Преданное сердце

ГЛАВА VII

В Берлине меня ждала кипа корреспонденции. Бегло перебрав конверты, я обнаружил три письма от мамы, несколько опоздавших поздравлений с Рождеством, послания от Вандербилтского университета, студенческого братства "Сигма хи" и Монтгомери Белл Экедеми, содержащие просьбы о пожертвованиях (сбеги хоть в Афганистан — они тебя через месяц и там отыщут), два трогательных письмеца от университетских преподавателей и еще одно письмо — от Сары Луизы. Давненько я не видел этого почерка! Написать после столь долгого перерыва ее могло побудить только одно — желание еще немного меня помучить.

Про Сару Луизу я не вспоминал почти целый год и сейчас, когда мы с Эрикой были обручены, сожалел о былых своих любовных признаниях не меньше, чем о нежных словах, которые говорил бедной Наде. Чувства мои к Саре Луизе всегда были какой-то смесью грубого вожделения и товарищеской заботы; по сравнению с тем, что я испытывал сейчас к Эрике, они выглядели так же ничтожно, как мотороллер рядом с «кадиллаком». Вот нахалка, подумал я, все ей неймется! Как когда-то в Форт-Диксе, я отложил ее письмо на потом. Времени едва оставалось, чтобы прочитать мамины послания. Мама писала так, будто ей платили за каждое слово, не оставляя вниманием ни одного события. Чего только не было в этих письмах — начиная от царапины на правом заднем крыле ее машины и кончая щенком, которого моя сестра никак не может приучить к чистоплотности, — словом, новостей на одну страничку, а растянуто на все пятнадцать. Но мама, по крайней мере, писала, чего никак нельзя было сказать об отце, который ограничивался тем, что дополнял ее письма такими ценными для меня сообщениями, как, например, "Думаем о тебе постоянно" или "С нетерпением ждем твоего возвращения". Просьбы о пожертвованиях и рождественские поздравления я выкинул, а письма от университетских преподавателей решил сохранить. Потом я откинулся на подушку и стал вспоминать про Париж.

Для всех нас четверых это была дивная неделя, не омраченная ни единым злым словом. О француженках я много слышал, что они разбитные, но с Симоной было просто весело, а что касается Эрики, то чем больше мы бывали вместе, тем больше я в нее влюблялся. И как это я ухитрился прожить без нее целых двадцать четыре года? В общем, я был счастлив настолько, что не понимал, чем Сара Луиза сможет теперь меня уязвить. Я взял письмо и ясно себе представил, как она сейчас начнет надо мной издеваться, стараясь, чтобы каждое слово попало точно в цель, — и тут вдруг понял, что больше я Саре Луизе неподвластен. Прикоснувшись, будто к талисману, к обручальному кольцу на пальце, я распечатал письмо.

"Дорогой Хэмилтон, — начиналось оно, — когда я писала тебе в Форт-Дикс, у меня было тяжело на душе, но еще тяжелее выразить словами мои теперешние чувства. Прежде всего хочу попросить у тебя прощения. Наверное, ты на меня обиделся — ведь целый год от тебя не было ни весточки. Я была кругом неправа, и, поверь, это меня постоянно мучит. Думаю, тебе уже все известно, но я не пощажу живота своего (учти, это не каламбур, — а то я знаю, что ты можешь подумать) и расскажу подробно. Как я писала тебе год назад, у нас с Фредом Зиммерманом состоялась помолвка. Увы, я сразу же об этом пожалела, потому что Фред оказался тяжелым эгоистом. У него бывали сексуальные желания, которые я отказывалась выполнять, и тогда он обзывал меня динамисткой. Мало того, в январе одна моя подруга, которая живет в Сан-Луи, сообщила мне, что Фред завел себе там другую девушку. Я была так потрясена, что немедленно порвала с ним всякие отношения. Сейчас Фред вернулся в Сан-Луи, но чем он занимается, я не знаю и знать не хочу. Сама я пишу диссертацию на звание магистра в области английского языка и литературы. Я и аспирантура — можешь себе это представить?

Ты спросишь, зачем я так пространно пишу тебе про Фреда. Отвечу: потому что я хочу, чтобы ты знал, что я за все заплатила сполна и хорошо усвоила преподанный урок. Чем яснее я осознаю, как жестоко обманулась во Фреде, тем отчетливей понимаю, что мне всегда был нужен ты и никто другой. Ты, наверное, на меня злишься — я не виню тебя за это. Если ты не захочешь мне написать или не сможешь заставить себя хоть немножко меня любить — я и это пойму. Надеюсь, что мы, по крайней мере, останемся друзьями.

Ну вот, излила душу и сразу стало легче. Какие новости из дома? Подробно ли тебе пишет обо всем мама? Я уже давно с ней не разговаривала. (Твой адрес мне дали в университетском архиве.) Как они все? Светской жизни я никакой не веду. Иногда зову Франклина Дьюка на чашку кофе, да еще, бывает, заходит Митч Мак-Мюррей и смешит меня всякими историями. Не стоит и говорить, что для меня они — просто друзья. И тот и другой выговаривают мне за то, что я ношу в портмоне твою фотографию, — говорят, что у тебя, наверно, отбоя нет от шикарных женщин. Но я продолжаю надеяться — хотя, возможно, и зря. Помнишь, как мы славно проводили время? Помнишь наши ночные сборища на озере? А пикники в Уорнер-парке, песни вокруг костра? А как разговаривали у тебя в машине и все не могли кончить? (И это тоже не каламбур, хотя — кто знает?) Я ничего не забыла. Как было бы хорошо, если бы все это повторилось, как бы я этого ждала!

Теперь о новостях. Поскольку я сама теперь вся такая примерная и ученая, напишу тебе про твоих друзей, которых стараюсь не упускать из виду. Ты знаешь, что Брэнсфорд Бут установил новый рекорд в скоростной стрельбе в воздухе? Он летел на истребителе «Пантера», за которым на расстоянии тридцать футов тянулась мишень, и на высоте 15 000 футов попал сорок один раз из ста одного. Мартин Мак-Корд и Бекки Лоренс летом поженились, он сейчас учится на юридическом в Вирджинии. Тейлор Мур служит в эскадрилье раннего оповещения в штате Мэриленд, Морган Уйат — командир инженерного батальона в Форт-Белвойр, в штате Вирджиния; он и Мэри Хелен Томас собираются пожениться. Бун Александер работает в отделе сбыта сталелитейной компании "Инлэнд стил" в Чикаго. Видишь, сколько я всего знаю?

Ты, наверное, уже слышал, что наша футбольная команда этот сезон провела неудачно. После того как в прошлом году мы завоевали Кубок Гатора, прогнозы на эту осень были самыми радужными. И действительно, первые пять матчей мы выиграли, но потом проиграли три раза подряд — командам из Кентукки, Тулейна и Теннесси. Тем не менее с Гуэпи — это тренер — заключили новый контракт. На бал студенток я, конечно же, не пошла. Самой очаровательной студенткой года была признана Джейн Кейри, она у нас недавно — перешла из Дьюкского университета. Дика Джонсона избрали президентом братства «Фи». На юридический факультет приняли двух негров. Как говорит папа, хочешь золота — рой чернозем.

В январе братства начинают прием новых членов; уже идет рекламная кампания. На этом фоне я чувствую себя древней старухой. На днях прочитала в нашей университетской газете высказывания о братствах разных известных людей; лично мне, правда, известен из всех из них только один — актер Рональд Рейган. Помнишь, мы видели его в "Зоне тропиков" и в "Законе и порядке"? Ты еще все время произносил его фамилию не Рейган, а Риган. Так вот что он говорит: "Некогда членство в братстве считалось своего рода шиком, оно было направлено на то, чтобы сделать университетскую жизнь более приятной. Для нынешних студентов, как мне кажется, братства являются неотъемлемым компонентом их образования — компонентом, которому официальные университетские структуры не могут уделять много времени, но который исключительно важен для студента, стремящегося, вооружившись необходимыми знаниями, занять достойное место в современной интеллектуальной или производственной жизни. Всем, окончившим университет, предстоит жить среди людей, а таким вещам стоит начинать учиться еще на студенческой скамье, и лучший способ этого достичь — объединиться с несколькими десятками товарищей в братство и пожить вместе под одной крышей". Заметь, ни слова о студентах. Ты хотел бы, чтобы мы с тобой жили под одной крышей с несколькими десятками других мужчин? Звучит соблазнительно. Но я все равно не буду ни на кого заглядываться, кроме как на тебя.

Ну, хватит, а то я что-то слишком расписалась. "Беовульф"[67] не ждет. Да и вообще ты, наверно, уже давно скомкал и выкинул это письмо и отправился к своим роскошным женщинам. Много ли сил они у тебя отнимают? О-ла-ла — или как там говорят у вас в Германии? Впрочем, есть время беспутничать и время возвращаться домой. И когда ты вернешься, я буду тебя ждать. Не бойся — преследовать тебя я не собираюсь. Возможно, после всех этих наших загулов мы станем только лучше. У меня загул прошел; теперь все зависит от тебя. Целую — если, конечно, тебе это не противно, — Сара Луиза".

Кончив читать, я последовал совету Сары Луизы: скомкал и выкинул письмо. Что она, совсем сбрендила? Ну и слог: "я ничего не забыла", "преследовать тебя не собираюсь" — в аспирантуре этому учат, что ли? Значит, Фред Зиммерман наколол ее наконец (это не каламбур, хотя — кто знает?). Год назад меня бы это взволновало, но сейчас я был обеспокоен только тем, что Сара Луиза имеет на меня виды и готова смирить свою гордыню. С Эрикой и так все было непросто, а тут еще эта Сара Луиза! Хорошо бы опять объявился Фред Зиммерман и увез бы ее с собой в Сан-Луис. А все эти ее новости — такое впечатление, будто писала она о чужих людях. А ностальгические нотки! Уорнер-парк — это, конечно, замечательно, но Тиргартен и Булонский лес — гораздо лучше. В студенческих песнях было свое обаяние, но они не пленяли меня так, как берлинская опера. Ночи на берегу озера и в машине тоже были прекрасны, но разве могли они сравниться с ночами, проведенными с Эрикой. Все, что у нас было с Сарой Луизой, казалось мне какой-то детской игрой, вроде жмурок. Я повернул на пальце свой талисман — обручальное кольцо — и благодарил его за помощь. Опасаясь, что кто-нибудь может увидеть это письмо, я порвал его на мелкие клочки, бросил клочки в унитаз и спустил воду. Буль-буль, Сара Луиза, счастливого плавания!

По случаю помолвки мы с Эрикой устроили небольшое торжество в "Немецком доме", пригласив всех наших ребят, немцев с женами и Вильямса с Ирмград. Отец Эрики придти не смог, зато был Юрген, который прекрасно со всеми общался. Кутеж продолжался до часу ночи, пока официанты не сказали, что пора расходиться. Фрау Бекманн заявила, что никогда еще не видела жениха счастливее меня, а Тони Дарлингтон заметил, что если я хочу попасть на седьмое небо, мне придется немного спуститься. На вопрос о том, когда и где мы собираемся пожениться, мы с Эрикой ответили уклончиво: где-нибудь в конце весны, поближе к моему отъезду в Штаты. Я еще не сообщил родителям о помолвке, и Эрика тоже была согласна с тем, что такую новость нельзя обрушивать сразу. Я написал только, что встречаюсь с девушкой, которую зовут Эрика, и что она умница и красавица. Отец Эрики воспринял нашу помолвку с элегантным достоинством и даже произнес за нас тост, когда я однажды был у них в гостях.

В начале февраля, когда я и думать забыл о Саре Луизе, я получил от нее новое письмо.

"Дорогой Хэмилтон, — писала она, — месяц назад ты должен был получить от меня весточку. Может, конечно, это почта барахлит, но я, честно говоря, так не думаю. Боюсь, что ты все еще сердишься и пытаешься таким образом меня наказать. Я надеялась, что если я покаюсь и попрошу извинения, ты найдешь в себе силы меня простить. Я и сейчас надеюсь, что скоро все прошлые обиды будут забыты. Я больше не буду надоедать тебе своими письмами — пока ты сам не отзовешься. Если бы ты знал, как мне хочется получить от тебя длинное-предлинное письмо! Я говорила по телефону с твоей мамой, и она немного рассказала мне, какая у тебя интересная работа.

Хочу сообщить тебе одну новость: папа с мамой скоро едут в Европу. У папы какие-то деловые встречи в Лондоне и Риме (зимой — надо же такое придумать!), а потом они едут в Грецию (хотя в это время там не сезон, зато туристов не будет). В Берлине они никогда не были, и им бы доставило большое удовольствие, если бы ты смог поводить их по городу. Они рассчитывают приехать в Берлин в субботу вечером, а жить будут в отеле «Кемпински». (Это приличное место? А то фамилия не внушает мне доверия.) Мама с папой очень надеются, что ты им позвонишь в воскресенье утром и вы встретитесь. Им, разумеется, известно, что человек ты занятой, но если бы ты все-таки сумел выкроить пару часов, они были бы безмерно рады. Если не позвонишь, они будут считать, что ты не желаешь их видеть. Твоя мама сказала, что отпуск у тебя к тому времени еще не начнется, так что, полагаю, ты будешь в Берлине. Пожалуйста, не переноси свои обиды на маму с папой; ты у них любимчик.

Дела в аспирантуре идут неплохо, хотя, я уверена, тебя это не интересует. Вряд ли заинтересует тебя и то, что мать Лейси Робинсон застукала ее с Хейлом Дунканом в гостиничном номере в Луисвилле и что Мэри Эллен Метлок беременна, и мы недавно высчитали, кто этот несчастный, которому придется платить алименты.

Если ты все-таки сможешь, несмотря ни на что, сделать так, чтобы родители не скучали, буду тебе вечно признательна. Целую (хотя и не знаю, как ты к этому отнесешься) — Сара Луиза".

События начинали принимать крутой оборот. Пока дело касалось одной Сары Луизы, я готов был и дальше не замечать ее — хоть до скончания века, но мне меньше всего хотелось восстановить против себя Симса Колдуэлла. Сомнительно, чтобы это благотворно сказалось и на карьере отца, и на моих перспективах найти работу. Чем больше я обдумывал создавшееся положение, тем яснее понимал, что выбора нет — с Колдуэллами придется увидеться. Надо постараться быть вежливым и написать им, что жду не дождусь нашей встречи. Но если я напишу им и не напишу Саре Луизе, это будет похоже на детскую обиду. Раз десять я принимался за письмо Саре Луизе, пока, наконец, не вымучил текст, который говорил о моей воспитанности, но не более:

"Дорогая Сара Луиза, в своем первом письме ты пишешь, что виновата в том, что произошло. Пусть так, но сейчас виноватым чувствую себя я. Это хамство — не отвечать на письма, и я надеюсь, что ты меня простишь. Новости, которые ты сообщаешь, — очень интересные. Спасибо за то, что не теряешь из виду старых друзей.

Разумеется, я буду рад показать твоим родителям Берлин. С нетерпением жду этой встречи. Я рад, что я у них любимчик, потому что сам искренне их люблю.

"Интересная работа", о которой ты упоминаешь, в то же время и секретная, и я не имею права говорить о ней в течение десяти лет после окончания срока службы. Боюсь, что у мамы чересчур разыгралась фантазия. Скажу только, что мне нравится то, чем я занимаюсь. Это необычно и увлекательно.

Вернусь я самое раннее через пять месяцев, а к тому времени многое может измениться. Ты права — останемся друзьями — друзей никогда не бывает избыток. Когда я вернусь, мы можем поговорить — если у тебя все еще будет такое желание.

Прошу извинить мои дурные манеры. Если захочешь мне написать, я тебе отвечу. Буду рад услышать всякие новости — скандальные и не очень. Передай, пожалуйста, привет родителям (если они еще не уехали), а также Элеоноре и Клею. Тебе, конечно, я тоже шлю привет. Спасибо за письма. С наилучшими пожеланиями — Хэмилтон".

— Друзья из Нашвилла, — сказала Эрика, — ужасно хочется с ними познакомиться. Что они из себя представляют?

— Он — президент банка. Очень милые люди.

— Это друзья твоих родителей?

— Да. А так как родители не знают, что мы обручились, лучше при них не носить колец.

— Мне прямо не терпится. Ты ведь еще не слышал, как я говорю по-английски.

— Ну, давай, скажи что-нибудь.

— Только не сейчас, я стесняюсь. Но я твердо решила выучить английский — даже стала брать уроки у одной очень приятной дамы.

Если б я знал, что меня ждет, я бы этой приятной даме голову свернул.

В отеле «Кемпински» я оставил для Колдуэллов записку, чтобы они позвонили мне в воскресенье утром, когда отоспятся после дороги. Равно в 8.35 раздался звонок.

— Хэмилтон, дорогой, — зарокотал в трубке мягкий баритон Симса, — как я рад слышать твой голос! Сисси просто в восторге от твоих цветов. Что ты говоришь, Сисси? Хэмилтон, Сисси просит тебе передать, что букет потрясающе подобран.

— Спасибо, сэр.

— Хэмилтон, у тебя не найдется немного времени для парочки нежданных гостей?

— О чем речь — я весь день свободен.

— Мы знаем — ты занят важными делами, и не хотели бы тебя от них отрывать.

— Сегодня у меня только одно дело — повидаться с вами.

— Может, заглянешь к нам, и мы вместе позавтракаем?

— Лечу. Скажите, сэр, а ничего, если я приду не один?

— Приходи с кем хочешь. Будем рады познакомиться с твоим другом.

— Сэр, это не друг, а подруга. Она живет здесь, в Берлине. Я просто подумал, что вам будет интересно пообщаться с кем-нибудь из немцев.

— Что ж, будем рады и подруге. А по-английски она понимает?

— Ну конечно, сэр. Передайте, пожалуйста, поклон миссис Колдуэлл. Буду у вас через сорок пять минут.

Я позвонил Эрике, и мы встретились перед входом в отель «Кемпински». Сара Луиза могла не волноваться — это была лучшая гостиница в Берлине. Эрика взяла меня под руку, и мы гордо прошествовали внутрь.

Колдуэллы уже ждали нас в холле. До чего же у них был элегантный вид! Посмотришь и сразу скажешь: вот это известный банкир Симс Колдуэлл, а это его жена Сисси, знаменитая своим умением принимать гостей. Сисси меня обняла, и Симс долго жал руку, и они не перестали улыбаться, когда здоровались с Эрикой. В их поведении я не заметил ни единой фальшивой ноты. Но когда метрдотель усаживал нас за столик и я уже уверился в том, что все идет как нельзя лучше, в мозгу вдруг промелькнули английские фразы, только что оброненные Эрикой, и я с удивлением осознал, что они набиты всякими диковинными словечками. Например, когда Сисси сказала ей: "Ужасно рада с вами познакомиться", Эрика ответила: "Взаимно, елки-палки", причем повторила это несколько раз, а потом сама задала вопрос: "Ну, как вам Берлин, ничего, нормально?". Все это очень смахивало на пародию, но Эрика говорила совершенно серьезно, явно стараясь, чтобы вышло как можно лучше. Желая показать, что ей знакомы американские традиции, она спросила у Колдуэллов: "Не желаете ли испить водицы?", а на какое-то замечание, вызвавшее ее интерес, отреагировала так: "Фу ты, неужели, вот умора".

Трудно было поверить, что Эрика — немка, когда с ее уст слетали фразы вроде "Надолго ли к нам в Берлин?" или "Так скоро вы нас покидаете! Что за срочность такая?" По-видимому, ее английский озадачил не одного меня, потому что немного погодя Сисси сказала:

— Эрика, я просто поражена, как вы блестяще говорите по-английски.

— Вот так штука, премного благодарна.

— У вас, случайно, никогда не было преподавателя из Нью-Йорка?

— Из Нью-Йорка? Черт побери, точно так. Я уже два года занимаюсь с мисс Мими Фельдерман. — И Эрика начала рассказывать, как десять лет учила английский в школе, но то был британский вариант английского языка, а здесь ей приходится иметь дело с американцами. Поэтому когда некая мисс Мими Фельдерман из спецслужбы предложила обучать немецких сотрудников, она решила не упускать такой возможности. Два раза в неделю они занимались разговорной речью, и Мими как-то сказала, что Эрика — лучшая ее ученица. Все это Эрика держала от меня в тайне, желая преподнести мне сюрприз, и, надо признаться, своего добилась.

В большинстве своем американцы почему-то признают диалектными лишь южные говоры — как белого, так и черного населения, — которые на их слух звучат несколько странно. Им и в голову не приходит, что не только южане, но и сами они тоже говорят с акцентом, что в разных частях Америки есть свои особенности произношения. А южане тоже умеют слушать, и им произношение жителей Среднего Запада кажется таким же унылым, как тамошние равнины, калифорнийское произношение — как бы не имеющим глубоких корней, как и сами калифорнийцы, а произношение жителей Новой Англии — старомодным. Но самый ужасный выговор — нью-йоркский. Конечно, в этом городе есть сколько-то богатых людей, к которым не пристал местный диалект, но большинство говорит с каким-то грубым, рваным акцентом, вызывающим в памяти мрачную подземку, убогие улочки и переполненные мусорные баки. И вот мы, трое южан, сидим и слушаем, как Эрика изъясняется по-английски — изъясняется так, как ее научила мисс Мими Фельдерман. В какой-то момент мне даже показалось, что Сисси слегка передернуло, а Симс в конце концов не выдержал и издал тяжелый вздох. Как мне было им объяснить, что по-немецки Эрика говорит совершенно безукоризненно?

Судя по всему, я во время завтрака не был чересчур словоохотлив, потому что и Эрика, и Сисси поинтересовались, не случилось ли чего. Выйдя из гостиницы, мы взяли такси и поехали осматривать достопримечательности: Курфюрстендамм, олимпийский стадион, Колонну Победы и Рейхстаг. После обеда у Эрики возникла идея: не съездить ли в Восточный Берлин? Для меня, как для сотрудника разведки, это было невозможно, но Эрика стал уверять Колдуэллов, что будет очень жаль, если они не увидят Остров музеев и Александерплатц, и что она с удовольствием им все покажет. На вопрос, не будет ли это для нее слишком обременительным, Эрика ответила: "Чепуха да и только", после чего они втроем укатили, а я остался размышлять, чем бы занять ближайшие три часа. Перво-наперво я позвонил Вильямсу в надежде выпросить у него на завтра отгул, потому что хотел повидаться с Колдуэллами наедине. Вильямс, у которого был приступ хандры по причине предстоящего возвращения в Штаты, сказал только: "По мне — так гуляй хоть неделю". Спасибо, спасибо, хватит и одного дня. Немного пройдясь, чтобы собраться с мыслями, я направился в гостиничный бар, где дернул пару рюмочек. Наконец появилась Эрика, ведя за собой Сисси и Симса.

— Хэмилтон, Эрика — потрясающий гид, — воскликнула Сисси. — Без нее мы были бы как без рук.

— Настоящий талант, — подтвердил Симс. — Зря она его губит.

— Приятно слышать, елки-палки, — сказала Эрика. За ужином Эрика не переставала расспрашивать Колдуэллов про Нашвилл.

— Собираетесь к нам в Нашвилл? — спросила Сисси.

— Черт его знает, — пожала плечами Эрика. — Мир тесен, как вы полагаете?

По дороге домой, когда мы снова перешли на немецкий, и Эрика заговорила нормальным языком, она спросила:

— Ну как? Как тебе мой английский?

— Ты им очень понравилась.

— Нет, ты скажи про английский.

— Мими Фельдерман была права. Ты вполне могла бы сойти за американку.

Эрика просияла. Два года занятий не прошли впустую.

На следующее утро я снова был у Колдуэллов и только собирался объяснить, что Эрика не в пример обаятельнее, когда говорит по-немецки, как они меня опередили.

— Какая очаровательная юная дама! — сказал Симс. — Если тут все девушки такие, то, боюсь, ты никогда не вернешься домой.

— Да-да, очень внимательная и рассудительная, — подхватила Сисси.

— Жаль только, — сказал я, — что Мими Фельдерман испортила ей английский. По-немецки Эрика говорит замечательно.

— Ну что ты, я была так рада, что она нас понимает, — ответила Сисси.

— Да и что такого страшного в Нью-Йорке? — спросил Симс. — Помню, я сам там когда-то жил и с удовольствием побываю еще разок.

Все мои планы были нарушены. Я-то рассчитывал расписать им Эрику со всех сторон, умолчав только о том, что мы обручены, но что я мог сказать теперь, после того как они сами превознесли ее до небес? Делать всякие намеки насчет нашего романа было бессмысленно, это и так ясно — иначе бы я ее не пригласил. Пока я судорожно искал слова, чтобы честно во всем признаться, Симс заговорил о другом.

— Хэмилтон, — спросил он, — что ты собираешься делать, когда вернешься домой?

— Не имею понятия, сэр. Вообще-то меня приняли на юридический, но я не уверен, что это у меня получится. Может, пойду на коммерческий факультет.

— Видишь ли, я тут поговорил с твоими родителями; наверно, я мог бы тебе помочь.

— Помочь, сэр?

— Да. Дело в том, что мы у себя в банке хотим реорганизовать работу международного отдела. В своем теперешнем виде он нас не устраивает. Мир страшно сузился, и нам нужно научиться вести дела не только в Теннесси и даже не только на Юге.

— У Симса есть интереснейшие замыслы, — вставила Сисси.

— Да, Хэмилтон, у меня есть кое-какие интересные замыслы, касающиеся деятельности международного отдела. Но нам нужен человек, который бы мог все это возглавить. Что если я попробую уговорить тебя заняться этим делом?

— Как, в "Камберленд Вэлли бэнк"?

— Ну да.

— В международном отделе?

— Учти, это связано с разъездами. Европа, Япония, Южная Америка.

— Но, сэр, я ведь ничего не смыслю в банковском деле.

— А на первых порах никто ничего не смыслит. Когда к нам приходят новые люди, им всем приходится учиться.

Я не верил своим ушам. Президент одного из крупнейших банков Юга предлагает мне работу, о которой я его даже не просил! Первым моим желанием было начать отнекиваться — мол, куда мне, — но неожиданно для самого себя я вдруг выпалил:

— Сэр, я был бы счастлив работать у вас.

Все оставшееся время прошло в деловых разговорах. Пока Сисси бегала по магазинам на Курфюрстендамм, мы с Симсом предавались мечтам о будущем международном отделе. Планы у Симса действительно были интереснейшие. Мысленно я уже видел себя на разных совещаниях и в аэропортах — сегодня в Каракасе, завтра — в Токио. Обедая в роскошных ресторанах с богатыми клиентами, я буду переманивать их у других банкиров. Подзаймусь французским, а потом выучу японский и испанский. Мы так освоим мировую конъюнктуру, что остальные банкиры только рот разинут. Потом я задумался о своем гардеробе. Как я буду смотреться в своих теперешних костюмах? Наверно, придется приобрести новые — в полоску. А то, что у меня воротнички на пуговицах, — не слишком ли это будет выглядеть легкомысленно?

Прощаясь с Колдуэллами, я испытывал к ним необыкновенную симпатию. Сисси меня обняла, а Симс опять долго тряс руку. Они хором попросили передать Эрике привет и снова отсыпали ей кучу комплиментов. В вагоне метро я чувствовал себя не в своей тарелке: банкиру полагается разъезжать в «мерседесе» или в «кадиллаке». Нет, лучше пусть будет «мерседес». Как-нибудь, когда у меня будет командировка в Германию, мы с Эрикой выберем ту модель, которая нам понравится. Сначала съездим в Берлин — пусть Юрген с отцом полюбуются, — а потом переправим машину в Штаты. Сойдя на Тильплатц, я ощутил острую жалость к тем людям, которые остались в вагоне: им так и суждено до конца дней ездить на метро. Впрочем, может быть, даже и хорошо, что они не знают, как прекрасно быть молодым, да еще на пороге такой потрясающей карьеры!

Когда я на следующий вечер сообщил Эрике, что нашел работу, у нее загорелись глаза. Выслушав меня, она задала множество вопросов, но было видно, что мысли ее где-то далеко. Наконец она произнесла:

— Знаешь, мне нужно кое-что тебе сказать.

— Ты против того, чтобы я работал в банке?

— Да нет, банк тут не при чем.

— Значит, тебе не понравились Колдуэллы. Жаль — они от тебя без ума.

— Нет, не то… Понимаешь, у меня задержка.

— Насколько я знаю, это обычная вещь.

— Чтобы на неделю — такого у меня не бывало.

Мы оба надолго замолчали. Потом я взял Эрику за руку и сказал:

— Все когда-нибудь случается в первый раз. Может, целый месяц у тебя ничего не будет. Просто ты здорово перенервничала.

— Даже когда нас бомбили, у меня все всегда бывало вовремя. — Она покачала головой. — Нет, боюсь, что я беременна. Женщины такие вещи чувствуют.

— С тобой это уже бывало?

— Нет, но сейчас я точно знаю, что беременна. Знаешь, я могла бы сделать аборт — у меня есть кое-какие сбережения. Мне не нужен ребенок, которого ты не хочешь.

Я обнял ее.

— Об аборте не может быть и речи. Поторопимся со свадьбой — вот и все. Вот развяжусь с армией — сразу и поженимся.

Тут я почувствовал, что мое плечо стало влажным: Эрика плакала.

— Я не хотела, чтобы так вышло — будто я тебя окрутила, — проговорила она.

— Послушай, мы же обручены. Мы бы так и так поженились.

— Ты правда не хочешь, чтобы я сделала аборт?

— Ты что, не слышала, что я сказал?

Две недели спустя, когда мы уже начали детально обсуждать будущую свадьбу, пришло письмо от мамы. Уже приготовившись проглотить очередную порцию дребедени о работе общества книголюбов и о генеалогических изысканиях, я вдруг обнаружил, что на этот раз ей действительно есть что сказать.

"Дорогой Хэмилтон, — писала мама, — Колдуэллы в восторге от своей поездки и без конца говорят о том, как ты их замечательно принимал.

Мы с папой страшно рады, что ты согласился на предложение Симса поступить на службу в банк. Я знаю — ты способен добиться успеха в любом начинании, но работа в банке, особенно в международном отделе, даст тебе возможность проявить свои таланты сполна. Надеюсь, ты доволен не меньше нас.

Твоя карьера начинается столь удачно, что мне бы очень не хотелось хоть как-то повредить ей. Ты ведь знаешь — мы с папой всегда старались не вмешиваться в твою жизнь. Ты уже мужчина и можешь принимать собственные решения. Ответственнейшим из них будет выбор жены. В твоих сердечных делах мы никогда не стремились навязывать тебе свои вкусы и всегда гордились тем, что у нашего сына такие славные девушки. В последних своих письмах ты часто упоминаешь Эрику; на Колдуэллов она произвела впечатление привлекательной и разумной девушки. Поскольку Сара Луиза питает к тебе некоторый интерес, с твоей стороны было бы тактичнее не знакомить Эрику с Колдуэллами, однако что сделано, то сделано. Подозреваю, что твои отношения с Эрикой серьезнее, чем ты об этом пишешь. Искренне надеюсь, что ты не совершил ничего такого, о чем мог бы впоследствии жалеть; поверь, эти мои слова продиктованы исключительно заботой о твоем благе.

И я, и папа в течение долгого времени старались ни о чем тебя не просить, но сейчас у нас есть одна просьба, и идет она из глубины души. Пожалуйста, не связывай себя никакими обязательствами (ни с Эрикой, ни с кем-либо еще), пока не вернешься домой и мы вместе все не обсудим. Нам нужно столько сказать друг другу, что переписка здесь бесполезна, а нужен откровенный разговор. Пойми, мы не настаиваем на том, чтобы ты вообще никогда не связывал себя никакими обязательствами (ни с Эрикой, ни с кем-либо еще), мы только просим, чтобы ты не делал этого, не поговорив с нами. Мы очень надеемся, что ты выполнишь эту нашу просьбу. Уверены, что, если мы с папой так же дороги тебе, как ты нам, ты не станешь нас огорчать".

И лишь после этого мама наконец добралась до своего общества книголюбов и до новостей о давно усопших предках. В конце письма была приписка:

"Увидимся через несколько месяцев. Прежде чем отрезать, давай-ка семь раз отмерим. То, что ты получил место в "Камберленд Вэлли", — просто отлично. С приветом — твой папа".

Письмо это повергло меня в глубокое уныние. Было ясно, что меньше всего родителям сейчас хотелось бы увидеть меня с беременной женой-немкой. Настроение было хуже некуда, но я тешил себя мыслью, что умело его скрываю, — тешил до тех пор, пока однажды не столкнулся в коридоре с Маннштайном.

— Дэйвис, — поразился он, — вы ужасно выглядите! Что с вами?

— Неужели заметно? — спросил я.

— Еще как заметно!

— Родители не хотят, чтобы я женился.

— Ну и что? Не они же женятся, а вы.

— Да, это верно.

— Будете сегодня на проводах?

— Чьих проводах?

— Вильямса.

— Я думал, это завтра.

— Нет, их перенесли на сегодня. Приходите.

— Может, и загляну.

Но я отнюдь не был в этом уверен. С одной стороны, мне не хотелось обижать Вильямса — ведь он так много для меня сделал, и я, конечно, найду способ с ним попрощаться, — но, с другой стороны, зрелище повального веселья было бы сейчас невыносимо. В мыслях я уже видел, как мы с Эрикой бьемся как рыба об лед посреди ставшего вдруг враждебным Нашвилла. Сначала от нас отвернутся родители, а потом и Симс откажет мне в месте. Любой мало-мальски влиятельный человек в Нашвилле был знаком с отцом или с Симсом, и вряд ли хоть один из них захочет взять на работу сына, вставшего на порочный путь. "А, так это сынок Хэма Дэйвиса, — скажет один другому, — обрюхатил какую-то немку — ясно, пришлось жениться. Родителей чуть до инфаркта не довел, теперь они его знать не желают. А что — все правильно. Надо же так обращаться с собственными родителями! Нет, нам такие не нужны".

Смогу ли я привыкнуть к необеспеченному существованию, когда придется вкалывать то официантом, то шофером? Сможем ли мы с Эрикой обрести счастье в какой-нибудь хибаре на северной окраине Нашвилла? Может, лучше вообще не возвращаться? Ведь и в Европе можно устроиться на работу. Манни вот устроился и говорит, что свободных мест еще полно. Но стоило мне представить, что я не вернусь домой, как я испытал щемящую тоску по Нашвиллу, и чем больше я думал, что мне там больше не жить, тем роднее и ближе становился этот город. Так я и сидел за своим рабочим столом, погруженный в мрачные мысли, как вдруг зазвонил телефон. Это была Эрика.

— Извини, что звоню тебе на работу, — сказала она, — это в первый и последний раз.

— Как ты узнала номер телефона?

— Через армейскую справочную. Когда у тебя обед?

— Через час.

— Куда ты пойдешь — в американский ресторан?

— Да.

— Можешь зайти за мной в библиотеку?

— Конечно.

Когда я пришел, Эрика накинула жакетку, и мы пошли пешком по Клейаллее.

— А у меня новости, — сообщила Эрика. Это уже был некоторый перебор: имевшихся новостей мне хватило бы еще надолго. — Даже не знаю, как это лучше выразить… В общем, когда ты в первый раз сказал, что хочешь, чтобы у нас был ребенок, я восприняла это просто как желание меня утешить. Но потом я тебе поверила. Я хотела ребенка так же сильно, как и ты. Знаешь, иногда мне казалось, что он уже родился. Я все время ловила себя на мысли, что пора его кормить, пора менять пеленки. — Она замолчала и грустно вздохнула. — Хэмилтон, ничего этого не будет.

"Господи, неужели она сделала аборт, или, может, случился выкидыш?"

— Вчера вечером у меня снова началась менструация. Просто я пропустила один месяц, вот и все.

Я начал целовать ее заплаканное лицо, не обращая внимания на спешивших мимо нас американских солдат. Я говорил ей, что у нас еще родятся чудесные дети, что худа без добра не бывает. Когда мне показалось, что Эрика наконец успокоилась, она снова разрыдалась.

— Прости меня, пожалуйста, — сказала она сквозь слезы, — я так перед тобой виновата.

— Эрика, милая, что же тут прощать?

— Нет-нет, я знаю, что виновата.

Я проводил Эрику до библиотеки, и мы договорились встретиться завтра, потому что сегодня, объяснил я ей, мне нужно идти на проводы Вильямса.

Проводы, надо сказать, удались на славу. Я пришел первым и ушел последним. Мистер Суесс выставил бочонок пива, а виски было — хоть залейся. Собрались все без исключения. Пару часов мы занимались тем, что ели и пили, а потом начались застольные песни — американские и немецкие вперемешку. Когда дошли до середины "Ca, са geschmauset",[68] я задумался — откуда у меня такое прекрасное настроение? За весь день я узнал одну-единственную новость — то, что Эрика не беременна, но это вряд ли могло быть причиной моего ликования, потому что я, как и Эрика, настолько свыкся с мыслью о будущем ребенке, что было ощущение, будто он уже родился. Чья очередь греть бутылочку, чья очередь менять пеленки? Допевая "Твои глазки — словно сказки", я пришел к выводу, что в столь игривое состояние духа привело меня все-таки сказанное Эрикой. Когда же затянули "Du kannst nicht treu sein",[69] меня вдруг осенило, что со свадьбой, которая была назначена на следующую неделю, теперь можно и подождать. Почему бы не отложить ее на месяц-другой? Потом мы пели "Спокойной ночи, Ирэн", и моя будущая жизнь постепенно приобретала все более ясные очертания. Эрике надо будет сказать, что родители настаивают на том, чтобы мы поженились в Нашвилле. Помолвка-то ведь прошла без них, так что на свадьбе они хотят быть во что бы то ни стало. Они уже договорились и насчет церкви, и насчет клуба, и знакомым всем сообщили. Не захочет же Эрика ставить их в глупое положение. Разумеется, когда я вернусь домой, все это сразу же будет исполнено в действительности, а тут и Эрика приедет. Ну вот, прямо камень с души свалился! Все запели "Freut euch des Lebens",[70] и тут ко мне подсел Вильямс.

— Ну, Дейвис, жалеешь, что я вас оставляю?

— Спрашиваешь! — ответил я.

— Как тебе Олсон?

Олсона прислали к нам на место Манни. Он был из Миннесоты, носил короткую стрижку — даже короче, чем требовалось по уставу, и имел ровно два галстука, на одном из которых были изображены взлетающие над болотом утки, на другом — бороздящий волны парусник.

— Галстуки у него — будь здоров.

— А Элрод?

Сержанту Элроду предназначалось место Вильямса. Он, как и Вильямс, был родом из Алабамы, но Элрод, во-первых, был белый, а во-вторых, слыл поборником крутых мер. Он уже успел сообщить нам, что многое теперь будет по-новому.

— Чем больше я думаю про Элрода, тем сильнее жалею, что ты от нас уходишь.

— Подожди, вот уеду — тогда поймешь, кто был твоим настоящим другом.

— Да я и сейчас понимаю.

Вильямс оказался пророком. Он еще не успел сесть в поезд на Бремерхавен, а Элрод уже созвал нас всех для беседы.

— Нечего и говорить, — сказал он, — что дисциплина у вас явно хромает. Я и раньше слышал, что вы тут живете, словно на гражданке, а теперь и сам вижу — факт. Так вот, этому будет положен конец. Хотите, чтобы между нами все было тихо-мирно, давайте соблюдать правила.

А мы их не соблюдали, что ли? Вся беда была в том, что Элрод начал изобретать новые правила. Перво-наперво он заявил, что ходить все время в штатском — сущее безобразие, и для устранения этого изъяна стал устраивать субботние проверки: утром обходил все наши комнаты, а мы должны были встречать его стоя, в полном обмундировании, предварительно открыв настежь шкафчики с вещами. На нем всегда были белые перчатки, чтобы проверить, нет ли где пыли, и если таковая обнаруживалась или если он находил, что у кого-то плохо начищены башмаки или пряжка, то провинившемуся запрещалось весь день выходить на улицу. Однажды, разглядев на галстуке у Эда Остина пятнышко от соуса, он оставил его дома еще и на воскресенье.

Потом Элрод сказал, что наша военная подготовка никуда не годится, и для устранения этого изъяна начал крутить нам по субботам, после своих проверок, учебные фильмы военного времени. Любимый его фильм назывался "Гибель роты «Б». Эта рота находилась где-то в южной части Тихого океана и была полностью уничтожена из-за того, что солдаты недостаточно строго выполняли правила распорядка: один не менял каждый день башмаки, другой слишком много ел и так далее. Также по субботам перед обедом Элрод любил показывать фильмы про всяческие гнойные и венерические заболевания; время от времени, когда на экране возникала крупным планом чья-то почерневшая нога или какой-либо иной пораженный орган, он говорил: "Вот видите?" Раз в месяц Элрод возил нас на стрельбище. Это тоже бывало по субботам после проверки и просмотра фильмов. Мы натягивали на себя гимнастерки, заезжали в штаб за оружием и отправлялись в Грюнвальд, где все как один старались как можно быстрее сделать положенное число выстрелов. Исключение составлял лишь Олсон, который считал себя обязанным каждый раз показывать все более высокие результаты и поэтому часами вкалывал как проклятый. Элрод хвалил Олсона и ставил нам его в пример.

Можно было, конечно, считать, что Элрод исправляет вред, нанесенный Вильямсом, но нам вовсе не хотелось совершенствоваться в солдафонстве. Нам вскоре предстоял дембель — Дарлингтону, Остину, мне — в этом порядке. Мы полагали, что выполнили свой долг перед отечеством, и желали лишь одного: чтобы и отечество, и Элрод оставили нас в покое. У Элрода, однако, было другое мнение. Как раз перед увольнением Дарлингтона он вдруг решил ввести в распорядок дня побудки. В дом был доставлен патефон и пластинка с записью сигналов горна, и эта чертова труба будила нас каждый день в шесть утра. Именно Дарлингтон, которому успел до смерти надоесть южный выговор Элрода, присвоил ему кличку «Хлопкорот», после чего мы с Остином только так его и называли. Когда же подошел черед демобилизоваться Остину, Хлопкорот решил, что надо ввести в распорядок дня еще и отбой, и каждый вечер в одиннадцать часов дежурный делал обход, проверяя, все ли лежат под одеялами, и записывая нарушителей.

Подбирая замену Тони и Эду, армейское начальство превзошло само себя. Нам прислали двух немецких парнишек, фамилии которых отличались только на одну букву: Ганс Биндер и Рольф Линдер. Родители у обоих погибли во время войны, а сами они каким-то образом попали в американскую армию, где умудрились подзабыть немецкий, не выучив при этом английского. Диалоги между ними живо напоминали реплики персонажей некогда популярной серии комических рисунков:

— Ганс, ты прибывать машина?

— Нет, Рольф, я прибывать нога. Машина находиться домой.

У обоих был сильнейший немецкий акцент — наверно, именно поэтому кто-то в лагере «Кэссиди» решил, что они еще помнят свой родной язык. На самом же деле они, произнеся пару фраз по-немецки, моментально переходили на английский. Даже допросы они вели наполовину по-английски, так что источники выходили из их кабинета с несколько ошарашенным видом. Но Биндер и Линдер могли хоть что-то сказать. Олсон же говорил по-немецки со скоростью три-четыре слова в минуту, чем доводил источников до полного отупения. Бекманн с Колем относились ко всему этому достаточно легко — американцы уже давно перестали их удивлять, — а Маннштайн в отчаянии хватался за голову.

Незадолго до моего увольнения Хлопкорот решил, что, поскольку у нас в доме есть целых две кухни, совершенно необязательно ходить обедать в американский ресторан, а можно питаться армейскими пайками. Запасов этих пайков хватило бы еще лет на сто, так что армия была бы нам только благодарна, если бы мы уничтожили хоть малую их часть. За неделю до моего отъезда Хлопкорот распорядился давать сигнал к обеду и к ужину, и мы по зову трубы отправлялись поглощать консервы многолетней давности.

Хлопкорота я ненавидел отчаянно, но в то же время чувствовал к нему некоторую признательность. До его прихода я с трудом представлял себе, как расстанусь с Берлином, но теперь точно знал, что просто радостно щелкну каблуками, когда увижу Хлопкорота в последний раз. Он сумел превратить нашу славную обитель в какой-то сумасшедший дом, благодаря чему предстоящее расставание казалось даже немного приятным. Справедливости ради надо признать, что ни Хлопкорот, ни эта бригада клоунов в составе Олсона, Биндера и Линдера не были единственными, из-за кого хотелось уехать. С Эрикой стало очень трудно общаться. И дело было не в том, что не сработал хитрый план, задуманный мной на проводах Вильямса: он-то как раз превзошел самые смелые мои ожидания. Как я и предполагал, предложение повременить со свадьбой Эрику в первое мгновение ошеломило.

— Хэмилтон, — сказала она, — пожалуйста, не надо ничего от меня скрывать. Ты просто передумал. Ты не хочешь на мне жениться. Не надо играть в игры.

Именно это я и ожидал от нее услышать.

— Эрика, милая, — ответил я, — пойми же, это не я придумал отложить свадьбу. Это родители хотят, чтобы она состоялась в Нашвилле. Они уже пригласили и мэра, и губернатора, и вообще, наша свадьба должна стать свадьбой года. Им будет страшно неловко, если мы вдруг заявимся уже женатыми и все придется отменять.

— Но ведь никто их об этом не просил.

— Разумеется, но таково их желание.

— Мне кажется, что ты все это выдумал.

— Ну, если ты не веришь мне, то, может быть, поверишь маме?

С этими словами я вытащил из кармана письмо, которое сам только что отстукал на машинке, изобразив в конце мамину подпись. По счастливой случайности в нашем доме нашлась машинка, шрифт на которой был совершенно такой же, как на маминой, поэтому можно было воспользоваться маминым конвертом. Я протянул Эрике конверт вместе с письмом.

— Но ведь оно адресовано тебе, — сказала Эрика. Эрика вздохнула, взяла письмо и начала читать. Первые несколько абзацев я предоставил маме для всяких слов о том, что ей с отцом будет страшно интересно познакомиться с Эрикой. Затем следовало детальное описание того, как идет подготовка к знаменательному дню 25 июля. С церковью и с клубом уже договорились. Приглашений, разумеется, еще не высылали, но она недавно виделась с мэром и с губернатором и попросила их не занимать делами торжественный вечер. (И к мэру Уэсту, и к губернатору Клементу в нашей семье относились довольно прохладно, но, будучи старыми знакомыми отца, они все-таки могли прийти на свадьбу. Во всяком случае, я посчитал, что в Германии их должности должны произвести впечатление.) Кроме того, они договорились насчет оркестра, официантов и автомобильной стоянки. Впечатление было такое, будто на свадьбу соберется весь город. Знакомые тоже не сидели в стороне, и мама перечислила всех, кто приглашал нас в гости — и на торжественные приемы, и на кофе, и на обеды, и на коктейли. Печатая все это, я не испытывал никаких угрызений совести. Чем больше я фантазировал, тем более правдоподобным мне казалось, что, поскольку Эрика не беременна, именно это нас и ждет. Я пошел навстречу родителям — не женился в Германии. Теперь они, конечно, тоже пойдут мне навстречу — и они, и все наши знакомые. Я не врал, я просто предвидел события. Кончив читать, Эрика еще раз просмотрела письмо. Истинное положение вещей постепенно доходило до нее. Отказаться устроить свадьбу в Нашвилле, когда проведена такая подготовка, было бы примерно тем же, что отказаться от высадки в Нормандии. Эрика выглядела грустной, но сквозь эту грусть пробивался лучик надежды.

— Сколько же им пришлось взвалить на себя хлопот! — сказала она.

— Ну, для них это приятные хлопоты, — ответил я. — Им очень хочется, чтобы ты почувствовала, как тебе рады.

— Но они так мало обо мне знают.

— Да что ты, я им столько про тебя написал!

— А в чем я буду ходить на все эти приемы? У меня же ничего нет.

— Кое-что купим здесь, а когда приедешь в Нашвилл, первым делом пойдем по магазинам.

— Званые вечера, гости — со мной такого еще не бывало.

— Тебе точно понравится.

— Будем надеяться. Но я боюсь.

Отец и брат Эрики тоже были неприятно поражены известием о переносе нашей свадьбы и тоже успокоились только тогда, когда узнали, какая к ней ведется подготовка. Я сфотографировал всех троих, чтобы потом показать карточки дома, и попросил родителей прислать свои фотографии. Через пару недель пришла пачка цветных снимков, на которых были изображены и мама, и папа, и наш дом, и виды Нашвилла — и все это выглядело солидно и богато. Было видно, что на членов семьи Райхенау фотографии произвели должное впечатление — во всяком случае, смотрели они на них широко раскрыв глаза. Особняки с колоннами и лужайками напомнили им фильм "Унесенные ветром", а клуб "Бэл Мид" поразил их своими размерами — неужели для нашей свадьбы снимут его целиком? Даже здание нашей церкви им понравилось, потому что в нем ощущался готический дух. Я попросил всех троих написать письма моим родителям и вызвался отправить их по армейской почте. Письма эти я продержал у себя недели полторы, после чего напечатал ответы на той самой машинке, которая была похожа на мамину. К лету между семейством Райхенау и родителями установились самые приятельские отношения.

Я совершенно не думал, что занимаюсь обманом: ведь в письмах, написанных мною якобы от имени родителей, говорилось то же, что — я ни минуты в этом не сомневался — родители сами бы написали, если бы знали столько, сколько знал я. Сразу по приезде домой я все им объясню, и они еще скажут мне спасибо. А раз родители будут на моей стороне, то и Симс Колдуэлл сдержит свое слово насчет работы. Со временем и Сара Луиза бросит обижаться, и все мы заживем в мире и согласии. Я даже представил себе, как Сара Луиза подружится с Эрикой, как они вместе будут ходить по магазинам и вести между собой всякие женские беседы.

Однажды в субботу, купив Эрике три платья на Курфюрстендамм, я повел ее в отделение "Пан Американ", где заказал ей билет на самолет. На это дело у меня было отложено пятьсот долларов, и на оставшуюся сумму Эрика открыла в банке собственный счет на случай непредвиденных расходов. Насколько она раньше была подавленной, настолько теперь выглядела возбужденной. Фотографии, присланные из дома, она помнила до малейших подробностей, а о моих родителях и знакомых говорила так, будто знала их долгие годы. Она даже откопала в библиотеке какую-то книгу про штат Теннесси и, прочитав ее, стала таким специалистом, что мне даже и не снилось.

О майоре Холлоране, известном также под именем Майк, уже давно ничего не было слышно, и я как-то спросил о нем Эрику. Я полагал, что эта фигура выпала из нашей жизни.

— Майк? — переспросила Эрика. — Как странно, что ты спрашиваешь: он как раз сегодня ко мне заходил.

— Значит, вы продолжаете встречаться?

— Нет, все кончилось, когда я сообщила ему о нашей помолвке. Но Майк иногда заглядывает в библиотеку — узнать, как у меня идут дела. Посмотри, что он сегодня принес.

И она достала набор из двенадцати серебряных стаканчиков. К стаканчикам была приложена открытка, на которой четким почерком было написано: "Эрике и Хэмилтону, с искренней симпатией и наилучшими пожеланиями. Пусть та неприятность, которая возникла из-за меня, окажется самой серьезной в вашей жизни. Майкл Холлоран." И за этим человеком я шпионил, не давая ему покоя! Определенно, жест Майка был добрым знаком. Кто устоит при виде двух людей, любящих друг друга так горячо, как мы с Эрикой? Мысленно я уже представлял, как жители Нашвилла, идя по стопам Майка, при встрече желают нам всего самого лучшего.

Последние недели в Берлине оказались страшно хлопотными, мы с Эрикой целыми днями были в бегах. Я рассчитывал, что накануне отъезда мы сможем спокойно посидеть вечерок-другой вдвоем или вместе с ее отцом и с Юргеном. Мы будем пить за здоровье друг друга, произносить всякие речи и предаваться мечтам о том, как увидимся снова. Но не успел я оглянуться, как до отъезда осталось только три дня, а ничего из задуманного так и не было выполнено. Напоследок мы с Эрикой решили покутить: в пятницу поужинать в ресторане «Абен», в субботу — в ресторане «Борзенштубен», а уж воскресенье провести с отцом и с Юргеном. В понедельник я должен был уехать.

Выяснилось, однако, что у Хлопкорота совсем другие планы. В четверг он надумал провести проверку всех помещений в доме. По мне, все у нас было в лучшем виде: и уборщица прибиралась на совесть, и мы сами, чтобы не попасться при осмотре, содержали комнаты в чистоте. Но Хлопкорот отнюдь не считал, что лучшее — враг хорошего. Он-таки нашел себе занятие — стал лазить по всяким подсобкам, в которые уже много лет никто не заглядывал, и даже обнаружил какое-то чердачное помещение, о существовании которого я и не подозревал. Разумеется, там царил чудовищный беспорядок, при виде которого Хлопкорота едва не хватил удар.

— За все время службы, — сказал он, — я никогда не видел такой запущенной казармы.

Хлам в подсобках, по его мнению, мог в любую минуту привести к пожару. Гневался Хлопкорот, правда, недолго, так как быстро понял, что создавшаяся ситуации сулит заманчивые перспективы. Он вообще был великим мастером превращать свободное время в рабочее, а тут подвернулась такая возможность, которая, быть может, уже никогда не повторится.

— Дом находится в таком безобразном состоянии, — сказал он, — что мною отменяются все отпуска на выходные дни. Объявляется общий аврал, и если в эту субботу и воскресенье работа не будет сделана, в следующую субботу и воскресенье будет объявлен еще один аврал.

Что он там собирался объявлять в следующую субботу и воскресенье, меня не касалось — в это время я должен был быть уже далеко, — но аврал в эти выходные меня касался и даже очень. Когда я спросил у Хлопкорота, нельзя ли мне получить отпуск хотя бы на воскресенье, он только брезгливо прищурился.

— Просто удивительно такое слышать, — сказал он. — Я-то считал, что для настоящего южанина воинский долг превыше всего. Сейчас наш долг — обеспечить пожарную безопасность. Ты будешь развлекаться с девушкой, а тут дом загорится — как я тогда буду выглядеть? Уклоняться от выполнения воинского долга — позор, особенно для солдата, который мог бы служить примером другим.

Вот дубина!

— А для несогласных, — продолжал Хлопкорот, — есть пятнадцатая статья. Вот схлопочешь ее — и неизвестно, когда еще попадешь домой.

Было ясно, что человек, способный подстраивать такие подлости, какие подстраивал Хлопкорот, не остановится перед тем, чтобы за день до демобилизации подвести меня под пятнадцатую статью. Я сдался. Два дня без перерыва я, Олсон и Линдер-Биндер таскали мусор из затхлой подсобки на чердаке. После того как нагрузили последнюю машину, нам еще пришлось эту подсобку отдраить и покрасить, чтобы, как выразился Хлопкорот, "сделать из нее конфетку". К концу воскресного дня мы еле волочили ноги. Только я рухнул на кровать с бутылкой виски в руке, как в дверь просунул голову Хлопкорот.

— Просто удивительно, — сказал он, — что тебе не известно правило, запрещающее употребление в казарме спиртных напитков. Солдат, хранящий у себя спиртные напитки, попадает под действие пятнадцатой статьи. Но раз у тебя кончается срок, я поступлю с тобой по-хорошему — просто заберу бутылку.

Сперва я подумал, что он шутит или, быть может, напрашивается на глоток-другой, но услышав, как живительная влага с бульканьем полилась в унитаз, понял: все это было сказано всерьез. Хлопкорот был начисто лишен всего человеческого. Самое большее, на что я мог надеяться, — это успеть убраться, пока он меня не посадил. Полтора года моего пребывания в Берлине — упоительнейшее время в моей жизни — закончились на тихой ноте. Зная, что за компания соберется на проводы, я попросил ничего не устраивать. Напоследок наши немцы и мистер Суесс вручили мне по бутылке (которые на следующий же день у меня отобрали в порту в Бремерхафене). Было неловкое прощание на перроне вокзала «Лихтерфильде-Вест». Пришли Эрика, ее отец и Юрген. Мы стояли, сбившись в кучку, и улыбались сквозь слезы. Нас толкали солдаты. Хотелось сказать что-нибудь важное, но на ум шли одни пустяки.

— Ничего, раньше расстанемся — скорее свидимся.

— Пиши.

— Да, каждый день. И ты тоже.

— Обязательно. Но не волнуйтесь, если какое-то время писем не будет. Почта часто задерживается.

— И фотографии пришли.

— И ты тоже.

— Всем вашим привет.

— Приезжайте к нам в Штаты.

— А вы — в Берлин.

Так продолжалось минут десять, потом по радио заиграла пластинка "Auf Wiedersehen",[71] и кондуктор зычно крикнул: "Посадка закончена!" С Эрикой мы поцеловались, с ее отцом и с Юргеном обнялись. Эрика еще успела сунуть мне в окно какую-то книжку. Поезд тронулся, мы замахали платочками. И тут я понял, что остался совсем один. Других солдат в вагоне явно тянуло в Штаты, а меня вдруг потянуло обратно в Берлин. В Бремерхафене я уже начал испытывать нечто вроде симпатии и к Олсону, и к Биндеру-Линдеру. Они ведь хотели как лучше, думал я, и надо было бы относиться к ним так же, как Манни, Тони и Эд относились ко мне. Стоя на палубе, я глядел на исчезающие за горизонтом берега Альбиона и пытался понять, что сделало Хлопкорота таким, как он есть. Я вспомнил, что он долго воевал в Корее, на передовой, и их части там ой как несладко пришлось. Определенно, он просто не понимал, что творит. И потом: такая уж у него работа — пытаться сделать из человека солдата, даже если тот этого не хочет. Где-то посередине Атлантического океана и Хлопкорот, и Олсон, и Биндер-Линдер полностью улетучились из моей памяти: теперь они казались вполне безобидными, так что не стоило о них думать. Их место заняло то хорошее, что было в Берлине: Курфюрстендамм, Тиргартен, Ванзее и, конечно, Эрика — Эрика повсюду. На подходе к Канаде Берлин уже виделся мне окутанным в какую-то золотистую дымку, и каждое новое воспоминание было сладостней предыдущего. И зачем только я уехал? Наверняка в Германии можно было бы найти работу — на худой конец в ЦРУ. А что, собственно, мешает мне вернуться в Берлин — теперь ведь я уже не в армии? Если нам с Эрикой не понравится там жить, всегда можно будет переехать в Штаты. Стоит ли всю оставшуюся жизнь мучиться вопросом: а правильно ли я поступил, уехав из того единственного места на свете, где был счастлив? Пусть Симс Колдуэлл делает со своим местом в банке, что хочет. Я, конечно, поблагодарю его, но объясню, что все равно не мог бы работать как следует, постоянно вспоминая Берлин. Родители же перестанут беспокоиться, удачно ли я женился. И вообще, я не буду смущать их своим присутствием. Как мне раньше это не пришло в голову? Решено — через несколько недель возвращаюсь к Эрике. Денег у меня достаточно, чтобы продержаться какое-то время. Мне не терпелось добраться до дому, развернуться и уехать назад.

Мы прибыли в Нью-Йорк на закате, когда докеры уже кончили работать. Корабль пришвартовался у Кони-Айленда, и солдаты столпились у борта и глазели на расцвеченный огнями Луна-парк. С берега их не было слышно, но они все-таки кричали, перегнувшись через поручни:

— Эй, ягодки, инструмент заржавел — надо смазать!

— Эй, телка, плыви сюда, у меня тут встал один вопрос!

— Эй, курва, давай попрыгаем!

Немного постояв, я спустился вниз, сел на свою подвесную койку и раскрыл подаренную Эрикой книжку. Это был томик стихов Рильке. За время путешествия я успел прочитать его дважды от начала до конца, несколько раз на дню возвращаясь к дарственной надписи на обложке — стихотворению все того же Рильке, которое Эрика переписала от руки. Сейчас, в одиночестве, среди опустевших коек я заново перечитал его.

"An Hamilton:

Liebes lied

Wie soll ich meine Seele halten, dass sie nicht an deine rührt? Wie soll ich sie hinheben über dich zu andern Dingen? Ach gerne möcht ich sie bei irgendwas Verlorenem im Dunkel unterbringen — an einer fremden stillen Stelle, die nicht weiterschwingt, wenn deine Tiefen schwingen. Doch alles, was uns anrührt, dich und mich, nimmt uns zusammen wie ein Bogenstrich, der aus zwei Saiten eine Stimme zieht. An welches Instrument sind wir gespannt? Und welcher Geiger hat uns in der Hand? О süsses Lied".

"Хэмилтону:

Песня любви

Как должен я сдерживать свою душу, чтобы она не коснулась твоей? Как мне поднять ее над тобой к другим вещам? О, как бы я хотел спрятать ее в нечто затерянное в темноте, в незнакомом тихом месте, которое не колеблется, когда колеблются твои глубины. Но все, что прикасается к нам — к тебе и ко мне, — соединяет нас вместе, словно движение смычка, извлекающее один голос из двух струн. На какой инструмент нас натянули? И какой скрипач держит нас в руках? О, сладостная песня".