Похождения молодого графа Потовского (сердечный роман)

В Пинск

Кой-какие лучи надежды стали было западать в глубь моего сердца, но увы! Как скоро они потухли!

Прошел смутный слух, что граф Собеский избежал гибели в развалинах своего охваченного пламенем дворца и со своей семьей удалился в Опалин. Я тотчас бросился туда; но все мои поиски были тщетны — нет Собеских.

И вот я на обратном пути к своему дяде, в большем отчаянии, чем когда-либо.

Пока я перебирал в моей голове мои заключения, мой конь принялся ржать и жаться к стороне. Я поднимаю глаза, но ничего не замечаю. Он пробежал добрую милю, пока я мог его остановить. Добившись этого, я осмотрелся.

Немного спустя, полагая, что снова выехал на большую дорогу, я не замедлил снова погрузиться в свои мрачные мечты. Я очнулся от них только вследствие голода, который начал давать себя чувствовать. Я взглянул на часы. Изумленный, что время ушло так вперед, я ищу солнце: оно на закате. Тогда для меня стало ясно, что я заблудился.

Я продолжал путь, но до дома добраться не мог. Обеспокоенный ночлегом, я въехал на вершину легкой возвышенности. Останавливаюсь бросить взгляд вокруг меня, обнимаю взором длинную цепь холмов, равнин, лесов, которые я проехал.

Вдруг слышу звуки сельского рожка и вижу в некотором расстоянии пастуха, опершегося на свой посох; две собаки и мальчик собирали его стадо.

Я направился к нему. Он, казалось, изумился, увидев меня.— Не бойтесь ничего, — сказал я ему, — мой друг: я заблудившийся путник, которого ночь обязывает искать где-нибудь убежища. Хотите мне служить проводником до ближайшей деревни.

«Увы! — ответил он, — эта местность пустынна. В двух милях отсюда есть только замок, хозяин которого в отсутствии. Впрочем, ночь настала бы раньше, чем вы приехали бы туда, во всяком случае, слишком поздно, чтобы быть там принятым. Но мой шалаш недалек. Я могу предложить вам только солому для постели, молоко и хлеб для утоление голода. Вот все, что дало мне Небо, и я охотно разделю это с вами сегодняшним вечером, а завтра направлю вас по вашему пути.

Я принял это обязательное предложение.

Итак, после долгого и утомительного дня, я попал в плохенькую хижину. На пороге ее я нашел добрую женщину (она была жена пастуха) с маленьким ребенком на коленях. Она не менее пастуха была изумлена, меня увидев.

Первая моя забота была отыскать место для помещение лошади; и в то время как я устраивал ей подстилку, а мой хозяин загонял своих баранов, его жена ушла готовиться к нашему приему.

При входе в хижину, я был изумлен господствовавшей в ней неряшливостью: полное изображение самой ужасной нищеты. Я сравнивал молча эти задымленный стены с раззолоченным убранством дворцов, и в первый раз меня посетили горестные размышление относительно неравенства в участи человеческих существ.

— Мачеха — природа, — говорил я себе, — нужно тебе, чтобы часть твоих детей была рождена для такого рабства и труда, когда другая утопает среди нее в роскоши!

Приглашение хозяина к скудному ужину разогнало мои размышление. Я поместился за жалкий стол, и маленькая семья в молчании уселась вокруг меня.

Вскоре грустные мысли вновь посетили меня; они последовали за мной и на мое соломенное ложе. Наконец, изнеможенный усталостью, я уснул.

На утро я проснулся на рассвете и хотел отправиться.

Войдя в конюшню, я нашел мою лошадь лежащей на соломе и разбитой от усталости. Нужно было остаться.

Я пошел к моему хозяину сообщить о моем затруднении.

— Пусть это вас не беспокоит, господин. Я позабочусь о вашей скотине, и пока вы поживете с нами, я постараюсь угодить вам.

Тронутый его добротой, я дал ему несколько дукатов, которые силой заставил его принять. Бедняга поцеловал мне руку и благодарил меня на коленях.

Чтобы разогнать скуку, я принялся бродить по окрестностям хижины, взяв с собой, из опасение заблудиться, мальчика.

Привлеченный неведомыми чарами к небольшому лесу, я углубился в его темную чащу и прошел чрез него, грустный и задумчивый; вскоре я оказался в уединенной долине, перерезанной небольшой речкой.

В некотором расстоянии я увидел группу больших деревьев, которые покачивали в воздухе своими густыми вершинами, распространяя по равнине широко вокруг себя свежесть и тень. Я иду расположиться под их непроницаемым кровом. Пастух собрал там свое стадо, сожженное палящими лучами солнца. Приближаюсь, узнаю моего хозяина и сажусь рядом с ним.

Я был в очаровании от невинности жизни и вида довольства этого человека.

Если бы я мог таким образом, говорил я про себя, окончить тихо мои дни в каком-нибудь уголке земли! Чистый воздух, неприхотливый стол, здоровье тела, покой души, ценные дары природы, как вы предпочтительны пред ложными благами, к которым так жаден свет! Да, от этого именно простого смертного надо научиться искусству быть счастливым. Его не гложут, как нас, бессильные желания. Плодородная равнина для него сад блаженства. Его наслаждения чисты и не оставляют по себе горечи: менее живые, чем наши, они зато продолжительнее, прочнее. Тщетные ожидания, сожаления, отчаяние никогда не отравляют своим приходом мирное течение его дней. Зачем ходить за дорого достающимся счастьем так далеко, когда оно так близко к нам!

В то время как я был погружен в эти размышление, сладкий сон пришел и отягчил мои веки. Ах, как долго я пользовался только тяжелым и тревожным покоем.

При моем пробуждении, мой хозяин предложил мне плодов и молока; я пообедал и, так как солнце не так уже жгло, отправился затем гулять по «краю мрачных берегов».

Печаль заключила со мной лишь короткое перемирие: вскоре она вновь напала на меня. Напрасно я хотел отвлечь свои мысли от чувства моих несчастий, все мне о них напоминало все мне рисовало дорогой образ Люцилы.

Цветы, как эмаль, украшающие зелень, вы любили, что вас срывала ее рука: увы! Вы не будете покоиться долее на ее нежной груди, вы не вплететесь в ее прекрасные локоны, вы не будете более радовать ее чувства восхитительным ароматом. Как вы, она блистала чистым блеском природы: нужно ли было, чтобы, как вы, она блистала лишь один день!

Так я изливал мою скорбь, когда услышал вдали мелодичный голос, которого жалобный звук заставлял рыдать эхо. Он пробудил в моей душе изумление, смешанное с радостью.

Недвижный, я искал глазами, откуда могли исходить столь сладостные звуки. Потом случайно приблизился к подножию скалы, которая мне их повторяла; но я ничего не мог разобрать.

Возбуждение, поднятое во мне этими звуками, имело для меня свою прелесть: оно почти устраняло чувство личного горя.

— Я не один, — говорил я, — не один я вздыхаю в этих местах. Это без сомнения голос какой-нибудь несчастной, сердце которой нуждается в утешении.

Я долго наслаждался, слушая его; затем он затих.

Видя, что солнце спускается под горизонт, я подумал о необходимости вернуться в хижину. Я просил моего проводника заметить место, которое мы покидали, и удалился оттуда с сожалением, погруженный в печальные мысли, но менее печальные, чем накануне.

Звуки этого трогательного голоса дрожали еще глубоко в моей душе; я чувствовал, что она несколько освободилась от давившей ее тяжести. Не знаю, что за возбуждение овладело моими чувствами, оживило мое поблекшее сердце и заставило меня признать пребывание здесь очаровательным. Я не мог вынести мысли о необходимости покинуть эту местность и, совершая путь, я держал себе такую речь:

Подобный падающему от усталости каторжнику, уже давно я веду жизнь беспокойную и полную тревог; было бы время вкусить немного покоя. Теперь, когда все привязывавшие меня к свету узы порваны, когда я пресыщен его блистательными безумствами и обманулся в его пустых химерах, кто помешает мне в этих местах основать мое пребывание и отдаться здесь мирному уединению?

Я был еще занята моими мыслями, когда дошел до моего смиренного крова, и сон пришел только очень поздно прервать их течение.

Наутро я довольно рано уселся напротив подножья скалы, которая мне повторяла вчера звуки трогательного голоса.

Было уже поздно, а эхо хранило еще молчание: моя печаль была чрезмерна. Но вдруг это молчание было прервано вчерашними песнями. Они показались мне более вразумительными.

Я подошел ближе, чтобы лучше слышать, но был остановлен широким рвом, который окружал парк. Я заметить на заднем плане замок, откуда, по моему суждению, звуки должны были исходить; они прекратились раньше, чем я бы желал.

Ночь уже начинала раскидывать свой черный плащ, и уже я грустно повернул к моей хижине, когда этот жалобный голос вновь раздался ясно в воздухе. Я останавливаюсь.

— А, вот она опять! — говорил я себе. Как люблю я слушать ее вздыхающей среди этой глубокой тишины! Как сердце мое трепещет от наслаждения! Ах, знает ли она о чарах, какие разливает она вокруг себя! Нежная Филомела, как ты, душа, раненая раздирающей ее стрелой, я пытаюсь обмануть мое горе. Мы устремляем вместе наши голоса к небу и свидетелями наших жалоб имеем лишь звезды.

Возвратись домой, я первым делом озаботился спросить об имени владельца замка. Мой хозяин, хотя живет на его земле, не мог мне этого сказать; он знал только, что владелец отсутствует уже несколько месяцев; к тому же он не знал никого, кроме управляющего там.

На следующий день я отправился один на привычное место еще ранее, чем накануне. Я проследил издали ров и заметил, что он не обходит вполне замка, и что к последнему можно приблизиться сзади; затем я удалился. Весь этот вечер голос не был слышен: я был в горе.

— При этом голосе, говорил я себе, я не чувствую своих бедствий. Небо, по-видимому, позаботилось дать мне это сладкое утешение. Но увы! Оно было последним, которое я еще вкушал. Я слишком ему предавался, и чтобы привести меня в отчаяние, жестокий рок лишает меня его.

Как только стемнело, я дерзнул пойти к подножию стен, замыкавших несчастную, в надежде все же ее услышать.

Когда я был очень близко, я усмотрел чрез амбразуру свет. Я подхожу в трепете, прикладываю ухо и не слышу ничего, хочу посмотреть, но не могу достать амбразуры. Я ищу камня, чтобы подняться, приставляю его тихонько к стене и становлюсь на него.

Сначала я не заметил ничего, кроме горевшего светильника. При бледном его свете я скоро различил развалины античного здания. Я был охвачен ужасом при виде мрачного места, где царило глубокое молчание.

Вдруг проник туда более сильный свет, и я заметил длинную сводчатую залу, всю наполненную гробницами. Боже, какое представилось моему взору зрелище! Негритенок с факелом предшествовал женщине в длинном развивающемся платье, с наброшенным на лицо покрывалом. Она выступает медленно с венком из цветов в руке, склоняется над урной и заключаете ее в объятия, испуская глубокие вздохи.

Я смотрел на нее в молчании с сердцем, охваченным неясностью.

Она долго оставалась в этом положений; наконец подымается, отираете глаза белым платком и венчаете урну цветами, произнося жалобным голосом следующие слова:

— «Его нет более, который не должен бы был умирать совсем! Его благодетельное сердце было другом всего мира, а ему пришлось страшиться ненависти. В то самое время, когда он получал наслаждение от прощения других, он пал под ударами мести!

Ах! Повсюду, куда молва принесет его имя и расскажет о его смерти, он получит от чувствительных душ выражение сожаления! Радость иссякла навсегда в моем сердце; для меня существует одно лишь наслаждение—умиляться его судьбою и приходить думать о нем среди могил. Что не может он видеть, как текут мои слезы, слышать мои вздохи, принять мою душу, готовую отделиться от тела! Увы! Я надеялась, что его руки закроюсь мои глаза, а именно мне пришлось собрать его прах. Дорогая тень, прими последние дары, которые приносит тебе моя любовь!»

Небо, какое неведомое возбуждение поднялось во мне при звуках этих слов! Мой организм был скован наслаждением, сердце стихло от радости, я остановился на мгновение, чтобы придти в себя, я думал, что слышу Люцилу.

Но внезапно образ Люцилы в объятиях смерти представляется моему мысленному взору, таинственный ужас охватывает целиком мое сердце, кровь стынет, холодный пот струится по лбу, невольный овладевает мною трепет, мои колени подгибаются, и я падаю без сознания.

В конце нескольких часов я прихожу в себя от обморока. Я не знаю где я. В полу-сознании еще, я провожу вокруг себя отяжелевшими руками и чувствую сырую землю. Я поднимаю глаза и замечаю звезды; я думаю, что меня околдовали. Наконец я прихожу в сознание наподобие человека, пробуждающегося от тяжелого сна.

Мне было холодно и сильно не по себе, я хотел переместиться на камень, который служить мне недавно подножкою, но с трудом мог двинуться. У меня было желание уйти, но как совершить путь? И, если бы я был в состоянии это сделать, как распознать дорогу?

Итак нужно было ждать зари. Она наконец пришла.

Я подымаюсь с трудом, ноги подкашиваются подо мной, и я иду шатаясь.

Едва я был вне ограды замка, как поднялось солнце. В поисках согреваемого солнцем места, только добрел я до небольшого холма, как вдруг силы меня оставили; я не мог более двигаться, я сел.

Под нежным зноем рождающихся лучей я чувствую мало-помалу, что оживаю, уже я могу подняться и медленными шагами дохожу до моего смиренного убежища.

Вскоре усталость снова обязывает меня отдохнуть; я ложусь на мгновение на скате у края дороги, мечтая о своем грустном приключении.

Немного спустя я вижу себя окруженным пятью охотниками. Это были русские. Они удивляются, что видят меня тут: я гляжу на них с не меньшим изумлением.

— Друг, — говорить мне офицер, который был во главе их; — поднимитесь! Нужно следовать за нами, вы наш пленник.

В мгновение трое соскакивают с коней, обезоруживают и влекут меня.

— Жестокие, — вскричал я, — оставьте меня! Вы видите, что у меня нет сил.

«Ладно, вы получите одну из наших лошадей».

В тоже время они дали мне вышить немного водки и помогли мне сесть на лошадь. Мое горе оживает с моими силами.

Мы едем.

Вчерашнее зрелище вырисовывается в моем мозгу, и мои глаза невольно поворачиваются к месту, где происходила тяжелая сцена.

Вот я среди этих варваров в дороге. Они закидали меня вопросами; я хранил молчание.

К полудню мы приехали в небольшую деревню. Гордые своей добычей, они предаются радости. Усевшись с кубком в руках вокруг стола, они затягивают свои грубые песни, приглашают меня пить и, кажется, еще хотят издеваться над моим несчастие.

Весь день солнце видело, как они кутили.

Я же старался заворожить мою грусть; но размышление только обостряло сознание моих бедствий и мои страдания.

— Какое сцепление несчастий! — говорил я себе не переставая. Еще вчера я мог, по крайней мере в этом уединении, находить хоть слабое утешение в моем бедствии: сегодня я не смею даже дать волю моей скорби. Судьба без устали преследуете меня; наступающей день застает меня еще более несчастным. Я чувствую, как ноет и горит мое израненное сердце, как портится мой характер! Некогда я любил видеть повсюду веселые, довольный лица, теперь не могу вынести радостного лица: я хотел бы видеть стонущим вокруг меня весь мир! Доведенным до такого ужасного состояния я себя вижу! Жестокие враги, троньтесь моими слезами и лучше пронзите мне грудь, чем держать меня пленником.

Вот они сейчас предадутся сну. Почему не может он также освободить меня от моих черных мыслей. Уже давно отлетели удовольствия, и хоть бы покой остался мне, но и он бежит меня теперь, и мне, при всех моих чрезмерных бедствиях, не остается более никакого утешения.

Счастливцы павшие в боях: они оставили смерти свою бренную оболочку и покинули злосчастную сцену жизни!

Моя жизнь, дорогой Панин, — лишь непрерывная ткань печальных приключений. Не успел я избавиться от одного несчастия, как поджидает меня другое, более жестокое. Постоянные преследования судьбы, разнообразие мучений, вот мой удел.

Вчера утром державший меня пленником офицер объявил, что свезет меня в Люблин, чтобы сдать меня своему начальнику.

Пока я был под его охраной, я отказывался от всякой пищи; пред отправлением он заставите меня сесть что-то.

С восьми часов мы были уже на дороге в Люблин.

Мы переехали небольшой лесок, когда за поворотом дороги заметили в некотором расстоянии конный отряд. Мои русские разом остановились: они узнали по обмундировке неприятеля, пустились бежать и оставили меня с тем, чью занимал я лошадь.

Вскоре я увидел себя окруженным отрядом конфедератов: мазовецкий палатин возвращался с своими людьми из армии.

Он подходить, узнает меня: он столько же изумлен этой встречей, как я его очаровал.

После рассказа о моем приключении, он поздравляет себя, что оказался моим освободителем. Он спросил меня, собираюсь ли я присоединиться к своему отряду. Я признался, что не таково мое намерение.

— Что же, — возразил он, — вы таким образом покидаете своего отца?

«Мой отец в Турции; там меня ему не нужно, и он действует один. О, если бы небу было угодно, чтобы он никогда не думал принимать участия в несогласных, которые сокрушают эту несчастную страну!»

— Итак вы не знаете, что он вернулся и присоединился к своей партии.

«Конечно, нет».

— Он сначала удивился, что вас не нашел и опасался, что вы остались на поле смерти после какой-либо стычки, но, узнав, что вы удалились самовольно, он обнаружил большое неудовольствие.

«Я полагаю».

— Я хотел бы не уведомлять вас ни о чем более, так как неприятно сообщать дурные новости; однако я должен сказать вам еще, что спустя два дня по возвращении своем он участвовал в легкой схватке и получил довольно изрядную рану, которая однако не имела дурных последствий. Со времени моего отправление он находится в деревне и должен там оставаться до восстановления сил.

Это известие, которое не очень бы взволновало меня пять месяцев раньше, причинило мне теперь самую сильную тревогу

Меня очень мало заботило, что отец не одобрил моего поведение, но я не мог вынести мысли, что он в опасности, и я решился тотчас же отправиться к нему.

Какая глубокая тайна сердце человеческое! Мне кажется, я чувствую теперь к отцу привязанность, которой ранее у меня не было! По мере того, как у меня отнимаются дорогие существа, моя нежность сосредоточивается на тех, которые мне остаются.

Я спешу к нему на помощь.

Р. S. Я только что написал дяде не беспокоиться на мой счет.

Палатин был так добр, что послал одного из своих людей взять мою лошадь от пастуха, и дал мне одного из своих слуг, чтобы проводить меня в Дерасню.

Бистапец, 13 августа 1770 г.