Покорившие судьбу

26

Вечером, когда лорд и леди Тревонанс поехали на бал герцога Ричмондского, Джулия осталась дома. Вряд ли бы она смогла сейчас развлекаться, зная, что Эдвард уже вернулся в полк. Военные действия еще не начались, поэтому многие офицеры еще находились в Брюсселе и были приглашены сегодня на бал, но некоторые уже выступили со своими солдатами к месту предполагаемого сражения. Эдвард оказался в числе последних.

Весь вечер она места себе не находила от тоски. Тревогу за жизнь Эдварда сменяли мысли грустные и прекрасные, навеянные воспоминаниями о сегодняшней ночи. То и дело на своей коже или в волосах она ощущала Эдварда – вернее, его мыло для бритья. Еще не прошло десяти часов, как он уехал, а она уже отчаянно скучала по нему.

Под руку ей попался томик Вордсворта; она пыталась читать, но никак не могла вникнуть в смысл прочитанного. Прекрасные строки казались ей бессмысленным нагромождением слов, из которых к тому же возникали самые неожиданные образы. Если в стихах шла речь о больших деревьях, ей тотчас мерещились раскидистые буки Суанского леса, стоящие стеной между нею и любимым; при слове «колос» тотчас представлялось широкое поле между лесом и рекой Самбр и молодые колосья, растерзанные конскими копытами и сапогами солдат; при любом упоминании о четвероногих прямо на нее с топотом неслись ряды всадников с обнаженными клинками в руках. Наконец она вздохнула и отложила книгу. Кто мог предположить, что даже стихи Вордсворта наполнятся для нее смертоносным дыханием войны?

Джулия позвонила в колокольчик и, когда дворецкий появился на пороге, попросила принести ей бокал портвейну. Потом, сидя в кресле, она маленькими глотками отпивала терпкое вино, и охватившая ее дрожь постепенно проходила. Наконец бокал опустел. Джулия закрыла глаза и погрузилась в тяжелую дремоту.

Очнувшись, она не сразу поняла, где она и что ее разбудило. Под окном на улице раздавались какие-то голоса. Часы на камине показывали три. Джулия никак не ожидала, что может проспать так долго, сидя в кресле. Видимо, тревога за Эдварда измотала ее вконец.

Голоса на улице становились все громче. Что там такое? Стряхнув остатки сна, Джулия прислушалась внимательнее. Кто-то кричал, но слов было не разобрать. То и дело до ее слуха доносился стук подков о мостовую и шум проезжавших мимо экипажей. Голоса уже переместились в переднюю: леди Тревонанс говорила что-то торопливо и взволнованно. Через минуту на лестнице послышались шаги: лорд и леди Тревонанс приближались к гостиной.

Джулия встала и, держась за резной подлокотник кресла, ждала. Наконец дверь распахнулась, и маркиза, в платье великолепного сапфирового цвета, появилась в дверях. От быстрой ходьбы она задыхалась. Лицо ее было бледно.

– Все произошло так быстро, – растерянно проговорила она. – Веллингтон уехал прямо посреди бала. Перед самым отъездом Тревонанс успел перекинуться с ним двумя словами, потом забрал меня, и мы тоже уехали. Джулия, французы перешли Самбр!

– Что?! – Джулия покачнулась. – Как они могли оказаться так близко от Брюсселя? Кто-нибудь знал об этом раньше?

– Нет. – Войдя, лорд Тревонанс затворил за собою дверь. – Это все хитрости Бонапарта! Насколько я понимаю, он хочет воспрепятствовать соединению наших войск. Теперь он попытается оттеснить пруссаков от армий Веллингтона и разбить по отдельности тех и других. Проклятый корсиканец! Все-таки сшельмовал! Нанес удар, когда мы еще не успели подтянуть все силы. Дорого же нам теперь придется платить за эту медлительность!

У Джулии вдруг подкосились ноги, и она неловко опустилась в кресло. Того, что случилось, не ожидал никто. Союзники предполагали начать общее наступление не раньше первого июля: к этому времени все европейские армии уже должны были подтянуться к южной окраине Брюсселя. К тому же многие полагали, что французы восстанут против своего бывшего императора и дело вообще не дойдет до войны. Отчасти именно этим объяснялась некоторая безмятежность союзников. Все, однако, обернулось иначе: французы неожиданно перешли Самбр, и война сама явилась в Брюссель.

Сцепив руки на коленях, Джулия бессмысленно глядела на абрикосовый шелк своего платья. Пальцы ее побелели от напряжения; она попыталась разжать их, но не смогла. Кажется, маркиз что-то говорил ей, но смысл его слов не доходил до нее. Ей хотелось моргнуть, но глаза словно остекленели; не было сил даже для того, чтобы дышать. Война. Почему все так смешалось у нее в голове? Откуда это нелепое ощущение, будто снаружи она вся, с ног до головы, опутана веревками, а внутри одеревенела от страха?

Эдвард. Вернется ли он?

Леди Тревонанс, опустившись перед нею на колени, гладила ее сцепленные пальцы и заглядывала в лицо.

– Джулия? – долетел словно откуда-то издалека ее голос.

Джулия с трудом оторвала взгляд от своего платья и стала смотреть в участливые глаза маркизы – карие, как у лорда Питера. Как они все-таки похожи! Джулии казалось, что ее мимолетная помолвка с лордом Питером произошла бесконечно давно – сто лет, а не год назад. Выйди она тогда за лорда Питера, теперь ей не пришлось бы сидеть так, цепенея от страха.

Но ведь она не любит лорда Питера.

Она любит Эдварда, только его.

– Он может погибнуть, – наконец сказала она.

– Да. – Глаза леди Тревонанс наполнились состраданием. – Но может и вернуться к вам. Все в руках Господа.

– Руки Господа не удержат всех, – рассеянно отозвалась Джулия.

– Что тут скажешь? Только одно: ради нашего блага Господь доверил нас друг другу. Мужайтесь, милая. Ваш любимый – прекрасный солдат.

– Я знаю.

От окна послышался голос лорда Тревонанса.

– Войска идут и идут. Вон брауншвейги в черных мундирах. Боже мой, кто бы мог подумать!.. – От волнения горло у него сжалось, и он умолк.

Джулия обернулась. Маркиз стоял, опустив плечи и прикрыв глаза рукой.

Роковой час решающего сражения неумолимо приближался.

Весь день шестнадцатого июня стояла жара, но Джулия бродила по дому с ледяными руками и ногами. Ее сердце было сковано страхом. Со стороны Катр-Бра, расположенного по дороге на Шарлеруа милях в двадцати южнее Брюсселя, доносились приглушенные раскаты канонады, но никто толком не знал, что там происходило. Семнадцатого июня небо заволокли серые облака, и вчерашняя жара сменилась проливным дождем.

– Так-то, господа бонапартисты! – приплясывая от радости, говорил маркиз Тревонанс. – Потаскайте-ка теперь свои пушки по грязи!..

Джулия проплакала всю ночь. Еще вчера днем в город начали прибывать раненые из Катр-Бра и Лигни. До сих пор она знала о муках и страданиях, которые несет с собою война, лишь понаслышке. Теперь впервые она собственными глазами увидела все то, о чем писали газеты и говорили очевидцы. Конечно, она догадывалась, что и сейчас ее взору открыто далеко не все. Однако этого оказалось достаточно, чтобы понять, как далеки были письма Эдварда от правдивого изображения ужасов войны: в них не было ни удушающего порохового дыма, ни безруких и безногих калек, ни душераздирающих стонов раненых.

Все упорнее становились слухи о том, что Наполеон обещал своим солдатам отдать город на разграбление, – а для каждой женщины это могло означать лишь одно. Волна страха захлестнула Брюссель. Многие пытались – по дороге или по реке – бежать на север, в Антверпен, однако все лошади и экипажи были реквизированы для армии, и уже на следующий день – то есть в воскресенье, восемнадцатого июня – Джулия смирилась с мыслью, что вырваться из Брюсселя ей не удастся. Вскоре после полудня пушечная пальба стала доноситься со стороны деревень Ватерлоо и Мон-Сен-Жан, милях в двенадцати южнее Брюсселя. Около трех часов в городе появились солдаты-кавалеристы, вероятно, покинувшие поле боя. Они неслись по улицам города во весь опор и кричали, что все погибло и французы скоро будут здесь. Этих солдат становилось все больше, и все они говорили одно и то же: французы победили, армия Веллингтона разбита.

Джулия и леди Тревонанс сидели на диване, прижавшись друг к другу, маркиз, с заряженным пистолетом в руке, стоял у двери. Джулии хотелось закричать, но она понимала, что стоит ей сейчас издать хоть один звук, она уже не сможет остановиться и будет кричать, пока не охрипнет. Поэтому она молча покачивалась из стороны в сторону, зажав рот носовым платком и задевая плечом бледную от страха леди Тревонанс.

С наступлением сумерек пушки смолкли.

А в девять часов до города долетела весть, противоречившая всему, что говорилось до сих пор: Веллингтон отбил все атаки императорской гвардии, а к концу дня к месту сражения прибыли наконец прусские войска, и Наполеон был разбит наголову.

Женщины плакали, обнявшись. Лорд Тревонанс обессиленно опустился в кресло около дивана и закрыл лицо руками.

На другой день Джулия вместе с лордом и леди Тревонанс сидела в гостиной и вышивала – точнее, пыталась вышивать, так как каждый второй стежок ложился у нее сегодня кое-как. Она только что вдела новую нитку в игольное ушко, когда дверь отворилась и на пороге появился дворецкий.

– Майор Эдвард Блэкторн! – торжественно возвестил он.

Обе женщины одновременно ахнули, и работа выпала у Джулии из рук. Поднявшись с дивана, обтянутого шелком в бело-розовую полоску, она молча глядела на Эдварда, который уже твердой поступью вошел в дверь. У него был такой вид, словно за время его отсутствия ничего особенного не произошло.

Очевидно, он успел заехать к себе, чтобы привести себя в порядок. Все солдаты и офицеры возвращались в город после Ватерлоо с лицами, черными от пороха, и были перепачканы грязью и кровью с ног до головы; Эдвард, напротив, сиял безупречной свежестью и чистотой, и лишь глаза ввалились и покраснели, выдавая многодневную усталость.

– Эдвард!.. – прошептала она.

Что это – явь, сон, призрачное видение?

– Джулия, милая. – Он с улыбкой приближался к ней.

– Это правда ты?.. Но как? Откуда? – Она все еще не верила, что Эдвард, живой и невредимый, идет к ней.

Лишь убедившись, что перед нею не сон и не видение, она шагнула навстречу и припала к его груди. Так они стояли очень долго; наконец он отпустил ее и обернулся к леди Тревонанс. Маркиза, не пряча слез, обхватила его руками за шею, потом передала его в отеческие объятия лорда Тревонанса.

Теперь маркизе не терпелось выслушать рассказ Эдварда о Ватерлоо – ибо сражение уже успели окрестить по названию местечка, где находился штаб Веллингтона, – и она придвинула к дивану черный лакированный с позолотой стул и усадила на него Эдварда, сама же, вместе с лордом Тревонансом, села напротив. Джулии был предложен второй стул, однако она почему-то не стала садиться, а отошла к окну, откуда ей хорошо было видно лицо Эдварда.

Странно, подумал Эдвард, но тотчас забыл об этом и приступил к рассказу.

Джулия и сама бы не взялась объяснить, почему вдруг ей захотелось быть от всех в стороне. До этого она много долгих часов ждала каких-нибудь вестей о нем, а когда оказалось, что его полк тотчас по окончании сражения был переброшен в Париж, и вовсе потеряла надежду выяснить в ближайшие дни его судьбу. Увы, поток убитых в столицу не прекращался, и майор Блэкторн вполне мог оказаться среди них.

Но вот он появился сам, и от неожиданности Джулия не могла разобраться в своих чувствах. В груди ее теснились самые противоречивые чувства. Пожалуй, главным из них была радость от того, что он выжил. По предварительным подсчетам, потери англичан в этом сражении составляли десять-пятнадцать тысяч человек, и тем не менее Эдвард сидел перед нею на стуле, целый и невредимый, не считая шишки на голове, о которой он как раз сейчас рассказывал маркизу.

– Тогда наконец мы начали теснить французов. Императорская гвардия не выдержала натиска – а дальше я уже ничего не помню. Мушкетная пуля царапнула мне затылок, и меня выбросило из седла. Рана сама по себе неопасная, но при падении я ударился головой обо что-то твердое – скорее всего о камень – и потерял сознание. После меня унесли с поля боя – и вот я здесь.

– Вы должны благодарить судьбу за это везение, – выдохнула леди Тревонанс. Рука ее была прижата к груди.

– И я благодарю ее от всего сердца, – серьезно сказал Эдвард.

– Однако, мой мальчик, мы хотим знать все, все подробности, – объявил маркиз. Он сидел на диване, немного наклонясь вперед, и его поза выражала величайшее внимание.

Кивнув, Эдвард стал смотреть прямо перед собой или скорее внутрь себя. Когда он заговорил, голос его звучал неспешно и строго.

– В общем наступлении мой полк участвовал только дважды. Первый раз нас бросили в поддержку бригады тяжелой кавалерии Понсонби, которая до этого слишком рьяно отбивала первую атаку французской пехоты. Несколько полков из бригады – в их числе и Первый пехотный, и Второй драгунский – в пылу преследования пересекли оборонительный рубеж противника, за что и были жестоко наказаны: тотчас французские уланы атаковали их со всех сторон и разбили в пух и прах. Тогда-то нас и послали к ним на выручку – и мы постарались на славу. Положение, конечно, было аховое – но мы ведь кавалерия легкая, маневренная. Вместе с Двенадцатым полком мы быстро и без всякого шума обошли их оборонительный рубеж и ударили с тыла, когда французы меньше всего этого ожидали. Остатки бригады Понсонби, которые еще можно было спасти, мы спасли… – Он вздохнул и надолго умолк. Джулия заметила, что в его покрасневших глазах блеснули слезы. После этого он перешел к рассказу о том, как его полк был брошен в подкрепление пехотной дивизии Пиктона, и о втором наступлении на противника, с участием Шестнадцатого легкого драгунского полка.

– …К этому времени уже начало темнеть. Императорская гвардия в последний раз предприняла попытку атаки – и развалилась. Веллингтон, размахивая шляпой в воздухе, проскакал перед нашими измученными полками, призывая преследовать врага до конца. Французы уже оставляли свои батареи, их пушки одна за другой умолкали.

– Когда дым наконец рассеялся, мы увидели то, что Веллингтон еще раньше разглядел в подзорную трубу: французы, бросая на ходу оружие, беспорядочно бежали с поля боя. Наконец-то прибыло многотысячное прусское войско, которого мы ждали весь день. Оказалось, что после дождя дорогу из Вавра безнадежно развезло, орудия утопали в грязи, и пруссаки просто не могли пробиться на Мон-Сен-Жан. Потом мы еще какое-то время добивали остатки французской кавалерии и императорской гвардии – которая, кстати, стойко держалась до последнего, прикрывая отход Бонапарта. Мы наносили удар за ударом, и в конце концов гвардейцы не выдержали.

А потом мы гнали их по вытоптанному полю… – Словно не веря, Эдвард помотал головой, и из его глаз выкатились слезы. – Теперь все кончено. После такого страшного разгрома Наполеон Бонапарт уже не сможет подняться.

На щеке маркиза тоже блеснула слезинка. Он смахнул ее и, привстав, крепко сжал плечо Блэкторна.

– Хорошо, сынок, – хрипловато сказал он.

Леди Тревонанс, у которой слезы лились из глаз куда обильнее, наклонилась вперед и снова обняла Эдварда. От рыданий маркизы у Джулии тоже защемило в груди, однако плакать она почему-то не могла. Она как бы не совсем верила, что все это происходило на самом деле.

Когда леди Тревонанс наконец отпустила Эдварда, ее муж, которого всегда интересовали подробности, задал новый вопрос:

– Простите мое любопытство, Блэкторн, но – где был Веллингтон во время сражения? Приходилось ли вам его видеть – ведь, если я правильно понял, большую часть времени вы сами находились далеко на левом фланге, позади пехотной дивизии Пиктона?

– Да, как и бригада Вивьена. Что до Веллингтона, то он, кажется, был везде. И, хотя наши позиции растянулись на целые две мили, все офицеры, с которыми я потом беседовал, говорили одно и то же: в самые ответственные минуты Веллингтон появлялся с ними рядом, подавая солдатам пример мужества и стойкости.

Маркиз кивнул и улыбнулся весьма довольной улыбкой.

– Я слышал, он никогда не носит мундира и даже в дни сражений надевает старенький серый плащ с одинарной пелериной и простую треуголку. Вам это не кажется странным?

– Пожалуй, – с улыбкой отвечал Эдвард. – Но зато остальные офицеры так любят щегольнуть изяществом мундира, что его просто невозможно ни с кем спутать. В нем вообще нет ничего показного, и даже речи его до крайности просты. Помню, в одну из самых напряженных минут, когда Бонапартовы пушки палили без перебою, он сказал: «Да, дымновато, господа! Но хорошо стреляет тот, кто стреляет последним».

Лорд Тревонанс рассмеялся.

– Воистину: простота великого человека – великая простота. Должен сказать, что и в гостиной он точно такой же: ни слова лишнего, только самое необходимое. Итак, майор, что вы намерены делать дальше? – продолжал он, с новым интересом разглядывая Эдварда. – Ведь, насколько я понимаю, ваш полк уже преследует французов и направился вслед за ними в Париж?

– Да. Собственно говоря, я собирался сделать то же самое, – Блэкторн осторожно потрогал шишку на голове, – но Ванделье даже слушать меня не пожелал. Он велел мне возвращаться в Брюссель и заявил, что до Парижа его бригада уж как-нибудь доберется без меня. Разумеется, через пару дней я их догоню.

Джулия даже не заметила, когда она перестала слушать Эдварда, когда отвернулась от него и от супругов Тревонанс. Ей казалась, что над нею витает сама смерть, но не смерть вообще, безымянная и потому не такая страшная, а смерть тех, кто был с нею еще совсем недавно, – матери, братьев, отца. Как странно: до сих пор она не подозревала за собою панического страха смерти. Все это время она была совершенно уверена, что только неустроенность сестер препятствует ее немедленному и окончательному соединению с Эдвардом, теперь же она увидела самое себя как бы новыми глазами.

Эдвард Блэкторн – солдат и останется солдатом до конца жизни. Он и прежде говорил ей об этом, но она каким-то непостижимым образом продолжала надеяться, что он уйдет из армии и поселится в Бате вместе с ней. И вот – не успев вернуться, он уже говорит, что должен ехать за своим полком в Париж.

– Джулия? – раздался шепот Эдварда над самым ее ухом.

Когда его пальцы коснулись ее руки, она очнулась и заморгала, словно стряхивая оцепенение. Оказалось, что она стоит у окна, бессмысленно уставясь на запруженную толпами мостовую. Улица становилась все многолюднее: видимо, радость победы была слишком велика и горожане просто не могли усидеть дома.

Наконец она обернулась. Эдвард смотрел на нее с нескрываемым беспокойством.

– Что-нибудь случилось? – все еще шепотом спросил он.

Джулия оглядела гостиную. Лорд и леди Тревонанс уже ушли, и они с Эдвардом были вдвоем.

– Я не знаю, – ответила она. – Просто я прежде не думала… вернее, не понимала, что ты солдат и готов отдать жизнь за свою страну. Кажется, я начала осознавать это, только когда ты уходил от меня перед сражением, а вот теперь осознала вполне.

– Я вернулся к тебе, Джулия, – сказал он, пытаясь поймать ее взгляд. – Остальное сейчас неважно.

Джулии мучительно хотелось объяснить ему свои чувства, но она не знала, как.

– Милая, поедем ко мне, – сказал он, целуя ее пальцы.

Она опустила глаза. Откуда-то к ней подступала непрошеная дурнота. Он снова поцеловал ее пальцы, потом ладонь. От тепла его губ страхи ее как будто немного затихли, но не ушли. Что из того, что он успел помыться? От него все равно пахло порохом и лошадьми. Губы Эдварда коснулись ее щеки, но и после поцелуя ощущение дурноты не прошло. Ее охватила дрожь.

– Да что с тобой? – воскликнул он, тревожась уже не на шутку.

– Я… я неважно себя чувствую, – ответила она. – Вероятно, переволновалась. Ты здесь, со мной, а я все еще не могу в это поверить и боюсь обнаружить тебя в числе убитых. – Она подняла на него полные слез глаза. – Понимаешь? Я не могу поверить, что ты жив.

Отпустив ее руку, Эдвард обнял ее за талию и притянул к себе. Джулия силилась сдержать дрожь, но не могла. Слезы уже сорвались с ее ресниц и катились по щекам.

– Мне было так страшно, – прошептала она едва слышно.

Он начал нежно целовать ее волосы, ухо, лоб. Когда его губы нашли ее рот, она прижалась к нему всем телом. От этого ее дрожь как будто стала проходить, а волна страха наконец отхлынула. Теперь ее переполняла благодарность к судьбе за то, что Эдвард вернулся к ней, тогда как многие его товарищи уже не вернутся к своим ближним никогда.

По жилам Джулии разлилось приятное тепло, ей стало легко, и мысли о смерти отлетели. Для нее не существовало больше ничего, кроме рук и губ Эдварда. Она начала сама целовать его, страстно и торопливо. Его ноги были прижаты к ее ногам, руки обнимали ее, язык владел ее ртом, и сейчас она знала только это и слышала только те нежные слова, которые он шептал ей то в ухо, то в волосы, то куда-то мимо щеки.

– Джулия, любовь моя!..

Она снова растворялась в нем, и обнимала за шею, и гладила его волосы.

– Поедем ко мне, – шептал он.

И, хотя ей хотелось этого больше всего на свете, она сказала:

– Я не могу. Я обещала леди Тревонанс… Мы с нею договорились ехать к… – Его губы закрыли ей рот.

– Думаю, что она охотно освободит тебя от данного слова.

Джулия рассмеялась и коснулась губами его щеки.

– Я несу какую-то чушь! Конечно, освободит… Тем более что в Брюсселе такая ужасная неразбериха.

Через несколько минут, с розовыми от смущения щеками – поскольку ей только что пришлось прощаться с леди Тревонанс, – Джулия опустилась на сиденье экипажа рядом с Эдвардом.

На улицах все еще толпилось множество людей, которые при виде мундира всякий раз оживлялись, и тогда громовое «ура!» прокатывалось из конца в конец улицы. Многие кареты и экипажи были украшены лавровыми ветками. Из окон свисали флаги всех союзных стран. Лошади с трудом пробирались сквозь толпу, но рука Эдварда обнимала Джулию, и от этого она чувствовала себя хорошо и покойно и совсем не сетовала на частые остановки.

К тому времени, когда они наконец добрались до его квартиры, Джулия уже почти успокоилась и поняла, что ее любовь к Эдварду ничуть не ослабела. Войдя в гостиную и на всякий случай заперев дверь на ключ, Эдвард тотчас повернулся к ней и стал осыпать ее жаркими поцелуями. Он прервался лишь на минуту, чтобы развязать синие шелковые ленты на ее шляпке – маленький шедевр Габриелы полетел на пол.

Но в его объятьях Джулию снова охватило ставшее уже привычным тревожное ожидание – как вчера, когда после долгого отсутствия всяких вестей явилась вдруг весть о том, что армии Веллингтона и Блюхера разгромлены и город скоро заполнится французскими солдатами. Было ли тут дело в запахе сражения от его мундира или в чем-то ином, – но глаза Джулии вдруг защипало от порохового дыма, окутавшего все кругом, а уши заложило от грохота орудий. Ей мерещились то короткие приказы офицеров на поле боя, то стоны раненых, то предсмертные крики лошадей, то гул самой земли, дрожавшей под сапогами двух многотысячных армий.

Она не очень хорошо понимала, что в действительности происходило в эту минуту. Кажется, она лежала на маленьком диванчике в гостиной, а возможно, и нет. Точно она знала только одно: Эдвард был на ней и в ней, его руки до боли стискивали ее, а сама она обнимала его ногами и судорожно гладила руками в перчатках. При этом гул орудий, крики и топот лошадей не прекращались ни на миг, а убыстряющиеся движения Эдварда рождали новые причудливые образы в ее мозгу.

Но горячая волна уже поднималась откуда-то из глубин ее естества, и навязчивые призраки один за другим истончались и исчезали совсем. Чувствуя сквозь мундир тепло его тела, она начинала постепенно верить, что Эдвард здесь, он с нею, живой и настоящий. Неожиданно ее пронзило наслаждение столь жгучее и острое, что она закричала и едва не задохнулась. Непрошеные слезы опять хлынули из ее глаз. Над ухом у нее раздались стоны Эдварда, он начал двигаться медленнее и ровнее, но сама она все так же судорожно цеплялась за него.

– Тебе больно? – спросил он, как и в первый раз, и Джулия засмеялась в ответ, хотя смеяться ей не хотелось.

– Нет, нисколько.

Он поцеловал ее шею, потому что его губы сейчас находились чуть ниже ее уха, и она закрыла глаза.

Несколько минут спустя, когда ее дыхание восстановилось, она почувствовала под собою что-то жесткое, наподобие старых пружин, и поняла, что они и правда лежат на диване в гостиной.

– Где твои ноги? – спросила она, смутно припоминая, что диван был как будто гораздо короче Эдвардовых ног.

Он засмеялся ей в шею, отчего ей стало щекотно.

– Левая упирается коленом в подлокотник, а правая – ну, что поделаешь, правая на полу.

Джулия приподняла голову, чтобы взглянуть на любопытное зрелище. Странно: теперь ей мешала тяжесть его тела и диванные пружины под спиной, хотя еще несколько минут назад она даже не знала, где находится.

Но стоило ей обвести глазами маленькую темноватую комнату, как чувство покоя, только что владевшего ею, начало быстро улетучиваться. Пустой холодный камин, письменный стол – если, конечно, обшарпанный деревянный уродец с прямыми ножками может называться столом, – оловянный подсвечник. Свет из окна косо падал на голые половицы. Полоска красной парчи шириною всего в несколько дюймов была – вероятно, под видом занавески – привешена с одной стороны окна.

Джулия вздохнула. Ее руки все еще обнимали Эдварда, но сердце вдруг словно окаменело, и она уже сомневалась, была ли реальностью эта близость с Эдвардом.

– Мне пора, – прошептала она.

– Останься, – отвечал он, все так же щекоча губами ее шею. – Леди Тревонанс простит тебя, если сегодня ты не вернешься домой.

Когда Эдвард приподнялся на локте и заглянул ей в глаза, внутри у нее опять все перевернулось. Он потянулся к ней, и она ответила на его поцелуй.

Разумеется, она любит его и будет любить всегда.

Тогда в чем дело?..

Эдвард встал и ненадолго вышел в спальню, и Джулия легла на бок, подложив под щеку ладонь. Слезы, которых слишком много накопилось внутри, снова выкатились у нее из глаз и закапали в золото спутанных волос.

Больше она не могла тут оставаться. Она чувствовала, что должна уйти, и осознавала, что Эдвард не сможет этого понять. Через несколько минут он вернулся, и она отправилась в спальню, чтобы привести себя в порядок. Оправив платье и кое-как пригладив непослушные волосы, она еще некоторое время постояла посреди комнаты. Взгляд упал на износившееся покрывало на кровати. Ей чудилось, что сердце ее точно так же износилось и из него точно так же торчат нитки, как из этого покрывала. Но покрывало можно заштопать, а какими нитками ей теперь штопать свое сердце?

Когда она вернулась в гостиную, Эдвард стоял у окна к ней спиной и смотрел на улицу. В одной руке он держал шпагу острием вниз.

При виде этой шпаги у Джулии на долю секунды помутилось в глазах: она почти явственно увидела, как ее острие входит в человеческую плоть и из раны брызжет кровь.

Она попятилась и сглотнула подкативший к горлу ком.

Прочь, скорее прочь отсюда! – стучало у нее в висках. От страха ее дыхание сделалось прерывистым. Едва сознавая, что делает, она торопливо обошла диван и наклонилась к брошенной на полу шляпке.

– Я ухожу, – объявила она каким-то чужим, непривычно высоким голосом.

Эдвард удивленно обернулся и шагнул к ней.

– Нет! Ты не можешь так уйти.

– Но я же говорила тебе, что занята сегодня… – Она подняла синюю шляпку и отряхнула ее рукой в перчатке. – Я должна идти.

Он нахмурился и сделал еще один шаг в ее сторону.

– Джулия, – сказал он, положив шпагу на обшарпанный стол. – Я не понимаю тебя! И что, черт возьми, значит это «занята»?

– Ты мог бы при мне выбирать более пристойные выражения. – Не отводя взгляда от шпаги на столе, она неловко надела поднятую шляпку. – Пойми, что мне всегда придется выполнять свои обязательства перед ближними, как бы ни… Словом, мне надо идти. Я больше не могу тут находиться!

Метнувшись к двери, она повернула в замочной скважине ключ – раз, другой, третий. Но, в какую бы сторону она его ни вертела, он все время проскакивал, и дверь не отпиралась. Сзади послышались шаги, и пальцы Эдварда сжали ее руку выше локтя. Бросив ключ, Джулия выпрямилась и закрыла лицо рукой. Она силилась и не могла сдержать слезы.

– Джулия, родная моя, что с тобой?.. А-а, понимаю. Ты, верно, впервые столкнулась с войной! Конечно, война – это страшно. Но ведь я здесь, с тобой… и, слава Богу, целый и невредимый.

Он не поймет, подумала Джулия.

– Дело не в войне, – ответила она, уже зная, что не солжет, но и не скажет ему всей правды. – Просто… я не гожусь в офицерские жены. Раньше я думала, что лишь долг перед сестрами мешал мне поехать за тобою в Брюссель, но – ошибалась. Я… не могу жить в вечной тревоге, я слишком много смертей видела в своей жизни!

Она снова попыталась отпереть дверь, но ключ не слушался ее. Тогда Эдвард отвел ее руку, продвинул ключ чуть дальше в замочную скважину и повернул один раз. Дверь открылась.

Ее несколько удивило, что он не попытался остановить или переубедить ее, но размышлять об этом она не стала. Почти бегом она спустилась по лестнице, завязывая на ходу синие ленты своей шляпки, и распахнула наружную дверь. Глоток свежего влажного воздуха принес ей некоторое облегчение. Народу на улицах не убавилось, ждать экипажа было бесполезно, но Джулию это не очень заботило. Недолго думая, она повернула направо и пошла пешком: среди всеобщего шума и ликования вряд ли кто-то мог обратить внимание на одинокую женскую фигуру.

Сэр Перран, лорд Эрнекотт и мистер Локсхор молча смотрели, как Джулия свернула за угол и скрылась из глаз.

– Итак, господа, – тихо и торжественно произнес сэр Перран. – Соблаговолите ли вы подняться вместе со мною к моему племяннику?

– Да! – Лорд Эрнекотт уверенно кивнул.

– Признаться, я колебался, – сказал мистер Локсхор, – но теперь все мои сомнения развеялись. И это британский офицер, джентльмен, к тому же ваш родной племянник! Какая низость!.. Я готов быть вашим секундантом.

Блэкторн сидел на том самом диване, на котором они всего несколько минут назад были вместе с Джулией. Ему казалось, что он до сих пор ощущает под собою тепло ее податливого тела и то, как ее пальцы в перчатках пробегают по его лицу, шее, спине… Был ли смысл ее удерживать? Вряд ли. Он должен был ее отпустить. Вернувшись после Ватерлоо, он сразу заметил ее тусклый, безжизненный взгляд: вероятно, напряжение оказалось для нее слишком велико. Но он надеялся, что это пройдет, стоит им только побыть немного наедине. Увы, все оказалось гораздо серьезнее.

Эдвард уронил голову на руки. Невыносимая тоска разрывала на части его сердце. Ему хотелось метаться по комнатам, швырять на пол все предметы, какие подвернутся под руку, и пинать их ногами. Но он продолжал неподвижно сидеть на диване и, тяжело дыша, пытался преодолеть мучительную боль в сердце.

Он должен расстаться с Джулией, должен забыть ее. Но как? С нею жизнь для него имела смысл: имело смысл просыпаться утром, и ложиться вечером спать, и заполнять день делами, малыми и большими, потому что душой и сутью его жизни все равно оставалась она, Джулия. Он не мог этого объяснить, как не объяснил бы, почему столько стихов, пьес и простеньких песенок посвящено любви мужчины к женщине.

Всякий раз, когда он овладевал ею, она словно бы делалась его частью и заполняла собою всю его жизнь. Конечно, его жизнь как-то протекала и без нее; он аккуратно, даже педантично выполнял свои обязанности и делал все, что от него требовалось, – но в этом не было радости и не было того особенного ощущения чуда, которое давала ему только Джулия.

Она сама была чудом его жизни. И, познав это чудо и эту радость, он уже не представлял, как сможет обходиться без нее.

У майора Блэкторна бывали женщины и до Джулии. Однако в самой близости с ними чудесного было не больше, чем, положим, в этом письменном столе у стены: польза есть, но радости мало. Скудный личный опыт, накопленный им за годы кочевой солдатской жизни, не помогал разрешению непростого вопроса: что он должен сейчас сделать? Догнать ее? Уговорить остаться? Пригрозить, если понадобится, и потребовать наконец, чтобы она отбросила все свои страхи и стала его женой – и наполнила бы его жизнь радостью?

Эдвард устало откинулся на спинку дивана. Покачиваясь в седле по дороге из Ватерлоо в Брюссель, он всей душой стремился к одному: забыться в ее объятиях. Это было самое жестокое сражение в его жизни, но он старался не вспоминать о нем и думал только о том, как прижмет Джулию к своей груди. Он до сих пор не мог поверить, что он, Эдвард Блэкторн, уцелел в этой страшной сече, унесшей тысячи и тысячи жизней.

И вот Джулия дала ему забытье, которого он так жаждал, а потом ушла.

Он зажмурился, пытаясь отогнать от себя навязчивые воспоминания, но в этот миг раздался резкий, как град ружейных выстрелов, стук в дверь.

От неожиданности Эдвард вскочил и замер, словно готовясь к прыжку, и не сразу понял, что опасности нет: просто кто-то громко постучал в его дверь.

Он досадливо помотал головой и пошел открывать.

Из-за двери на него холодно взглянули серые глаза сэр Перрана. Его дядя в Брюсселе?.. Эдвард отступил на шаг, придерживая дверь.

С дядей были два спутника, которых Эдвард хорошо помнил по Бату. По мрачным выражениям их лиц он догадался, что они видели Джулию, только что вышедшую из его дома, – и очень возможно, что это произошло не случайно. Цель их неожиданного визита стала вдруг совершенно понятна, словно они уже сообщили о ней. Как странно, что, едва выбравшись из самой опасной битвы в своей жизни, он тут же вступает в другую, на сей раз с собственным дядей.

Затворив дверь, он ожидающе выпрямился. Сэр Перран, силуэт которого четко вырисовывался на фоне окна, а черты оставались в тени, поглядывал на него из-под полуопущенных век.

– Я вижу, ты вернулся с поля боя целым и невредимым, – холодно произнес он.

Даже на расстоянии от него веяло глухой враждебностью, и Эдвард внутренне подобрался. Ненависть к человеку, который хитростью и обманом отнял у него Джулию, вдруг вспыхнула с новой силой. Рука его непроизвольно потянулась к бедру, но наткнулась на пустые ножны: шпага лежала на столе.

– Вряд ли вы явились сюда затем, чтобы поздравить меня со счастливым возвращением. Полагаю, у вас ко мне дело поважнее. – Он язвительно усмехнулся. – Что ж, попробую догадаться. Вероятнее всего, вы решили объявить меня как ближайшего родственника своим наследником?

Сэр Перран вздрогнул и с силою ударил тростью об пол.

– Нахал! – воскликнул он. – Гроша ломаного от меня не получишь!

Во взгляде Эдварда отразилось глубочайшее презрение.

– А мне не нужны ни ваши гроши, ни даже миллионы – и вы прекрасно это знаете.

– Ты всегда был гордецом, – заметил сэр Перран. – Когда мы ездили в Бат, Стивен с Джорджем клянчили у меня все подряд, а ты… Я спрашивал у тебя, молокососа, что тебе купить, а ты молча отворачивался к окну, скрестивши руки на груди.

– Вы скверно обращались с моей мамой – этого я не прощу вам никогда. Стивен с Джорджем были еще слишком малы, чтобы что-то понимать. Я же однажды видел своими глазами, как вы ударили ее. С того дня вы для меня превратились в ничто, и только данное ей обещание удерживало меня в рамках приличий. Я никогда не понимал ее чрезмерной почтительности к вам: даже после того, как вы посмели поднять на нее руку, она убеждала меня не держать на вас зла. Часто она повторяла, что вы подарили ей что-то очень ценное и что якобы по одной этой причине я обязан любить и уважать вас. Но, видно, ее сердце было гораздо отходчивее моего, и сегодня я могу сказать вам прямо: я всегда вас презирал. Мне и тогда уже было ясно, что деньги для вас важнее человеческой чести и достоинства, однако я старался держать данное ей обещание. Но после Лондона, после того, как вскрылась эта отвратительная история с письмами, я не вижу в этом никакой надобности. По мне, вы можете убираться ко всем чертям, и чем скорее, тем лучше.

Опершись на трость, сэр Перран стянул с руки перчатку, медленно подошел к двери и остановился в двух шагах от племянника.

С минуту они смотрели друг другу в глаза. Блэкторн знал, что его дядя мастерски владеет огнестрельным оружием. Конечно, о дуэли на шпагах при его хромоте не могло быть и речи, но навести пистолет способен и хромой. Сердце Эдварда забилось сильнее. Смерть снова, как и вчера, стояла за его плечом, и от этого кровь прилила к его голове и застучала в висках.

Сэр Перран протянул вперед руку, и перчатка упала к ногам Эдварда.

– Тебе осталось только назвать своих секундантов. Жду тебя через три дня на рассвете, в Суанском лесу.

– Завтра, – поправил Эдвард. – Завтра на рассвете. Через три дня я уже должен быть со своим полком в Париже. Пока Бонапарт находится в Европе, война не кончена.

Взгляд сэра Перрана не дрогнул.

– Очень хорошо, – невозмутимо кивнул он. – Значит, завтра на рассвете. По дядиной спокойной уверенности, по тому, как холодно сверкнули его серые глаза, Блэкторн понял, что баронет будет целиться наверняка. Он молча нагнулся за перчаткой, бросил ее мистеру Локсхору и широко распахнул дверь.

Сэр Перран вышел, не сказав более ни слова.