогда в жизни не ругалась так много.

А за окном все те же пейзажи. Пока ехали от родного города до штата Миссури, изменились только номерные знаки. Все те же разбитые вдребезги машины на обочине. Те же юнцы, путешествующие автостопом; или какой-нибудь парень в майке с канистрой в руках тащится от своего грузовика к ближайшему съезду с трассы, где кучкуются автозаправки и придорожные забегаловки. И вечно на обочине валяется одинокий ботинок или туфля. Интересно, почему так бывает только с обувью и с носками?

Ехать на автобусе интересно, будто попал совсем в другой мир.

Все знают, что, стоит только сесть в автобус, выйдешь из него уже не сразу. А порой и очень не скоро. Автобусы часто бывают переполненными. Людей так много и они так близко, что чувствуешь все оттенки одеколонов, духов, дезодорантов и разных там моющих средств, которыми пользуется современный человек. А бывает, и не пользуется, и ты это, к сожалению, тоже чувствуешь, вдыхая его естественный запах, догадываясь, что и одежда у него тоже давненько не знала стирки, может не первую неделю.

На одной из станций, где у меня пересадка, рейс задерживается, время тянется бесконечно долго, два часа кажутся вечностью, и когда приезжает мой следующий автобус, небольшая группа граждан быстренько выстраивается в очередь и я оказываюсь почти в самом начале. Кресла в этом автобусе, слава богу, мягкие, я снова могу почувствовать хотя бы минимальный комфорт.

Водитель берет у меня билет, отрывает себе то, что ему положено, остальное возвращает. Сую бумажку подальше в сумочку, захожу, иду по проходу, отыскиваю место, которое несколько часов будет существовать в этом мире как мое место. Это кресло возле окна в задней части салона, и как только тело мое начинает ощущать все его удобные преимущества, на душе становится легче. Вздыхаю и прижимаю к животу сумку, скрестив на ней обе руки. Проходит минут десять, и водитель наконец решает, что все пассажиры расселись и больше никого не будет.

Он закрывает двери автобуса, но потом вдруг дергает рычаг в обратную сторону, и двери снова со скрипом открываются. В салон поднимается какой-то парень с черной спортивной сумкой через плечо. Высокого роста, со стильной короткой прической, волосы каштановые; на нем облегающая темно-синяя футболка, на губах улыбка, вполне искренняя и добрая, улыбка человека, уверенного в себе.

— Спасибо, — добродушно говорит он водителю.

Свободных мест перед ним много, есть из чего выбирать, но я на всякий случай быстренько ставлю сумку на кресло рядом, мало ли, вдруг он подумает: «Ага, свободно, здесь я и сяду». Маловероятно, конечно, но я люблю совершать поступки «на всякий случай». Двери со скрипом снова закрываются, а парень продолжает двигаться по проходу прямо ко мне. Опускаю глаза в журнал, который прихватила с собой на станции, и начинаю читать статью про Брэда Питта и Анджелину Джоли, эту парочку кто-то остроумно прозвал Бранджелина. Он проходит мимо, и я с облегчением вздыхаю; садится сразу за мной, там тоже два свободных места.

Проходит час, я по-прежнему бездумно гляжу в окошко, потом начинаю дремать. Будит меня приглушенная музыка из наушников за спиной. Я открываю глаза: за окном уже темно.

Поначалу я просто сижу, надеясь, что он заметит мою макушку, догадается, что я проснулась, и сделает музыку потише.

Ничего подобного.

Тогда я откидываюсь на спинку, тру ладонью затекшие мышцы шеи — я все это время спала на руке, — потом оборачиваюсь, гляжу на него. Он что, тоже спит? Разве можно спать, когда тебе в уши орет такая музыка? В автобусе темно, хоть глаз выколи, только кое-где горят тусклые лампочки над сиденьями, направляя свет на книгу или журнал, да крохотные зелененькие и синенькие огоньки на приборной доске водителя. Парень за моей спиной укрыт мраком, как одеялом, но часть лица мне все-таки видно, она освещена луной за окном.

После секундного колебания встаю коленками на сиденье, перегибаюсь через спинку, стучу по его ноге.

Он не двигается. Стучу сильнее. Шевелится, медленно открывает глаза, смотрит на меня снизу вверх, начиная с живота над спинкой кресла.

Наконец вынимает из ушей крохотные наушники, и музыка начинает звучать еще громче.

— Вы не могли бы сделать немного потише?

— А что, неужели слышно?

— Вот именно — слышно, и довольно громко, — поднимаю я брови.

Он пожимает плечами, нащупывает на плеере кнопку громкости, и музыка стихает.

— Спасибо, — говорю я и сползаю обратно на сиденье.

На этот раз я не ложусь на оба кресла в позе внутриутробного плода, а прижимаюсь головой к стеклу. Складываю руки на груди и закрываю глаза.

— Эй, послушайте… — (Открываю глаза, но головой не двигаю.) — Вы еще не спите?

Отрываю голову от окна, поворачиваю и вижу лицо склонившегося надо мной парня.

— Буквально только что закрыла глаза, — отвечаю я. — Разве можно за это время уснуть?

— Ну, не знаю… — шепчет он. — Мой дедушка мог закрыть глаза и через две секунды уже спал.

— Ваш дедушка страдал нарколепсией?

Пауза.

— Не знаю, вообще-то… Кажется, нет.

«Странно», — думаю я.

— А вам что от меня-то надо? — спрашиваю, стараясь говорить так же тихо.

— Ничего, — улыбается сверху он. — Просто хотел узнать, спите вы или нет.

— Зачем?

— Чтобы снова включить погромче.

Секунду размышляю над его ответом, потом поворачиваюсь так, чтобы разглядеть его получше.

— Хотели дождаться, пока я усну, чтобы снова включить погромче и опять меня разбудить, да?

У меня это просто в голове не укладывается.

Он снова усмехается:

— Но ведь проспали же вы целых три часа, и ничего, музыка вас не разбудила. Значит, вас разбудила не музыка, а что-то другое. Я так думаю.

Я сдвигаю брови:

— Ммм, а вот я уверена, что проснулась именно от музыки.

— Ну ладно. — Он снова садится на свое сиденье и пропадает в темноте.

Жду еще несколько секунд, потом закрываю глаза, готовясь к тому, что он еще что-нибудь учудит, но, когда этого не происходит, снова погружаюсь в мир, где нет сновидений.

Загрузка...