Похождения молодого графа Потовского (сердечный роман)

В Пинск.

Сегодня утром я отправился к графу Собескому, чтобы придти с Люцилой к окончательному решению.

По приезде моем мне попалась на лестнице Бабушева, поспешившая мне сказать, что ее госпожа с отцом и матерью, что в ней заметно со вчерашнего вечера перемена, и что они стараются теперь ее вразумить.

— Если вам любопытно послушать их беседу, — прибавила она, — пройдите в эту комнату, и вы не потеряете ни одного слова.

Я вхожу, без шума и пошатываясь на ногах, прикладываю ухо, слышу голос Люцилы.

— Небо мне свидетель, — говорила она, — я отдала бы жизнь чтобы исполнить ваши желание; но будьте сами моими судьями.

— Жестокая! — вскричал кто-то вздыхая.

Затем минута молчания,

— Ты гибнешь, Люцила, — сказал граф, — и к моим горестям прибавляешь еще одну — видеть, как ты таешь от тоски на моих глазах, когда в твоей власти средство против этого. Ах, Люцила! Так как самые священные обязанности природы не имеют власти над твоим неподатливым сердцем, если моя жизнь тебе еще дорога, открой сердце для жалости. К чему так отравлять последние минуты уже потухающей жизни! У меня, кроме тебя, детей нет. Следует ли, чтобы ты, единственное утешение мое, не осушала моих слез, а заставляла их проливать. Продолжай, неблагодарная дочь, твой отец скоро ляжет в могилу, куда ведет его медленными шагами твое неповиновение.

Тут к супругу присоединилась и графиня.

— О, дочь, моя дорогая дочь! — вскричала она раздирающим душу тоном; зачем я вижу, как в тебе гибнет последнее мое дитя? Облегчи мое подавленное горестью сердце! Сжалься над сокрушенной матерью, с трудом могущей еще нести тягость жизни!

— Ах, я более не в силах, — говорила плача Люцила. Ну, пусть так, потому что такова ваша воля, я обязана согласиться; я буду, без жалоб, жертвою моего долга; я кончу в презрении самой себя мою...

При этих словах я вышел, не слушая остального.

— Пойдите, доложите обо мне, — сказал я Бабушевой.

Граф скоро вышел ко мне.

— Идите, Потовский, — сказал он, как только меня увидел; — вас не заставят долее томиться: Люцила рассудительна.

Вхожу: она выступает медленными шагами, протягивает мне руку и говорит мне с нежным видом.

— Я твоя, дорогой Густав, боги мне запрещают...

— Ангел неба! — вскричал я, подбегая, чтобы принять ее в объятия; она моя! Ах, Люцила! Ты возвращаешь мне жизнь.

Я прижимал ее к сердцу, она склонила голову мне к плечу; вскоре я почувствовал ее слезы; я не мог удержать и своих.

Растроганные нашими рыданиями, граф и его супруга присоединились к нам; все четверо мы хранили молчание, и долго сладостные объятия были у нас единственным языком чувства.

В то время как среди нас проливались слезы любви и нежного чувства, Люцила на моей груди потеряла сознание.

Я почувствовал, что вес ее тела увеличивается, и уже у меня начинало не хватать сил ее поддерживать, когда ее отец, отделяясь от группы, принялся говорить:

— Ну, довольно, дети, садитесь.

Графиня, собиравшаяся последовать его примеру, — вскричала вдруг:

— Ах, моя дочь?

Я поднял глаза. Небо! Что сталось со мной при виде бледной изможденной Люцилы.

Внезапная холодная дрожь овладела силами моей души, упразднила пользование чувствами и связала мои движение.

Я остался неподвижным, как Люцила, в объятиях ее матери.

Граф бросился поддерживать нас, призывая на помощь. Прибежавшие на его крики слуги поместили нас на софу.

Все засуетилось около нас.

В конце нескольких минуть моя душа вышла из этого состояния отчуждения от всего, — силы вернулись, я подошел к Люциле и принялся тереть ей виски спиртом, который держала ее горничная.

Вскоре она полуоткрыла глаза, и я уже силою своих поцелуев закончить дело ее оживления.

Немного спустя я увидел, что она смотрит на меня с нежным видом и тихо улыбается. Внезапно опасение уступили место радости, радости любви. Пламя текло в моей крови.

Мое сердце было в огне, — и в моих нежных восторгах я без устали расточал ей невинные ласки.

Сладостная истома перешла из моей души в ее; Люцила томно изнывала в моих объятиях.

Я смотрел на нее с упоением; тоже удовлетворение блистало в ее глазах. Я давал ей самые ласковые имена, по несколько раз ловил себя, что к нежным словам примешиваю нежные упреки; каждый раз я замечал, они производили на нее сильное впечатление. Из опасение причинить ей боль, я сдержал себя и ограничился излиянием души во взглядах.

Пока мы вкушали таким образом в молчании восхитительное чувство счастья, время текло с непостигаемой быстротой; нам доложили, что обед подан.

Проходя чрез гостиную, мы нашли там с графиней и графом моего отца.

Он подошел к Люциле с удовлетворенным видом, от которого я проникся чувством радости, и в немногих словах объяснил, как он польщен, что она входит в его семью. Она хотела ответить, но голос ее прервался, и только глубокий реверанс выразить, как она глубоко была тронута его ласковыми словами.

Приветствие сопровождалось поцелуем, который я нашел даже слишком сердечным, несмотря на то, что он исходил от моего отца. Надо тебе признаться, Панин, я ревнив к моей милой и не могу выносить, чтобы смотрели на нее слишком пристально, или даже хвалили с слишком большим жаром.

За столом родители были безмерно веселы, Люцила и я отдавались молча наслаждению видеть друг друга.

Так как мы ничего не ели, графиня прибегла к средству своей сестры. На этот раз оно осталось без действия.

— Если вы не едите, выпейте, по крайней мере, — сказал граф. — Ей, Карлуша, Капского.

— Прекрасно сказано, — подхватил отец, — выпьем и мы!

— Ну, дорогая графиня, — продолжал он, — когда налили вина, здоровье моей дочери и вашего сына.

Мы чокнулись все вместе.

Когда пришла очередь до Люцилы со мной, мне показалось, что ее грация оживилась и новые прелести распустились на ее лице; драгоценная краска стыдливости распространилась по ее щекам, улыбка раздвигала украдкой ее разовые губы.

Я смотрел на нее в сладостной истоме, и оба мы позабыли о наших стаканах.

— Даже не пьют! — вскричал, подшучивая, мой отец. Вижу, в чем дело: надо их разлучить. Друг, займите мое место, я займу место Густава; именно, этот молодой человек и отнимает у ней аппетит.

В то же время он притворился, что поднимается.

Люцила бросилась в мои объятия. Никогда объятия не были более нежными: я прижал губы к губам Люцилы и не мог оторваться.

— Если они будут продолжать таким образом, — прибавил граф, — их содержание нас не разорить.

Шутки продолжались бы дольше, если бы не приезд Куявского посла.

Кончили десерт. Мы ускользнули, я и Люцила.

Немного спустя за нами последовала графиня и в то время, как мужчины составили за столом трио, мы составили такое же в саду.

Я отвел Люцилу в аллею жасминов и лилий, поместил ее на маленьком дерновом троне; затем пошел собирать цветы, которыми и увенчал мою богиню.

Вскоре нужно было присоединиться к обществу. Подали кофе. Люцила и я, вместо его, выпили «Bouillon a la reine», приготовленный по приказу ее матери.

Вечер прошел очень приятно, и я удалился довольно поздно.

Приехав домой, я поспешил взять перо, чтобы уведомить тебя о счастливом обороте, который приняли мои дела, не потому, конечно, что мое несчастие сильно беспокоило тебя, но чтобы вторично упиться наслаждениями дня, передавая их на бумаге.

Я чувствую, что с души свалилась ужасная тяжесть; чувство удовольствия расходится по всем моим органам; сладостный сон собирается почить на моих веках.

Прощай, дорогой друг, чтобы и во сне увидеть мое счастие.

Варшава, 9 апреля 1771.