Позволь мне верить в чудеса

Глава 40

Аня влетела в квартиру Высоцкого, чувствуя себя огнедышащим драконом, которому нужно либо извергнуть длинный язык пламени, способный выжечь все вокруг, либо придется взорваться изнутри…

В голове смешалось разом все — стыд, страх, злость… Даже ярость…

Аня, умевшая «тише мыши», хлопнула входной дверью так, что та отлетела… И жалко было лишь, что не Высоцкому в нос. Стянула с плеч куртку, не повесив ее аккуратно, как делала всегда, а просто бросив практически под ноги.

Не заботясь о чистоте полов прошла по коридору, останавливаясь между дверью в свою комнату и кухней…

Стояла с минуту, осознавая, что дышит так громко и тяжело, что это отчетливо слышно практически во всей квартире…

И одинаково сильно хотелось сделать две вещи — метнуться в спальню, сгрести свои шмотки и исполнить «просьбу» благодетеля — свалить на все четыре стороны… А еще дождаться, когда он придет… И метнуть чем-то.

В наглого… Непозволительно наглого мужчину, посмевшего так унизить… Ни за что!

Сделав порывистое движение в сторону закрытой двери, девушка резко развернулась, чтобы подойти к столу, уткнуться в него основаниями ладоней, уставиться в столешницу, продолжая тяжело дышать и смотреть…

Не знала, сколько так провела, но пыл не схлынул, когда из-за оставшейся открытой двери услышала, что на этаж приехал лифт, что оттуда вышли… Что неспешно шагая, приблизились к квартире…

Что зашли… В отличие от нее, спокойно повесили пальто, а не швырнули его…

И снова шли…

Теперь уже по коридору до кухни…

Аня боковым зрением фиксировала, как Высоцкий… Показательно спокойный… Подходит к раковине, берет один из стаканов с верхней полки, набирает отфильтрованную воду, не спеша пьет, ставит на место…

Несомненно, слыша ее тяжелое дыхание и понимая, что девушка на взводе, обходит стол с другой стороны, повторяет ее позу, и когда Аня поднимает взгляд — хмурый, скорее всего кажущийся ему истеричным, смотрит в ответ убийственно холодно.

— Час сейчас который? — и спрашивает так же. Убийственно.

— Вы что себе позволяете? — и если раньше Аня собиралась кричать, извергать пламя и метать стаканы… То ответный вопрос получился близким к шипению, а глаза сузились. — Вы кем себя возомнили? Вы… — она начала, чувствуя, что пламя течет по венам, начиная отзываться яростной дрожью.

— Час. Сейчас. Который? Аня.

И вместо того, чтобы пойти на попятные, чтобы позволить ей излить эту ярость. Несомненно, заслужено адресованную ему… Высоцкий перебивает, чеканя слово за словом свой же вопрос.

— Да какая разница?! — ожидаемо получая вместо ответа истеричный вскрик и стук девичьей ладони по столу.

Будь на нем посуда — подпрыгнула бы, а так только сначала закачалась, постепенно увеличивая амплитуду колебаний, а потом упала на бок ваза с одним из Захаровых букетов.

Аня и Корней следили, как она сначала описывает круг, постепенно освобождаясь от воды, а потом катится к краю, соскальзывает, разлетаясь на полу между ними на миллион осколков, хороня под ними цветы…

И если Высоцкий только хмыкнул, Аня почувствовала новый прилив ярости.

— Час ночи. Аня. Ты какого черта по парковкам шляешься? Ты кем меня считаешь? Ты нахрена врешь?

И каждый из последующих вопросов Высоцкого звучал максимально грубо. Непозволительно. Впрочем, как и все его поведение этой ночью.

— Мне вещи собрать или так уйти, а вы следом выбросите? — И Ане нестерпимо захотелось идти на принцип до конца. Впервые за время общения с Высоцким она чувствовала, что ее ярости хватит. И боли хватит. И обиды…

— Успеешь собрать. Не волнуйся. Сначала только объясню тебе пару истин. Напоследок.

— Не нужны мне ваши истины…

Аня будто выплюнула, жалея, что ваза уже валяется у ног. Иначе… Зарядила бы. Ей-богу. Все равно ведь умирать.

— Я заметил, что не нужны. Ведешь себя, как…

— Как кто? — Высоцкий вроде как решил сдержаться, но Аня не дала. Самой казалось, что чем больше гадостей услышит от него, чем больше сейчас возненавидит, тем легче будет потом…

— А как сама считаешь? Как можно назвать девушку, которую ночью на парковке приходуют? Свет бы хоть выключили. Эксгибиционисты хреновы…

— Это. Не ваше. Дело. Вы…

— Я, Аня, просил тебя об одном — проводить ночи в квартире. Это было сложно? Тебе было принципиально? Так не терпелось, что до кровати не дошли?

— Да не собирались мы до вашей кровати доходить! Господи…

Аня снова сорвалась на крик, готовая в любой момент зарычать. Ведь это она должна на него наезжать. Она должна требовать с него ответ за поведение. Она должна тыкать носом в то, что позволил себе лишнего, что пусть завуалированно, но только что сравнил с девушкой пониженной социальной ответственности, а она… Стоит и оправдывается.

— То есть предел твоих мечтаний — на заднем сиденье? Башкой о дверку биться и машину покачивать, пока не затошнит?

— Боже… Что ж вы за человек-то такой…

Высоцкий же умел одной фразой бить так, что земля из-под ног. И этой тоже ударил больно. Потому что ни черта это не предел ее мечтаний. Это жестокая реальность, которая пришла в ее жизнь по его вине.

— Адекватный, Аня. В отличие от тебя и твоего ухажора.

— Это не ваше дело! Вообще не ваше! И вы не имели права! Ни со мной вот так, ни ему…

— Я взял тебя у бабушки в состоянии..

— Да я не корова!!! — Высоцкий только начал, а Аня тут же перебила, крича громче, чем все разы до этого. А ведь стоило бы сдержаться. Стоило бы подумать о том, как ее поведение выглядит со стороны, что завтра будет стыдно, но не было сил. — Не. Корова. Вы меня не брали у бабушки в состоянии. Я человек. И я имею право…

— Ведешь себя, как… Дура малолетняя…

Не дав договорить, Корней произнес, глядя на девушку с прищуром. Она распалялась с каждой фразой все сильней — это было видно. Не понимала только, что и он так же. Тоже все сильней. И тоже близок к тому, чтобы взорваться. Только его взрыв будет куда более тяжелым. Для обоих.

— А я такая! Дура! И малолетняя! А вы… Нравоучитель двуличный! Сами… Самому можно вот здесь…

Аня махнула в сторону коридора, вспоминая, как когда-то застала его с любовницей, чувствуя, как гнева и обиды становятся еще больше, хотя казалось — куда уж… А потом снова уперлась в столешницу с такой силой, что та могла бы затрещать.

— Ты хоть предохраняешься? Или все должно быть спонтанно, и презерватив — необязателен?

Но Высоцкий явно не собирался отвечать на ее обвинения. Зато бросаться своими — легко и с радостью. Ошарашил новым вопросом настолько, что Аня застыла, открыла было рот… И тут же закрыла… На какое-то время забыв, как люди разговаривают.

— Вы… Да вы… — а потом посмотрела на него широко открытыми глазами, постепенно краснея от стыда. — Да как вы смеете вообще? Какое ваше дело?

— Мое? Мне не нужны проблемы. Аня. Насколько я знаю, ко мне в дом ты пришла без довеска в виде залета и, подозреваю, без подобных эпизодов в убитых тачках в анамнезе. И мне все равно, что ты будешь делать со своей жизнью, когда уйдешь за эти двери. Но пока ты здесь, ты будешь делать то, что я тебе сказал. В частности, отвечать на мои вопросы. Поняла?

— А не пошли бы вы…

— Куда?

— К черту со своими вопросами! — Аня снова взвизгнула, блестя глазами так, что самой стало обидно. Потому что, кажется, на них выступили слезы бессилия. Слезы, которые показывать Высоцкому хотелось меньше всего.

— Я жду ответ.

— Нет!

— Что, «нет»?

— Не ваше дело! Вы… Ко мне в душу лезть права не имеете! И я не обещала, что буду вам отчитываться… И вы… И вы должны были сделать вид, что нас не видите! Понимаете? Так делают нормальные люди! Нормальные, а вы…

— Ясно. То есть нечего ответить. Вся надежда на принца…

Аня распиналась, но Корней ее, кажется, даже не пытался услышать.

Продолжал смотреть, сузив глаза и раздувая ноздри, а еще чеканить так, будто ее истерика — на ровном месте…

— А даже если так, то что? Вот что вам до этого?

— Я уже сказал, что мне, Аня. А ты… Понастроишь воздушных замков, а потом удивляешься, что они осыпаются. Дом потеряли уже. Добились. Остались на улице благополучно. Молодцы. Вроде как пронесло, могло быть хуже… Так почему бы не продолжить усугублять, да? Дальше что по плану? Залететь? Удивиться, что «самый лучший на свете» не обрадуется новости? А потом? Хотя подожди… Я знаю, что потом. Есть же отработанная мамой схема. Родить. Бабушке оставить. Она как раз подлечится, еще одного воспитает. Куда денется? Угадал?

Корней говорил, видя, как девичье лицо меняется. Если раньше дышала часто и глубоко, то в какой-то момент перестала… Если раньше лицо наливалось краской, то в какой-то момент побелело… Если раньше держала губы сомкнутыми, будто готовясь выплюнуть очередное обвинение, то разом их разжала, открывая рот и позволяя вылететь из него ошарашенному протяжному «хо-о-о», разом выпуская из легких весь воздух, получив удар под дых…

И знал ведь… Еще до того, как позволил себе, знал, что бьет непозволительно больно. Незаслуженно. Но не притормозил.

Потом же следил, как застывшая девочка оживает… Опускает взгляд… Смотрит на руки, которые так и лежали на столешнице… Пальцы на которых медленно сгибаются, будто их разом схватила судорога… Потом снимает их, сжимая в кулаки, складывает на груди, сьеживается… Поднимает взгляд на него — мельком, на секунду… Но ее достаточно, чтобы понять — глаза полны слез. Скорее всего хочет что-то сказать, наверняка не против сделать ему так же больно, но не может — не умеет… Просто шепчет:

— Вы меня не знаете, чтобы так…

Разворачивается, делает два шага, запинается на ровном месте, а потом переходит на бег, дергает на себя дверь в комнату, залетает…

И как бы ни пыталась сдержаться, слышно, что с рыданиями справить не может.

Если раньше душили горло — теперь несутся между стен громким плачем.

Как бы подтверждая Высоцкому — молодец. Добился.

В мире не было слов, способных ударить Аню больнее, чем те, что так просто слетели с языка Высоцкого.

С языка человека, который мог бы купаться в любви… Мог бы упиваться ею… И даже делать для этого ничего не нужно.

Ты просто сын… И поэтому любим. Ты просто друг… И поэтому любим. Ты просто муж… И поэтому любим.

У него все могло быть только так. Просто. Потому что он такой — достойный любви. Потому что ему не пришлось делать ничего… А она уже по уши. Потому что не она одна — но и какая-то Олеся из ССК. И та, которая… Которая разбрасывается платьями в прихожей. Да любая! Аня не сомневалась — любая влюбилась бы. Вопрос лишь в том, кого он выберет. Кому позволит быть рядом. Кто не споткнется об эту его чертову планку требовательности…

Ведь он может ее выставлять. Ведь он может самостоятельно решать, кого впускать в свой мир, а кого оставить за порогом. Ведь он может смело заявлять, что любые отношения для него — это сделка с оговоренными правилами. Его правилами. И каждый их принимает. Потому что хочет стать частью его жизни. Пусть маленькой. Пусть незначительной. Пусть просто мельтешащей перед глазами «мышкой»-приживалкой. Но хочет.

Ему не нужно держать двери открытыми день и ночь и умолять… Тихонько, но отчаянно умолять, чтобы в них хоть кто-то вошел. Хоть кто-то…

Хоть кто-то захотел… Его любить.

Ему это не нужно.

Имея максимальный спектр возможных источников любви — он отмахивается от каждого, потому что… Потому что элементарно не знает, как это — мечтать, чтобы тебя любили люди, которые должны бы любить по природе. От рождения. Ни за что. Просто потому, что ты дочь.

У него это было. А у Ани — нет. Она всю жизнь мечтала узнать, как это… Но не случилось.

А еще пыталась разобраться, найти оправдание, понять… Как можно бросить… Своего… Родного… Как можно отрезать, будто и не было. Как можно перед собой же притвориться, что это нормально. Что так и нужно было. Что так бывает.

Бывает… Да только разве же должно так быть?

Нет. Каждый раз Аня приходила именно к этому выводу.

А Высоцкий… Не имея ни малейшего представления, насколько глубоко и долго живет эта обида, насколько сильно она день ото дня делает больно… Решил, что имеет право судить. Ставить клеймо… Сравнивать. Бросать легкомысленное "яблочко от яблоньки"…

И попробуй теперь отмойся. Попробуй теперь забудь, что в тебе видят то, чего ты сама боишься больше всего на этом свете — сделать также.

Аня влетела в комнату, понимая, что самое время начать сборы. Что это финал. Что дальше… Просто невозможно. Что все, произошедшее ранее — цветочки. А ягодки — вот они. Теперь-то совершенно понятно, кем он считает Аню. Как к ней относится. Насколько низко оценивает и абсолютно не понимает. Но доказывать…

Кому? Зачем? Теперь себе бы доказать, что… Что все не так. Теперь себя бы собрать, а то сердце ведь разлетелось… Там. У стола. Так же, как ваза. И тоже похоронило под собой — но не цветы, а веру.

Даже не в него — в себя. Ведь каждое его слово… Каждое его чертово слово рано или поздно становится истинным. И если он видит в ней подобие матери, значит…

Додумать не получилось, потому что Аню сбили ее же рыдания…

И схваченная в порыве стопка белья из комода полетела на кровать. Аня же… Практически задыхаясь, видя вокруг себя не комнату, а череду расплывающихся пятен, метнулась в угол. Такой же глухой, как тот, в который сама же загнала себя глупой мечтательностью. Влюбчивостью. Стремлением и верой. Бессмысленной. Потому что, как Высоцкий сказал, нет смысла строить воздушные замки, каждый из которых обречен осыпаться.

И о любви «просто так» тоже можно больше не мечтать. Осталось только понять — а жить-то тогда зачем? Жить-то надо вообще?

Одно из незыблемых правил Корней Высоцкого — взвешивать слова. Не трепаться, не переоценивать, не сыпать предположениями. Уметь управляться со словом, но не использовать его как оружие против беспомощных.

Сегодня же… Он нарушил свое правило. Так же, как девочка. Только… Их промахи были несоизмеримы.

Наверное, в девятнадцать целоваться под подъездом с нравящимся тебе мальчиком — нормально. Даже не так. Упоительно. И даже вполне можно допустить, что совершенно все равно, как это выглядит со стороны. Имеет она на это право? Конечно, имеет.

Стоит ли то, что она не предупредила и что нарушила, реакции, которую дал он сам? Конечно, не стоит.

Но чтобы понять это — нужно было остаться на кухне, слыша, как из спальни доносятся рыдания. Такие, что не подделаешь. И вряд ли остановишь.

Корнея всегда раздражали женские слезы. Просто потому, что слишком часто манипулятивны. Просто потому, что он понятия не имел, что с ними делать. Да и не хотел никогда с ними ничего делать.

Сейчас же… Стоял все так же — упершись кулаками в стол, глядя на разлетевшееся по полу стекло, слушал… И не испытывал раздражения. Не думал про себя: «пусть порыдает, ее проблемы»… Понимал, что проблемы-то его. Потому что…

— Му*ак…

Сам же себе признался. Бил, пока не добил окончательно. Сжимал, пока не спружинило. Должен был остановиться. Должен был спать отправить и только утром…

Но нет. Хотелось крови. Он ее получил.

Показал девочке, что с ним — шутки плохи. Преподнес урок. Скорее всего, на всю жизнь.

Оскорбил, зная, что ответить не сможет. Отправил захлебываться собственными рыданиями.

Благородно. Что тут скажешь.

А главное — эффективно.

Корней продолжал стоять, а из спальни — доноситься рыданья. И с каждым новым «заходом» все более сильные, отчаянные какие-то… Искренние до того, что волосы дыбом. И абсолютное чувство цугцванга. Когда любой твой шаг — заведомо проигрышный. Останься ты тут или пойди туда — сделаешь одинаково плохо. Извинись или притворишься, что ничего не произошло. Позволь уйти в ночи или оставь дома силой.

А все потому, что незыблемые правила Корнея Высоцкого нельзя нарушать. Даже самому Корнею Высоцкому. Ведь их нарушение дорогого стоит всем. В частности, ему.