ПОД ВУАЛЬЮ

Глава шестая

Рослин была готова себе признаться, что поездка в Эль-Кадию, город в пустыне, казалась ей очень интересной.

Ей хотелось пройти по магазинам. Говорили, что в это время года в некоторых частях озера Темсина можно увидеть фламинго.

Был вечер пятницы. В Дар-Эрль-Амру на ужин и поиграть в карты съехались друзья Нанетт. После ужина Рослин уединилась в гаремной башне. Ее амнезия была предметом разговора за ужином, это вызвало у нее подавленное состояние.

Для людей посторонних было, возможно, чем-то интригующим встретить человека, лишенного всякой памяти о себе. Для Рослин же это по-прежнему было пугающим — часть ее разума была как будто затянута густым туманом, который никак не хотел рассеиваться. Иногда ей казалось, что она улавливает призрачные очертания, но, прежде чем она могла разглядеть их, чтобы узнать, они исчезали безвозвратно.

Это сводило ее с ума, доводило почти до слез, потому что она знала, стоит ей четко вспомнить хотя бы что-то, туман рассеется, и она снова станет самой собой, перестав быть по выражению Дуэйна потерявшейся девочкой.

Она беспокойно ходила по крыше. Дымчатый шифон платья создавал иллюзию вуали, которую когда-то носили девушки, жившие в башне. На небе был виден молодой серебристый месяц, символ Востока, а у него на хвосте как будто повисли несколько звезд. Ночь была теплая, верхушки пальм застыли неподвижно.

Пространство, огромное пространство, думала Рослин, вглядываясь в пустыню, которая навевала покой и приводила в состояние забытья, но в отличие от амнезии, это не причиняло боли. Пустыня скрывала в себе множество тайн, там появлялись и исчезали лунные тени и самые разнообразные звуки.

Неожиданно она замерла, услышав призрачные звуки романса «Плачет душа», исполняемого на гитаре.

Музыка прекратилась. Повернувшись, она увидела рядом у парапета Тристана с гитарой, висевшей у него на плече. С темными волосами, высокий, благородный, он был похож на средневекового бретонского трубадура, от которых и вели свой род Жерары. Он был без вечернего пиджака, а поверх белой рубашки на нем был надет кожаный жилет. Она мягко улыбнулась, подумав, как не похож он был на своего кузена: спокойный, но в то же время и веселый, с темными, как черника, глазами.

— Мне понравился этот романс. Он был созвучен моему настроению.

— Твоя душа плачет, Рослин? — Он стоял рядом, свет луны отражался в его темных волосах. — Естественно. Как же может быть иначе в твоем случае? Любовь не умирает со смертью любимого человека, и я понял, что наш разговор за ужином тебя немало огорчил.

— Я чувствую себя такой потерянной, Тристан, — призналась Рослин. — Иногда я в панике цепляюсь за воспоминания вчерашнего дня, чтобы хоть как-то быть уверенной в дне завтрашнем. Понимаешь?

— Конечно, — кивнул он в ответ. — Но оттого, что ты будешь расстраиваться, лучше не будет. В твоей памяти оставили неизгладимый след люди, события, места — и все в прошлом. Очертания их размыты, и тебя это волнует, но не переживай, они в тебе, и однажды, совсем неожиданно они оживут, и ты вспомнишь, где ты была и куда идешь.

— Ты всегда утешаешь и подбадриваешь меня, — со вздохом, как маленький ребенок, тихо сказала Рослин. — Поиграй немного, пожалуйста, прошу тебя.

— Не знаю, стоит ли. Он пристально вглядывался в ее лицо: бледное, треугольной формы, и ни страшненькое, и ни хорошенькое, но лукавое. — Гитара — инструмент ностальгического характера, а я не хочу, чтобы ты легла спать в грустном настроении. Рано утром мы отправимся в ЭльКадию. Ты ждешь этой поездки, Рослин?

— Очень, — ответила она. — Не думаю, что когда-нибудь в жизни я бывала на восточных базарах.

— Базары очаровательны, огромное количество изделий ремесленников и народных умельцев. Я угощу тебя кофе-мокко, мы поднимемся на вершину минарета.

— Как интересно! — взволнованно произнесла Рослин, уже предвкушавшая поездку. — А как ты думаешь, твой кузен не против того, чтобы я поехала?

— Почему ты так говоришь?

— Он… я ему не нравлюсь. — Она касалась пальцами шершавой стены, где огромные зеленые светлячки сияли в лунном свете, как драгоценные изумруды. — Он считает, что я обманщица и притворяюсь.

— Ты? Притворяешься? — Тристан улыбнулся и нежно дотронулся до ее щеки. — Да ты даже не знаешь, как начать такой обман, не говоря уже о том, как его постоянно поддерживать. Нет, Дуэйн жесткий, и людей чувствительных он всегда будет задевать своей грубоватостью. Ты узнаешь его получше и поймешь, что он совсем не плохой парень. Он как необработанный алмаз пустыни.

— Нет, скорее уж ягуар, — сказала она. — Однажды его больно ранили, и теперь он уже не различает, друг перед ним или враг.

Тристан улыбнулся своей мягкой ироничной улыбкой.

— Возможно, и так. Подобно молнии, любовь не всегда смертельна, но если уж она тебя заденет, то может оставить глубокий след на долгие годы.

Рослин наблюдала за Тристаном, который, взяв гитару, стал наигрывать тему любви из своей новой оперы. Такие мелодии обычно хорошо запоминаются. Вначале в ней слышалась мольба, постепенно превращающаяся в ярость, и вот нежность уже совсем почти исчезла, растворяясь в последних аккордах.

— Чудесная мелодия, но в ней есть что-то варварское, — сказала Рослин. — Она ласкает и ранит одновременно.

— Так же, как любовь. — Его гальские глаза смотрели с улыбкой. Любовь — дело тонкое. Это и оружие, и сетиодновременно. Любовь — это безумие, с помощью которого людям удается сохранить разум, но эмоции мужчин и женщин в любви различны. Женщину обычно смущает мужчина с разносторонним характером, мужчину же, наоборот, привлекает в женщине ее качество, сравнимое с хамелеоном, ее постоянная изменчивость: это и мать, и любовница, и советчик, и куртизанка. — Тристан посмотрел вдаль на пустыню. — С тобой легко разговаривать, но опасно, Рослин. Твои серые глаза, кажется, вытаскивают из мужчины то, чего обычно он никому не рассказывает.

— Просто я, наверное, умея слушать. — И тем не менее, ты всегда интересно говоришь.

— Рослин, — он коснулся ее плеч, — ты — доброе дитя, и как жаль, что жизнь так сурово обошлась с тобой уже сейчас.

Она подняла на его глаза. Они были совсем близко, на расстоянии поцелуя: девушка и мужчина, по разным причинам тянущиеся друг к другу, на пути к дому нашедшие временный приют. Губы Тристана коснулись ее губ, он обнял ее, и в этот момент они услышали звук каблуков по каменному полу. Они отошли друг от друга и увидели Изабеллу, наблюдавшую за ними.

Серебристый свет луны падал ей в лицо, и Рослин заметила в ее глазах презрение. Она не знала, что делать с поцелуями Тристана, но он не должен был отдавать их другой женщине.

— Итак, Изабелла? — руки Тристана крепко сжимали Рослин за талию.

— Я подумала, что здесь наверху смогу насладиться прохладой после духоты и сигаретного дыма в салоне, — и снова она бросила на Рослин презрительный взгляд. — Но здесь очевидно еще жарче.

Щеки Рослин горели, а ведь в поцелуе Тристана не было никакой страсти. Когда это бывало, чтобы в первом поцелуе присутствовала страсть? Это всего лишь вопрос, ищущий ответа, а Изабелла ворвалась и не дала этому сформироваться.

Друг за другом они прошли через башню и стали спускаться вниз. В коридоре Рослин попрощалась и поспешила к двери своей комнаты. Оказавшись одна, она, не включая свет, так и осталась стоять, прислонившись спиной к двери, и пытаясь вспомнить свои чувства во время того поцелуя. Сердце учащенно билось. Она ответила на этот поцелуй из-за того, что Тристан чем-то напоминал Арманда? Нуждалась ли она в утешении? И разве мужчины могут дать это утешение только таким путем?

Она вздохнула. Ей бы хотелось, чтобы Изабелла не была свидетельницей их поцелуя.

Наступило раннее утро субботы. Выйдя во Двор Вуалей после завтрака, Рослин почувствовала, как прян был воздух. С минуты на минуту должен был появиться Дуэйн, но ей еще надо было попрощаться с Нанетт, и она стремглав бросилась в дом и вверх по лестнице в комнату Нанетт.

В эти дни у Нанетт вошло в привычку завтракать в постели. Когда Рослин вошла в спальню, то Нанетт намазывала маслом треугольный зажаренный кусочек хлеба. Голубоватая москитная сетка была отдернута назад. Она, словно рама, оттеняла снежно-белую седину Нанетт, а яркий утренний свет выдавал возраст хозяйки. Она без тени улыбки наблюдала за Рослин, когда та вошла в комнату, подошла к кровати и уселась на краешек, тоненькая, похожая на подростка в ярко-малиновой блузке и кремовых брюках.

— Дитя мое, сегодня ты выгладишь как беззаботный сорванец, из этого я делаю вывод, что ты готова весело провести время за пределами Дар-Эрль-Амры. Скажи мне, — и Нанетт занялась тем, что потянулась за кофейником, чтобы налить себе еще кофе, — а имеет ли отношение к твоему настроению мой внук?

— Вы имеете в виду Тристана? — Рослин покраснела.

Она поняла, что Изабелла уже потрудилась и посеяла семена некоторой подозрительности в сердце Нанетт. Ей даже казалось, что она слышит голос Изабеллы, которая говорит:

«Эта девчонка уже, похоже, забыла Арманда. Я видела ее вчера вечером на гаремной башне, когда она целовалась с Тристаном».

— Сказка о спящей красавице чудесна, но это — жизнь, это — реальность, — мягко, но абсолютно серьезно сказала Нанетт. — Если ты ищешь в Тристане Арманда, то вам обоим может быть больно. Я надеюсь, что ты понимаешь, что не все мужчины с легкостью относятся к поцелуям.

Рослин опустила глаза на крепко сжатые в кулак руки на коленях и пожалела, что не может спрятаться от людей и остаться одна со своими печалями и болью, которые другие причиняют ей почти постоянно.

— Я бы не стала развлекаться с Тристаном из чистого любопытства, — сказала Рослин с некоторой грустью, — он слишком хорош для этого. Я же для него просто ребенок.

Рослин подняла глаза — серые, казавшиеся бездонными, огромные на ее почти детском лице.

— Он поцеловал меня, потому что пожалел, а я позволила ему это сделать, потому что мне самой себя иногда бывает жалко.

— Я вовсе не намеревалась огорчать тебя, малышка. — Худая старческая рука с близко расположенными венами опустилась на руку Рослин. — Я просто забочусь о своих внуках. Я переживаю, когда жизнь делает им больно, хотя мне прекрасно известно, что без этих ран и царапин, этих ударов, от которых мы оправляемся, жизнь не была бы такой богатой.

Пожилая и молодая женщины какое-то время внимательно смотрели друг на друга, потом Нанетт быстро проговорила: — Подойди к моему туалетному столику и принеси мне маленькую круглую шкатулку. Там у меня кое-что есть для тебя — сущий пустяк, но тебе, молоденькой, это будет кстати.

Шкатулка стояла на невысоких ножках. Нанетт опустила туда пальцы и извлекла браслет, украшенный пластинками с изображением сюжетов французских басен.

— Мне подарили его, когда мне было шестнадцать. А теперь я хочу отдать его тебе. Он симпатичный, не правда ли? — Нанетт улыбнулась и застегнула браслет на запястье Рослин.

— Он просто очарователен, Нанетт, — снова щеки Рослин порозовели. — Но я не знаю, имею ли я право принимать от вас подарки.

— Я тебе его уже подарила, — решительно произнесла Нанетт. — Моей дочери, с ее светским вкусом, он никогда не нравился, но тот же вкус изменил ей, когда она вышла замуж за грубоватого, но очаровательного британского плантатора. Я с тревогой наблюдала за их романом, но, к счастью, брак оказался удачным. Вскоре у них родился ребенок, Дуэйн, и я знала, что он полностью займет жизнь моей жизнерадостной и веселой дочери Селесты. Мне было бы ужасно тяжело сознавать здесь, вдали, если бы брак их не удался. Она была самой младшей, маленькой девочкой, о которой так всегда мечтал мой муж, и потому ее счастье для меня значило очень много.

Нанетт с грустью смотрела на Рослин, чьи огромные глаза на юном лице как будто бы напоминали ей о дочери.

— Спасибо за браслет, Нанетт, — сказала Рослин, наклоняясь к ней, чтобы поцеловать. Морщинистая нежная кожа словно шелком обтягивала красивой формы кости лица. — Я буду всегда бережно хранить его.

— Что хранить? — послышался голос Дуэйна Хантера, уже стоявшего рядом с кроватью Нанетт. Очевидно, он решил самолично подняться и забрать Рослин, из-за которой задерживался их отъезд в Эль-Кадию. Только теперь она поняла, что некоторое время назад она слышала автомобильный гудок, но была слишком поглощена рассказом Нанетт о Селесте.

Она вся напряглась под пронзительным взглядом желто-зеленых глаз, неподвижно смотрящих на браслет, который она тщетно пыталась прикрыть пальцами другой руки.

Как же ненадежно было это прикрытие! Эмаль пластин блестела между тонкими пальцами.

— Я только что подарила Рослин браслет на память, — сообщила Дуэйну бабушка. — Итак, внук, мне приятно видеть тебя в приличной одежде. Постарайся получить удовольствие от этой поездки! Расслабься и забудь о плантациях!

— Вполне вероятно, что этим я и займусь! — Он усмехнулся и наклонился к Нанетт, чтобы поцеловать ее.

Только что этого места коснулись губы Рослин. Сама она уже стояла у двери. Она была бы рада убежать к машине, но это было бы по-детски. Поэтому она осталась и, нервно улыбаясь, попрощалась с Нанетт. Она вышла из спальни Нанетт первой. Следом шел Дуэйн в легком костюме, бежевой шелковой сорочке, расстегнутой сверху и открывавшей крепкую загорелую шею, по цвету даже темнее рубашки.

Они были уже на середине коридора, когда он неожиданно схватил ее за руку и немигающим тяжелым взглядом посмотрел на эмалевый браслет. Она не смотрела на него, но даже сквозь густые ресницы ей виделся металлический блеск его глаз, она ощущала грубую силу его хватки. Ее пугала его почти дикая сила, которая заставляла женщину трепетать и призывать на помощь свой разум.

— Красивый, — тихо проговорил он, — я имею в виду браслет.

— Я знаю, что вы имеете в виду. — Подбородок у нее дрогнул. — Вы уже говорили мне о том, что я осталась здесь не только из-за крыши над головой, не так ли, господин Хантер?

Прищурившись, он, не мигая, смотрел на нее, она попробовала высвободиться, но он лишь еще крепче сжал ее запястье, которое было совсем близко от его лица.

— Никто не может выглядеть так невинно, — процедил он сквозь зубы, — если только это не ребенок или дурак, а вы — и не то, и не другое.

— Отпустите меня! — Она отчаянно пыталась освободиться от его железной хватки, беспомощная, словно птица в лапах у кошки. — Вам для счастья необходимо клевать меня! Я… я полагаю, что вы не хотели бы брать меня в эту поездку, но я назло вам обязательно поеду!

— Мне на это наплевать, мисс Брант! — Он иронично рассмеялся. — Мне абсолютно все равно, поедете ли вы в Эль-Кадию или нет. Почему это должно меня волновать? Вы не в моем вкусе.

— И вы не в моем также, — парировала Рослин. — Вы высокомерны, грубы, таких, как вы, проще всего ненавидеть! Никогда не встречала подобных мужчин!

— А скольких, кроме Арманда, вы встречали? — спросил он в своей обычной манере, растягивая слова.

— Я… не знаю. — Ей было больно, она все еще пыталась освободиться из крепких тисков. — Я могу быть кем угодно, всем, чем вы только меня не называли, но в одном я абсолютно уверена — наша неприязнь взаимна. Я ненавижу, когда вы до меня дотрагиваетесь, когда вы лишь приближаетесь ко мне. Я жалею любую женщину, которая считает, что вы достойны любви. Вам кажется, вы — единственный в этом мире, кто пострадал от разочарований и боли. Огромное количество людей любят друг друга, но в конце концов по самым разным причинам расстаются, но я уверена в том, что они не похожи на вас, такого желчного и грубого, лишенного щедрости. Кому-то это слово кажется бесполезным, лишенным смысла, но я благодарна Нанетт за то, что она щедра ко мне. Ее щедрость идет от самого сердца, и я бы предпочла умереть, чем стать Иудой в отношении такого доброго и милого человека.

Рослин откинула назад голову, и луч солнца, проникший сквозь решетки, коснулся ее коротких золотистых волос, обрамлявших маленькое личико с огромными серыми глазами. Щеки и шея были в тени, кожа бледного оттенка, а губы алели ярко, как будто бы от только что страстно произнесенных слов.

— Я полагаю, господин Хантер, что Нанетт о любви известно намного больше, чем вам. Мы хрупки в любви, но одновременно очень сильны! Какое счастье, если мы не позволим мелочам заслонить величие этого чувства и будем прокляты, если позволим разрушить его красоту. Сейчас я ничего не понимаю, и это правда, но я очень хочу все вспомнить. Я очень хочу вспомнить это состояние — когда любишь ты и любят тебя, несмотря на то, что я потеряла любовь.

В тишине, стоя совсем близко от него, она слышала биение его сердца. Ей невыносима была эта его близость к ней, и, когда она вдруг она услышала автомобильный гудок, нарушивший тишину, она резко рванулась от него и побежала — вниз по лестнице, через холл, во двор, на солнце, где Тристан стоял и ждал ее.

Он улыбнулся и протянул руки навстречу. Изабелла уже сидела в машине на переднем сиденье и припудривала нос. Она выглядела гордой и неприступной, как царица Нефертити. Рослин быстро села на большое заднее сиденье и наблюдала за одновременном, который устраивался впереди на месте водителя. Тристан сидел рядом, Изабелла рассматривала профиль Дуэйна, а он заводил машину. И вот уже они миновали арку ворот и выехали из-под зеленоватозолотистой тени плантации на автостраду.

Солнце нещадно палило над пустыней. Скоро они проехали мимо черных палаток, стоящих вокруг скважины. Неподалеку стояли верблюды и жевали колючки, как будто бы это была сочная и мягкая трава, рядом блеяли овцы и козы. Вокруг воды с кувшинами суетились женщины, их бедуинские лица были закрыты чадрами. Мужчина разделывал мясо рядом с палаткой — все это напоминало библейскую сцену, не изменившуюся за прошедшие тысячелетия.

Возможно, что точно также шли по пустыне Мария и Иосиф, подумалось Рослин. И точно также, их гостеприимно встречали бедуины.

Изабелла сказала, что настоящие арабы совсем не похожи на шейхов из фильмов и романов.

— Надеюсь, что совсем не похожи! — вступил в разговор Дуэйн. — Это — настоящие люди, мужчины и женщины, высеченные из огня и воды своей земли. На самом деле, шейх в пустыне немногим отличается от пастуха. Это — кочевник, который открывает глаза впервые в жизни в палатке, женится на девушке из своего племени, редко беря в жены вторую, не говоря уже о третьей или четвертой. Небо для него — крыша, песок — его пол, кровать, и, в конце концов — его последний приют.

— Ты говоришь о них так, Дуэйн, как будто бы ты им завидуешь, — насмешливо и иронично рассмеялась Изабелла. — Уж не хочешь ли ты сказать, что подобная жизнь тебя привлекает?

— Конечно, привлекает, — ответил за брата Тристан, подмигивая Рослин. — Дуэйн — примитивный человек, ему мало что нужно, не так ли, кузен?

— Верно, — в его голосе чувствовалась усмешка. — С самого детства я много проводил времени с индейцами в джунглях, у них я научился ловить рыбу, метить дорогу, ходить на плотах по быстрым рекам. Это была настоящая жизнь.

— Ты жалеешь, что уехал? — Тристан достал сигареты. Рослин покачала головой, отказываясь, а Изабелла, которая не курила, чтобы не повредить голос, взяла одну для Дуэйна, прикурила ее и вложила ее в губы Дуэйна. Затянувшись, он выпустил дым, который вместе с дымом от сигареты Тристана образовал облачко у них на головами.

— Иногда меня одолевает неукротимое желание почувствовать запах дымящихся шариков дикого каучука, — признался Дуэйн. — Откусить мясистую папайю, отведать рыбы, приготовленной в листьях банана. На одном из участков плантаций мы выращивали фасоль тонка — боже, какой это был аромат! Мы охотились на пак, тихих как пауки, на кайманов. А какое замечательное блюдо — хвост аллигатора!

— Прекрати, Дуэйн, — с отвращением произнесла Изабелла.

— Но это так, моя дорогая, — заговорил он в своей манере. — Джунгли — это рай дьявола, и я чувствовал себя там, как дома. Я восхищался потоками дождя, ощущая себя водопадом, меня приводил в восторг гром языческих барабанов, а заходящее солнце окрашивало реки в цвет красного вина. А индейцы пели на своем языке «Ллора, ллора, корозон!»

— А что означают эти очаровательные звуки? — спросила Изабелла.

— Плачь, плачь, мое сердце! — Сидя сзади, Рослин видела, как их взгляды встретились и задержались на какое-то мгновение, а затем циничная улыбка коснулась его бронзовой щеки. — Кажется, в том, что нам нравится, нет особого смысла. Эти непроходимые леса и дождь — гораздо чаще там было невыносимо жарко, и тем не менее: временами они волновали подобно поцелую ангела. — Рослин не могла не наблюдать за этой парой, хотя это напоминало подглядывание через стекло за целующимися. Но ведь поцелуй Изабеллы вряд ли можно было считать ангельским. Она скорее напоминала о буйстве и испорченности, она была из тех женщин, которые обращают мужей в свою веру, заставляя их жить так, как угодно им. Этим двоим придется научиться искусству компромиссов, подумала Рослин, если то, что происходит между ними, перерастет в любовь.

— Приходилось ли тебе быть свидетелем языческих ритуалов за те годы, что ты прожил в джунглях? — спросил кузена Тристан.

— Несколько раз, — пожав плечами, ответил Дуэйн.

— В джунглях процветает колдовство, и совершенно не трудно поверить в существование богов дождя и духов огня, когда по ночам в верхушках деревьев дико кричит mae da lua, а луна не тонет в реке, когда богиня Луны Джасси пляшет во всей своей красе на поверхности дьявольской реки.

— Звучит потрясающе, — отозвался Тристан. — Дуэйн, я не помню, чтобы ты когда-нибудь раньше говорил об этом.

— Наверное, для этого нужно настроение, — пожал плечами Дуэйн.

— Настроение отдыха, сердце мое, — словно кошечка, промурчала Изабелла. — Не правда ли, великолепно ощущать себя свободным?

Он рассмеялся, а затем, вытянув руку, достал что-то из бардачка. У Изабеллы перехватило дыхание, а Дуэйн перебросил это что-то через плечо Тристану, но вместо Тристана, оно попало на колени к Рослин.

Сморщенная голова размером с черно-коричневый апельсин, спутавшиеся волосы, закрывающие сморщенные веки, губы, скривившиеся в гримасе. Тристан ухватил ее за волосы и поднял.

— О, Боже, — воскликнул он, — неужели она настоящая?

— Настоящая, — быстро оглянувшись назад и посмотрев на Рослин, сказал Дуэйн. И специально для нее добавил: — Вот так я мог бы выглядеть теперь, если бы Дживаро выбрал мою голову, чтобы сделать цанцу note 9.

— Для чего они это делают, Дуэйн? — обратился к нему Тристан. — Они и сейчас продолжают использовать головы для этого?

— Время от времени, — ответил Дуэйн. — Это делается для сохранения чести семьи или племени, но каждый, кто срубит голову, в свою очередь, будет обезглавлен представителем семьи или племени, чью голову он добыл раньше. Итак, это длится бесконечно, подобно тому, как в пустыне существует кровная вражда, а на Сицилии и Корсике — вендетта. Все мы знаем, что постепенно этот обычай отмирает, но окончательно он еще не умер.

— А женщинам они когда-нибудь отрубают голову, — задала Изабелла вопрос, который уже некоторое время вертелся на языке у Рослин.

— Нет, женщинам нечего беспокоиться, — усмехнулся Дуэйн. — На самом деле, у индейцев женщинам живется совсем неплохо, пока они держаться вдали от колдовства, что является чисто мужским занятием. Если женщину поймают там, где собрались мужчины, особенно при наличии старейшин и врачевателей, беды не миновать. В остальном же их почитают и любят — так что любая цивилизованная женщина им может позавидовать. Какой молодой холостяк в нашем обществе пойдет на испытание своей готовности к браку, сидя в мешке и подвергаясь укусам муравьев.

— Ну, это уж слишком, — засмеялся Тристан, — если бы я был индейцем, я бы оставался холостяком!

— А если бы ты влюбился, друг мой? — Изабелла, повернувшись, с любопытством разглядывала Тристана. — Разве за любовь не должно страдать?

— Над этим стоит подумать, — ответил он. — Но мне кажется, что в нашем обществе страдание не ценят. Скорее уж вознаградится безразличное отношение к чувствам другого человека. Если быть кратким, то люди чувствительные, способные на такие чувства как любовь, как раз и получают меньше всего, хотя заслуживают многого. Ничего нет странного в том, что они прячутся под маской личных амбиций. Кто их может осудить? Они вынуждены так поступать, чтобы выжить в этом, так называемом, цивилизованном обществе.

— Тристан, — насмешливо заговорила Изабелла, — какое выступление! Это только для меня или и для Дуэйна тоже?

Взгляд Тристана задержался на темно-рыжих волосах Дуэйна, затем, по-гальски улыбнувшись, он передал Изабелле цанцу. В какой-то степени это не было лишено определенного смысла. Вот голова, казалось, говорил он, а сердце еще предстоит завоевать.

Рослин взглянула в окно и поняла, что пески пустыни остались позади. Они отдалялись все дальше и дальше и вот оказались у громадной арки Баб-Эль-Кадии, городских ворот, расположенных в освещенной солнцем стене, уходящей вправо и влево, создающей впечатление огромного неприступного бастиона.