Порабощенные сердца

Глава 11

— Он больше не способен командовать! — сверкая черными глазами, жилистый человек наконец перестал метаться взад-вперед и обернулся к своим товарищам. Свет факелов, укрепленных на деревянных стенах тюрьмы, ярко освещал его, усиливая впечатление, будто человека пожирал внутренний огонь. — Почему вы двое не видите, хотя это заметно так же ясно, как уши на голове Фацила?

— Я не сказал, что не вижу. — Фацил, цветом лица сравнявшийся со своими волосами, вернул сердитый взгляд испанцу. — Я только говорю, что не такой дурак, чтобы бросать ему вызов. Ты уже попробовал, и где ты оказался? На коленях, держась за живот?

Обидное напоминание о испытанном месяц назад унижении вызвало незамедлительную реакцию. Теперь была очередь Друза покраснеть от гнева. Но он быстро оправился. Пятна, выступившие на оливковой коже, исчезли, когда он сменил направление атаки.

— Моей ошибкой было то, что я выступил против него один. Мы должны выступить все вместе, объединившись. — Он взглянул на великана, небрежно облокотившегося на стену тюрьмы. — А что скажешь ты, Сита? Нас все-таки трое против него одного, даже если не считать Гая и Валерия.

Напоминание об отсутствующих новобранцах, которых теперь держали не в тюрьме для пленных, а на фермах их хозяев, вызвало отрезвляющее молчание, во время которого каждый из них пытался отрицать бесспорную истину. Они постепенно, один за другим ассимилировались, приживались среди своих ордовикских пленителей.

Фацил даже отвернулся, стараясь скрыть виноватый взгляд. У своих кельтских хозяев он чувствовал себя как дома. И только из верности товарищам отказался покинуть помещение для рабов.

— А что скажешь ты, Сита?

Неудивительно, что прервал затянувшееся молчание именно Друз.

— Ну? — потребовал он опять, полностью сосредоточась на гиганте ветеране.

— Я скажу, что твоя горячая кровь в конце концов вскипятила твой разум. — Лысая голова фракийца поблескивала в свете факелов. — Ты видел когда-нибудь человека, забитого камнями, Друз? От этого зрелища даже закаленных в боях воинов выворачивает наизнанку. И насколько я знаю, никто еще не отменял побитие камнями как наказание за мятеж — а ты говоришь именно о мятеже.

Легким движением он оттолкнулся от стены и скрестил руки на мощной груди. Голубые глаза, обычно и так почти невидные на широком, массивном лице, стали еще меньше, когда он пронзил предупреждающим взглядом своих более молодых товарищей.

— Чтобы больше я этого не слышал. Мы солдаты. Нам были отданы приказы, и наш долг повиноваться.

— Оставаться рабами? Чтобы разузнать, что возможно, об их земле и количестве вооруженных воинов — все в дурацкой надежде на то, что в один прекрасный день мы убежим и извлечем пользу из этих сведений? — с отвращением прошипел Друз. — Ты полагаешь, что именно в этом наш солдатский долг, а не в попытке убежать?

— Такие приказы мы получили, — повторил старик, наконец рассердившись. — И я полагаю, он тоже.

— Что ты говоришь? — Друз посмотрел на него подозрительно.

— Я говорю, что наше пребывание в этой горной крепости не случайность. Мавриция послал в Британию сам Веспасиан. И я убежден, с приказом проникнуть во вражескую крепость. То, что мы попали в засаду, было не ошибкой, а спланированным действием.

Друз, видимо понял, что такая интерпретация случившегося может быть верной. Его темные глаза наполнились нерешительностью.

— Тогда почему нам не сказали?

— Сказали что? Что мы посланы в патруль, чтобы нас взяли в плен? — Гигант насмешливо хрюкнул. — Как долго ты в армии, Друз? Приказы отдаются, а не разъясняются.

Но Друз не был укрощен. Сознание того, что их пленение могло быть преднамеренным, казалось, только усилило его гнев. Из всех пленников-римлян только он оказался способным постоянно поддерживать в себе огонь ненависти к своим пленителям.

— Так и будет это продолжаться? С каждым днем мы становимся все более кельтами, а не римлянами! Этот шут уже находит, что говорить на их языке легче, чем на нашем.

— Это ложь! — сжав кулаки, Фацил шагнул вперед из тени, в которую ранее отошел. — В отличие от тебя, испанец, латынь — это язык моей матери.

— Тогда чем же объясняется твое нежелание высказаться против Мавриция? — язвительно спросил Друз, заняв оборонительную позицию. — Или дело в храбрости?

Руфус Сита сердито покачал головой. Он надеялся, что, высказав свою догадку об истинной причине их положения, он сможет объединить их общей целью и смягчить разногласия. Однако его план не удался. И все же пора было с этим покончить. В одном горячий испанец был прав — они должны держаться вместе.

— Хватит! — прорычал он.

— Нет, не хватит. — Друз обернулся к ветерану. — И именно потому, что я солдат, я больше не могу молчать. В отличие от тебя, старик, боевой дух еще не покинул меня, и я еще не слепой, чтобы ничего не замечать. Послан ли он сюда специально или нет, теперь он сотрудничает с врагом и, следовательно, предает Рим.

— Твои глаза видят то, что заставляет их видеть твоя ненависть, — возразил Руфус, чувствуя поднимающийся внутри гнев и понимая, что должен сдерживать его. — Если его задачей является выяснить то, что возможно, о силах врага, он должен завоевать их доверие, даже если это означает действовать — по крайней мере внешне — против своих. Я не вижу ни сотрудничества, ни измены долгу.

— Нет? А как насчет его привязанности к этой женщине? Не будешь же ты говорить, что, защищая ее, он действовал только ради успеха своей "миссии"? — Друз сплюнул и смахнул прилипшую струйку слюны со своей щеки яростным движением руки. — Ты слеп и глуп. Он рисковал из-за нее своей жизнью, а ты сам удержал ее от попытки защитить его. И все же ты не замечаешь, что возникло между ними, и не видишь таящейся в этом опасности. — Он с отвращением покачал головой. — Ты сказал, что мой рассудок выкипел! А ты видел когда-нибудь, что может сделать с рассудком огонь между ног? Он забыл о том, зачем был послан сюда. И когда он окончательно отвернется от Рима, от Орлов и от нас — вопрос только времени.

— Ты не прав, Друз. Я его знаю. Он не из тех, чьи взгляды можно соблазнить вместе с плотью. В Палестине я видел, какой у него был выбор среди жаждущих проституток, готовых избавить его от жалованья. Из-за его положения и молодости они висли на нем гроздьями. И все же он проявлял так мало внимания к тому, что само плыло к нему в руки, что многие предполагали, что он интересуется маленькими мальчиками. Но слишком многие из нас пользовались остатками после него, чтобы знать, что в этом обвинении не было правды. Он просто не желал связывать себя.

— Лагерные шлюхи, — смуглокожий человек издевательски засмеялся. — Ждущие губы и расставленные ноги. Какой же дурак будет желать от них большего, чем просто пролить свое семя? И если в прошлом его кровать была заполнена так регулярно, возможно, теперь это им и движет. Я знавал людей, для которых желание обладать женщиной стало болезнью, всепожирающей страстью, которую надо было удовлетворить во что бы то ни стало.

— Разве такой человек — по своему выбору — оставил бы римские ложа оргий? — возразил Руфус с понимающей улыбкой. — А он сделал это. Когда он вернулся в Рим с Веспасианом, то был принят в лучших домах. Благодарность признательного императора не знала удержу, и слух об этом разнесся повсюду. Даже в Палестине мы слышали истории о неразборчивых женах и о непорочных дочерях, соревнующихся за честь лечь в постель с героем иудейской кампании. И все же он воспринял это лишь как должное. Когда ему это надоело, он вернулся к своему делу и нисколько не изменился.

Неубежденный Друз высокомерно пожал плечами:

— За десять лет человек может измениться.

— Но только не он, — покачал головой Руфус. — Я служил под его началом в этой проклятой пустыне три года. Я видел, как он сражался и как его люди умирали за то, чтобы Рим мог владеть этой землей и называть ее Иудеей. И не говори мне, что его верность под вопросом. Я видел его верность Риму, Орлам, а также своим людям. Да, я не могу понять его отношений с этой женщиной. Но я знаю, что он за человек, и он все еще командир. Пока его действия совершенно определенно не докажут мне, что он нарушил клятву, я буду подчиняться ему. И буду выступать против всякого, кто ему мешает.

— И я тоже, — присоединился Фацил, выступив вперед и встав бок о бок с Руфусом.

Руфус удивленно посмотрел на него. Действительно, он даже забыл о присутствии этого человека — настолько все его внимание было сосредоточено на испанце. Но ясно, что Фацил слушал его слова и поверил ему.

— Тогда оба вы дураки! — напоследок сказал Друз.

Если он и хотел сказать еще что-то, его остановило внезапно раздавшееся звяканье цепей. Понимая, что оно означает, все трое посмотрели на деревянные ворота, которые, царапая землю, открылись снаружи.

Гален почувствовал напряжение, как только вошел. Оно исходило от трех мужчин, стоящих у стены, подобно невидимому, но тяжелому и плотному облаку. Оно было почти осязаемым. Все же, когда он прошел сквозь сопровождающий его эскорт воинов за загородку, то не подал и вида, чтобы не дать ордовикам повода подумать, о разногласиях среди его людей. Враг не должен обнаружить этого, потому что не должен видеть слабости в рядах пленников.

Гален прошел вперед, охрана не последовала за ним. Он слышал, как они уходят, закрыв ворота. Только тогда он перенес внимание на своих людей. Ему понадобился лишь один взгляд, чтобы понять, что произошло в его отсутствие. Стоя плечом к плечу, Сита и Фацил молча противостояли Друзу.

Гален улыбнулся про себя. Он сделал хороший выбор. Каждый из выбранных им попутчиков вел себя, как он и предполагал, каждый играл определенную роль, направленную на успешное выполнение миссии.

Ранее, во время засады, выполнил свою роль Фацил. Этот внешне смешной человек сражался на мечах лучше всех в Дэве. Без точности его действий вероятность провала была бы гораздо выше. К тому же характер позволял ему принять свое теперешнее положение без излишнего неудовольствия. Не то что Друз.

Гален встретил настороженный взгляд испанца и не отрывал своего, пока испанец не отвернулся. Не сказав ни слова, Друз отошел от товарищей, направляясь к месту, которое служило ему постелью. Сита и Фацил последовали его примеру. Гален наблюдал за ними. Когда они легли, он с трудом сел. Подтянув колени к груди и опершись на них, он заглушил жгучую боль в спине мыслями о человеке, который так далеко зашел за тонкую границу, отделяющую повиновение от бунта.

Ненависть Друза к ордовикам за время, проведенное среди них, нисколько не утихла. И это хорошо. Если план Агриколы потерпит неудачу и Гален будет вынужден бежать, ему понадобится такой человек, как Друз, человек, способный убивать своих пленителей без всяких колебаний. Кроме того, испанец дольше всех прослужил в Британии. Во время бегства через горную местность с ордовикскими отрядами на хвосте его знание гор будет неоценимым.

— Центурион.

Гален поднял голову и увидел перед собой огромную фигуру фракийца. В руках он держал плащ Галена.

— Если ты в состоянии выдержать прикосновение ткани к спине, тебе не помешает согреться.

Гален кивнул. Несмотря на то, что Сита очень осторожно обернул одежду вокруг него, он сжал зубы от боли, когда грубая шерсть прикоснулась к его израненному телу.

— Если ночью рубцы лопнут, я должен буду утром отмачивать ткань. Постарайся не шевелиться.

Этот совет вызвал у Галена улыбку.

— Я помню, как когда-то говорил тебе эти же слова. Тогда понадобилось шесть человек, чтобы удержать тебя, пока врач вытаскивал стрелу из твоего бедра.

Великан присел на корточки рядом с командиром, и его бородатое лицо расплылось в улыбке.

— Это было слишком близко к моему мужскому естеству. Я боялся, как бы у этого грека не соскользнул нож.

В глазах ветерана ожили воспоминания. Когда они пролетели, вместе с ними ушла и улыбка.

Он поднялся на ноги.

— Могу я что-нибудь для тебя сделать?

Гален покачал головой.

— Ты и так сделал достаточно. — Он взглянул на Фацила и Друза и тихо добавил: — Спасибо.

Сита проследил за его взглядом:

— Ты понял, да?

— Да.

Казалось, старик хотел добавить еще что-то, хотел получить подтверждение своим мыслям. Иногда одной веры было мало, чтобы заглушить возникающие у человека сомнения. Потом он мигнул и вопрошающее выражение исчезло из его глаз.

— Спи спокойно, центурион.

Гален глядел ему в спину и впервые заметил, как сгорбились его плечи. Годы давали о себе знать. Сита устал, эти беспокойные дни ослабили его здоровье, и так подточенное годами не менее, чем перенесенными битвами. И все-таки именно возраст и опыт сделали необходимым участие Руфуса Ситы в этой миссии. Он пользовался уважением и доверием товарищей, к его голосу прислушивались, его мнение уважали. И будучи одним из них, в случае необходимости он мог сказать им то, чего не мог Гален.

Гален отогнал бесполезные мысли. Его будущее и будущее его людей определялось силами, которые от него не зависели. Их судьбу определяли боги. Он тоже устал. Посмотрев в ночное небо, закрыл глаза и под негромкое похрапывание стал ждать наступления сна, который успокоит боль и освежит мозг.

Она нежно пригладила прядь прямых светлых волос, которая вечно падала ему на лоб. Завершая обычный ритуал, она укутала мехом его худые плечи и, наклонившись, поцеловала в щеку:

— Ты должен постараться уснуть.

Но в ярких глазах, смотрящих на нее, не было ни малейшего намека на сон. Слишком многое случилось сегодня, чтобы мальчик был спокоен. Именно из-за его возбужденного состояния Мирддин приказал ему ночевать здесь. Друид знал, как знала и она, что родная мать не могла ни утешить, ни приласкать мальчика.

Почти отвечая ее мыслям, Дафидд сказал:

— С ним будет все в порядке, правда, Рика?

— Конечно, — тихо уверила она. — Ты же знаешь, какой он сильный.

— И храбрый тоже?

Нежно улыбнувшись, она покорно повторила, сопровождая слова успокаивающим кивком:

— И храбрый тоже.

— Мирддин сказал, что завтра мне можно будет увидеть его.

— Так ты и сделаешь. А сейчас тебе нужно уснуть, Дафидд.

Она еще раз пригладила непокорную прядь волос и начала медленно и ритмично поглаживать его лоб, зная, что обычно это убаюкивало мальчика. Сегодня, однако, глаза его никак не закрывались. Его возбужденный взгляд не отрывался от нее. Внезапно он спросил:

— Рика… почему Балор и другие думают, что ты желала того, что с тобой случилось?

На мгновение у нее перехватило дыхание. Оцепенев, она смотрела на вопрошающее лицо мальчика, понимая, что он что-то подслушал.

— Почему ты решил, что они так думают? — спросила она, стараясь говорить спокойно.

— Они так говорили Галену. Балор даже говорил ему, что тебе это понравилось. Он сказал, что ты… — Голос задрожал, глаза наполнились слезами от замешательства и смущения. — Но ты ведь н… н… не… правда, нет?

Шепот молил об ответе, и эта мольба отозвалась в ней.

— Нет, Дафидд. Нет. Я не хотела, чтобы это случилось.

Она потянулась, заставила сесть и заключила его в объятия.

— Ты слишком мал, чтобы это понять, — беспомощно лепетала она, поглаживая его по спине и пытаясь успокоить.

— Но я хочу понять! — Он сердито поднял голову. Их взгляды встретились. — Пожалуйста, Рика.

Как могла она объяснить ребенку слухи, ходившие среди соплеменников, объяснить, что предпочла бы умереть, чем остаться в живых после насилия?

— Балор и другие думают так, потому что я осталась в живых. Они думают, что я недостаточно сопротивлялась, чтобы помешать солдатам… обидеть меня. Видишь ли, иногда лучше умереть, чем потерять честь, а то, что сделали эти люди…

— Я знаю. — Он откинулся и смотрел на нее недетскими глазами. — Я знаю, что они сделали, — повторил он. — Он делает это моей матери. Иногда ночью я слышу, как она кричит. И если огонь не погас, я могу видеть. — В голосе была не просто ненависть к отчиму. В нем слышалась обида ребенка, который не может простить матери ее измену. — Ей нравится, когда он делает это. Даже когда он делает ей больно, она просит его не останавливаться. — Он отвернулся и быстро замигал, стараясь остановить слезы.

— Дафидд… — Рика протянула руку и, положив ладонь ему на щеку, заставила взглянуть на себя. — Так и должно быть между мужем и женой. Когда ты повзрослеешь, ты поймешь это. Твоя мать не делает ничего плохого. Свадебная клятва дает мужчине право на это, и поэтому женщина не считается обесчещенной, когда он берет ее. То, что случилось со мной, — совсем другое. Они не имели права. Они взяли от меня то, что я не отдавала. Но те, кто там не был, никогда не поверят этому.

Шрамы еще не затянулись, старая боль вернулась, и Рика сделала глубокий вздох, стараясь успокоить ее.

— Слухи, подобные тем, которые ты слышал, никогда не прекратятся.

— Но это неправда!

— Это не имеет значения. Балор и другие будут верить в то, во что им хочется верить.

— Я верю тебе. — Он взял ее за руку.

К горлу подступили слезы. Доверие невинного ребенка бальзамом пролилось на кровоточащую рану. Но сейчас она должна успокоить его боль, а не наоборот.

— Я знаю, что ты мне веришь. — Она покрепче обняла его за плечи. — Но я хочу, чтобы ты верил всему, что я тебе говорю. И о твоей матери тоже.

И снова он отвернулся, избегая ее взгляда.

— Дафидд, посмотри на меня, — ласково потребовала она. Когда он подчинился, она продолжила: — В том, что ты видел между твоей матерью и ее мужем, нет ничего плохого. Это нормально. От этого получаются дети, так семя мужчины попадает в женщину. Как мы сегодня высевали семена в землю, чтобы их взрастила богиня, так отец высевает семя в чрево матери. Только из этого семени вырастает ребенок.

— Всегда?

— Нет, но иногда… — Светлая головка склонилась в задумчивости. Рика попыталась понять, о чем он задумался. Имея дело с Дафиддом, угадать было трудно. Временами он воспринимал все совсем по-детски, но иногда его интуитивные догадки пугали.

Он неожиданно взглянул на нее и указал на живот.

— А твой ребенок посеян римлянином?

Она судорожно сглотнула, но не стала отрицать правду.

— Да, Дафидд, — прошептала она, отпуская его плечи.

Он кивнул, почти удовлетворенный, как бы разгадав наконец мучившую его загадку.

— Значит, поэтому Гален защищал тебя?

Умозаключение, высказанное уверенным тоном, застало ее врасплох, и сначала она не нашлась, что ответить. Пока она старалась не думать о последних словах Галена. Теперь же Дафидд вынуждает ее открыть глаза на причину поступков и слов Галена.

— Что ты имеешь в виду? — наконец спросила она дрожащим голосом.

— Он — римлянин, и ребенок тоже — римлянин. — Дафидд в замешательстве взглянул на нее. — Понимаешь, Рика? Он как будто отец этого ребенка.

— Он не отец! — отрезала она. Охваченная неожиданными и непонятными чувствами, Рика не смогла быть снисходительной к глупому выводу ребенка.

— Я сказал, как будто отец. — Дафидд закусил нижнюю губу. Все же, несмотря на обиду, он не отступал. — Поэтому он и ударил Балора, и был высечен.

— Нет! — слишком многое в словах Дафидд а могло оказаться правдой, которую она просто не могла принять. Между нею и римлянином не может быть ничего общего! Ребенок, зачатый римлянином, вовсе не дает ему права вмешиваться и чувствовать ответственность. Ей не нужна его защита, она не хотела ее!

Терзаемая своей мукой, она не смогла смягчиться.

— Послушай меня, Дафидд. Ты должен видеть его таким, каков он есть, а не таким, каким тебе хотелось бы. Его высекли, потому что он ударил своего охранника. Мирддин сказал правильно — ему нужно указать его место. Это урок другим.

— Человек бывает рабом только тогда, когда позволяет себе быть им.

Она напряглась.

— Где ты это слышал? — Она знала ответ прежде, чем он произнес его.

— Мне сказал Гален. — Осторожно взглянув, он, должно быть, понял, что больше не нужно ничего говорить. Скользнул под мех и, устроившись поудобнее, закрыл глаза. И тихо шепнул, почти про себя:

— Может быть, они потому и высекли его… что он никогда не будет рабом. Я думаю, они боятся его.

Она невольно криво усмехнулась от проницательности мальчика.

— Я тоже так думаю, — прошептала она, не понимая, почему мысль о силе воли римлянина успокоила ее. — А сейчас ты должен уснуть.

— Рика?

— Да?

Голубые глаза снова широко открылись.

— Если бы Гален не ударил Балора за его слова, я бы сделал это.

Она смахнула проступившие слезы.

— Я знаю, ты сделал бы это. — Она похлопала его по руке и наклонилась поцеловать. — Поэтому ты так дорог мне, Дафидд. Ты защитил бы меня и мою честь. У тебя мужество не мальчика, а великого воина.

Он покраснел, но все же в выражении его лица была не только радость от похвалы. Несомненно, в нем была также надежда.

— Значит, на самом деле ты не ненавидишь его. Я думаю, нет. Ты попыталась помочь ему сегодня, теперь он должен тебе нравиться.

— Это… это все не так просто, Дафидд. — Она отвернулась.

— Ты хотела помочь ему, — настойчиво повторил он.

— Да, но…

— Тогда он тебе нравится. Ты больше не ненавидишь его.

— Это нелегко.

— Нет, легко. Легко знать, любишь ты кого-либо или ненавидишь. Я ненавижу Балора потому, что он такой жестокий и обижает других. Мирддин добрый, и я люблю его. Кажется, мне нравится рыжеволосый римлянин, он смешной. Тот большой и лысый… он раньше не нравился мне. Но сегодня он тоже по-своему хотел защитить тебя. Мне кажется, теперь он мне тоже нравится…

Она смотрела невидящим взглядом в огонь очага и слушала болтовню ребенка. Как легко для него было любить или ненавидеть…

"Я позабочусь о том, чтобы твоя ненависть уменьшилась и исчезла", — внезапно прозвучало в голове. Она почувствовала подступающие слезы.

Дафидд сел.

— Рика, почему ты плачешь?

— Я не плачу.

— Нет, плачешь. — Он протянул руку и, коснувшись щеки, отпрянул. — Посмотри, мокрая.

— Ох, Дафидд… — Она вздохнула. — Ты задаешь слишком много вопросов, на которые у меня нет ответов. Засыпай, возможно, завтрашний день принесет ответы.

Она поцеловала его в последний раз и поднялась. Если бы только рассвет действительно принес разрешение ее проблем…

— Рика? — пробормотал сонный голос.

Она не обернулась.

— Да?

— Может быть, тебе надо посмотреть на него…

Маурик сидел скрестив ноги на тюфяке, набитом папоротником и покрытом шкурами. Пока еще твердой рукой он поднес к губам деревянную кружку, которая уже столько раз наполнялась и опустошалась, что он потерял счет. Откинув голову, сделал большой глоток. Хотя никакое количество вина не могло погасить ярость, кипящую внутри с тех пор, как вернулся в крепость, он, тем не менее, пытался попробовать — ничего другого не оставалось.

Оглядываясь назад, он понимал, какую ошибку допустил, отсутствуя последние три дня. Действительно, даже блеск охотничьих успехов померк, когда он узнал о происшедших событиях. Ссора между Балором и римлянином окончилась бы совсем по-другому!

Горло перехватило от приступа ярости, и он захлебнулся. Кашляя, произнес про себя проклятие. Этот болван должен был сразу убить темнокожего ублюдка и отрубить ему голову. Вместо этого, пытаясь восстановить свою репутацию, он умудрился только поднять репутацию своего врага. Всю оставшуюся жизнь Балор будет носить отметину римлянина — рваный шрам на щеке. Лицо — по поверьям ордовиков воплощение чести — всегда будет напоминать о его поражении. А римлянин может гордо носить свои шрамы. Он молча перенес кнут и доказал свое мужество всем.

Меньше всего Маурик хотел, чтобы раб-центурион вырос в глазах людей. Совет старейшин теперь будет более, чем когда-нибудь, склонен одобрить этот предательский план мира. Выругавшись, Маурик отбросил пустую кружку.

Звук от удара тяжелого предмета о глиняный пол разбудил одного из воинов, спящих в хижине. Тот встал с ложа и подошел к очагу.

Почувствовав наконец действие вина, Маурик наклонился вперед и смотрел на игру света на обнаженной фигуре воина. Гордость своим телом вызывала интерес к телу других, и Маурик оценил телосложение и грациозные движения молодого воина, стоящего возле очага и подкладывающего в огонь длинные поленья.

Его звали Инир, вспомнил Маурик, разглядывая женственные линии тела. Тонкие брови, точеные скулы и безупречная кожа могли поспорить с красотой женщины. В чреслах Маурика возникло знакомое возбуждение, и он беспокойно лег на бок, опершись щекой на руку.

Звук привлек внимание юноши, и он повернул голову. Его взгляд встретился со взглядом Маурика, потом ушел в сторону. Мгновение спустя его правая рука, спокойно лежащая на обнаженной груди повыше сердца, шевельнулась. Не отрываясь от тела, рука скользнула к горлу и вдоль щеки, пока длинные пальцы не скрылись в беспорядке рыжевато-каштановых локонов.

Несомненно, это было приглашение.

Маурик почувствовал ответное возбуждение. Перспектива заполучить этого грациозного юношу в качестве любовника была привлекательной.

Инир, должно быть, прочитал его мысли, потому что, слегка повернувшись, дал Маурику получше разглядеть себя. Когда его взгляд достиг живота, Инир опять повернулся к огню, открывая разгоряченному взгляду Маурика стройные бедра и гладкие выпуклости ягодиц.

Маурика обрадовало это молчаливое согласие, в качестве партнера в постели он всегда предпочитал своих товарищей-воинов. Как многие из них, он полагал, что мужчина — какой бы потенцией он ни обладал — после акта любви оказывается побежденным и его бессилие есть нечто вроде временной смерти. Поэтому в отличие от других воинов племени, получающих удовольствие как от мужчин, так и от женщин, он не мог удовлетвориться женщиной, если она охотно отдавалась ему. С ними он предпочитал бороться за то, что в конце концов брал. И все-таки даже в разгар удовольствия его мучило ощущение капитуляции и неудачи. Поэтому, если он мог выбирать, то ложился в постель только с теми, с которыми удовольствие и поражение были бы обоюдными.

То, что стройный воин у очага обещает такое обоюдное удовольствие, было бесспорно. Он снова повернулся и взглянул на Маурика, повторив жест, на этот раз сверху вниз.

При виде очевидных свидетельств желания юноши Маурик возбудился. Он поднялся на коленях и поманил к себе Инира.

Инир лежал на тюфяке и смотрел вверх. Но видел и слышал он не того, кого сейчас собирался принять в качестве своего любовника. Он видел лицо и слышал голос человека, которого давно принял в качестве своего короля. "Делай, что надо… теперь за ним надо следить более, чем когда бы то ни было…"

Некоторое время спустя в хижину вошли трое воинов. Они не обратили внимания, что в темном углу двое их братьев по оружию занимаются любовью.