Преданное сердце

ГЛАВА II

Таким мне запомнился Берлин. Потом, по прошествии времени, я часто задавал себе вопрос, почему я тогда был так уверен, что и дальше все будет идти как надо. Наивные мысли!

Впрочем, та полоса везения, благодаря которой я оказался в Берлине, началась еще тремя годами ранее. До последнего курса в университете я отнюдь не считал, что все в моей жизни так уж прекрасно. И нельзя сказать, что меня одолевали жалобы или что я проклинал судьбу, — просто было чувство какой-то неприспособленности, ощущение того, что я и не свой, и не чужой. Я ни разу не был капитаном команды, мои товарищи никогда не заходили ко мне, если можно было зайти к кому-нибудь еще, слушали меня без особой охоты, шуткам моим мало смеялись. Непонятно, в чем тут было дело. Спортсменом я считался неплохим, поладить со мной тоже было нетрудно, да и говорил я, как мне казалось, примерно то же, что и остальные. Может, я был им чужим, сам того не зная? Не думаю: если человека считают чужим, его избегают, и тогда, получив свободу для выражения своего таланта, он неожиданно берет верх над другими людьми. Так было со многими поэтами и художниками, с целой школой европейских комических актеров. Я очень хотел попасть в их число, но, увы, это было мне не по плечу: всегда и во всем я оказывался где-то на задворках.

Это получалось само собой. Я вырос в Нашвилле, но не где-нибудь в Белл Мид, а на Эстес-авеню, то есть на задворках. Отец мой был довольно-таки преуспевающим адвокатом, но крупные дела попадались ему нечасто, возможно, потому, что он больше интересовался историей нашего края, чем своей профессией. Нашвилл Эндрю Джексона, Нашвилл, когда он был крепостью во время Гражданской войны, Нашвилл периода реконструкции — вот что по-настоящему увлекало отца. Когда-то я думал, что он знает про Нашвилл больше всех, но потом понял, что занимался он всем этим по-любительски — и в истории, и в юриспруденции его место было на задворках. Мать моя была такой же, как отец. Для нее в жизни существовали лишь две вещи: заседания в клубе и составление генеалогического древа нашего семейства. Если мне не изменяет память, высшим достижением в ее клубной карьере было избрание на пост секретаря, а самыми выдающимися предками, которых ей удалось откопать, оказались судья из Вирджинии и адвокат из Глазго. Родители были членами респектабельного клуба "Бел Мид кантри клаб", но всякий раз, когда мы там бывали, меня не оставляло чувство, что мы — незваные гости. Мы подходили к чужим столикам, чтобы побеседовать с другими, к нашему же столику не подходил никто. В семье был еще один ребенок — моя сестра Мэдлин, появившаяся на свет задолго до моего рождения. Когда-то давно она подавала надежды как пианистка, но потом вышла замуж за одного физика, переехала в Оук-Ридж, забросила музыку и занялась детьми и огородом.

В старших классах школы я был запасным защитником в нашей футбольной команде. Но вышло так, что основной защитник, которого я должен был при случае заменить, входил в сборную города и за весь сезон отсутствовал на поле лишь десять минут, когда неудачно столкнулся с кем-то из игроков в одном матче. Еще как-то весной мне удалось стать пятнадцатым номером в школьной команде по теннису, но это был мой предел. Когда я кончал школу, наш директор решил организовать почетное общество выпускников.[15]

Один мой приятель, участвовавший в создании этого общества, рассказал мне, что при обсуждении кандидатур мое имя было вскользь упомянуто, но тут же забыто. В то время в Нашвилле существовало пять братств школьников, два из них были получше, два похуже; я стал членом среднего.

Когда в университете я вступил в студенческое братство "Сигма хи", то решил, что наконец-то цепь моих неудач прервалась — это было лучшее землячество в округе, что подтверждалось завоеванными призами, а также внушительным списком знаменитостей, которые когда-либо в нем состояли. Но не прошло и двух лет, как я начал замечать, что девушкам больше нравятся ребята из братства "Фи дельта". Даже на наших студенческих вечерах меня не оставляло чувство, что я ошибся комнатой и этажом, что настоящее веселье — где-то совсем в другом месте.

Прожив двадцать один год на задворках, я уже было совсем смирился с мыслью, что такова моя доля, как вдруг все переменилось. Сначала я даже не понял, что, собственно, творится, да и по сию пору не знаю причин происшедшего. Это случилось, когда я был на последнем курсе. Как-то вечером, в субботу, я сидел в общежитии нашего братства и писал курсовую работу на тему, которая уже тогда считалась достаточно избитой: "Джон Донн и метафизическая образность". Прокорпев над курсовой несколько часов, я так устал от конических свечей и спаренных компасов, что решил немного отвлечься. В тот вечер у студентов из братства "Три дельта" были танцы в отеле "Максвелл Хаус"; за неимением лучшего я отправился туда. Веселье было в полном разгаре. Один знакомый из "Фи дельты" угостил меня виски (в те времена полагалось приносить с собой бутылку). Я потанцевал с несколькими девушками, а потом объявили этот жуткий танец, где все прыгают по залу. Меня затащили в круг, и мы скакали с четверть часа, после чего все принялись утирать пот, а я стал пробираться к выходу. Курсовую нужно было сдать в понедельник, а у меня была готова только половина. Уже стоя в дверях, я увидел Сару Луизу Колдуэлл, которая танцевала с каким-то неуклюжим толстяком. "Не пригласить ли мне ее на танец?" — подумал я. С одной стороны, мы были знакомы еще со школы и хотя общались друг с другом довольно мало, но всегда вполне дружелюбно; кроме того, Сара Луиза была первой красавицей на курсе. С другой стороны, она привыкла, чтобы ее окружали ребята из богатых семей, — словом, компании у нас были совершенно разные. Чего-чего, а гордости у меня хватало, и я уже собрался повернуться и уйти, но тут она поймала мой взгляд. И я направился к ней.

— Хэмилтон Дэйвис, — строго сказала Сара Луиза, когда мы начали танцевать, — ты собирался уйти, не потанцевав со мной?

— Почему ты так решила?

— Потому что видела, как ты уже выходил отсюда.

— Просто чтобы чего-нибудь выпить, вот и все.

— Ты не хотел со мной танцевать!

— Ты пользуешься тут таким успехом, что, по-моему, тебе это все равно.

— Нет, скажи: ты не хотел со мной танцевать?

— Я-то хотел. Просто никак не думал, что тебе этого хочется.

— Ты и в университете никогда со мной не заговариваешь.

В перерывах между занятиями студенты обычно толклись в университетском дворе, и в течение последних двух лет Сара Луиза всегда находилась в центре самой большой компании. Поскольку она была маленького роста, я обычно видел только ее макушку, но зато часто слышал ее голос. У нее был заразительный смех и обезоруживающая манера высказываться без обиняков. До этого вечера она ни разу не попыталась заговорить со мной.

— И в Уорд Белмонте ты тоже не обращал на меня никакого внимания, — продолжала она.

Уорд Белмонт — так называлась самая привилегированная женская школа в Нашвилле. Потом ее купили баптисты, и многие, в том числе и Сара, перешли в Харпет Холл.

— Да, но вокруг тебя всегда столько народа.

— Меня можно и позвать.

— Прямо так — взять и позвать? Да ты умрешь со смеху!

— Ты в этом уверен?

Сара Луиза жевала мятную жвачку, но все равно ощущался запах выпитого ею виски, и, хотя держалась она довольно твердо, я не сомневался, что все это, в общем-то, хмельная болтовня.

— Да что с тобой, Сара Луиза? Ты что, не узнала меня? Я — Хэм Дэйвис. Я всегда был для тебя пустым местом.

— Ты в этом уверен? — опять спросила Сара Луиза, и я понял, что она порядочно подшофе, и придвинулся к ней поближе, чтобы она вдруг не начала болтать какую-нибудь чепуху, но она тут же отстранилась.

— Перестань обращаться со мной, как с пьяной! Девушке хочется с тобой встречаться — ты что, этого не понимаешь?

— Ты, наверно, шутишь.

В эту минуту оркестр начал играть "Когда тебе скверно, мечтай" — последний танец перед заключительным номером "Спокойной ночи, дорогая". Скоро должен вернуться тот парень, что был с Сарой Луизой. Она посмотрела на меня снизу вверх и сказала: "Хэмилтон Дэйвис, я изучила всех ребят в колледже и поняла, что ни один из них не может дать мне больше, чем ты. Вот так-то".

Тут кто-то похлопал меня по плечу, и я уступил свое место неуклюжему толстяку.

Я был так поражен всем происшедшим, что, когда ехал назад, забыл включить фары. В общежитии я внимательно рассмотрел себя в зеркале и, признаться, удивился. Нос, всегда походивший на картошку, теперь вдруг выпрямился и удлинился, а слишком близко посаженные глаза как бы раздвинулись в стороны. Я вспомнил наши редкие беседы с Сарой Луизой и подумал, что, наверно, тогда был в недурной форме. Когда-то мы с ней посещали один и тот же политический семинар, однажды я на нем выступил и теперь с удовольствием перебирал в памяти свои слова. У меня были кое-какие общественные нагрузки, — может быть, Сара Луиза слышала об этом и решила, что я стал крупной фигурой в студенческом движении. Посидев так какое-то время, я послал Джона Донна ко всем чертям и улегся в постель. Уже засыпая, я впервые в жизни почувствовал, что покидаю свои задворки.

Наутро я проснулся с головной болью — но не от выпитого, а от ощущения обиды. Ночью до меня вдруг дошло, что все это было просто шуткой. Мы все тогда были помешаны на розыгрышах — я и сам не раз участвовал в них, — и теперь в моем воображении явственно звучал голос Сары Луизы, рассказывающей обступившим ее друзьям: "А знаете, по-моему, он мне поверил. Нет, он и в самом деле купился, вы бы только видели его лицо!" И все катаются по полу от смеха, а она снова пересказывает наш разговор. Скоро весь университет будет знать, какого я свалял дурака.

Я начал бриться и увидел, что нос у меня снова картошкой, а глаза опять сидят слишком близко. Я вспомнил свое выступление на семинаре, вспомнил все разговоры с Сарой Луизой и понял, что ничего умного тогда не сказал. Все воскресенье я никуда не выходил, заканчивал Джона Донна и думал, что, когда мои товарищи узнают про розыгрыш, они все бросятся меня разыскивать, и я надолго стану всеобщим посмешищем. Но прошло воскресенье, потом понедельник, и, хотя у нас это было излюбленное время для всяких злых шуток, никто не сказал мне ни слова. Тут я понял, что розыгрыш только начинается. Сара Луиза никому ничего не сообщила, потому что ждет, когда я ей позвоню. Она хочет сперва поводить меня за нос, посмотреть, как далеко я зайду. Да, это был изощренный план — мне даже стало жалко, что это не я его придумал. Я просто не мог не поздравить Сару Луизу и позвонил ей в четверг.

— Сара Луиза, — сказал я, — я много кого разыграл в своей жизни, но ничего подобного еще не видел. Все было исполнено великолепно.

— Ты что, пьян? — спросила она.

— Да перестань, ты отлично понимаешь, о чем я говорю. Ну, в субботу, на танцах. Я совсем было купился, только ночью понял, в чем дело. Очко в твою пользу.

— Нет, ты, наверно, все-таки пьян.

— Ни чуточки. Просто звоню тебе сообщить, что это был отличный розыгрыш — теперь я могу над собой посмеяться.

— Чушь какая-то!

Наступила длинная пауза. Я понял, что по телефону ничего не получится.

— Что ты делаешь завтра вечером? — спросил я.

— Завтра у меня свидание.

— Что ты делаешь в субботу вечером?

— И в субботу у меня свидание. У меня каждый день свидание. А что ты делаешь в субботу?

— У меня свидание.

— Я могу не пойти на свидание, если ты тоже не пойдешь.

Не знаю как Саре Луизе, а мне мое свидание отменить было легко — хотя бы потому, что его попросту не существовало. В субботу мы поужинали в ресторанчике Джимми Келли, где, как мы надеялись, не будет никого из студентов — отменяя свое свидание, Сара Луиза сказала, что ей нужно заниматься; Сара Луиза большей частью молчала, а я неожиданно для самого себя произнес какой-то исключительно церемонный монолог. На обратном пути мы заглянули в бар нашего клуба, "Бэл Мид кантри клаб", и там тоже чувствовали себя так, будто от кого-то скрываемся. Когда я вез Сару Луизу домой, я был уверен, что это наша последняя встреча — вряд ли этот вечер ей особенно понравился. Даже если тогда, на танцах, все было всерьез, теперь она должна понять, что такой человек, как я, ей не нужен.

Отец Сары Луизы был президентом банка "Камберленд Вэлли бэнк энд траст", так что жили они богато. Могло показаться, что они взяли свою обстановку из "Унесенных ветром" и перевезли ее в штат Теннесси. С шоссе дома было почти не видно — лишь колонны белели в просветах между деревьями, которыми была засажена лужайка перед фасадом. Свернув на аллею, ведущую к дому, я подумал: "Какая жалость, что я уже больше никогда здесь не окажусь". Но не проехали мы пятидесяти ярдов, как Сара Луиза сказала: "А теперь налево".

Сначала я не понял, куда поворачивать, а потом заметил неширокую просеку, и мы поехали по ней, трясясь по ухабам, но вскоре остановились, и Сара Луиза выключила зажигание и фары. Придвинувшись ко мне, она закрыла глаза и откинула голову — должно быть, она видела, что так делала какая-то героиня в кино. Мы поцеловались, и я не мог удержаться от вопроса:

— Послушай, Сара Луиза, что происходит? Не могу понять, ты шутишь или нет? Если да, то давай-ка все это прекратим. Веселье весельем, но всему есть предел.

Сара Луиза отстранилась от меня — теперь она изображала оскорбленную героиню.

— Если же ты не шутишь, — продолжал я, — то я ничего не понимаю. Ты могла бы выбрать любого из наших ребят, причем, я уверен, с большим успехом. Ты сказала, что я способен что-то там дать. Я, правда, понятия не имею, что, но у меня есть собственная гордость. По-моему, нам лучше мирно разойтись, пока ты не сообразила, что я не тот, за кого ты меня принимаешь.

Профиль Сары Луизы вырисовывался в полумраке на фоне дверцы машины, — а в таком ракурсе она выглядела особенно привлекательной. Слегка вздернув голову, она часто моргала, и казалось, вот-вот расплачется. Я даже и не знал, что Сара Луиза так любит ходить в кино. Правда, она выступала в школьном театре, а на одном вечере, когда играли в шарады, получила первый приз. Она выдержала эффектную паузу.

— Хэмилтон, — сказала Сара Луиза, — приходило ли тебе когда-нибудь в голову, что если бы у тебя было столько же денег, сколько у других, если бы ты говорил и делал то же, что и они, то ты бы ничем от них не отличался?

— Нет, — ответил я, немного подумав.

— Приходило ли тебе в голову, что ты интересен именно тем, что не похож на других?

— Нет.

— Послушай меня. — Она сделала какое-то движение обеими руками, которое, наверно, специально репетировала. — Ты боишься оказаться хуже других. Более того, должна тебе сказать, что ты, возможно, и правда самый нелепый парень в университете. Знаешь, я наблюдала за тобой. Ты как бы примеряешь маски всяких известных людей. Помню, однажды на семинаре по политике ты в течение недели побывал Хамфри Богартом, Джеймсом Мейсоном и Джином Келли. А все, что ты говорил на занятиях, шло от Уолтера Липпмана или Уэстбрука Пеглера. Хорошенькое сочетание! Я никогда не знала, кем ты будешь в следующую минуту.

Как она догадалась про Джеймса Мейсона? Действительно, я, наверно, как раз тогда прочитал "Африканскую царицу" и "Американца в Париже", но я мог бы поклясться, что это невозможно было определить, что я всегда оставался самим собой. Еще больше меня удивило то, что она вообще интересовалась книгами, тем более теми, которые я читал.

— Что, разве не правда? — спросила Сара Луиза.

— Тебе виднее.

— Ты сам не знаешь, что у тебя на уме. Ты и идеи тоже примеряешь. То ты за религию, то против, то за социализм, то нет. Видишь, мне кое-что про тебя известно, кое-что я слышала.

Я пожал плечами. Впечатление было такое, будто у меня свидание с агентом ЦРУ.

— Сара Луиза, — сказал я, помолчав, — допустим, что все это так. Но тогда тем более непонятно, зачем тебе встречаться с таким нелепым человеком, как я.

Она тяжело вздохнула.

— Я хотела узнать тебя получше именно потому, что ты нелеп, потому что ты пытаешься как-то изменить себя. Если бы ты был собой доволен, ты бы этого не делал.

Что-то творится в твоей нескладной голове. Ты размышляешь. Ты надеешься когда-нибудь стать интересным человеком. А, по-моему, ты уже сейчас интересный человек.

Она обнаружила во мне нечто такое, о чем я и понятия не имел. Можно ли быть интересным тем, что ты смешон?

— Все равно, — сказал я, — зачем встречаться со мной? Проще спросить, что глупого я сделал за последнее время.

— А для смеха! Ты ведь это хочешь услышать? Ну что, давай еще поиздеваемся над тобой? — Она вздохнула. — Честно говоря, единственное, что мне в тебе не нравится, так это то, что ты любишь прибедняться. Ты ругаешь моих поклонников — и впечатление такое, что это говорит какой-нибудь подневольный батрак. Если хочешь встречаться со мной и дальше, брось эту манеру.

— Это не ответ на мой вопрос.

— Не хочешь ли ты сказать, что ты, без пяти минут выпускник университета, еще не усвоил простой вещи: то, что считаешь само собой разумеющимся, не так важно, как все прочее? Ребята, с которыми я встречаюсь, — они для меня как братья. Когда мы целуемся, у меня такое ощущение, будто я совершаю кровосмешение. Я точно знаю, что они скажут и сделают в следующую минуту, и уверена, что никогда в жизни им в голову не придет ни одной оригинальной мысли. Общаться с ними забавно, но жить — жить было бы ох как скучно! — Она снова замигала. — Не знаю, как было бы жить с тобой. Пока об этом нечего думать, но ты по крайней мере не похож на остальных. Ты достаточно воспитан, чтобы не быть навязчивым, но в то же время достаточно необычен, чтобы быть интересным. Все. — Она посмотрела на часы. — Мне пора домой.

Вот так началась та полоса в моей жизни, которая теперь кажется одним долгим, грустным свиданием. Мы встречались с Сарой Луизой каждый день, кроме того, с зимы до лета редко какие выходные обходились без вечеринки. По мере приближения последних экзаменов мы, будущие выпускники, становились все сентиментальнее, но Сара Луиза держалась молодцом и терпела нас. Сколько раз мы в своей компании заводили пластинки Бобби Хэккета, пили виски и разговаривали о том времени, которому скоро суждено закончиться! Мы твердо верили, что и после университета будем дружить, что всегда будем следовать своему девизу: "Купить, разлить, поговорить". Сколько раз мы устраивали пикники в Уорнер-парке, сколько раз пели песни, которые тогда были в моде, — "Холодным зимним вечером" и "Вдова Мими"! Сколько безумных затей мы придумали в те последние месяцы своей юности! Одна из них была такая: плотно закрыть телефонную будку, наполнить ее водой и пустить туда кальмара, которого мы рассчитывали украсть из Детского музея. Или еще: заказать сотню саженцев на станции в Дель Рио, посадить их потом ночью на дворе, а утром посмотреть, как будет вести себя наше начальство, когда вдруг увидит весь этот лес. Потом у нас был такой план: взять в Дейтоне напрокат рыцарские доспехи, и один из студентов должен был появиться в них на берегу и спросить, не Индия ли это. Впрочем, насколько я помню, мы исполнили только одну шутку в этом роде: попробовали вырастить ананас на террасе Рэнд-холла. Растение продержалось несколько недель, потом загнулось.

Сара Луиза принимала в наших забавах самое активное участие — наверно, ей было с нами весело. Я познакомился с ее друзьями. Раньше я считал их избалованными, но теперь увидел, что это вполне приличные ребята. Первое появление Сары Луизы в общежитии нашего братства произвело сенсацию. У нее вообще была классная грудь, а в тот день она еще надела обтягивающий свитер. Разговаривая с ребятами в гостиной, она отводила руки назад так далеко, что локти почти сходились за спиной. Проходивший мимо Лэнс Ларкин поймал мой взгляд и приподнял брови. Лэнс был у нас главный дамский угодник, и мне было приятно, что он одобряет мой выбор.

Через две-три недели после того как мы начали встречаться, Сара Луиза заговорила о сексе. Надо сказать, что по тогдашним меркам она не очень-то стеснялась в выражениях, и в запасе у нее всегда были довольно-таки неприличные стишки и анекдоты. Когда мимо проходила какая-нибудь девица с пышным бюстом, Сара Луиза обычно говорила: "Гляди, сколько у нее всякого добра". Я надеялся, что все это было каким-то намеком, и в некотором смысле оказался прав. Однажды вечером, когда мы целовались на боковой просеке, Сара Луиза сказала:

— Тебе, наверно, этого мало?

— Чего именно? — спросил я, не будучи уверенным, что правильно ее понял.

— Ну, этих поцелуев. Ты хочешь чего-нибудь еще. Мне показалось, что она и раньше репетировала все это, только с другими.

— Послушай, Сара Луиза, мужчина всегда остается мужчиной, но я старался не поставить тебя в неловкое положение. Если я был чересчур настойчив, извини.

— Сейчас разговор не о твоем примерном поведении.

— А о чем?

— О том, хочешь ли ты не только целоваться, а чего-нибудь еще.

— А не знаю, что ты привыкла делать.

— По-моему, тебе лучше предоставить все это мне.

— Предоставить все это тебе?

— Да, мне. Я покажу, что я делаю, и тебе все станет понятно.

— Как скажешь.

Тут Сара Луиза расстегнула на себе блузку и произвела ряд телодвижений, в результате которых блузка оказалась накинутой на ее плечи, верх комбинации обмотался вокруг талии, а бюстгалтер перекочевал в сумочку. Я не знал, насколько велик риск быть пойманными, но надеялся, что если мы увидим свет фар приближающейся машины, Сара Луиза успеет привести себя в порядок.

— Ну как? — спросила Сара Луиза.

Грудь у нее была роскошная, и я сказал ей об этом. Если Сара Луиза столь тщательно изучила свое лицо, то, конечно, не обошла стороной и фигуру. Интересно, сколько раз она позировала перед зеркалом, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону? Грудь была ее козырем, и она это понимала. Гладя ее, я не мог отделаться от мысли, что, наверно, нахожусь где-то в самом конце длинного списка тех, кто это уже делал. Когда я поцеловал ее соски, Сара Луиза вздрогнула и прошептала: "О, Хэмилтон!" Через какое-то время она сказала:

— Это еще не все.

— Что не все?

— Не все, что я делаю.

Она провела рукой по моему члену, чтобы убедиться, что он твердый. Разумеется, он был твердый.

— Можно? — спросила Сара Луиза.

Я кивнул, и она расстегнула мне брюки и вытащила напрягшийся пенис, которого до этого редко касалась женская рука, а если такое и случалось, то всегда после долгих уговоров. Повернувшись на сиденьи, Сара Луиза принялась поглаживать его тремя пальцами, причем так умело, что вскоре, не в силах более противиться охватившей меня страсти, я полез рукой ей под юбку. Не переставая гладить, Сара Луиза отвела мою руку и сказала: "А вот этого я не делаю". Я попытался притянуть ее за голову в надежде, что она поможет мне ртом. "И этого я тоже не делаю", — проговорила Сара Луиза. Впоследствии я убедился, что это действительно так. Помню, я обычно сидел и смотрел, как она утюжит мой член, и думал, что все это очень напоминает какую-нибудь домашнюю работу — казалось, она чистит канделябр или что-то в этом роде. Когда я кончал, она вынимала из сумочки бумажную салфетку, вытирала меня и говорила: "Ну вот, теперь он совсем здоров". Я никак не мог привыкнуть к этой ее манере говорить о моем пенисе как о живом существе — как, впрочем, и к тому, что его считают больным. Но таковы были правила, по которым Сара Луиза играла в эту игру, и других она не признавала.

Была весна, и мне казалось, что с каждым днем мое чувство к Саре Луизе становится все сильнее. В разговорах мы часто употребляли слово «любовь», но я мог только надеяться, что для нее оно значит больше, чем для меня. И все-таки гулять с Сарой Луизой доставляло мне огромное удовольствие — пожалуй, мне никогда раньше не бывало так хорошо. Родители мои были в восторге от нашего романа — наконец-то нашлась та, которая сможет составить мне достойную пару. Уже много лет моя мать предостерегала меня от женитьбы на девушке более низкого положения. "Врачи, — говорила она, — часто женятся на простых медсестрах, а потом жалеют, что поторопились". Мне было не совсем понятно, почему мать так упирает на этих врачей — я никогда не собирался заниматься медициной, — но смысл ее слов был ясен. В школе и в университете я дружил со многими девушками, но ни одна из них не имела успеха у нас дома. С Сарой Луизой все было иначе. Примерно раз в две недели мать приглашала ее к нам на обед, а отец постоянно спрашивал, достаточно ли у меня карманных денег, чтобы, как он выражался, Сара Луиза не скучала. Не проходило и дня, чтобы мать не говорила кому-нибудь из знакомых по телефону: "А вы знаете, Хэмилтон дружит с Сарой Луизой Колдуэлл". Наконец-то родители были мной довольны. Я просто не мог этому поверить.

Сара Луиза была частым гостем в общежитии нашего братства и отлично со всеми ладила. Чем чаще меня спрашивали, когда же мы наконец обручимся, тем больше меня привлекала эта идея. Когда я завел об этом разговор с Сарой Луизой, она вдруг замолчала.

— Хэмилтон, — спросила она наконец, — ты правда этого хочешь?

— Правда.

Ее глаза наполнились слезами.

— Ах ты хороший, хороший мой! — воскликнула она и крепко прижалась ко мне.

Вышло так, что мы обручились в те же выходные, что и Лэнс Ларкин, очередная избранница которого принадлежала к студенческому обществу «Тэта». В один из апрельских вечеров члены нашего братства, как положено, спели песню в честь студенток из "Три дельты" и «Тэты», а потом бросили меня с Лэнсом в Столетний пруд. Выбираясь из воды, я вдруг вспомнил, что на занятиях по английскому почему-то уделялось большое внимание сценам крещения в американской литературе. Выяснилось, что таких сцен великое множество, так что каждый раз, когда какой-нибудь персонаж оказывался в воде, нужно было быть начеку. Вытираясь, я вдруг подумал, что, может быть, жизнь следует литературе. Я и в самом деле чувствовал себя как-то по-другому. Я не был уверен, что эта перемена к лучшему, но на меня определенно что-то снизошло.

По мере того как проходили выпускные экзамены и вечеринки, я начинал видеть Сару Луизу в каком-то новом свете. Чем чаще я говорил, что люблю ее, тем больше мне казалось, что так оно и есть. В начале июня, в последнее воскресенье перед моей отправкой в армию, Колдуэллы пригласили меня с родителями в церковь и на обед. И мы, и они принадлежали к англиканской церкви, но наша семья ходила в Храм Христа в Нашвилле, а Колдуэллы — в Храм Св. Павла во Франклине. Родители были знакомы с Колдуэллами, но не очень близко. Правда, они бывали у нас дома, а мы у них, но только тогда, когда приглашался широкий круг людей. В то воскресенье отец никак не мог решить, что ему лучше надеть — костюм или легкий спортивный пиджак, а мать поинтересовалась у меня, то ли она выбрала платье; первый раз в жизни родители спросили моего совета.

В церкви мы с Сарой Луизой оказались вместе перед алтарем. Стоя на коленях, я подумал: вполне возможно, мы когда-нибудь обвенчаемся на этом самом месте. В ожидании чаши мы то и дело переглядывались, касаясь друг друга локтями. После церкви наши родители вдруг стали обращаться с нами как со взрослыми — возможно, из-за того, что стоял прекрасный июньский день, что служба привела их в благостное расположение духа, а я уходил в армию. В доме Колдуэллов на время коктейля брата Сары Луизы Клея и сестру Элеонору отослали из комнаты. Клей учился в десятом классе, а Элеонора в девятом; раньше мне никогда не приходило в голову, что между нами такая большая разница в возрасте.

— Кэтрин, что вы с Хэмом будете пить? — спросил Симс Колдуэлл моих родителей. Отец Сары Луизы был подвижным, щеголевато одетым мужчиной, обладавшим мощным голосом, звук которого наполнял всю его приемную в банке.

— А вы что выпьете с Сарой Луизой, Хэмилтон? — Когда мы с отцом бывали где-нибудь вместе, то меня как младшего называли «Хэмилтон», а отца "Хэм".

— Сисси, я тебе уже налил. — Сисси — так Симс Колдуэлл называл свою жену Сисилию, такую же яркую и нарядную, как и он сам. Симс делал коктейли с какой-то милой неуклюжестью: видно было, что он привык, чтобы обслуживали его самого. Я слышал от Сары Луизы, что, хотя ее предки родом откуда-то из-под Нашвилла, познакомились они в Нью-Йорке — Симс учился в Принстоне, а Сисилия в Уэллесли. Поженившись, они остались в Нью-Йорке, где Симс служил в банке. Спустя три года он вернулся домой, поступил в банк "Камберленд Вэлли" и за месяц до событий в Пирл Харборе был избран его президентом.

Банковскому делу Симс, вероятно, обучился в Нью-Йорке, но во всем остальном жизнь большого города не оставила в нем ни малейшего следа. Он был южанином до мозга костей. Когда он говорил: "Кэтрин, Хэм, как я счастлив, что вы пришли!" или "Нам крупно повезло, что у нас такие отличные дети", постороннему человеку могло показаться, что это притворная радость. Но Симс действительно так думал. Он всегда был доброжелателен, всегда видел во всем только хорошее. Если его внимание к другим людям и бывало напускным, то это никак не проявлялось.

— Хэм, — сказал Симс отцу после обеда, когда мы, глядя на лужайку возле дома, пили коньяк, — знаешь, о чем я хочу тебя попросить? Чтобы ты мне рассказал про битву при Франклине. Ты ведь у нас самый большой специалист по всем этим делам, а я вот живу во Франклине и ничего не знаю о том, что тогда произошло.

У отца загорелись глаза. Он просто не мог поверить в свою удачу и поспешил поддаться соблазну. Он тут же обрисовал план Худа, имевший целью отрезать путь подвоза Шермана и соединиться с войсками Ли в Вирджинии. Он проследил маршрут отрядов Худа от Флоренса в штате Алабама до Колумбии, Спринг Хилли и дальше до Франклина. Отец уже собрался было заговорить о нападении войск Худа на армию Шофилда, как вдруг ему пришла отличная мысль.

— Симс, — сказал он, — а что если нам сесть ко мне в машину, и я покажу тебе все эти места?

Симс согласился, а женщины отказались, и мы втроем — Симс, отец и я — битых два часа катались по южным окраинам Франклина. Я всегда был равнодушен к истории родного края, в том числе и к битве при Франклине, и о тех событиях знал не больше Симса. Я только помнил, что южане понесли большие потери, чем северяне, и что союзная армия отступила к Нашвиллу. Но отец рассказывал так, будто сам сражался в той битве. Он говорил о корпусе Стюарта, о корпусе Читэма, о корпусе Ли; он говорил о бригаде Опдайка, спасшей северян от поражения, о приказах, отданных Форрестом Чалмерсу и Джексону, о кавалерии Буфорда, лишившейся лошадей, о сражении у дома Картера, во время которого семья хозяина пряталась в подвале, о пяти генералах-конфедератах, позавтракавших вместе в Спринг-Хилле, а на следующее утро сложивших свои головы у дома Мак-Гавока неподалеку от Франклина.

— Так кто же победил в битве? — спросил отец. — Не северяне, это точно. Томас приказал Шофилду продержаться здесь три дня, а того едва хватило на три часа. Как только предоставилась возможность, он бросился к Нашвиллу, побросав всех погибших и раненых. Какая уж тут победа! Но и южане тоже не победили. Худ потерял втрое больше солдат, чем Шофилд, а генералов у него тут полегло столько, сколько не погибло ни в одной другой битве в ту войну. Позже у него не хватило сил, чтобы взять Нашвилл. Так что же это все означает? Я думаю, что наши ребята шли и шли на брустверы, пока в живых не осталось ни одного солдата. Здесь полегло более шести тысяч человек.

Последнюю остановку мы сделали на Конфедеративном кладбище во Франклине. Мы вышли из машины и пошли вдоль могил.

— Да, Хэм, — сказал Симс отцу, — отчаянные это были ребята. Настоящие храбрецы.

Не знаю, насколько искренним был интерес, проявленный Симсом, но мне показалось, что он не был притворным, и еще я подумал, что мы с ним, наверно, чувствуем одно и то же. Перед поездкой мы боялись, что она окажется довольно-таки нудной, а в конце чуть ли не расплакались от сочувствия к южанам. И хотя говорил главным образом отец, лучше всего мне запомнились слова, сказанные Симсом: "Отчаянные это были ребята".

Накануне дня призыва приятели устроили в мою честь ужин. Сара Луиза сперва обиделась из-за того, что мы не проведем вечер вдвоем, но я обещал ей, что это ненадолго. Виски текло рекой, мы спели все наши песни, а потом кто-то крикнул, чтобы выступил Джон Медоуз, наш главный комик, который мог по заказу изобразить кого угодно. Джон поднялся, сжимая в руке стакан, и ждал, когда мы скажем, кого ему показать.

— Изобрази-ка нам монгольского вождя. Джон на минуту задумался и начал:

— Мои воины вдоволь напились кумыса и конской крови. Я разогнал их по юртам спать. Я знал, что им нужно отдохнуть перед тем, как идти на Стену. — И далее последовал увлекательный рассказ про осаду Великой китайской стены.

— А теперь Сэра Джона, охотника-англичанина! — крикнул кто-то, и Джон принял новый образ:

— Долго охотились мы за Симбой. Носильщики мои сделали все, что могли, я не имел права заставить их продолжать путешествие. И вдруг, когда мы вышли к Замбези, я напал на след этого страшного зверя. Он решил дальше не отступать. — И Джони рассказал, как он предупредил кинооператоров, взял свой карабин и отправился на поединок с Симбой. Симба вскоре появился и стал преследовать сэра Джона, сперва медленным шагом, потом галопом. Тогда сэр Джон, сняв карабин с плеча, прицелился, но ждал, пока чудовище подойдет поближе. Двадцать, пятнадцать, десять ярдов…

— Но я по-прежнему не стрелял.

— Почему?! — закричали мы все.

— Да киношники все еще снимали.

Затем Джон изобразил исследователя Арктики, потом приятеля Джона Фальстафа и под конец хирурга, спасающего президента от смерти.

Когда он устал, мы перешли на шуточные стихи и тосты. Вэнс Фурьер прочитал нашего любимого "Северного орла":

На следующий день, когда я, совершенно разбитый, садился в самолет, чтобы лететь в лагерь, где должен был проходить начальную подготовку, две фразы не выходили у меня из головы. Всю дорогу до Мемфиса, Литтл Рока и Далласа я был в каком-то тумане, и в мозгу моем не переставая звучало: "Это были отчаянные ребята" и "Ты, янки, сукин сын". Казалось, я отправляюсь на битву за Правое Дело, за Юг. Но ранним утром в Лос-Анджелесском аэропорту я вдруг осознал, что никакое это было не вдохновение, а скорее что-то вроде галлюцинации. Пока самолет, на который я пересел, летел вдоль побережья в Монтеррей, а стюардесса объявляла города, где мы делали остановки — Окснард, Санта-Барбара и Сан-Луис-Обиспо, — я все время пытался вспомнить, чем же меня могли так задеть эти две фразы. "Отчаянные ребята", "Янки, сукин сын" — сейчас эти слова меня совершенно не трогали, как будто они были написаны на суахили.

Вечером я уже стоял в Форт-Орде в очереди к полевой кухне, среди сотни других таких же новобранцев в застегнутых наглухо гимнастерках и бесформенных фуражках. Со стороны залива накатывались холодные волны тумана. Июнь был в самом разгаре, но погода была такая, как дома в ноябре. Время от времени мимо проходили солдаты-старожилы в расстегнутых у ворота гимнастерках, под которыми виднелись белые майки, и в ладно сидящих фуражках. Мы им завидовали. Да, я завидовал этим расстегнутым пуговицам, этим фуражкам. Долгий же путь я прошел за один день! Кончилось славное время — и кончилось навсегда.